Когтистая лапа беспощадно царапает красное дерево - попугай передвигает свою конечность по жердочке так, чтобы удобнее было разгрызать орех. Орех прижат второй лапой все к тому же насесту из благородной древесины. Наклонив голову под причудливым углом, блеснув злым глазом, птица нацеливает свой хищный клюв на упрямую пищу. В это время клетка снова переворачивается, и очередной воздушный поток взъерошивает ярко-красные перья попугая. Птица издает недовольный скрежещущий звук и снова поудобнее перехватывает лапой свой насест.
Просторная птичья клетка с кокетливо изогнутыми прутьями, увенчанная фигуркой пухлого ангела, плавно переворачиваясь, летит вниз мимо окон шестьдесят седьмого этажа дома номер Х по улице N. Сама улица N с этой высоты не видна, она теряется в клубах смога и тумана.
Если попугай хотя бы на мгновение отвлечется от ореха, никак не желающего лишаться скорлупы, то его злым глазам представится поистине завораживающий вид. Птица, не прилагая к этому никаких усилий, пролетает над городом, ощетинившимся иглами небоскребов, укутанным серым туманом. Облака над городом так же серы и непроницаемы для света, и в городе сумерки. И, так как сверху не видно земли, кажется, что и эти вытянутые строгие дома с огромными окнами и титаническими скульптурами в нишах просто парят в серой мгле, не имея под собой никакой опоры.
Но попугай слишком увлечен своим занятием и для того, чтобы любоваться открывавшимся ей видом, и для того, чтобы заметить, что клетка его миновала окна шестьдесят седьмого этажа и поравнялась с окнами шестьдесят шестого.
За этими окнами, а точнее, одним окном, занимающим практически всю стену, царят почти идеальная тишина и сумерки. Но если сумерки снаружи с их монументальными небоскребами и меланхоличными облаками величественны, то сумерки, царящие за окном шестьдесят шестого этажа, преисполнены великолепного превосходства и презрения к любым проявлениям суеты. Все в этом помещении излучает элегантное спокойствие: и деревянные панели, коими обшиты стены и потолок, и стеллажи с книгами в кожаных с золотым тиснением переплетах, и камин, в котором тлеют янтарные уголья. На каминной полке одиноко красуется чучело попугая, как две капли воды похожего на того, что пролетает за окном. У самого окна стоит шахматный столик, по обе стороны от которого находятся солидные кресла, и каждое из этих кресел занято не менее солидным господином. Господ зовут Роберт и Родриго. Во всяком случае, так они именуют друг друга в своей неторопливой беседе, сопровождавшей их шахматную партию. Возле одного из кресел на безупречно отполированном паркете лежит большой черный пес, и время от времени господин, сидящий в кресле, протягивает руку и рассеянно гладит пса по голове, а иногда протягивает большому животному какие-то кусочки, которые оно с глухим похрустыванием грызет.
- И все-таки, Родриго, вы не правы, а посему позвольте с вами не согласиться, - благодушно говорит Роберт, передвигая черного коня с e7 на d3.
- Позволяю, - не менее благодушно соглашается Родриго и замечает, - Конь так не ходит.
- Ах, это такие мелочи, - говорит Роберт, после чего снимает с доски белую ладью, стоящую на пути черного коня, и протягивает фигурку черному псу. Тот лениво принимается ее грызть.
- Однако же, Роберт, если вы не согласны со мной, то что же вы можете предложить в свою очередь? - вежливо интересуется Родриго.
- А нужна ли очередь, друг мой? - спрашивает Роберт, передвигая белого короля с h4 на d2. После этого он снимает черного слона с поля b3 и скармливает его псу, который уже управился с белой ладьей. Пес равнодушно принимает новую порцию резного дерева.
- Боюсь, этого мы с вами никогда не узнаем, - философски замечает Родриго.
За окном плавно и грациозно пролетает швейная машинка Singer. Педаль из кружевного металла легко покачивается в такт слышной ей одной старинной мелодии, колесо деловито кружится, игла равномерно вонзается в длинную полосу голубого шелка, тускло блестящего в слабом свете пасмурного дня. Ткань полощется на ветру, льнет к изогнутому черному корпусу, украшенному золотым орнаментом. Машина покидает уровень шестьдесят шестого этажа и увлекает вслед за собой длинный язык мерцающей голубой материи, на котором изображено прекрасное женское лицо: рот удивленно приоткрыт, глаза вопросительно взирают на уплывающее вверх окно.
- А между тем, Родриго, - говорит Роберт, скармливая псу белого ферзя, - все это чрезвычайно важно.
- Все в этом мире чрезвычайно важно и бесконечно бессмысленно, - пожимает плечами его визави, снимая с доски черного короля. Потом он наклоняется, протягивет руку, чтобы отдать псу и эту фигуру.
- Друг мой, вы сверх меры увлекаетесь размышлениями о тщете всего сущего, - укоризненно качает головой Роберт. Он какое-то время задумчиво рассматривает расстановку немногих оставшихся на доске фигур, потом решительным жестом снимает с доски белого слона и протягивает его псу. Пес проглатывает недогрызенного черного короля и покорно впивается зубами в белую фигуру.
За окном, размеренно тикая, пролетает метроном. Его маятник отмеривает ритм неизвестной мелодии в темпе Анданте Модерато.
- Право, друг мой, все это суета сует и томление духа, - говорит Роберт, задумчиво вертя в руках последнюю оставшуюся фигуру - белую пешку. Лежащий рядом с его креслом пес поднимает голову и вопросительно смотрит на него. Роберт с довольным хрустом откусывает у пешки голову. Пес равнодушно опускает голову на лапы.
- Ну что, пора обедать? - усмехается Родриго. Он медленно, обстоятельно поднимается из кресла и направляется к двери.
Доедающий пешку Роберт следует его примеру. Он перешагивает через лежащего на полу пса и присоединяется к остановившемуся в дверях Родриго.
- Ну что же вы, Иммануил, - укоризненно говорит тот, обращаясь ко псу. - Не заставляйте нас ждать.
Пес лениво понимается и флегматично трусит к двери, стуча когтями по безупречно отполированному паркету. Все трое покидают помещение.
За окном пролетает граммофон. Его чувственный раструб из потускневшего от времени металла почти не отражает свет царящих за окном сумерек. Пластинка, с пожелтевшей этикеткой посередине крутится, игла вкрадчиво царапает винил, извлекая из непроглядной черноты песню, которая льется с хрипотцой и потрескиванием:
В бананово-лимонном Сингапуре в бури,
Когда поет и плачет океан...
Граммофон покидает шестьдесят шестой этаж дома номер X по улице N, и если он долетит до земли, скрытой за завесой тумана и смога, он, возможно пролетит мимо скромной таблички серебристого металла у величественного подъезда: Доктор Родриго Барбоса. Гроссмейстер.