К концу вечерней сидки, когда скоропостижные осенние сумерки стушевали все очертания, и даже не фоне неба стало трудно замечать редко пролетающих уток, к кустам, где я сидел в скрадке, подошел мой друг - Виктор Иванович, и предложил идти ночевать к стогу.
Уходить от озера в это время мне не хотелось. Когда матовая темнота обнимает землю, когда на потемневшем востоке прокалываются тонкими лучиками первые звездочки, когда природа успок5оенно замирает, затаив дыхание, хочется ощутить себя ее частью.
- Может посидим еще? - зная, что Виктор Иванович откажется,
спросил я неуверенно.
- Нет, я пойду, костер разведу и чай приготовлю.
Мне было неудобно как бы отлынивать от общего дела и я, вставая,
завозился, но Виктор Иванович с понятливой усмешкой сказал:
- Ладно, сиди, сиди - все равно промажешь.
- Хлопая отворотами болотных сапог, он пошел дальше, но в верхнем
конце длинного старичного озера плотно тукнул выстрел.
- Там тоже наугад лупят. - крикнул Виктор Иванович и в широкой
тишине растаяли его шаги.
Раздвинув ветки и отложив ружье, я удобнее сел в своем балагане.
Пахло озерной сыростью, горчинкой опавших листьев ивняка и
черемухи, прелостью кустов телореза. Потемневшие камыши плавно, как от дыхания озера, пошевеливали длинными лентами рогоза и кистями тростниковых метелок. Изредка в дальней перемычке камышовых зарослей вопросительно посвистывал потерявший стаю чирок.
За несколько минут ночная темнота залила все вокруг, и только вода тусклым выпуклым зеркалом отражала остаток угасающего света.
Когда, не касаясь водной глади, тихим веянием потянул холодок, с умиротворением на душе я осторожно поднялся и пошел на танцующий свет костра к видневшемуся освещенным боком стогу.
У костра Виктор Иванович был не один: там сидели и смотрели в мою сторону еще двое.
- Ну, что не стрелял - то? - подковырнул Виктор Иванович.
Не отвечая ему, я поздоровался и, разрядив ружье, прислонил его к стогу.
Один охотник, с подковообразными усами на широком лице под
камуфляжной шапкой, был мне не знаком; а во втором я узнал егеря покровского охотничьего хозяйства, приписанного к организации охотников нашего комбината. Виктор Иванович знакомил меня с ним на собрании перед открытием сезона и рассказал, что тот живет бобылем, тяжело заикается и держится за дешевую, но важную в деревне, работу егерем, не брезгуя угощениями приезжих охотников.
В его сухощавой фигуре было сходство с борзой, а лицо с заостренным подбородком и с тонким носом было какое-то робкое.
За ужином он, как должное, выпил ему первому поднесенную Виктором Ивановичем, стопку водки, скромно, закусывая, пожевал и, глядя на огонь, равнодушно слушал говорок напарника, который представился Сан Санычем.
Когда с ужином было закончено, Сан Саныч закурил и неуместно, но вполне серьезно, обращаясь к егерю, сказал:
- Ну, давай, Иван, спой для нас, что - ли?
В "Популярной медицинской энциклопедии" я как - то читал, что заики
поют без запинок, но слышать такого пения не приходилось, и слова Сан Саныча воспринял как неуместную хмельную шутку. Однако, егерь, после ободряющей фразы Сан Саныч - "Давай, давай - пусть ребята послушают!" - не стесняясь, поднялся и прокашлялся.
Как артист, он приподнял грудь, заложив руку под полу фуфайки, и чистейшим серебряным тенором запел... "Выхожу один я на дорогу".
Это было ошеломляюще неожиданно: с невероятным проникновением так душевно зазвучал его голос, что я сжался в оцепенении.
Пел он свободно, совершенно не напрягаясь, широко разливая печальные ноты гениальных слов, наполненные своими переживаниями. Он делал большие паузы между фразами, словно прислушиваясь, как приглушенное эхо повторяет их в долине у перелесков.
"Выхожу - у од - ин я - а на доро - о - огу", - струился голос, и тоска обреченного на одиночество человека стискивала сердце...
"Сквозь туман кремни - истый путь блести - ит", - и пробирала тревога оттого, что, несмотря на усталость, предстоящий путь еще долог и не известно к чему приведет...
"Ночь тиха-а. Пустыня внемлет бо-о-огу и-и звезда с звездою го-овори-ит". - а мятущейся душе тяжело.
Когда же отчаянно жалостной мелодией был недоуменно пропет вопрос - "Что же мне так больно и так трудно?", судорога сочувствия схватила за горло слушателей.
Закончив последнюю фразу, егерь постоял, пока звуки растаяли вдалеке, и сел на свое место.
Мы долго и задумчиво молчали, пока Виктор Иванович не бросил в костер забытую в руке хворостину и, встав на коленки, налил и подал Ивану заслуженную рюмку водки.
- Какой дурак! - твердо заявил Сан Саныч, когда Иван равнодушно выпил, - Я не раз говорил ему, идти учиться, хоть в самодеятельности! Он не понимал. Боялся что опозорится. Я сто раз слушал его - поет хоть бы что! Ну, какого черта?! - закончил он, потрясая протянутыми к егерю руками. А Иван только низко опустил голову.
Неловкое молчание прервал Виктор Иванович, несколько бестактно спросив:
- А как случилось? Врожденное, или с испуга?
- Со страха, - ответил за егеря Сан Саныч и, подумав, спросил, - Может
сам расскажешь.
Иван оценочно посмотрел на нас и, дробно строча очередями заикания, рассказал свою историю.
В сорок втором году ему исполнилось двенадцать. Отец был на фронте, мать работала в колхозе, а они с младшей сестренкой учились. Перед войной они поставили свой дом, но отец не успел пристроить сени. А зима была страшно морозная. Холод студеными облаками врывался в двери, которые открывались прямо на улицу. Бывало к утру вода в ведре замерзла. Спасались только на печке. А дров было мало: не умели, как следует, заготовить. Когда в крещенские морозы поленница почти иссякала, мать выпросила у бригадира лошадь, чтобы хоть сырья привезти, да сама, как назло, сильно простыла и вечером слегла. Пришлось одному ехать.
Хороших лошадей с осени взяли в армию и в бригаде были одни клячи.
Запряженный им, с помощью женщины работавшей конюхом, мосластый мерин "Чалко" бегом даже под гору не бегал.
За селом дорога была одна, и можно было не править, а, отвернувшись от тянувшего навстречу мороза, смотреть, как преданный песик "Шарик", потешно всплясывая отдергивал кривые лапки от жгучего снега.
Дровни ползли тяжело, полозья повизгивали.
Около середины пути мерин внезапно дернул и побежал; подумалось, что он решил согреться; но, догоняя сани, жалобно заскулил "Шарик", а "Чалко" испуганно захрапел.
Со стороны чертова лога, взметая снег и вытягиваясь, широким наметом летел наперерез волк.
Мерин даже замотал галопом; и, чувствуя как шевельнулись под шапкой волосы, пришлось вцепиться руками в отводы, чтобы не вылететь на раскатах.
Выскочив на дорогу, волк оказался сзади. Его морда, с куржаком на щеках, с каждым махом становилась ближе.
В шаге от саней волк броском цапнул за холку "Шарика", но тот, дико взвизгнув, вырвался и, спасаясь, сиганул на дровни в ноги Ивана; а за ним, с распяленной зубастой пастью, жутким прыжком кинулся волк...
В ближней по дороге деревне, куда притащился к первому дому мерин, с лежавшим на дровах Иваном, его привели в чувство, напоили чаем и сопроводили домой.
После этого его иногда трясло, а потом прошло, и разговор мало - мальски стал получаться. Но совсем не исправился, хотя мать его и в Уфу после войны возила.