Это случилось во время погребения погибшего в автомобильной аварии, тридцатилетнего породистого, как отставной премьер России Касьянов, Пушкарева Сергея, осиротившего пятилетнего сына Борика, которого так ласкательно звала мать в девичестве Софья (Соня) Гуревич.
Могила была в конце боковой довольно широкой тополиной аллеи, куда можно было заезжать даже большим автобусом.
Стояли больно щипающие крещенские морозы.
Борику казалось что на крестах и памятниках были белые шапки и воротники.
Стенки могилы и холм окаменевших комьев глинистой земли были в ершистом инее.
У изголовья стоявшего на табуретках гроба переминались родственники. Они платками и перчатками терли красные от слез глаза и прижигаемые стужей носы и щеки.
Плакали все кроме Борика. Он даже смотрел не на застывшее лицо отца, а на прямоугольную яму могилы и на памятники строем стоявшие за ней между стволами деревьев и украшенных инистой бахрамой кустарников.
После поспешного прощания, когда по ушам закрытым шапками и пуховыми шалями застучали молотки прибивавшие крышку гроба, Соня трагически заголосила и повалилась назад, уронив руки с плеч прижимаемого к себе сына.
Ее подхватили, прыснули под нос нашатырь, а Борю взяла за руку тети Роза и щадя от переживаний и стужи сказала:
- Пойдем в автобус. Надо согреться, а то заболеешь. Там тепло.
Она усадила Борика в теплый угол у кабины водителя и села напротив.
Вглядываясь в большие, блестящие четкими смородинами зрачков, глаза, она с паузами всхлипов ласково спросила:
--
Борик, почему все плачут, а ты не плачешь? Тебе что-ли не жалко папу? Не жалко, что его не стало?!
--
Не-а,- быстро и просто, честно смотря, признался Борик, - Не жалко.
--
А почему?!- поразилась тетя.
--
Потому что он меня бил и обзывал.
--
Как обзывал?
--
Жидиком.- ошеломляюще доверчиво пожаловался Борик, не отводя взгляда от опухших глаз тети, которая однажды слышала от сестры, что отец в раздражении обзывался, потому что комплексовал из-за не похожести на него, но, несомненно, от него рожденного, сына.