Фёдор Михайлов, известный русский писатель, приобрёл этот двухэтажный деревянный дом в маленьком провинциальном городке Загоньевске вдали от шума и гама столичной жизни по причине хилого здоровья. Его давно мучили припадки и кашель, приобретённые много лет назад на каторге, куда он попал по политическому делу. Вместе с сотоварищами Фёдор Михайлов был обвинён в заговоре с целью покушения на самодержца и приговорён к повешению, но высочайше помилован капризом государя и отбыл наказание в Старом остроге на каторжных работах.
Загоньевск - городок маленький, но славился своими ярмарками и многочисленными церквями, выстроенными русскими людьми, начиная с пятнадцатого века, может быть, и раньше, со времён крещения Руси. Столичной знати и примкнувшей к ней интеллигенции городок был известен, как тихое курортное местечко со славными грязями против ревматизма и водой из минерального источника, излечивающей от болей в желудке. Кто-то из доброжелателей посоветовал Фёдору Михайлову поправить здоровье в местных грязях и попить водички, но чудодейственные лечебные средства оказались для него не только бесполезными, но и противопоказанными. Не смотря на неудачу в выборе места излечения, Фёдор Михайлов решил на одно лето снять здесь дачу, да так и застрял в этом невзрачном городишке, покорённый тишью и спокойствием провинциальной жизни. Он никогда не имел своего дома с правом собственности, всё жил на съёмных квартирах, еле-еле сводя концы с концами из-за скромности гонораров, выплачиваемых ему жадными книгоиздателями, для которых не существовало никаких авторитетов, кроме денег. С большим трудом, заняв деньги у брата, Фёдор Михайлов выкупил дачу у хозяина-немца и удовлетворил своё чувство частной собственности. Летом он жил и творил здесь, а на зиму уезжал в столицу.
Дом ему очень нравился. Он стоял на берегу речки, истекающей в огромное озеро. В окна второго этажа, где располагался кабинет писателя, сквозь густую листву старых лип с трудом просматривались дома на противоположном берегу. Фёдор Михайлов, как ни пытался, никак не мог распознать, в котором из них он побывал во время последнего приступа падучей. Писатель никому, даже молодой жене, назойливо борющейся за его здоровье и потому успевшей надоесть, не рассказывал о своих путешествиях во время припадков. Болезненные видения, всплывающие из глубин сознания, как нагромождение образов и событий, по ночам проявлялись в голове, подобно изображению на фотопластинке.
Окружающий мир часто виделся ему во время припадка чудным и незнакомым. По-видимому, виновата сахалинская каторга, которой его наградил самодержец. Политических там не любили и били с особым удовольствием за малейшую провинность и непослушание. При этом норовили стукнуть по голове, инстинктивно чувствуя самое слабое место образованного человека. От ударов по голове, вшей на полатях, дурной пищи, грязи и матерщины у Фёдора Михайлова сначала появились галлюцинации, а затем развились и припадки.
Сейчас, стоя у окна, он не мог понять: то ли у него начались галлюцинации, предвестники эпилептических припадков, то ли виной всему дым, проникший в городок из горевших окрестных лесов. Лето стояло жаркое, дождей не было совсем уже больше месяца, и пожары вспыхивали то тут, то там. Самовозгоранию помогали мужики, рубящие лес и охотившиеся на зверя, да их бабы с ребятишками, безуспешно искавшие грибы и ягоды в лесу, усохшем от безводья. Как не били их лесные обходчики, не штрафовали полицейские, не материли мастеровые и торговые люди, простолюдины палили костры, бросали тлеющие цигарки на землю, а кое-кто ради потехи и злобы на весь мир, специально поджигал лес и пересохшие болота. А куда денешься? Хлеба в поле выжгло безжалостное солнце, в огороде без воды (колодцы-то пересохли, а с речки не натаскаешься) даже репа не росла, не говоря уже о главном огородном растении - капусте. Лягушки забились под пол, залезли в прохладные щели, спасаясь от жары, кто не успел -превратился в скелетики, обтянутые затвердевшей кожей, и валявшиеся повсюду.
Фёдор Михайлов решил прогуляться вдоль речки и вышел из дома. Слегка пахло дымом. За рекой взвизгивала гармошка.
"Гуляют, не смотря ни на что! Ну и народец! Море по колено! Гори всё ярким пламенем! Один раз живём!" - начал заводиться писатель. Отношение к народу у него было двоякое: он его презирал и, одновременно, боялся. Презирал за низменность поступков и дурной запах, боялся непредсказуемости поведения и немотивированной жестокости. Каторга преподала ему уроки народной жизни в самом крайнем её проявлении. В каторжанах он увидел обнажённую народную душу, загнанную в угол неизбежными обстоятельствами. Он испытал на себе озлобление, ненависть и издевательства ближнего своего.
"Сюда бы образованных любителей народа, борющихся за его свободу! Я бы посмотрел, куда девалась бы их филантропия, когда этот народ тебя мордой по грязной земле возит и ебёт в жопу!" - разошёлся бывший каторжанин, по неопытности пострадавший за свободу для народа и брошенный в кучу его отбросов.
"Каторга - зона абсолютной свободы. За высоким забором остались законы и суды присяжных. Здесь линию поведения выбирает сам человек, исходя из личных соображений. Он может убить и приласкать, оскорбить и пожалеть, помочь и изнасиловать. Словом, поступает, как хочет, как пожелает, как ему в голову стукнет! Пауки в банке! Выживает сильнейший, хитрейший, подлейший и наглейший! - в очередной раз вспомнил каторгу Фёдор Михайлов.- Чем отличается каторга от воли? Только наказанием за содеянное. На воле тебя наказывают каторгой. На каторге наказывают волей. Если человеку предоставить полную свободу, то он вскоре превратит свободную зону в уголовную, где живут не по законам, а по понятиям".
Представители либеральной интеллигенции яростно критиковали знаменитого писателя за его, как они считали, реакционные взгляды. Особенно их возмутил роман Фёдора Михайлова "Балбесы", в котором революционеры-народники одержимые идеей разрушения Веры, Царя и Отечества, и народ, вечно желающий мифических Равенства, Братства и Счастья, готовы пролить ради этого реки крови.
Писатель в размышлениях не заметил, как перешёл по скрипучему деревянному мосту на другую сторону реки и пошёл вдоль берега, окаймлённого высокими заборами, за которыми прятались дома обывателей. Впереди сверкал золотом куполов храм Спаса на крови, уменьшенная копия столичного, воздвигнутого на том месте, где народовольцы подорвали самодельной бомбой карету Государя, освободив престол его наследнику и выбив ещё один кирпич из фундамента устоявшегося порядка вещей.
"Что-что, а церкви у нас умеют ставить. Купцы и фабриканты раскошеливаются. Зачем им это надо? А куда деньги вкладывать? Прожить богатое состояние не так просто. Надо быть или игроком, или болваном. Совершенствовать производство и торговлю не в наших традициях, так как ужасные условия на работе русский народец терпит, а совершеннее нашего обмана уже ничего не придумать".
Фёдор Михайлов почувствовал, как всё быстрее и быстрее начал закручиваться вихрь мыслей, предвестник наступления эпилептического припадка. Он повернулся и быстро зашагал домой, но припадок больно ударил его по голове чем-то мягким и тяжёлым. Писатель опрокинулся навзничь и захрипел, пуская изо рта серо-жёлтую пену.
Во дворе дома напротив залаяла собака, почувствовав неприятный запах содержимого желудка незнакомого человека. Через минуту из ворот вышел пожилой мужчина и, увидев человека, лежавшего в луже, буркнул: "Достали алканавты!" - и хотел было уйти, но что-то остановило его. Кажется, человек в луже был прилично, но как-то необычно, одет.
"Да он в сюртуке! - вдруг дошло до него. - Так одевались лет сто пятьдесят тому назад. Скорее всего, приезжий артист. Не успел переодеться после спектакля. Наверное, отмечал провинциальный успех!"
Хозяин дома наклонился и, морщась от кислого запаха, исходящего от артиста, взял его под мышки и поволок во двор.
Когда Фёдор Михайлов очнулся, он увидел интерьер крестьянской избы: огромный стол, лавки, бревенчатые стены, русская печь, полати, нехитрая кухонная утварь. За столом сидел мужчина и тыкал пальцами в большую книгу со светящейся обложкой.
"Славянофил, - сообразил Фёдор Михайлов. - Любитель примитивных ощущений и народных гуляний. Замучает рассказами о красоте русской природы и русских женщин. Небось, Некрасова читает: "Есть женщины в русских селеньях...", - или штудирует "Очарованного странника" Лескова".
Хозяин дома заметил, что незваный гость очнулся и с любопытством разглядывает его.
- Я вызвал "Скорую помощь". Через час-другой приедет, - с ехидцей сообщил он.- Вы расположились на отдых напротив моего дома, в луже. Хорошо, что не лицом вниз, а то пришлось бы вызывать не "Скорую", а катафалк. Меньше на грудь надо принимать.
- На какую грудь? Что принимать, сударь? Скорая помощь - это лекарь? - слабым голосом спросил гость.
Он попытался приподняться на лавке, где лежал, но этого ему не удалось.
- Лежите, лежите! - посоветовал хозяин.- Лучше жить лёжа, чем умереть стоя!
- Как вас звать-величать? - проигнорировав вопрос гостя, спросил хозяин
- Фёдор Михайлов.
- Тогда меня - Лев Толстой! - улыбнулся хозяин.
Заметив удивление на лице гостя, явно не принявшего шутку, он представился:
- Иван Громов. Не Лев Толстой, конечно, но на досуге, которого у меня много, записываю оперившиеся мысли на бумагу. Так сказать, непризнанный писатель.
Рассматривая человека, представившегося именем гениального русского писателя Фёдора Михайлова, жившего в позапрошлом веке, Иван Громов заметил некоторое его сходство с мутным фотоизображением давно умершей знаменитости, помещённым в книге из библиографической серии ЖЗЛ.
"С сумасшедшими так бывает: похож на великого человека, значит, я - он и есть! Судя по одежде и поведению, вполне может быть. Ладно, врачи разберутся. Надеюсь, к утру приедут".
Словно опровергая скептическое отношение Ивана Громова к медицине, на улице затарахтел мотор, хлопнули ворота, и в дом вломилась весёлая бригада врачей скорой помощи. Двое парней и девушка в белых, слегка грязноватых халатах, с чемоданчиками в руках были явно навеселе, как будто приехали не с вызовов к больным, а с поминок.
"Практиканты, студенты, подрабатывают", - начал гадать Иван Громов.
- Будьте любезны! Паспорт больного! Надо заполнить анкету, - обратилась к Ивану Громову девушка.
Услышав, что паспорта нет, она растерялась:
- Как же так? Без паспорта нельзя.
- Посмотрите больного! Он, может быть, умирает, а вы - паспорт! - возмутился хозяин дома.- Тем более что мужчина потерял сознание на улице. Может быть, прогуливался или шёл из гостей. Паспорт не всегда при человеке.
- Без паспортных данных нельзя! - заартачилась девушка.
- Машка, брось! У него пульс еле прощупывается. Давление на нуле. Делаю укол и, если нам хозяин подкинет на бензин, довезём до больницы. Там и заполним анкету! - прервал бюрократический процесс бригадир, вынимая из ушей трубки стетоскопа.
Громов не пожалел пятиста рублей, лишь бы избавиться от странного гостя. Он чувствовал, что с ним не всё так просто, как хочется думать. В голову лезла навязчивая мысль о поразительном внешнем сходстве великого русского писателя и мужчины, выдающего себя за него. "Может быть, родственник или двойник, или...", - здесь мысль испуганно забилась в дальний угол сознания и замерла.
Дальнейшие события подтвердят необычность личности непрошенного гостя.
Фёдора Михайлова поместили в городской травматологический пункт, битком набитый бомжами, пьяницами, драчунами и жертвами физического насилия над личностью. Писатель, оправившийся от тряски по городским ухабам, выбивающей последние искры сознания, решил, что его поместили в тюремный лазарет. Обшарпанные стены, потолок с обваливающейся штукатуркой; кровати, стоящие почти впритык, на которых валялись люди с уголовными избитыми лицами и забинтованными конечностями, к иному выводу не располагали.
"Боже мой! Куда я попал? - запаниковал Фёдор Михайлов. - Судьба не отпускает меня из своих жестоких объятий, возвращая воспоминания о сахалинской каторге. Как будто она постоянно напоминает мне о пороках и страданиях народных, вечно существующих и не уничтожаемых никакими социальными революциями. Как будто судьба пытается убедить меня в бесполезности и ошибочности либеральных идей о свободе, равенстве и братстве. Как будто она смеётся над идеей любви к ближнему.
Онанизмом. Мы занимаемся социальным онанизмом, получая удовольствие без результата!"
- Доктора! Доктора! Позовите доктора! - закричал, чуть не плача от невыносимой душевной боли, Фёдор Михайлов.
Это ему казалось, что он кричал громко, а, на самом деле, из его рта вырывались неясные хрипы, как если бы он задыхался от недостатка воздуха. Его хрип услышал только сосед, лежавший рядом и источающий удушливое амбре перегара.
- Не хрюкай, падла! Заснуть мешаешь! - рыкнул он на новичка, пытающегося обратить на себя внимание.
Фёдор Михайлов не ведал, что он дожил до иных времён, отличных от его эпохи, где каждый знал своё место и редко занимал чужое. Сто пятьдесят лет спустя, бредовые либеральные идеи смешали в кучу бедных и богатых, дураков и умных, здоровых и больных, правоверных и иноверцев, мужчин и женщин, аристократов и хамов, белых и чёрных, талантливых и кретинов. Словом, заварили такую кашу, расхлёбывать которую человечество будет долго, если, конечно, во время не осознает свою ошибку или не подавится либеральным варевом.
"Завтра же пожаловаться градоначальнику. Эскулапы не могут что ли отличить интеллигентного порядочного человека от грязного пьяного бродяги? Знаменитого писателя от безграмотного мужика?" - возмутился Фёдор Михайлов и впал в забытьё.
Очнулся великий писатель за час до утреннего обхода. Долгий сон вернул ему силы, и он учинил скандал, требуя доктора. На его призыв из ординаторской вышел смурной фельдшер с похмельной физиономией и приказал ещё более похмельному санитару, отличающемуся от большинства пациентов травматического пункта исключительно грязно-белым халатом, привязать буйного больного к кровати до прихода главного врача.
Богоугодное медицинское заведение было обязано чести посещения врачом, его возглавляющим, по причине приезда контрольной комиссии из областного департамента здравоохранения. Жалобы и проверки сыпались, как из рога изобилия, но удовлетворить никого не могли. Медицинский персонал, доведённый до изумления нищенской зарплатой и каторжными условиями труда, плевать хотел на все комиссии и на власть вообще.
- Дальше фронта не пошлют! - неизменно говорил главврач, зачитывая приказ о наказаниях медицинского персонала по результатом очередной проверки.
Все знали, что за лишением премии последует новое премирование, компенсирующее штрафы, и обсуждали что угодно, только не меры по совершенствованию работы с больными. Они ощущали себя героями эпохи демократизации общества, загнанными жизнью в окопы перемен.
На утреннем обходе главврач проводил чистку рядов среди травмированных жизнью. Нужно было расчистить проходы для прохождения высокой комиссии и убрать с глаз долой наиболее одиозные фигуры.
Фёдор Михайлов, привязанный к койке резиновыми жгутами, сразу обратил на себя внимание главврача. Иосиф Самуилович ткнул в его сторону кривым пальцем холёной руки и патетически произнёс:
- Откуда сей экземпляр гомо сапиенс?
-Документов нет. Выдаёт себя за писателя Фёдора Михайлова. Подобран на улице в состоянии комы. Буйствует, - выдал характеристику фельдшер.
- Потеряшка. Объект полицейского расследования и клиент для психушки, - хихикнув, добавил он.
- Туда его и направь! - распорядился главврач.
Фёдор Михайлов был оглушён обрушившимися на него событиями. Тело его ещё сопротивлялось насилию, пытаясь выдернуть руки из пут, но разум, одурманенный болеутоляющими инъекциями, почти не сопротивлялся. Он удивлялся людям, перетаскивающим его из одного места в другое и смеющимися над просьбой доставить домой, куда жена вызовет домашнего доктора, знакомого с его недугом.
Вот его опять куда-то потащили, грубо бросив на носилки. "Каторга! Вечная каторга!" - застонал писатель.- Божье наказание за грешки молодости и грехи зрелости! Несправедливый земной мир! Кто-то грешит и беспечно живёт до последний дней своих, а другие мучаются всю жизнь, вероятно, не только за себя, но и за других. Чем ближе к Богу, тем сильнее страдания. Иисус Христос принял страшные муки, потому что страдал за всё человечество. Справедливость духовного мира в страдании. Только бездуховные человеки живут легко, весело и без страданий".
В психиатрической больнице Фёдора Михайлова поместили в палату номер 666. Вообще-то, номер у палаты был шестой, но кто-то потрудился процарапать к нему ещё две шестёрки, обозначив сатанинское место.
Главврач психушки был сторонником глубокой специализации и ввёл систему распределения больных по палатам, исходя из самоидентификации личности. В палате номер 666 размещались писатели.
Первым к Фёдору Михайлову, лежавшему на койке в смирительной рубашке, надетой по случаю непочтительного отношения к врачебному персоналу, подошёл маленький чернявый человечек с абсолютно голым черепом яйцевидной формы.
- Биограф. Создаю биографии великих писателей. Слышал, слышал! Вы - Фёдор Михайлов. Уважаю. Особенно, за роман "Балбесы". Эко вы их по мордам-то, революционерам этим! Вот уж кого в психушку сажать надо, а не нормальных людей! У меня свой творческий метод: я буду рассказывать биографию, а вы вносите поправки. И не волнуйтесь, что без записи. Я передаю мысли на расстоянии, сразу в типографию. Выйдите на свободу, а в книжных магазинах и библиотеках уже стоит ваша биография! Фирма веников не вяжет! Плохо одно: мошенники пользуются тем, что я в больнице, и подписываются, как авторы. Ничего с этим поделать нельзя!
Если хотите, меня рекомендуют великие писатели, находящиеся в этой палате. Вон, смотрите, с бородой Лев Толстой. Целый день на ногах. Ходит и ходит. Иногда возьмёт в руки стул и делает вид, что пашет.
Там, возле окна, койка, а на ней лежит Некрасов. Не встаёт почти год, как доставлен сюда. Приболел бедняга, а умереть не решается. Какие стихи пишет! Меня особенно про женщину за сердце хватает. Помните? "Есть женщины..." Если бы не он, люди бы и не узнали, что такие женщины существуют.
А Куприн? Вон он, возле параши в задумчивости на стуле сидит. Решил расширить "Яму", а лопаты нет. Просит у врачей и санитаров - не дают. Ругается матом. Лезет в драку. Частенько, как и на вас, рубашечку на него одевают.
Болтовня Биографа подняла у Фёдора Михайлова настроение, и он, прервав бурный поток слов собеседника, неожиданно для себя согласился. Ему захотелось отвлечься от мрачных мыслей о несчастном положении, в которое он попал. Тем более интересно, как преломилась его биография в яйцеобразном черепе сумасшедшего.
Чернявый сел на кровать Фёдора Михайлова и взял его руку в свою, словно решил прощупать пульс.
- Так я списываю информацию с вашего мозга", - пояснил он.
- Вы родились в бедной семье. Ваш отец был фельдшером. Лечил в основном бедный люд и, потому сам нуждался. Детей в семье было семеро по лавкам, и мать ваша не работала. Она происходила из состоятельного семейства,но была лишена наследства за брак по любви с вашим бедным отцом. Вы учились в гимназии за казённый счёт. Дети над вами часто издевались, потому что вы были мальчиком болезненным и тихим. К тому же хорошо учились, а за это, как известно, шалопаи, составляющие большинство, бьют. Отец работал день и ночь, чтобы вы учились в университете. Поступили вы на юридический факультет и сразу же попали под влияние революционно настроенных представителей студенчества. На четвёртом курсе вас со товарищи арестовали за подготовку покушения на императора и едва-едва не повесили, но в последний момент казнь заменили на каторгу. На каторге вы познали все прелести народной психологии в её неприкрытом виде. Там впервые вы поняли, что абсолютная свобода губительна для человеческого общества, существующего, благодаря ограничению личной свободы. Благодаря хлопотам первой жены, преданных друзей и подкупу чиновников, вы были досрочно освобождены и уехали за границу, в Мюнхен, где и написали свой первый роман "Старый острог", который произвёл фурор среди либерально настроенной интеллигенции и вынудил полицию вернуться к рассмотрению вашего уголовного дела. В результате полетели головы чиновников, причастных к вашему досрочному освобождению, но ничего поделать уже было нельзя: вы стали знамениты на всю Европу. Успех вскружил вам голову, а высокие гонорары позволили пуститься во все тяжкие. Жена не выдержала ваших любовных похождений и ушла от вас. Вы быстро заменили её на молодую девушку, поклонницу вашего литературного таланта, всегда смотрящую вам в рот, что бы вы ни говорили, которая в конце концов затащила вас в церковь венчаться. Когда деньги кончились, и стали преследовать кредиторы, вы сели писать очередной роман, но дело не шло. Как всегда это бывает, не вовремя стали появляться дети, и нужда постучала в окно. Друзья, кормившиеся от быстро растраченных гонораров и греющиеся в лучах чужой славы, куда-то исчезли. Книгоиздатели отвернулись, напуганные спецслужбами самодержца. С отчаяния вы взялись за перо и создали на едином дыхании роман "Балбесы", в котором обличили революционеров в бессмысленности идеи борьбы за свободу народную, в корысти и властолюбии. Вы надеялись реабилитировать себя перед самодержцем и достигли желаемого. Уголовное дело прекратили. Вас пригласили вернуться на родину. Вы с радостью согласились и сбежали от армии кредиторов, оставив позади проклятия и трудный период жизни, но возвращение на родину не дало вам дивидендов. Либеральная интеллигенция и студенчество отвернулись от вас, как от реакционера. Бойкотировались издательства, выпускающие ваши книги. Вы снова стали испытывать нужду в средствах.
Ваш организм, здоровье которого расшатали стрессы, начал давать серьёзные сбои. Редкие эпилептические припадки, валившие вас с ног в детстве, участились и стали сопровождаться галлюцинациями. Однажды во время вечерней прогулки по курортному городку, где вы отдыхали, произошло странное событие. Вы исчезли на несколько суток, а когда вернулись, то толком не могли объяснить, что случилось. Ваш рассказ о приключениях в психиатрической больнице все восприняли, как плод болезненных галлюцинаций.
Сейчас вы заканчиваете новый роман "Сёстры Алмазовы"", который посмертно поставит вас в ряд классиков русской литературы. В нём вы исследуете человеческую душу, живущую страстями и жаждущую абсолютной свободы, в конце концов, губящую её.
Биограф вздохнул и резко отдёрнул руку от руки Фёдора Михайлова, словно внезапно обжёгся.
- Если вы отсюда не сбежите, то они вас погубят, а мне придётся переписывать вашу биографию, - тихо произнёс он.
Всем, кто побывал в психиатрической больнице, известно, что бежать оттуда невозможно: кругом решётки и дюжие санитары с садистскими наклонностями, любовно избивают каждого, кто даже только подумает вырваться на волю.
Кому она нужна эта воля? Пожалуй, только тому, кто её лишён. Выпусти его на свободу - он и знать не будет, что с ней делать. Разве что бросится бороться за свободу других лишенцев, сидящих за высокими заборами и решётками. Но, обычно, человек, обретя свободу, начинает бояться, что её кто-нибудь отнимет. Страх потерять свободу толкает его на неадекватные поступки и, немотивированные преступления. Человек не может чувствовать себя свободным среди других людей. Само присутствие в обществе требует от него самоограничения личной свободы. А кто сам себя готов посадить в тюрьму? Вот и ходит человек всю жизнь по лезвию бритвы: шаг влево, шаг вправо - стреляют! Многие не выдерживают напряжения и начинают стрелять сами. Их ловят. Сажают в тюрьму. Круг замкнулся.
После общения с Биографом Фёдор Михайлов решил самостоятельно вырваться из невыносимых обстоятельств, в которые он попал в очередной раз. Наивное желание бежать из психиатрической больницы, скорее всего, не осуществилось бы, но высшая воля рано или поздно всегда разрубает гордиев узел жизни, правда, с обычно с трагическими последствиями.
Через сутки после поступления Фёдора Михайлова в больницу там случился пожар. Мы привыкли к официальным объяснениям, что пожар в больницах, школах и домах престарелых возникает самопроизвольно в результате нарушений в технике безопасности, а в ряде случаев и по неизвестным причинам. Нам невозможно поверить в то, что кто-то может специально поджечь помещения с беззащитными и убогими людьми.
Дознаватели, поковырявшись в углях пожарища и осмотрев обугленные останки психически больных, сделали вывод о причине пожара - короткое замыкание старой электропроводки. После идентификации трупов и подсчёте потерь был установлен странный факт: бесследно исчезли все больные из палаты номер 666. Это было тем более странно, потому что сама палата почти не была тронута огнём, а решётки на окнах и дверь остались надёжно запертыми.