Представьте себе такую ситуацию. Попали вы в тюрьму, пожизненно. В камере народа куча. Сидите в этой куче на своём месте. Не на верхней шхонке, и не под нарами. Нормально сидите, как все.
А тюремное начальство пайку то и дело урезает. Притесняет как может. То нельзя, это нельзя. Нельзя о чём-то разговаривать - сразу в карцер. Или вообще пайки лишат. Нельзя иголками пользоваться - одёжку починять. Нельзя в игры играть с другими зеками - шахматы и карты отбирают. Запрещают всё, что можно по тюремным законам, но потихоньку так, помаленьку - не всё сразу. В общем, беспредел доходит до того, что парашу выносить запрещают - гадь под себя.
Тюремное начальство жирное, жизнью довольное. Что ты хочешь - оно слышать не хочет. Чуть что, сразу: "Бунтовать?" - и надзиратель-вертухай тут как тут, с дубинатором, спину недовольному массажирует. Взамен украденого пайка. Восполняет недостающие калории.
Но народу-то куча. Вот бы всей куче взять и крикнуть разом: вы что там, суки, совсем нюх потеряли? Щас мы вам!
Надо договориться между собой, чтобы так сделать. Ну, кто-то неравнодушный и умный находится. Вытаскивает из-под матраса книжечку с тюремными правилами и пальчиком тычет всем: вот, смотрите, это нам можно. Это нам положено. Это они не должны делать. И пайку на семьдесят процентов урезать не имеют права!
Тут же появляются вертухаи и этого, убогого, демократизируют по хребту, в карцер и вообще без пайка оставляют. Другим в назидание.
Беспредел.
И как кто ни возьмётся о правах и свободах в тюрьме говорить - то же самое. Низзя. И чем дальше - тем больше низзя.
А под нарами суки шебуршат и крысы. Нашёптывают, покрикивают оттуда, не высовываясь. О том, что ты не в тюрьме, а на самой свободной свободе находишься. На воле вольной. И тюрьма вокруг, и камера - это потому, что тебе кто-то из другой камеры нашептал что-то, а ты от этого свихнулся. И, что если ты хочешь, чтобы пайку не урезали и разрешили штаны штопать - значит, ты всех хочешь погубить.
Сукам и крысам вякать можно. Им начальство разрешает, а от твоей урезаной пайки им крошки подкидывает. Их не пиздят. Их защищают, если ты ботинком под нары запустишь или, не дай бог, попытаешься там пошарить, чтобы выволочь на свет божий эту сволочь - тут же вертухай появится, а суки вой поднимут, хором. Им хором можно. Тебе, и всем остальным, кто под нары опускаться не хочет, к сукам, крысам и пидорам - нельзя хором. Молчать можно.
И вдруг с верхних нар голос раздаётся: "А давайте хором проорём начальству, чтоб замдиректора тюрьмы уволили? А? Давайте?".
Суки-крысы-пидоры под нарами замолкают, и целый месяц этот, с верхних нар, смелый такой, вещает. Призывает. И его никто - ни-ни. Никакой вертухай не трогает.
И ещё этот, правильный с верхней шхонки, своей пайкой делится - а она у него не кончается! Чудо чудесное!
Правда, пока он что-то правильное втирает внимающим, других сокамерников за те же самые слова наказывают, как и прежде. Но это нормально - все же привыкли, что так должно быть!
В конце концов собрались и покричали. Ух, как крикнули - на душе стало легко и свободно. Словно и правда не в тюрьме, а в чистом поле. Вертухаи, конечно, понабежали - самым голосистым по репе настучали. Теперь знают они, у кого голос хороший и кто больше других на волю хочет: всех переписали. Теперь им работать проще.
У этого, на верхней шхонке который, отобрали кусочек маленький пайки его нескончаемой - чтобы все видели. Погрозили пальчиком ему: ая-яй! И дубинатором по стенке стукнули, в назидание всем. "Там сиди, - сказали ему, - и молчи пока!".
И суки с крысами тут же из-под нар опять хором затянули свои песни: как у нас всё хорошо, и какие вы плохие, раз не любите вертухаев, и начальство не цените! Вы хором петь решили? Да гляньте, что в соседних камерах от такого пения творится - кучи трупов! А у нас всё хоршо!
В общем, пока кричалки по команде этого маргарина кричали, радовались своей смелости, почему-то не вспоминали о тех, кто то же самое говорил, что и этот маргарин. Но говорил не с верхней шхонки, а с той, что рядом с тобой. И кто в карцере оказался. Или в земле сырой.
А говорил он, может быть, правильней и даже больше. И лучше тебя понимал - у него пайка такая же, как у тебя, и даже меньше. И если делился с кем своим пайком - то делился пайком обычным этот парень, а не тем пайком, которого мешок и который никак не кончается.
Всё тюремное начальство на местах осталось и ещё больше растолстело после хоровых песен, а имеющих голос поубавилось.
Пайку опять всем урезали. Зато крысы и суки запели громче вместе с пидорами. Тех, кто рот раскрывает, бить начали быстрее и точнее.
А вся камера теперь смотрит наверх, на этого маргарина, который сидит там, на своём месте, и ждёт чего-то. Наверное, команды ждёт, чтобы снова хоровой кружок организовать.
А ты смотришь на него снизу вверх, и ждёшь, когда он скажет: петь пора! Пока не пойте, пока молчите - я слова новые про уточку пишу для песни. Или про собачек. Мне начальство ещё не сказало, про кого писать. Ждите, мои хорошие!
Главное - чтобы ты, дорогой, глядя на него и ожидая, пока он там что-то сочинит, не вспомнил о тех, кто в карцере. О тех, кто разрешения на песни не ждёт.
Забудь про них. Они неудачники: их тюремное начальство не любит.