Когда пройдёт печаль потери, я покину свою рок-н-ролльски квадратную обитель, выйду в коридор покурить и внезапно вспомню, что я некурящий. В тишине резанёт по нервам шорох чьих-то по-лисьи осторожных шагов. Не дыша, тихо пробираясь на цыпочках, я загляну за угол, как за линию горизонта, и впечатаю взгляд в плоскую перевёрнутую картину, разрывая в клочья сонмы единиц ретиналя, смертию своею запечатлевающих на моём восприятии бессмертие иллюзии - я увижу неподвижного на подвижном фоне, в руке его сигарету, на лице его тёмные очки. Я произнесу имя его - Алекс - и память коснётся сна.
Через меня проходит воздух. Я увидел это тогда же, когда увидел его, сидящего на парапете. Возможно, некто несуществующий не удивится, когда узнает, что через меня проходит воздух. Я удивился. Ещё я был поражён спокойствием, открытостью и тишиной, творимыми его позой, столь далёкой от банальщины поз самоутверждения, свойственных большинству самцов. Но, конечно же, ведь он не самец. Уж Алекса-то не причислить к таковым. Мир его - то, во что бы я не отказался погрузиться. Он сидел на парапете, положив ногу на ногу, недвижно глядя в пространство, пронзаемое солнцем и пылью. Хотя, как знать, возможно, он просто ждал приятеля, задержавшегося в магазине в очереди за пивом. Но мне желалось исчерпать сие чувство, я ощущал это как жизнь, бьющую мимо сложенных ковшиком ладоней, и это не было для меня потерей, но нектаром творческого созерцания.
Потом я видел его во снах. Он стоял в комнате, опираясь на колдун, присутствовавший в то время почти в любом жилище, и смотрел сквозь непроницаемо чёрные очки на то, что творилось в комнате. Сон этот в точности повторял то, что случилось накануне. Мне была приятна неожиданная угодливость памяти, субстанция коей в обычном своем состоянии во мне чередуема то всплесками, то провалами. Всплески обычно рождали выпуклые, запоминающиеся надолго образы; провалы не рождали ничего, в них можно было просто отдохнуть от неистребимой умственной активности.
И тогда, на парапете, и у холодильника, всё, что он собой выражал, вызывало ощущение океана - литая, спокойная широта и где-то на заднем плане лёгкая растерянность потерявшего память аватара, не тяготящегося миром, но недоумённо созерцающего свистоплясь недосформированных уродливых проявлений. Я был захвачен; это вызывало приступ странной ностальгии по неизвестно чему. Чему-то, Что, казалось, было потеряно, но Чем я, тем не менее, обладал. Не важно, что выражал в этот момент он, важно, что творилось во мне. И как это потом отразилось на моей жизни.
Алекс исчез незаметно, оставив выемку в атмосфере, его стало отчаянно не хватать именно после его исчезновения, - феномен всех субстанциональных индивидов, представляющих из себя не только тень на стене, но саму сущность, отбрасывающую эту тень (для сравнения: некоторые люди - лишь тени, утерявшие сущность и живущие по привычке).
Он исчез, не уйдя через дверной проём сквозь коридор и лифт. Нет, он просто исчез. А люди все так же сидели, лежали, шумели, смотрели, пили пиво, деланно пялились, были уверенными и обаятельными музыкантами со всем ворохом присущих музыкантам свойств. Они действительно были обаятельными; но Алекс исчез, и все это превратилось в игру образов на плоском киноэкране, на старую киноленту. Почему? У меня болит сердце - думать об этом; я перехожу грань дозволенного, думая об этом. Меня за верёвочки нежно, но настойчиво тянут назад. Нежность палача. У меня шевеление в груди - вспоминать об этом. Я делаю несколько коротких вздохов и неожиданно резюмирую: я... внезапно... увидел... душу... другого... человека.
Всосать сие и перейти грань - не по мне. Я заканчиваю.
Что за эссе? - Взгляд сквозь призму ужаса на вид из окна.
Но в конце концов они тоже ушли вслед за Алексом. И я в этом городе, бесчисленное количество раз, переходы не в счёт. Я был прислан сюда с инспекцией. Требовалось зарегистрировать всех незарегистрированных, нанести кое-какие визиты руководству, пустить корни и продолжать коптить небо, тихо и плодотворно занимаясь копромантией - безумная, но очень важная деятельность допереходного периода. Я не выдержал, сломался. Мне недостало тупого упрямства. Шеф в телефонной трубке ревел и бесновался, впрочем, сознавая свое бессилие, но если бы не кошмарные цены на межгород, через пару-тройку часов я бы задохнулся в тесной кабинке, уронив трубку между ног. С переговорного пункта я вышел с абсолютным ощущением счастья в расправившейся, прямо расцветшей цветком, грудной клетке и с лёгкостью в членах. Так бывает, когда бросаешь нелюбимую работу и идёшь из конторы домой в последний раз, выпуклый и счастливый.
Я пошёл прямиком в то самое место, где впервые почувствовал ЭТО. Сел у перекрёстка на скамейку и стал смотреть на город. Возможно, это место имело какую-то особую составляющую в извивах пространства. Я был в искристой коме и в полном сознании. Мысль о том, что пора бы найти место, где можно переночевать, пришла именно тогда, когда и должна была прийти; я встал и пошёл туда, куда повели меня обстоятельства. Так я оказался здесь ровно семнадцать лет назад. И до сих пор события вроде бы ни разу не подводили меня. Чехарда мыслей...
А тогда всё произошло по-детективному просто. Ко мне подсели трое и предложили сыграть на концерте в каком-то местном клубе. Возможно, сочащаяся из меня эйфория подсказала им сделать правильный выбор. "Что, здесь ещё и клубы есть? И в них даже музыку играют? И её кто-то слушает?" Не успел я рассыпать вопросы по ветру, как внял категоричному:
- Нам перкуссия нужна.
- Но я не умею играть.
- Не волнуйся, всё будет нормально.
- Я вас разочарую.
- Не парься.
И я не стал париться, а пошёл с ними. Гулкий, таинственный, туманно-этнический саунд, где мои редкие стуки на потрескавшемся конге без пары, тем не менее, были не просто в тему, но вплетались неотъемлемой нитью в вышивку всей их долгой, на сорок минут, композиции, сразу же заворожил меня. Я сказал себе: хочу это играть. Город таил в недрах обшарпанных квартир искристые гроздья неожиданностей, и я чувствовал себя Ихтиандром, впервые нырнувшим в пучину, призванную навсегда стать его домом: заупокойное новоселье.
Их квартира, похоже, была самая обшарпанная в городе: трёхкомнатная коммуналка с четырёхметровыми потолками, старинным паркетом и многолетием невыясненных отношений - копоть недочеловечьих нравов за решёткой добровольного общежития. Я тихо ходил по комнатам, скрипя полами, слегка раздутый от прущей из всех пор кожи натуральности (эффект, доселе не наблюдаемый мною ни в себе, ни в других), и тени моих новых знакомых почтительно следовали за мной на некотором расстоянии, хотя сами они сгрудились в просторной кухне, шумно обсуждая прошедший концерт, споря, не слушая друг друга, переходя пределы дозволенного в попытках переубедить соседа, отражающего грань понимания, по их мнению, не под тем углом, под каким следовали бы. Я зашёл в кухню, встал в уголке и стал молча слушать переливы эмоций. И в этот момент меня не стало. На месте меня стоял Алекс, облокотившийся на стойку у раковины. Он стоял неподвижно, блестя непробиваемо чёрными очками, скрывающими... что? Он был монолитен в своём существе, полностью ушедшем в восприятие происходящего здесь и сейчас.
Вид распотрошённого невежеством мира для его утомлённых дрязгами кровоточащих зрачков был невыносим, очки плавились, извиваясь миногой на индейской переносице; и он мог лишь недвижно и ранимо впитывать яд бушующих вокруг него микроскопических войн; и было ли чем ему ответить на весь этот катарсис? Лишь стоном замкнутого в дуршлаг обыденности тела, стоном, выражаемым позой и полным отсутствием динамики в расслабленных членах. Потом он исчез, и на его месте снова оказался я, задыхающийся от восторга, льющего через край в эмоциональном кризе такого невежественного и такого маловместительного тела, восторга тревожного и не обладающего знанием себя: не уходи, мгновение!, от тебя один шаг до вечности. Но закутавшееся в чёрный плащ мгновение тихо улизнуло, блеснув чёрными очками...
Они спорили до фальцета в осипших глотках, потом сухо рассорились, блистая друг перед другом учтивостью. А я желал лишь двух вещей: а) собрать их вместе и снова помузицировать б) и вернуть Алекса. И то, и другое выглядело бы чудом на фоне навалившейся на ситуацию действительности, раздавившей ощущение некоего мистического свершения. Но осколок этого ощущения остался жить во мне маленьким очагом возбуждения в моих рождающих сумбурные сновидения мозговых глубинах и крохотным островком податливости в моём отчаявшемся стать хозяином своей радости теле, изнасилованном булыжниками логики и колючей проволокой рассудка. Наступила ночь. Мне выделили матрац и покрывало, я заснул с именем невыразимого на устах и образом Алекса в мыслях, и сны мои были не столь абсурдны, как только что угасшая явь: просто какие-то люди, огонь в центре большого зала и целые океаны чистой воды.
Я в странном городе. Вчера ещё я был клерком, шпионом на побегушках, нынче ночью всё старое исчезло, остались лишь небо, земля и... Алекс, свирепый колкостью своей ничему не поддающейся настоящности; вездесущий своей льющей через край плотной тишиной; всесильный своей непробиваемой мягкостью. Город спрятал меня от целого сонмища жаждущих моей крови урбанистических демонов, почти насильно вырвал из липкой сети утилитаризма, оставшегося там, на моей родине; и мне казалось, что всё, чем я жил ранее, происходило на другой планете, в другой жизни.., во сне.
Я вышел погулять; и что меня дёрнуло купить в ларьке тетрадку с ручкой и сесть на лавочку в сквере: я впервые в жизни излил на бумагу накопившееся светоносное содержимое своего надчердачного пространства. Перечитал написанное и размяк - мне понравилось. Я не завтракал, но голода не чувствовал: золотистые звёздочки в окружающей атмосфере фатально отшибали аппетит; с часами чувство наполненности не исчезало. И лишь после двух пополудни, придя на квартиру, я выпил чаю и съел пару яблок с бутербродом. Желудок тотчас заполнился до краёв и принялся урча усваивать подачку, по телу разливалось ощущение сытости. Тот, кого звали Хозяин (второй был Папа, виртуоз гитары и барабанов, третий - Риши, властелин ситуаций), задумчиво наигрывал на роге в соседней комнате, потом стал хлопать в ладоши под метроном, отрабатывая ритм. Я взял конг, ушёл в дальнюю комнату и тоже попытался постучать. Ничего не вышло, и я понял, что это долгая, нудная работа, гораздо более трудоёмкая, чем исполнение поручений шефа и сидение в офисе на телефоне. Она отнимала силы, и буквально через полчаса я проголодался, сник, устало отложил конг.
Что ж, мы зарабатывали по клубам и чайным, играя на музыкальных инструментах, а в обычном городе на это не проживёшь, если ты не раскручен и тебя никто не знает. Этот город был странен и непредсказуем.
Папа, вернувшийся к пяти, принёс целый рюкзак продуктов и кругленькую сумму - из тех, что дают возможность заплатить за жильё на год вперёд. А потом день прошёл, и мы легли спать.
* * *
Ночью мне снова приснился Алекс. Он был трогательно внимателен к вещам; выпуклыми рождал слова и характеры героев своих романов, банальность изобличая издалека, чувствуя и умело обходя плоскую аккуратность, всякий раз ища королевскую фразу, господствующую над мышлением, а не годящуюся ему в подмётки (на его пути к овладению). Но тело, тело! Слишком сильно это било по телу. В особенности по истязаемому дурными пороками мозгу. Раскачивало качели ужаса, перевёрнутые вверх тормашками сны. Потом он сдавался одному из демонов - хозяев слова, и далее его интересовали только внешние прелести фраз, их совершенные формы и хитрые сплетения. Он чувствовал, что стал, - будем откровенными, - более вяломыслящим и, одновременно, тонко чувствующим, более чётко различающим.
Обмелели берега, и обнажилось шестое чувство.
Ненадолго (долго с этим не проживёшь), но основательно. Потом он устал и ушёл спать, так и не сняв блестящие чёрные очки.
Я проснулся, сел на кровати, глядя в черноту космоса, начинающуюся прямо перед моей роговицей. Чуть обождав, встал, прошёл на кухню и тут снова увидел его. Он сидел за столом. Мы поговорили ни о чём, потом он встал, слегка вточил пару хлебных корочек с маслом, не заботясь о сохранности самомнения, ласково и грациозно относясь к своим движениям, не скупясь на выразительность. Чувствовалась в нём возможность перпендикулярного общения, а также легко осознаваемая им болезненная восприимчивость к устным формам, требовательность к их отточенности.., точности (что, в сущности, представляет собой лишь одно слово, произошедшее от другого, а не два с разными значениями). Словесных уродцев он оставлял жить - для показательности и из жалости, - Алекс был нечеловечески вменяем.
Но всё кончается, кончился и сон, - обрубок взгляда того внутри нас, кто знает смысл иллюзии.
* * *
Утренние дежавю были ненадоедливы, даже слегка приятны, как и хлебные корочки с маслом, и крепкий чай в железной кружке, и разговоры ни о чём. "Как спалось?", "Никто не видел мой варган?", "Дай-ка вилку, да не там, в раковине", "С кем это ты сегодня ночью тусовался на кухне?"
А потом мы поехали играть.
Я не понимал, что нужно делать, я был в совершеннейшей растерянности; отстукивал на конге нечто невразумительное и понимал, что мне здесь не место. Потел, краснел и на глазах терял силы. И тут в какой-то момент, подняв взгляд от барабана, я увидел у противоположной стены Алекса. Заложив руки за спину, он отрешённо подпирал стену, и сквозь непроницаемо чёрные очки было не разобрать, глумится он или сочувствует. Я не мог прекратить игру, но и играть я теперь тоже не мог. Раскрыв от напряжения рот, я пытался извлечь из конга именно те звуки, какие требовались для медитативной обстановки чайных церемоний, ни громче, ни тише. Не знаю, сколько бы ещё продолжалось это насилие, но тут вдруг Алекс улыбнулся и исчез, а я понял, что по большому счёту мои опусы никто не слушает - народ просто пьёт чай и наслаждается неделанием. Меня слегка отпустило, и этого оказалось достаточно для того, чтобы руки что-то поняли и вошли в свой ритм, не внедряемый рассудком.
Денег нам выдали мало, копейки. И мы купили на них сухого молока и кофейного напитка - привет из детства. На напиток уломал их я, - пока что он делался из натурального сырья, без химии.
Я думал о покинутом мной мире. Молодёжь этого мира была груба и агрессивна по причине глубоко порочного отсутствия уверенности в себе. Но мог ли я теперь, глядя со стороны, выявить причины и разработать лекарство? Моя сторона была другой. А переходящее знамя вселенского гуру оттягивало мне руки - уже через пару дней я бы не смог даже сдвинуть его с места. Посему смысл моих умозаключений сводился к одному - развитие инструмента. "Ты много понял. Не останавливайся на этом, ибо рискуешь возненавидеть мир", - внимал я своему внутреннему голосу, и верил ему беззаветно; в то время каждая мысль, посещавшая меня, была истинной - крылья тишины.
Дни проходили за днями, и лето тихо ушло, зачастили дожди. Может быть, всё в совокупности, это нам перейти позволяло на "ты". Мы трясли требухой своих ушлых философий, не видя засохшей на них позавчерашней плесени. Споры всё чаще заканчивались битьём ногами проигравшего, образно говоря, конечно. Пыл наш не угасал, но едва слышный голос истинного делания куда-то запропастился. И в одну из ночей я понял, что наступил период нарабатывания. Он наступает тогда, когда больше нет других альтернатив; когда луч обещания скрывается за тучами обыденности, дабы не смущать адепта видом того, к воплощению чего тот ещё не готов.
В один из осенних дней, когда тучи на небе реальном были гуще туч обыденности, Папа зашёл ко мне в комнату, рухнул на мой матрас, заложил руки за голову и, вперив взгляд в потолок, трудолюбиво забормотал:
- Как оно живётся? Не мучают?
- Э-э... Да нет. Всё путём.
- Вилы в том, что это, то есть жизнь наша, очень богата золотом, которое неустанно, день и ночь, добывают особые трудяги-доходяги, каждый из которых - мировых масштабов личность. Уловил?
- Ммм... Возможно.
- "Но нам-то что до того", вот в чём загвоздка.
- Ага. И что?
- Ничего, - он пожал плечами, что в его позе выглядело весьма комично. - Где смысл, там и суть. Вот об этом мы постоянно забываем.
Он встал, упёрся спиной в стену, а взглядом в мою переносицу:
- Давай сходим?.. Если спросишь "куда", ты меня весьма разочаруешь.
- Я и не думал спрашивать. Всё прозрачно, яснее не выразился бы и сам Алекс.
- Кто? - возможно, впервые он был озадачен моими словами. А я так неожиданно оказался на коне.
- А, не бери в голову. Ну так что? Давай сходим?
Он почесал в затылке, повращал глазными яблоками, и, наконец, решился:
- Это как впервые проснуться. И... А, ладно, поехали...
И весьма талантливо уложил меня вместо себя на матрац.
* * *
Я стал увядшим листом, и сильнейший порыв ветра сдул меня с пути Идущего. Идущий этот шёл всегда, каждую секунду становясь снова собой, и путь его пролегал по местности пустынной и богатой символами. В-общем-то это и была местность, где символы произрастали. За всю вечность своего шагания по этой местности Идущий не имел ни одной встречи ни с одним одушевлённым представителем какого-либо клана. Он всегда был совсем один и поэтому забыл, что такое "один-единственный". Голову он повесил на грудь, взгляд его был устремлён долу, без малейших признаков интереса скользя по проплывающей под ним дороге - от долгого пути по кругу Идущий округовел. И когда он наткнулся на стоящего на его пути молодого человека, ноги его пробуксовали, продолжая по привычке толкать тело вперёд. Этим молодым человеком, конечно же, был я. И мне пришлось подхватить Идущего подмышки, чтобы он не упал в пыль. Он охнул, тряхнул головой и воззрился на меня дико и опасно. Мы держали друг друга за руки, удивлённо осматривая представшее нашим глазам - нечто непостижимое - другое существо среди одиночества. И во мне возникло странное ощущение, - словно за всю свою жизнь я впервые оказался дома - ощущение тёплое и уютное. Он качал головой, будто не веря глазам своим, и губы его шевелились, возможно, пытаясь что-то произнести, - неудачно после стольких веков молчания, - пока, наконец, не выдали в пространство фразу:
- Ты... Ммм... Это... В-общем, где я?
- А где я? - было моим ответом. И оба мы после некоторой заминки в символах, вдруг расхохотались.
*
- Сколько я себя помню, я всегда иду по этой дороге, - говорил Идущий.
- А ты не пробовал остановиться, или повернуть в сторону, или просто оглянуться назад?
- Бред! Как это возможно?
Я пожал плечами:
- Кто мешает попробовать?
Он молчал, перевариваю мою фразу, или, скорее, пытаясь унять клокотавший в сердце гнев.
- Ты ведь имеешь на это право, в конце концов... И давай что ли присядем.., ну хотя бы вон на то бревно. Мне надоело стоять тут и держаться за руки.
И я решительно отстранился от него.
Он был изумлён, я ясно видел это, когда мы разъединили длани и уселись на лежащее у дороги бревно.
Он с интересом оглядывался вокруг, жадно впитывая расстилающиеся перед ним дали, складируя образы в чердаках существа. Мне было жаль его.
- Что это за место? - спросил я, не надеясь, впрочем, на исчерпывающий ответ.
- Это... поле мечты.
- О!
- Ну да. Я не знаю, почему так сказал, но слово не птица. Хочешь... есть?
- Да.
- Я тоже хочу. А что такое есть?
- Это враг тому, чего нет и быть не может.
- И это... вкусно?
- Конечно, гораздо вкуснее того, чего нет. Но сейчас у меня есть только то, чего нет. Вот попробуй, - и я протянул ему пустую ладонь, на которой ничего не было.
Это было не очень вкусно, но это было всё, что у меня было, и всё, чего у меня не было. Поэтому, распробовав и вытерев ладони о плащ, он задал вопрос более категоричный:
- Надо найти то, что можно есть. Ты знаешь, где?
- За пределами, - я махнул рукой наугад куда-то в сторону, не слишком озаботившись раздумьями, и, конечно же, оказался прав. - Можно пойти туда и... это должно, просто обязано, быть интересно. Ты готов?
Он кивнул и протянул мне руку:
- Пожалуйста, помоги мне встать... Ты для меня как ангел. Что я говорю! - не в силах сдержаться, он восторженно засмеялся золотым смехом Сбросившего-Груз-Привычек, я подал ему руку, напрягся и, рванув на себя его тяжёлое тело, помог Идущему встать. Свист ветра в ушах, далёкое завывание вьюги где-то нестерпимо далеко отсюда, в неизвестных крохотных посёлках, в которых, подумать только, тоже жили люди.
- Смотри, ты снова идёшь, но то, что было "до", ничто в сравнении с тем, что произойдёт сейчас, хотя движения ты будешь совершать те же самые. Но ты пойдёшь по-другому, туда, куда предложил идти я, и куда ты волен был идти испокон веков, но никогда не ходил.
- Да, я наконец-то чувствую вкус. Ты, не иначе, ангел. Или Бог!
Я отмахнулся от него, как отмахиваются от комара, не умеющего жалить, ибо это комар-самец:
- Я в своё время называл богом кого-то другого, ну и что из этого? Мы в мире символов...
- ...в поле мечты.
- Да, и это тоже. Понимаешь? Главное не в этом, а в том, чтобы сделать шаг. Просто сделать шаг. Потом следующий. А, ладно, поехали..?
И Идущий сделал первый шаг...
* * *
Я открыл глаза. Папа сидел передо мной на полу и массировал мой безымянный палец.
- Где я? - слабый голос мой едва пискнул в пространстве комнаты, но Папа услышал и ответил:
- Ты лежишь на матрасе в своей комнате и задаёшь мне идиотские вопросы.
- ...Лежу на идиасе в своей комнате и вопрою матротские задасы?..
Он воззрился на меня с тревогой, оставил в покое мой безымянный палец и стал массировать мизинец:
- Лежи-лежи, пуля, пока не сдули.
И тут я, наконец-то, пришёл в себя. Не окончательно, мир остался картонным, но этот картон, по крайней мере, был основополагающим.
- И ржали, насилье презрев, и месили, и смертью до желчи в печёнках бесили! - проскандировал вошедший в комнату Риши. - Ну как тесто?
- Пациент скорее жив, чем там, - ответствовал Папа. Бросил свой бессмысленный массаж, грациозно изогнувшись, встал и вышел. Слышно было, как он обувается в коридоре. Вскоре послышался лязг дверного замка; последовавшая затем тишина была доказательством его отсутствия в квартире.
Далее неинтересно, посему, чего там расписывать. Ну, жизнь, она и есть жизнь, так что, пожалуй, на этом я и закончу.
* * *
Я взял билет в один конец, полакомившись расходами. Мысль об Идущем не выходила у меня из головы, и посему я решил найти его; так, как это сделал бы ребёнок - просто сев на электричку до конечной станции, оттуда на следующую снова до конечной и так много раз до тех пор, пока Самая Конечная в мире Станция не предстанет моему взору. И тогда я пойду, оставив электричку строго за спиной, и, бог даст, что-то найду в окружающей меня пыльной пустоте мира.
- Ты вывернутая наизнанку глупая, тупая чурка, - сказал мне Папа, когда я, уходя, поделился с ним соображениями по поводу поисков Идущего. Однако, горячо обнял нелепого охламона, похлопал по плечу и отвернулся, влажно шмыгнув носом. Хозяин и Риши молча стояли в дверях кухни, размазав потухшие взгляды по стенам. Я посидел с минуту для приличия, встал, обулся и ушёл, осторожно притворив за собой дверь.
- Эк..! - пробормотал я вслух, мотнул головой, вытряхивая из мозгов прощальные воспоминания, и направился к последнему вагону.
Сев к окну, я тут же натянул на голову капюшон и скрючился, изображая спящего: надоели все эти пьяные дорожные разговоры.
* * *
Первые же контролёры высадили меня на какой-то глухой станции, даже полустанке, где не было ни платформы, ни вокзала, ни расписания. И памятуя наставления опытных трейсеров, я отошёл подальше от селения в лес, установил палатку и лёг спать, невзирая на то, что солнце нещадно пекло сквозь палаточный тент, а кузнечики оглушительным своим стрекотанием, казалось, мёртвого бы подняли из могилы.
Снилось мне что-то странное - мрачный Риши и долгие головокружительные поездки на КамАЗе по каким-то каньонам, гористым гребням, грунтовым дорогам. Потом я с кем-то дрался, от кого-то убегал, искал выхода из каких-то пещер. А невозмутимый Риши сопровождал меня во всех моих психологических инфундибулумах. Лирика, да и только.
* * *
Проснулся я под вечер. Вылез из палатки, потянулся, и тут только узрел, что в округе я не один. В десяти шагах от палатки спиной ко мне, лицом к лесу сидел некто; тихо и недвижно, монументально, так сказать, обхватив руками колени, созерцал он природную икебану, совершенно игнорируя моё присутствие.
- Здравствуйте.
Он обернулся, молча кивнул мне и снова уставился на лесной массив.
Возможно, это было "оно". Всё, что рассказывал мне об этом Риши, я слушал вполуха, о чём теперь горько сожалел. "Запомни! - говорил мне тогда Риши. - Если будешь вести себя неправильно, Он не только не возьмёт тебя с собой, но и заберёт удачу встретить подобного Ему. И на ближайшие сто лет ты об этом уголке мироздания можешь забыть". Вот и всё, что я вспомнил из наставлений. "Вести себя неправильно" - так можно сказать о чём угодно. Но, в конце концов, это мог оказаться обычный прохожий путник, присевший отдохнуть.
- Ну, не знаю, всё несколько туманно... - проговорил человек, повернув голову в мою сторону. - И в то же время такой покой. Окружающие просто не выдерживали этой силы. Они воспринимали её как угрозу своей маленькой, драгоценной скорлупе.
Вдруг он встал, приблизился, сел прямо передо мной на траву и улыбнулся. Голова моя стала пустой, как колокол. Но на один вопрос меня хватило:
- О чём это вы... ты?
Он засмеялся негромко. Смех его отливал золотом и вызывал ощущение бесконечного обыденного чуда. Чуда расплавленного золота, от которого у меня скрутило живот и сдавило голову. Лёгкие мои задохнулись и, не сдержавшись, я издал истеричный, почти предсмертный возглас:
- Не надо! Пожалуйста! Нет ещё!!!
- Не можешь. Никто не может. А жаль, - задумчиво проговорил он. - Куда тебе надо-то?
- Я... Я ищу Идущего.
- О? - он заинтересованно вперился в меня своими глазёнками, и я готов был поклясться, что в этот момент он нырнул ко мне в голову и уютно расположился там, свернувшись калачиком, как у себя дома. - Даже что-то интересное. И что ты ему скажешь?
Я молчал, соображая.
- Ладно, помогу. Не думай. Дай ответу прийти оттуда, - он поднял указательный палец вверх, и прыснул, когда я, проследив взглядом за пальцем, задрал голову к небу. Склонил чело. И вдруг стал невероятно симпатичен для меня в этот момент. И ответ пришел "оттуда":
- Вот когда встречу, тогда и скажу.
Он закивал головой, скривив понимающую гримасу:
- Ну-ну. Машинка. Палатку можешь не собирать, хе-хе.
Коснулся ладонью моей груди. Я растянулся на траве, глядя в небо.., шагая рядом с ним, приминая луговые травы. Земля была тёплая, она напитывала тело силой. Я закрыл глаза, раскинулся на земле, как тряпка, мы шли бок о бок и даже о чём-то беседовали. Вернее, это он впаривал мне что-то серьёзное, поминутно переспрашивая: "Запомнил?" Я кивал, а в голове моей царил солнечный бардак, такой неописуемый... Но ниже начинало болеть - и ступни песочными тумбами отрицания врастали в бескрайний базальт прошлого - нашего прошлого. Он хмурился от этого, озабоченно смотрел мне в лицо, и от этого взгляда на глаза мне набегали слёзы, и ком в горле не давал продохнуть. Сладостное переживание любви к ближнему.
- А они думают, что знают о боге... Тьфу, не люблю это слово - в нём столько лжи. Есть нечто.., - он сжимал руку в кулак, подносил его к лицу. - Чувствуешь? Как будто что-то плотное и тёплое. "Мы" чуем это всегда, повсюду, сколько себя помним.
- "Вы"?
- А, не бери в голову. Ты уже на подходе. Ты тих и слаб, но ты есть, и этого не отнять. Скоро это произойдёт.
- Что "это"?
Он засмеялся:
- Ну и как я смогу объяснить твоим гусеничным языком смысл полёта бабочки? Соображаешь, чудик? Этапы, переходы, мир без скорлупы, без "ты" и "я".
- Хм... Это было бы неплохо.
- Для них это будет концом, ты понимаешь? Они во всём видят только "конец", тоже мне - минералы рассудка.
- А для меня не будет?
- Ты уже почти знаешь, как аннулировать себя. Ничего. Это сложно, но... Ничего. Ты пройдёшь... Должен пройти. А иначе... Нет, не может быть иначе. Потому что это уже стало настолько невыносимым, о! Это страшное напряжение, где-то отсюда досюда. - (Жест от середины груди до талии). - Иногда даже трудно дышать. Ты слышишь, как они задыхаются? Прислушайся.
Он поднял руку, - жалкий призыв к молчанию, - остановился. Что я мог сказать? Конечно же, я ничего не слышал. Я мог лишь излить суррогат понимания в банальном вопросе:
- Почему?
- Потому что всё рушится. И я не знаю что, что-то такое, оно стучится в... в мир. Потом, через несколько сотен лет, это будет просто. Заметит даже тупица. Но сейчас, о!..
Он тягостно покачал головой, отвернулся, поселив между моими висками тревожную убегающую паузу. Дебаркадер ума сорвался с хлипких швартовых, плавание началось. Тяжелый разворот, медленная ход, плеск мыслей под килем... Боже, что он со мною сделал! Что он сотворил?!
- Ничего. Поглядим. Всё будет.
Он похлопал меня по плечу, слегка развернул и нежно пихнул в спину: так отправляют на тот свет; так прощаются навсегда, без надежды на встречу; так изгоняют навеки, без права возврата. Мир мой сжался плотным комком в горле, выступил слезами на глазах и просыпался под ноги пылью насильственного прошлого, столько тысячелетий державшего в пасти этот ужасающий процесс утилизации праха, когда-то по ошибке названный "жизнью".
* * *
Мы стояли посреди равнины. Под ногами у нас пролегала дорога, убегающая прямо вдаль, не сворачивая. Где-то я уже такое видел. Хм. Знакомый пейзаж.
- Но это только начало, дальше - сам. Счастливо.
И я остался один.
Я нахожусь тут очевидно давно. Передо мной дорога, и за всё это время ко мне в голову ни разу не пришла мысль о том, что можно было бы по ней пойти. И вот, как будто поднимая каменную глыбу весом в полтора миллиарда тонн, я отрываю левую ногу от земли и делаю первый шаг. Второй шаг уже не такой судьбоносный - всего лишь каких-то полтонны. Третий. Четвёртый.
Сколько я стоял тут? Сто лет? Невозможно! Тогда почему борода моя подметает землю, а ногти на руках и ногах длиннее пальцев? А в самих пальцах лёгкое покалывание - восхитительное ощущение. Мягкие ступни опираются на плоть дороги, своею плотью облекая мелкие камешки - неописуемое ощущение. Поднявшийся ветер треплет волосы, мягко щекочущие плечи, спину и ноги - блаженное ощущение.
Я иду по дороге; но кто идёт по чему! Я окидываю взглядом окрестности, поднимаю голову к небу. Но кто смотрит на что? Это невыносимо. Чувство отдельного бытия и неотвратимость надвигающегося времени. И безвозвратность каждой секунды, умирающей через секунду после своего рождения. Кто закрутил это кошмарное колесо, из которого, раз попав в него, уже не выберешься. Как это называлось? Жизнь? Кошмар. В этом нет и капли жизни. Смердящая, смертельная, гнилая нить, протянутая через все жизни всех живых существ, начиная от первой амёбы и заканчивая... мной? Ожерелье смерти. Но какая сладостная плотность пребывания!
По дороге шёл некто, и шаги его значили для окружающего мира так много.
На горизонте показалась тёмная полоса. Она приближалась; вернее, человек приближался к ней, и радость его не омрачалась, но становилась конкретнее, превращаясь из чего-то такого (жест в воздухе, означающий нечто эфемерное) в то, что можно пощупать руками.
Чем ближе он приближался к этому тёмному нечто, тем пристальнее становился его взгляд. Выражение радости сменилось озабоченностью. И в какой-то момент он смог различить объём и текстуру представшей перед ним вещи. Это была высоченная стена из камня или чего-то подобного. Чёрная, гладкая - без задоринки. Ровная - как под линейку. Даже с такого расстояния она выглядела ужасающе - уходя в небо на такую высоту, что нечего было и думать перебраться через неё. Человек поглядел влево, вправо - стена уходила вдаль насколько хватал глаз. Человек поглядел внутрь себя, усмехнулся:
- Ну сколько можно говорить в третьем лице? Давай, что ли, определимся.
Дорога уходила ровнёхонько под стену, или..? Я встал на колени (как символично), поковырял землю под стеной - та уходила и вниз, что, впрочем, было естественно. И неизвестно, на какую глубину.
Значит, дорога кончается здесь? Этого не может быть. И что теперь? Радость сменилась равнодушием, ощущение телесного блаженства - усталостью; ещё бы, путь был пройден немалый.
И вот, наконец, оно во мне проснулось, это чувство - паника. Кто я такой? Я не хочу иметь с собой ничего общего. Почему? Потому что я мелочный гнус. Безвольная тряпка. Лёжа на земле под огромной стеной я созерцал небо, замоложенное непробиваемым облачным покровом. Я вспомнил случай из раннего периода своей музыкальной карьеры. Он пришёл ко мне с сообщением о предстоящем концерте.
- Я не буду с тобой играть, - сказал я ему тогда.
- А, ну понятно. - Он встал, собираясь уйти.
- Ничего тебе не понятно.
- Да? И что же мне непонятно?
- Хочешь услышать? Изволь. Между музыкантами должно быть взаимопонимание и взаимоуважение. А ты настолько высокомерен, что от тебя тошнит.
Он усмехнулся, пожал плечами и ушёл. А у меня тогда будто...
Сейчас я лежал под стеной и не представлял, что мне теперь делать.
- Ты так до сих пор и не понял?
Где-то я уже слышал этот голос. Ага. Его я слышал в самом начале своего бытия в этом месте. Возможно, это был голос того, кто привёл мне сюда.
- Во всём этом есть какая-то тайна.
- Наши грехи - мера нашего осознания и путь царствию божьему.
- Кто не с нами, тот против нас.
- И покинуть юдоль страданий, растворившись в пустоте, содержащей в себе всё.
- Избегнуть клюва орла, став силой жизни.
- И преклонит голову пред безднами дальних миров под водительством тайной твердыни.
ДОВОЛЬНО, ПРИЯТЕЛЬ! - простой, близкий и почему-то до одури знакомый голос среди всего этого патетического хора. Он внёс какую-то неуловимую нотку в окружение, и вдруг всё это хвалёное окружение, такое убедительное и серьёзное, мигом утеряло свою убедительную реальность, превратившись в кинофильм на плоском экране; давно устаревший и всем надоевший кинофильм; к тому же весьма скучный. Я поднял плоскую руку к своему плоскому, нарисованному на экране, лицу. По лицу этому бежали плоские ненастоящие слёзы. Я перевёл взгляд с ладони и с усилием направил его... с экрана в зал, в глазок кинопроектора. Там, как серебристая сардина в цветном бульоне, вращался некто в чёрных очках, весьма знакомая личина.
Алекс?! Нет! Нет! Нет! Это невозможно, ненаучно, немыслимо, не нужно, и вообще не, не, не. Плоская реальность хватала меня за одежду, за волосы, пытаясь отвратить мой взгляд от того, что он "не мог видеть", и снова сделать картонным. И я почти повиновался этой привычной и закономерной реакции. Я снова стал смотреть в плоскости экрана; это принесло облегчение, но существо моё охватила тоска. Как будто алкающего в пустыне оттащили от прохладного родника, позволив ему лишь омочить губы; как будто слепому от рождения на одно мгновение показали залитые восходящим солнцем вершины гор и тут же снова лишили беднягу зрения; как будто... впервые за миллионы лет моё существо припало к источнику жизни и тут же снова погрузилось во тьму смерти. Что я только что сделал? То, что объявлено невозможным, несуществующим? Что я только что видел? Реальность?
- Это был плод твоего воображения. Галлюцинация.
- Что?! Я не верю!
- Ну и приду-у-урок. Вы только поглядите на него. Забудь, у тебя есть дела поважнее. Вот, к примеру, стать на 60 % добрее и на 80 % сильнее; стать на 200 % святее и прочесть пять тонн макулатуры. А также...
Огромная сильная рука протянулась через весь зал, схватила несчастный двухмерный персонаж за шиворот, сгребла в пригоршню и стала потихоньку вытаскивать его из кинофильма прямо в этот зал. Персонаж постепенно обретал объём и плотность, которой он до этого вряд ли обладал. Это было мучительно, он пытался кричать, но недосформированная глотка издавала лишь сипение. Умоляющий взгляд его просил:
- Оставьте! Нет ещё! Это слишком, слишком невыносимо! Оставьте меня в нарисованном мною мире, добром, святом, логичном и не таком кошмарно бескрайнем, не таком умопомрачительно плотном!
Рука безжалостно продолжала своё фантастическое действо, которое, тем не менее, выглядело простым и логичным.
И вот когда, наконец, весь этот несчастный оказался в зале стоящим на карачках, обрёл форму и вес; когда, наконец, он (или я) смог бы закричать от ужаса и боли, излить всё своё негодование по поводу столь бесцеремонного обращения всесильной длани; когда я (или он) уже, наконец, смог бы разразиться отборными матросскими ругательствами, махнуть рукой и поспешно вернуться в свой нарисованный мир... Именно в этот момент я встал, пошатываясь, во весь рост, поднял голову и счастливо засмеялся. Смех этот отливал золотом и вызывал ощущение бесконечного обыденного чуда.