Предисловия принято писать штампованными, понятными фразами, ну а я по-другому и не умею. Цель всех моих работ - выбить почву из-под ног читателя, заставить его усомниться в самой адекватности его повседневного поведения. И далее... оставить его беззащитным наедине с чудовищем огромного мира, пожирающим его уверенность в себе и завтрашнем дне. И если мне это не удалось, то исключительно по причине ничтожности моих возможностей и мизерности моего писательского таланта.
Всё, что тут написано, каждую фразу, каждое слово, можете понимать буквально. Здесь нет ничего такого, что не имело бы права на существование. Именно поэтому всё чаще посещает меня тот особый вид страха, настолько спаянный с надеждой и восторгом, что разделить это триединство на составляющие представляется совершенно невозможным. Более того, ненужным и опасным.
А. С.
Глава 1
ЗАМОК
Я не знаю, откуда начать. Правда. Поэтому начну сначала. Вот я стою у глубокого крепостного рва с почти отвесными берегами и чёрными глубинами там, внизу, в преисподней. Незамутнённые воды будто улыбаются чему-то своему, тайному, и от этой улыбки холодеет под ложечкой, и внизу живота рождается неприятная нутряная дрожь. Передо мной подъёмный мост, ведущий к тяжёлым из почти чёрного морёного дуба воротам. У ворот стоит человек с длинным луком в руках и натягивает тетиву. Я не могу слышать пение упругой тетивы и свист стрелы, я ничего не успеваю сообразить, а лишь угадываю, по чьему адресу спешит смертоносное послание, и неуклюже, подобно старому матрацу, шлёпаюсь в дорожную колею, подняв целое облако пыли; откатываюсь за камень. Нет того страха, который сопровождал меня при взгляде в бездну рва, есть лишь недоумение, вероятно, рождённое некомпетентностью, или просто незнанием того, что в мире, чёрт возьми, существует смерть. И что она не дремлет. И не знает жалости. Стрела уносится вдаль. Провожая её взглядом, вижу петляющую в холмах дорогу, уходящую к дальнему лесу и исчезающую в узкой просеке. Воздух свеж, густ, как хмельные меды наших предков. Над лесом кружит пара чёрных птиц, оглашая окрестности резкими неблагозвучными криками. Их крылья напоминают раскинутые длани маленьких икаров с измазанными дёгтем пальцами, и всё их поведение поразительно разумно. В чём причина их присутствия в этот месте в это время, для меня загадка. Как и причина полёта в моём направлении изящной белой стрелки, что сейчас валяется где-то в пыли на расстоянии не более сотни шагов от моего тела. Мда..! Здесь, стало быть, мне не рады. Я не люблю насилие, но верю в удачу. И поэтому не паникую, слыша приближающийся топот и остро режущие слух звуки чужой речи. Сейчас во мне снова проснётся слово. Кроме удачи есть ещё кое-что. Я доверяюсь своей путеводной звезде, тому, что она меня выведет, кривая то есть, хотя все обстоятельства, всё окружение говорят об обратном. Я никогда не дождусь момента перехода, я не в силах более терпеть. Неловко вскочив, вытаращив глаза, жду приближения новоявленных врагов. Страшно, господи, страшно! Да не впервой.
"Слово", - кричу я ближайшему из воев, указываю рукой ему за спину, - "Слово!" - обвожу широким жестом пространства холмов, лесов, оспину замка, окруженного рвом. "Слово...", - и вижу Слово, оно проносится мимо меня, обдав горячим дыханием колени, и переходит во власть чужих умов. Как хотелось бы сейчас лечь, расслабиться, наблюдая сверхъестественную работу чего-то непостижимого, но близкого и родного. Мы забываем, что слово несёт вовне нашу жизнь, расцвечивается нашей натурой. Что, выпуская в мир слово, нужно его оживлять, индуцировать сердечный ток, как это сейчас проделал я. Натягивая фибры душевной плоти и слегка касаясь их, вызывать к жизни неслышимые ухом тона артериальных струн, что не звуком полнятся, и не разумом понимаются. Бессердечного человека легко узнать по словам его. Разговоры его утомляют, как и само присутствие его. Хочется поскорее дослушать начатую им фразу и, извинившись, выйти вон (что-то такое я помню, но где, когда и, главное, зачем). Сердечный человек льёт слово своё прямо собеседнику в глаза, в грудь, мягко и уступчиво, а бывает, и мощно и искристо; но всегда это вызывает живой отклик у слушателя, желание слушать и слушать не переставая. Рождается улыбка, взгляд теплеет, движения приобретают точность, быстроту, обтекаемость; и человек желает жить и передать желание сие другому. Иногда в существо входит то, что называют окрылённостью; и ты уже летишь, как будто тело просыпается... О, да; а оно знает, знает лучше всех других частей тебя, что значит жизнь. Оно трепещет силой солнца. Оно уже не органическое варево веществ, но сгусток меткости. Невиданного, цельного, тугого столба потоков силы проводник. Само как столб, колонна прозрачности; прохлады слитной, плавного кружения частиц манифестация. Это тело уже как золотой змей, гибкое и нерушимое... Что может сделать слово, когда оно есть выразитель сущности натуры, а не всего лишь рефлексивная интерпретация захваченных где-то и кое-как переваренных отрывков чужих мыслительных потоков, вычитанных истин тень пустая! Как оно могуче, когда его звучание есть колебание твоих глубинных тайных нот.., когда ты просто... живёшь тем, о чём говоришь. И голос не отрывисто и резко падает вовне, не попадая в такт дыханию природы, но медленно и верно течёт, как река густого мёда с сияющими вкраплениями серебра и золота в своей тёплой монолитной массе, не оставляя места вздору, творя покой и радость созидая, даря предметам смысл бытия.
И... что? Когда я вижу то, что описать не в силах, оно теряется и погружает ум в болото бессилия. Но я верю слову, а оно, непостижимым образом превратившись из владыки меня в верного подданного, творит безумие, а люди подчиняются. Ах, если бы только люди... Погружённый в толпу слов, окружённый и ведомый ими, чьи суровые лица становятся сначала никакими, потом мягкими, словно воск, я вхожу на опущенный мост, миную арку ворот, с тяжёлым скрежетом, завершённым гулким ударом о землю, отделивших меня от мира вовне, и сознаю, что капли масляного света, льющегося с небес, лишь грезятся воспалённому разуму. Тряхнув головой, окончательно прихожу в себя и окидываю деланно мрачным взором неестественно мрачный внутренний двор.
- Что-то муторно сегодня. Не находите? Пара часов сна - не то ли, что нужно, чтобы мир снова засиял красками? Я не прав?
Мда. Не очень-то впечатляюще. Но стражники молчат, они согласны. И они уходят. Один за другим. Как бы нехотя, но не смея противиться. Остаюсь в одиночестве, но понимаю, что это иллюзия: одиночество и не кончалось. Вечнее вечного, бессмертный спутник жизни, оно ни шагу мне не даст ступить, не освятив грядущего своим туманным взором. Одиночество незнающего.
Шаг за шагом я преодолеваю громаду лестницы, чьи ступени, казалось, вырублены были под ступни великанов. Как знать. Замок стар. Настолько, что звёзды, возможно, помнят со своего рождения острый шпиль, вознесённый на высоту тысячи локтей, но не стремящийся достигнуть небес, ибо сами небеса в поклоне молят его о нисхождении. Как твердыню земной тайны.
Я вхожу в первую келью. Здесь живут, это заметно по раскиданным вещам, отсутствию пыли и, главное, по запаху, что сопровождает любое обжитое человеком помещение. Запаху прирученного слова. Человек отличен от животного кроме всего прочего ещё и способностью приручать, приручать всех и вся, создавать в представителях других видов и даже типов привязанности и находить в этом своё убогое наслаждение, или, наоборот, пути проявления некой тайной потенции, место которой в далёком будущем, а цели которой пока непостижимы. Когда-то и это было для меня загадкой. И я силился разом объять ступени славы, более похожие на этапы превращения тьмы, кои предстоит пройти каждому, кто выбрал между величием скорой смерти и несносностью бесконечного пребывания второе.
Вторая. Третья. Четвёртая.
В пятой келье, в которой, теперь это ясно, мне предстоит обосноваться, на столе обнаруживаю, наряду с явными признаками необжитости, старую книгу в переплёте из незнакомого материала. Шкура дракона.., но скорее всего, просто пергамент телячьей кожи выделки бог знает какого года с рождества бог знает кого. А нужно ли мне сейчас это знать, я не знаю. Сначала я не знал ничего, пялясь пустым взглядом на замок перед собой. Теперь я не знаю почти ничего. Мне нужно время. Я осторожен, как мышь, пуглив, как заяц, и абсолютно неосведомлён, как... Тусклый свет струится сквозь маленькое оконце. Книга кажется вырубленной из камня; и что она не продавливает рассохшуюся кафедру и деревянные половицы - как чудо, как полёт воздушного шара вверх, вопреки закону тяжести, или благодаря какому-то другому, неизвестному пока, закону. Я слышу её зов, и волнение теснит грудь и сбивает дыхание. Второго никак нельзя допускать. Дыхание - след, основа и причина жизни. Моей, по крайней мере. Слегка коснувшись пальцами ветхого книжного переплёта, обнаруживаю, что он не так уж ветх. Сбросив котомку на пол кельи, пробую тыльной стороной ладони смахнуть пыль с обложки старой книги, дабы рассмотреть и, возможно, прочесть надпись, исполненную золотым тиснением. Ох, въедлива пыль веков, она застревает в порах кожи, и её не оттереть даже полой плаща. Надпись нечитаема. Может быть, позже. Приоткрываю книгу, заглядываю на заглавную страницу. О, господи! С листа в меня пристально всматривается некто. Это портрет молодого человека с растрепанной бородой и... С ужасом замечаю, что губы его движутся; успеваю сообразить, что заглавная страница выполнена в виде гибкого зеркала, а бородатый странник - я сам. Настоящий артефакт! Чья больная фантазия создала этот образчик бессильных попыток человеческого ума постичь непостижимое? Кто умер, захваченный в плен собственным творением, не умея, а может быть, не желая воспротивиться силам более могущественным, чем способность его ума подчинить эти силы и использовать их? И умер ли, вот что самое страшное?
Пытаюсь захлопнуть зловещую книгу, но поздно. Взмахнув пустой ладонью, обнаруживаю себя стоящим на пыльной дороге и вглядывающимся в раскинувшееся передо мной великолепие природных красот. Оборачиваюсь, вижу старинный замок. Чуть впереди на дороге замечаю продолговатый со знакомыми очертаниями предмет... Тонкая стрела с белым оперением и острым зазубренным кончиком. Пока подымаю её с земли, память услужливо предоставляет на алтарь мысли недавние воспоминания, предлагая проанализировать происшедшее. Зачем? Слово ведёт меня, я полностью доверяюсь жизни. Хватит с меня борьбы с невидимыми врагами, как их ни зови - Время, Разум, Воля, Смерть. Иду вперёд, к замку. Я знаю, меня там ждут. Хотя и знаю, что глубоко ошибаюсь.
Слава человеческой забывчивости, мост так и не подняли. На стук в ворота появился заспанный охранник, неся во взоре риторический вопрос и готовясь погрузить его в мой разум. Опережаю сие действие, показав ему тоненькую стрелку с белым оперением. Чего я жду? Что он признает принадлежащий ему предмет, заберёт его, а меня вышвырнет вон?.. Но фокус срабатывает. Загадочно ухмыляясь, прохожу мимо охранника, мимоходом вручив ему стрелу, и быстро иду к каменным ступеням лестницы, ведущей в недра центральной башни. Слово завершает работу, заставив тело моё, обернувшись вполоборота, кинуть застывшему в задумчивости стражу пару незначащих фраз. Повинуясь, он закрывает ворота, поднимает мост и отправляется досматривать сны.
Первая. Вторая. Третья.
Дверь в пятую келью чуть приоткрыта. Прокрадываюсь тише мыши, осторожно заглядываю в щель. За столом, больше напоминающим кафедру, стоит бородатый молодец в плаще, вплавив недвижный взор в старую книгу в кожаном переплёте, и едва заметно шевелит губами. Зачем отрывать от дел занятого человека? Бесшумно скользнув по коридору, попадаю на лестницу, ведущую вниз, в подвалы. Мда, сколько раз зарекался, а всё кажется, что в следующий раз ну вот точно получится, ну вот вроде и ошибки все учёл, и подготовил историю как нельзя более подходящую. Ан нет. Одиночество смеётся в лицо дерзнувшему осуществить замысел, масштабности которого позавидовали бы ангелы, если бы существовали. И будет продолжать смеяться голосом самого господа, а разгадка таинства слова будет всё так же далека, как пики тех гор, что наблюдал, топча пыльную дорогу на пути к замку. Но даже горы достижимы при должном напряжении сил и при настойчивости. Закон же одиночества будет царствовать вечно, и доказательством тому - недвижная фигура невесть откуда взявшегося бородача в пятой келье, так и не достигшего сладости взаимного обогащения с Создавшим-его Созданным-Им.
Лестничная спираль кружила и кружила, факелы на стенах горели ярким пламенем без дыма. Кем бы ни были служители твердыни, их аккуратность внушает уважение. И тревогу. Ибо рождает вопрос "Зачем?"
Я всё спускался, вздрагивая от гулкости эха, рождённого ударами кованых каблуков о рубленые в сплошной скале ступени, и начиная прозревать достойный восхищения замысел строителей замка - возвести его на цельной скале из камней, вырубленных в ней же; и получалось, что, насколько замок возвышался ввысь, настолько же, повторяя его форму, уходили в скалу хладные пустоты запутанных подвалов. А может быть, и гораздо ниже и обширнее были эти катакомбы, уходящие, кто знает, к сердцу ли горы, где от стен веет адовым теплом и на полу возможно испечь яичницу, к дальним ли горам, что питают сей замок могуществом и силой по одной-единственной артерии воспетого в веках, но так никем никогда и не найденного подземного хода. Гадай, гадай, поэт, думай. Никто не посягнёт на твоё право воплощать задуманное, даже тот, кого бы ты назвал собой. Но жди беды. Да тебе уж не привыкать!
То ли день, то ли месяц прошёл, но скорее всего, не больше трех часов. Пусть будет так. Всё едино, раз на каждом десятом шаге спотыкаешься, стало быть пора отдохнуть. Нет уж, только не здесь! Какой может быть отдых на пути к гибели ли, к разгадке ли цели моего путешествия, просто к чему-то опасному, перед чем ну никак нельзя расслабляться, если не хочешь лишиться головы! Внимание. Осторожность. Чуткое проникновение в сердце событий.
Однако, невесело, уж не к чертям ли в пекло пожалую? Эдак не долго осталось до преисподней. Терпения древним строителям было не занимать, похоже, в ущерб фантазии. Столько пройти и видеть лишь однообразие уходящей всё вниз да вниз змеи дьявольского коридора! А не по кругу ли я хожу?! Прямо-таки заколдованное местечко. Ну да с волшбой у местных проблем нет. Только заказывай.
Неожиданность нектаром на плесневелый сухарь однообразия. Лестница кончилась внезапно, заставив участиться пульс и напрячься в ожидании сюрпризов тело.
Зачем я иду туда? Запоздалый окрик благоразумия, не успев распространить своего влияния, был раздавлен тяжёлым каблуком веры в происходящее. Слегка попетляв для приличия, коридор вдруг окончился неким подобием тупика. Это был не тупик в полном смысле слова, а как бы тонкая каменная перегородка, разделяющая, казалось, не просто объёмы двух идентичных пространств, а разные принципы. Во! На стене слева я узрел большой рычаг. "Потяни меня!"
Медленно, колыхаясь, подобно тяжёлой парчовой занавеси, поднялась каменная стена, как будто законы природы и превращений твёрдых веществ были выдуманы не для неё. Одиночество сдавило когтями страха бедное сердце, заставив плеть отчаяния хлестнуть коней действия, понесшихся вскачь по колее событий. Эхо грохота ещё металось по коридорам, когда я в безрассудстве своём переступил невысокий каменный порожек, ведущий в большой зал, настолько тускло освещённый редкими факелами, что размеры его лишь угадывались, да и то большей частью благодаря великолепному эху. Внезапно каменная штора тяжко опустилась за моей спиной, обдав ноги потоком тёплого воздуха; и более - ни звука. Я замер, в напряжении воли силясь разгадать небесный замысел, но, скорее, изо всех сил пытаясь просто не умереть от ужаса. Страх ведёт нас от тупика к тупику, превращающихся по мере нашего с ними взаимодействия в потоки возможностей, расщепляющихся на ручейки бесконечно малых случайностей, кои, в свою очередь, как крохотные кирпичики действительности, строят нашу Жизнь.., но не то, что мы называем "жизнью". Ведомы страхом, мы забываем себя и воспринимаем Слово как зверя, крушащего железными челюстями с таким трудом выплетенную нами паутину заменителя бытия. И одари его господь большей силой и терпением камня. Ибо ведомый - лишь мера развития, слепо стремящаяся стать несобой.
Тело била нервная дрожь. Я ждал, прислушиваясь. Чего? Грохота обвалов, безумных воплей чертей, несущихся на своих лёгких копытах именно к этому месту в предвкушении обладания моей столь много повидавшей душой? Видимо, разуму нужно было время, чтобы успокоиться и вновь обрести опору в неизменности законов бытия, как прежде, когда-то, во времена своего безраздельного царствования. Я ждал, как ждала природа того момента, когда она смогла бы передать вожжи своему заместителю, добросовестно выдрессированному с одной целью - превзойти самого себя. Я горестно качал головой, потерянный, раздавленный, ужасно маленький в этом большом равнодушном пространстве. Лёгкий шорох и последовавший за ним неописуемой тяжести вздох прозвучал во тьме подобно удару грома, и я вздрогнул так, как не вздрагивал ещё ни разу в жизни. Кому здесь понадобилось вздыхать!!! Что всё это значит! И вообще.., это в конце концов нечестно! Столько пережить, чтобы потом умереть от страха в жутком подземелье, которое и подземельем-то не назвать - кругом лишь камень, скала.
И я не выдержал, это было выше моих сил.
- Кто здесь?! - святотатственный возглас мой затих очень быстро, не прибавив решимости телу.
Тишина. А затем.
Снова шевеление и опять этот убийственный вздох, заставивший вспомнить испанских грандов в арабских подземных тюрьмах. Протяжное зловещее эхо вяло перелетало от стены к стене, пока не затихло, родив во мне помимо всего прочего недоумение по поводу явно ненормальной акустики этого чуждого всему светлому, понятному и конкретному места.
И тогда я выдернул из стены ближайший факел, выставил его перед собой как меч и двинулся вперёд, на голос, вернее, на этот гибельный вздох, на очаг движения, а значит - жизни, в этом царстве абсолютного покоя камня. Факел мало освещал путь, больше слепил глаза. Но с огнём в руке было как-то... уютнее, что ли. Прошло не менее пяти минут, пока я нашёл что-то достойное внимания. Всё это время я намеренно шумел, топал, ворчал, чтобы не слышать тихих посторонних звуков, от коих волосы шевелились на макушке, и леденящий страх прокрадывался под одежду, покрывая тело пупырышками.
Обследовав окружность зала и обнаружив, что он даже больше, чем можно было бы судить по эху, я стал осторожно двигаться по диаметру и примерно в центре адской пещеры в полу обнаружил железную решётку, из-под которой вились смрадные испарения. Замок поржавел, я легко его сбил, взялся за прутья, приподнял тяжёлую решётчатую крышку и увидел уводящие во тьму железные скобы лестницы на стене колодца.
Когда-то кто-то, вероятно, уже ступал по этим ступеням, балансируя на ржавых скобах, или... Вниз, во тьму, без огня! Ибо факел пришлось оставить возле решётки; ведь, чтобы лезть по хрупким скобам, мне понадобятся обе руки да благословение слова. Швырнуть же факел вниз.., упаси боже. Почему-то даже думать об этом не хотелось... А почему? Хозяин безмолвствовал.
Видимо, существует критическая масса страха, которую способно пропустить через себя живое существо; я спускался всё ниже, но страшнее не становилось. Вместо этого в голове мелькали обрывки образов, событий, странные тяжеловесные мысли, как будто чужие. Тьма вокруг будоражила воображение, предоставляющее в отсутствие зримых образов надуманные грёзы. И лишь мысль о возможности нахождения нового невиданного артефакта отрезвляла, лишая реальности дикую пляску бредовых видений, пытающихся свить гнёзда в моих навсегда покинутых мною чердаках.
Неожиданно нога упёрлась в каменный пол ямы, по всем параметрам готовой быть выгребной. А дальше было безумие, что продолжало вести меня туда, откуда нет возврата. Ничего нет. Есть лишь возможность сделать шаг, потом ещё один. А потом - бог ведает, слово ведёт, мир стелется под ногами, небеса - уходящей надеждой недостижимости бескрайнего, необъятности малого, как части большого.
Я на слегка подгибающихся ногах, бездумно бросив спасительные ступени, которые, я не подумал об этом, мне теперь ни за что не найти во тьме, пошёл напролом, прямо, не заботясь о тылах, просто вперёд, забыв даже вытянуть перед собой руки, как обычно делает человек, оказавшись в зоне полного отсутствия света. Или я знал... что-то?
Всем телом я налетел на... что-то мягкое, тёплое, лучащееся жизнью, или теряющее последние остатки этой самой жизни... Скорее второе.
Я наткнулся на живое существо! Глубоко под землёй, в месте, давно забытом для посещений, в глубокой яме, под ржавым замком, который, я мог поклясться, не открывали по меньшей мере десятилетие, я обнаружил обнажённое, обессилевшее, пребывающее в беспамятстве создание - женщина, как я понял, пробежав чуткими пальцами по её телу; прикованная очевидно давно к крепкому дубовому брусу, похоже - кресту, на ощупь было не разобрать, прочно заделанному в каменный пол темницы. И она была слишком слаба, чтобы разорвать ржавые оковы на руках и ногах, кои, не найди я её в этом склепе, пережили бы её и через какой-нибудь десяток лет рассыпались бы в бурый прах на сухих дланях сморщенной мумии.
Но я был здесь, и в моих руках достало силы истребить твёрдость цепей, освободив загадочную пленницу, тут же повалившуюся бы на пол, не подхвати я ослабевшее тело на руки и не положи её голову себе на колени, ощущая странное чувство отрешённости. Нет, оказалось, она не была полностью обнажена, на чреслах болтались лохмотья, - лишь напоминание об истлевшей юбке.
Пробежав лёгкими пальцами по её телу и отметив мимоходом пропорциональность фигуры и упругость молодой кожи, я нашёл над кобчиком маленькое углубление и, слегка помассировав, сильно надавил пальцем на нужную точку, отметив про себя, что флегматический узел странно увеличен, но тут же забыл об этом.
Она вскрикнула, выгнулась дугой и застонала. И далее ухо моё различило тихий шёпот из уст незнакомки:
- Наконец-то... Ты здесь... Я уже не надеялась, ведь это так тяжко. Звать и любить.
Она замолчала, но теперь я почти физически ощущал, как она напряжённо всматривается во тьму, тщетно пытаясь различить мои черты во мраке. Дышала она ровно и сильно. Жизнь в ней, казалось, совсем не пострадала за столь длительный срок заточения в столь поганом месте. А какой срок?
- Давно ты здесь? - послал я вопрос в темноту и получил тут же:
- Одиннадцать с четвертью лет, - ответ был послан с силой начинающего жить существа, но никак не годами прозябающей на кресте слабой женщины.
- Ты ведьма? Колдовка?
- У НИХ для всего, что они не понимают, одно название - колдовство, даже если... а, ладно! - я скорее телом почувствовал, чем ощутил, как она с досадой махнула рукой и отвернулась.
- Но ты пришёл, и это главное. Всё остальное - пока лишь последствия.
Пауза; я снова почувствовал на себе её взор, пытающийся пробиться сквозь завесу мрака.
- Так ты меня не помнишь?
Странный вопрос, никак не вплетающийся в ткань происходящего. Но, впрочем, ничего нельзя сказать до того, как я освещу её лицо настоящим светом и пока хорошенько не всмотрюсь, пропуская через фильтр памяти каждую чёрточку её облика. А пока она для меня лишь голос в ночи, да тёплая плоть в моих руках. Так я и ответил. Она не спорила, лишь грустно вздохнула и попыталась подняться.
- Как ты здесь оказалась?
- Тсс! Сам всё узнаешь... А может быть и не узнаешь. Теперь-то ничего наперёд не скажешь. Подумать только, я должна тебя благодарить за то, что ты всё-таки успел. И не испугался. И вообще, не поленился... Но это так абсурдно на фоне того, что я помню, а ты не знаешь. Благодарить за должное, это ведь... А, ладно! Ты даже не можешь оценить, как я изменилась... Прости!
Почувствовала она что ли, как лицо моё заливает краской нарождающегося гнева, рождённого неведением; я ощутил на своей щеке касание её лёгких пальцев, пропутешествовавших ко мне на грудь, расстегнувших верхнюю петлю ворота и ощупавших брелок на цепочке.
- Талисман ты сохранил, - в голосе её слышалось сдерживаемое торжество верящего в судьбу и не обманутого в своей вере. - Ты был один? Что тебя вело?
- Слово.
Она вздрогнула и, чуть помедлив, обвила руками мою шею и прижалась своим лбом к моему.
- Я рада за тебя, - тихо проговорила и нежно провела ладонью по волосам. - Я очень, очень устала. Но теперь мы вместе и мы сильнее. Сильнее во много раз.
Я был целиком с нею согласен, ибо чуял, как просыпается во мне сила единения. И если бы я хоть чуть-чуть мог заглядывать в будущее, а не плыть по течению потока событий, создаваемых словом, я бы догадался, что это одна из сил любви.
Но именно эта способность принимать всем существом сиюминутное, не думая о последствиях, и позволила мне остаться в здравом уме и твёрдой памяти, пройдя через события, способные довести до безумия самый могущественный рассудок. Именно в этой способности ничему не удивляться (ибо что такое удивление, как не взгляд в будущее, потерпевшая фиаско попытка предопределить то, что будет, и не нашедшая опоры в происходящих обстоятельствах) укоренялась и произрастала моя уверенность незнающего. Удивление - протест разума против нелогичной по его мнению канвы событий, которую он предвидел совсем по-другому.
Видеть и предвидеть я не мог. Я ничего не предполагал, а лишь принимал происходящее, которое в ответ щедро одаривало меня сокровищами, не сравнимыми со всеми богатствами всех царей мира. Сокровищами пребывания. Это трудно понимается умом, но легко познаётся телом. Настолько легко и естественно, что не ощущаешь никакой разницы между тем, что пишешь, и тем, о чём не знаешь. Выход всегда один и тот же - молчание. И рождение слова из огня безмолвной гармонии, в треске реальных искр в воображаемом горне, рождающем, как это ни непостижимо, убивающем, чего бы это ни стоило. А вы думаете, что жизнь можно убить..? Наивные.
Она спала, положив голову мне на колени, а я тихо перебирал её свалявшиеся волосы, не ожидая, что в глубине моего существа родится далёкое воспоминание о совместной жизни с молодой ведьмой среди снегов в одной из долин вечных гор. Я не умел ожидать, в том смысле этого слова, какой вкладывают в него философы. Просто воспоминание не приходило, и я принимал это спокойнее, чем гвоздь принимает на себя удары молотка, безвозвратно вгоняющего его в толщу среды по шляпку, подобно таинственной судьбе, вгоняющей нас в разные реальности одного бесконечного мира. Мы отдыхали, не утруждая разум вопросами относительно способов выхода из проклятого склепа. А был ли выход вообще? Каменная штора в большом зале закрылась за мной с безвозвратностью временного потока, я в тот момент ощутил это сполна, недаром чуть не умер от страха. И я ждал пробуждения моей милой Эос. Нам было так хорошо вдвоём, что даже смерть, подозреваю, не омрачила бы идиллию нашей взаимной... любви? Приязни? Не знаю. Ничего не знаю. Я уже предупреждал - я ничего не знаю. И не хочу знать. Может быть, позже. А там - что будет.
Она долгим взглядом проводила журавлиную стаю. Глаза её, когда она смотрела в окно, становились красивыми-красивыми, серебристыми, в них отражалось поле. Поле, глаза, она и то, как она смотрела: всё это составляло картину простую и понятную в... своей непостижимой загадочности. Издёрганный поездками ни зачем в никуда, он отдыхал, перебирая в памяти минувшее за этот день, прошедшее и почти не оставившее следа.
- Странно, - говорила она, - в древних практиках существует такой способ... я имею в виду вспоминание и анализ прожитого дня, а ты делаешь это спонтанно, сам, без усилий. Скажи, а трудно это - вспоминать?
- О, нет, нисколько. Представь, что растёт цветок.., потом умирает, затем семена его разносит ветер, птицы, звери; семена прорастают в цветы где-нибудь... на куличках. Что-то вроде.
- А-а-а.
- Можно ещё смотреть на предметы и здороваться с ними.
- Хм.
- Ну, а ещё можно...
...Он лукаво косился на неё, потом вдруг резко, порывисто обнимал, валил на постель, осторожно гладил её волосы, грудь, живот, всё тело. Пил нектар бессознания в сладости единения с той, которая и так была его частью, неким мистическим недостающим членом, "ангельской дланью" или "рукой Вельзевула".
"Плачь, милая, плачь!" И она плакала, всхлипывала, глотала стоны, выгибалась дугой; разгорячённые тела, соединённые в танце, в живом ритме, отдавали друг другу себя, сплетались, сливались, не находя друг друга, теряя самое ощущение отделённости, обособленности, размывая границы, перетекая друг в друга. Возникала какая-то новая закономерность. Он молчаливо, отрешённо организовывал её, шёл вперёд, вел её. Иногда она совершенно безнаказанно оглядывалась, без опасения превратиться в соляной столб, и обнаруживала брошенные в прошлом нагромождения недовыполненных раскрытий. И тогда она смотрела на него со стороны и видела нечто близкое, родное и бесформенное, а также глаза. Её затягивало в них. И снова отдавались движению, как неистовому потоку, стремящемуся с вершин с грохотом рождающегося бога и с неотвратимостью пущенной в цель стрелы. Переплетение, проникновение, перемешивание. Это было воссоединение. Тяжёлые щупальца старого мёртвого мира, в котором они чувствовали себя прекрасно... до некоторых пор; но с некоторых пор не так уж прекрасно. Шаг вперед. Для всего мира. Но кто совершил бы его? Им хватало этой жалкой сердечной зависимости, которую они называли "любовью". Может быть, позже? В другом теле? И мир ждал, обессиленный и угрюмый, так и не нашедший своей тайны...
- Спасибо тебе!
- За что?
- За всю твою... необъятность.
- Спасибо ТЕБЕ! Когда ты меня хвалишь, я становлюсь непонятный.
Воссоединение. Он распахивал окно: северный ветер врывался в замкнутое пространство тишины, ворошил на столе листы неоконченных рассказов, гонял по полу старые магазинные чеки, проникал в магму тел, в золоте глаз отражаясь искристым, могучим потоком жизни, снопом, бьющим из распахнутых грудей, рвущимся из переполненных радостью сердец хрусталём переливчатого, звонкого, счастливого смеха.
...Смеха, раскатившегося по гулкому каменному мешку. Он проснулся, до конца не принимая свидетельство жизни по поводу малого происшествия. Он знал, что сон не меняет реальности. Однако, он знал и то, что субъективное отношение к предмету может нарушить его объективное положение в мире вещей. Зачастую сны диктуют настроение; которое в свою очередь может толкнуть на те или иные поступки. Так переделывают окружающий мир.
Она проснулась и села. Он не мог видеть положения её тела, но почему-то хорошо представлял себе, как она сидит, поджав под себя ноги, чуть боком, склонив голову.
- Ты отдохнула? Сможешь карабкаться по этим ступеням? Нам нужно наверх. Там светло от факелов; и мы должны найти выход отсюда.
- Выход не вверху. Ты разве не понял? - он мог поклясться, что она покачала головой.
Ну да. Вперёд. Здесь, если и возвращаются, так только оставив нечто созданное там, где уже побывал. Он вспомнил пятую келью. О, нет, нет! Не знаю. Ничего не знаю.
- Что тебе снилось? Ты так смеялся во сне. Мне это напомнило...
- Тише!.. Пожалуйста, молчи. Я вроде как что-то вспоминаю. Не гони, не форсируй. Будто бы уже сто лет тебя знаю, и готов принять неизбежное. Но как будто это была не жизнь, а прелюдия, так что и вспоминать нечего. А я так давно не вспоминал.
Воздух был сухой и горячий. Его вдруг пригвоздило к месту чудовищностью происшедшего с ним. Этого не могло быть! Она?! Здесь?! Одиннадцать с четвертью лет! Кто-то не-он, вскочив, выпучив глаза, схватился за голову и заметался, не в состоянии вместить простого и капитального факта, который от этой своей капитальности становился ещё более необъяснимым. Он сидел каменным истуканом, лишь непонимающе тряс головой. Как? Что? Как будто идти по пустыне сквозь буран и внезапно встретиться лицом к лицу с самим собой. И даже хуже... Как будто сидеть в бамбуковой хижине на шкуре ягуара, нянча ребятишек или тачая из кремня наконечники для стрел, и вдруг узреть вокруг себя лишь тьму космического хлада, пробирающего даже сквозь надёжный морисовский скафандр.
Она нашла его ладонь, крепко сжала в своей:
- Будь телом. Разум и чувства капитулируют перед ним, и так было всегда. Ты слышал?
- Да, но я как будто расстался с тобой навечно, и вдруг приобрел снова.., навечно же. Знаешь, сейчас я всерьёз сомневаюсь в том, жив ли я, не умер ли где-то там, на лестнице; или ещё раньше, у входа в замок.
Она засмеялась звонко, заливисто.
- Ты сейчас живее самых живых! Ладно, давай, помоги мне. Нужно повернуть крест и ждать.
- Да, сейчас, - он встал, шагнул за ней. - Я так давно не вспоминал, всё такое новое.
- Бери здесь... Осторожно... Теперь дай талисман.
Он склонил голову, освобождая шею от цепочки с висящим на ней брелоком, взялся покрепче за горизонтальную перекладину креста в тех местах, куда она положила его руки, повернулся к ней:
- Я люблю тебя!
Она возвратила ему признание горячим шёпотом, поцеловала в щеку и тоже взялась за крест.
Он поставил ноги на деревянное основание вертикального бруса; неожиданно раздался металлический лязг, его запястья и щиколотки плотно обхватили четыре железных браслета, а дальше... безумие: что-то как-то вывернулось, казалось, само пространство вокруг и внутри него, и он, секунду назад стоящий лицом к кресту, почувствовал спиной и лопатками тепло и шершавость старого дерева; откуда-то из недр креста выхлестнулись цепи, молниеносно обвили его торс и крепко притянули к деревянному торсу его дубового собрата. "Глупец! Какой же я глупец!"
- Как ты могла!!! Вспомни, ведь мы были вместе!
Ответом ему был мелодичный женский смех, удаляющийся куда-то вдаль. Предательство - одно из определений жизненной позиции, термин, не более. Он не верил, просто не в состоянии был поверить в такое, и... и правильно делал. В короткой вспышке света (откуда? свет?) он увидел вдруг её с гримасой отчаяния на лице, она тянула к нему руки, отбивалась от чего-то постороннего, но необъяснимая, чуждая мощь увлекла её прочь. Он дёрнулся что было сил; лишь насмешливо лязгнули оковы. Ах так, что ж! Поглядим... Он напрягся, стиснул зубы, мускулы буграми вздулись под кожей, лопнула по швам одежда; никакие кандалы не выдержали бы вмешательства тайной силы. Но единственным результатом его попыток обрести свободу были капли крови, выступившие из-под оков: артефакт надежно хранил вверенное ему сокровище, - крепко держал свою жертву. Совесть создавшего его была чиста.
* * *
Когда-то мир был конкретным, осязаемым. Время ощущалось не как одна из эфемерных фигур абстрактного мышления, а как путь длиной в жизнь, дорога славы; и, поднявшись над ней, возможно было узреть грядущие повороты, перевалы, лощины.., пропасть в конце пути, в которую рано или поздно устремляется тяжело гружёный накопленным опытом и неиспользованными знаниями экипаж любого искателя. Человек был владельцем пути, а не механической игрушкой, несущейся по шоссе жизни, пока не кончится завод. Любой мог стать странником, исследователем чужих дорог, войти в жизнь выбранного им персонажа, который в свою очередь мог тоже исследовать чужие пути и даже путь того, кто ступил на его дорогу жизни. Такие перекрёстные странствия носили названия "прорывов". Прорывы возникали лишь в том случае, когда странники одновременно ступали на стези друг друга. И уже не нуждались ни в чём из того, что могла бы преподнести им фортуна. Вопрос незнания был решён. Такие пары знали всё и не знали ничего. Но создатели древних артефактов стремились свести число таких пар к нулю: только единая воля должна управлять неуправляемым, а "прорывы" несли с собой потенциальную возможность внедрения чего-то нового в существующий порядок вещей. А мир?
Мир прекрасен своей непредсказуемостью; нет и не может быть единой воли, под управлением которой происходило бы любое движение. Случай правит перемещением вещей; случай возникновения нового...
А происходила лишь смена освещения. Сумерки, - как яркий луч после гнетущего, ослабляющего мрака. Они резанули по глазам; и взгляду его предстал мир пещеры, с которой сорвали хитон тьмы, обнажив нетронутый временем свод, гладкие, почти полированные стены, пол, покрытый слоем сухой пыли. Пошевелившись, родив звон оковный, он глубоко вздохнул и закашлялся; прочистил пересохшее горло и зло сплюнул на пол. Растерянно осмотрелся. Он не понимал причин изменения зрения, но чувствовал, что причины были в нём самом, внутри, что темнота вокруг него, как и тысячи лет "до", не думала проясняться. "Что-то с глазами? - Да. - Хм. Дар артефакта? - Да. - Кто ты? - Я? не знаю. А ты?"
Он задумался. А кто он? Действительно, мир на время подарил ему себя; никто не знает, когда выйдет срок и придётся платить по счетам. Хотя... мир не бухгалтерия. И он почти ничего не знает о себе. В этом кроется возможность ответа на главный вопрос жизни.
Он снова с силой дёрнулся, резкая боль в чуть подсохших ранах на запястьях заставила его вскрикнуть. Казалось, присутствие боли - единственное, что отличает жизнь от смерти, что держит его на грани объективности, с которой он готов был соскользнуть в океан бреда, или сияния абсолютного прозрения. Боль делала его существом мира, человеком общества. У мира есть масса других способов заставить индивидуумов быть внутри него, но боль - универсальный овеществитель. Мда-а!
Звук был рождён внезапно, разнесся вширь, ломая ограничения стен, потолков и полов. Это был вой, напоминающий волчий, но с лёгким оттенком чуждого мира, какого-то иного, незнакомого состояния души, если у такого волка может быть душа. Цепи нестерпимо врезались в тело. Он встрепенулся, замер, прислушиваясь. Что это было? Сопровождение Перехода? Побочный эффект вездесущной жизнедеятельности, присущей даже атому, но спешащей заселить доселе невоплощаемые формы, эти оболочки незнакомых проявлений? Как тайные помыслы, рождены они были не по законам; и закону ли было править ими, если даже само вещество их тел отчаянно нуждалось в уточнении своей жизненной миссии. Они приближались, ибо вой нарастал в интенсивности.
Тишина по углам растворилась, звуки правили пространством пещеры, возрастая в силе и численности. Он снова дёрнулся, лязгнули цепи; воображение его не к месту участливо рисовало апокалиптические картины: стаи чудовищ, тяжёлые тучи над миром, сухая, каменистая почва, бессильная родить зелень. И снова стада монстров, ужасающие в своей тоске безысходности, невозможности стать другими, красивыми и добрыми; и в этой тоске ещё более страшные.
И тут он увидел их, серыми каплями стремительности ворвавшихся в зал; как будто возникающих едва светящимися белёсыми овалами прямо из воздуха и несущихся по кратчайшим путям; устремляющихся на него. Если боль и была резкой и невыносимой, то продолжалось это недолго. Они рвали его прикованное к кресту тело на куски, осатанев до крайней степени неистовства, они впивались хищными клыками в его незащищенную плоть, и его сила пузырилась в их глотках, разрывая их, обжигая огнём их нездешние внутренности, разя изнутри и снаружи; сила тайны человека. Один за другим они падали замертво, трепеща, и исчезали, оставив на полу пещеры лишь клочья шерсти и кровь. Но их, этих серых, поджарых туш, было слишком много. Он кричал, а потом рычанье и визг заглушили его слабеющие стоны, перешедшие в смертный шёпот, почти новый язык, незнакомый даже ему самому. Бессмысленный набор фраз, свистящих звуков: аттарам, бушбари уйди! С-с-с-с-сам. Я восстам. Мас-с-с-сура васса-а-а,.. восстать и уйти. Я отдам!...
Они его сожрали, звякнули освобождённые от груза оковы, кости были обглоданы, разгрызены и проглочены, кровь, в пыли свалявшаяся в комки, вылизана. И они разлеглись вокруг креста, положили острые морды на лапы и успокоились в ожидании, в блаженном незнании; почти нереальные, хотя и осязаемые, неслышные тени, служители собственной эфемерности. Сползающиеся к некоему тайному центру, как капельки ртути сползаются в одну большую каплю.
Он восстал неожиданно, как от толчка. Его мир был уже чем-то заполнен, и пугала его неизменность памяти, диктатура страшная ещё и оттого, что привычная, как переход из одной комнаты в другую. И осознание мира как действа, а себя - как части мира и героя действа, вызывало отчаяние - чувство, пугающее новизной.., и как будто знакомое... Но нет! Откуда? Что он мог знать, если только родился и всего лишь учился ходить.
Незнакомое слово "пещера" отзывалось ноющей болью во внутренностях, и окружающие могли видеть в этот момент феномен рождения маленьких световых вспышек вокруг его по-детски розовых запястий и лодыжек. А потом его приняли в люди.
Он, как всегда, в некотором безумии просыпался, глядя прямо перед собой в потолок, не различая переходов обрывков сна в монолит реальности. Обычный ребёнок. Отсутствие неприятных ощущений в теле не успокаивало, всё могло измениться в одну секунду, он к этому привык и ждал всегда... нет, не худшего, но непредвиденного, зная, что выстоит в любом случае, по-другому просто не могло быть, даже если бы он очень этого захотел. "Нужно думать о главном". И, встав, он облачал себя в ткани (сто одёжек), думая о главном.
Я - крыло орла,
ты - во мне стрела.
Что стреле в крыле
до меня во мгле!?
Я - лицо во сне,
ты - мой сон в огне...
Что огню во мне
То, что зрит вовне?
Попробуй-ка догадаться, про кого это. Нет, нет и нет! Не в силах более противиться валу чувств, обрушиваю на... тебя лавину благодарности. Благодарности просто за то, что ты существуешь на свете. (Пусть; он решил наконец, кому быть целью стрелы. Пусть это будет человек, пусть она, маленькая девочка из дома напротив. А почему бы и нет?) И, покрывая поцелуями твои ладони, твои колени (!!!), взываю, дабы не кончилось блаженство: не улетай, надежда!.. Посвящение угасало. Старый мир крепко держал свою жертву, век за веком используя одни и те же способы. А они называли это "любовью"; наивные. Сексуальное рабство -- имя демону сему.
Никогда окружающие меня обстоятельства, даже в виде исключения, даже просто ради разнообразия, не становились ни ступенью-трамплином к достижению моих неведомых им целей, ни слугами-друзьями, могущими оказать посильную помощь, ни средством познать иллюзорность иллюзии и истинность истины. Обстоятельства всегда были против меня. Но, как бы то ни было, я выжил, жил и планировал продолжать в дальнейшем с неменьшим успехом перерабатывать жизнь, приспосабливая её к себе, как некий малюсенький пуп земли, ан, гляди ж ты, заявляющий о себе тоненьким, еле слышным голоском. Не способным родить крик. Крик, вернувший бы надежду, аннулировавший бы слабость. Надежды улетали, не видя смысла в том, чтобы оставаться в доме, в котором они были никому не нужны, а я... я был не в счёт, ибо масштаб не тот, конечно же. Как минимум на порядок. Тут нужен был Крик, вопль, страшной силы взрыв. А я... я был всего лишь безумен, не более. Я сходил с ума, спрашивал время у уличных собак, перераспределял найденное где-то между землёй и луной в единственной известной мне области между валенками и шапкой.
Мир вокруг меня был дискретен. Одной из дискретностей были люди. Среди них я находил более-менее дружественных персонажей комедии, невостребованных актёров, актёрствующих актёров, актёров от души, служебный персонал... Конечно же я порой задавался вопросом: а кто режиссёр? Глупо... Но по-настоящему дружественных было мало. Как ни странно, родители не входили в их число. Как будто ещё "до", не зная почему, я вычеркнул их из некоего, бесспорно, символического, списка доверия. И теперь во мне росла... больше всего это походило на брешь в броне БТР-а. Такое же безысходно-неисправимое; некий очаг уязвимости. И то, что он ширился с каждым прожитым годом, (некая полынья с опасно рваными краями), рождало во мне тоску, отнимало потенциал ещё не сформированных сил, могущих стать в будущем творческими. Банальность проблемы отцов и детей смешила меня до икоты. Ах, если бы в этом была основная трудность! Выстоять перед тоской взаимосострадания, обессиливающего уважения - это уже не шутка. А отринуть парадокс важности поиска профессии - тут нужно быть просто героем. Всякое "бу-бу-бу", типа: "Поговорим, брат. Вот, кем ты хочешь стать?" У окружающих существовало такое понятие - профессия, работа. Этот мир был миром профессионалов, универсалу здесь не нашлось бы места. А проблема питания! А каменный мешок религиозной веры! Тут противостояние - ты и грозная мировая сила под названием индивидуализация, вернее, уродливая мутация сей силы. И что дальше - неизвестно.
И смесь детальнейшей осведомлённости обо всех основных этапах своей социальной жизни с одной стороны и совершеннейшая тайна своего... скажем так, предначертания с другой - как два мира в одном; как две головы на одном теле; как два способа видения в одних глазах. И тогда просто опускаются руки и надежды улетучиваются.., просто-напросто... Хотя, почему! Остаётся последний выход - физиологически и капитально выжить. Ну, не без некоторых компромиссов. Без которых куда ни плюнь, куда ни глянь... И ещё оставалось безумие. Стоп, ведь если он знал о нём, значит, безумия, как такового, не было. Он одевал шапку, не понимая, почему это не могла быть сковорода. Облачался в пальто; петля шарфа на худосочную цыплячью шею, пара рукавичек, валенки; открыть дверь, сбежать по лестнице и, стоя на пороге, понять, что тайна мира - счастье для индивидуума. Залаять на соседку-старушку, перебежать дорогу, исчезнуть в подворотне, мимоходом гикнув от восторга. Стоять, прижавшись лбом к сырой заиндевевшей кирпичной стене, представляя, как с другой стороны стены, внутри, люди, называющие себя "взрослыми", ведут разговоры, едят и гадят, или готовят мировую революцию. В последнем я с вами, не сомневайтесь. Ибо всегда готов на перемены (не в силах сдержаться, он тихо, гулко засмеялся от восторга фантазирования). Вот пусть сейчас из этого подъезда выйдет террорист в пальто с бомбой в кармане и пойдёт ни много ни мало - в городскую мэрию. Ей-ей, они там все в штаны наложат. А ты... (он не мигая смотрел на молодого парня в длиннополом чёрном пальто с оттопыривающимся карманом, вышедшего из подъезда, осмотревшегося, задержавшего взгляд на таращившемся мальчишке у стены, поднявшего воротник и деловито быстро, почти бегом, исчезнувшего в арке напротив).
Чтобы унять дрожь в коленях, пришлось поочередно сгибать ноги, стукая себя пятками по ягодицам. Я постоял ещё чуток, вдыхая изменившуюся атмосферу, в которой пару минут назад и не пахло тайной (а теперь вот), и вышел через арку на проспект. Парня (с бомбой?..) след простыл. Пошёл мелкий снежок, и я брел в никуда, подняв лицо к небу и ловя ртом снежинки с обломанными лучиками, быстро спускавшиеся долу. Искать во всём всегда и везде причину, суть, я так и не научился. Но зато я умел одно - не удивляться обыденности.
Нет, ничего подобного. Перед его внутренним взором проносились события чьей-то жизни, несомненно, чужой, ибо чуждой ему самим течением и ритмом событий. Нигде, в никаком краю он повстречался с судьбой и пал в одной из пугающих своей нелепостью битв при крепости без названия. И даже не удивился собственным похоронам. О, воспалённый рассудок, - это было бы избавлением. Мозг его был до омерзения здоров, никаких отклонений. Страшная безысходность реальности.
И он прикрыл глаза, конкретизируя в памяти недавно непроисшедшее, но такое реальное, что он почти видел эти серые тени с очертаниями хищников. Распростёртыми объятиями встретил он свободу; пошевелил руками, с радостным изумлением не услышав звона кандалов. Бессильно упали плети рук, колени его подломились, не выстояв перед гнётом усталости. И он рухнул к подножию адского креста, измученный нечеловеческим напряжением, обессиленный, но победивший. На железных браслетах дубовой поперечины ещё не запеклась кровь; горсти окровавленного песка, разбросанного вокруг, были ещё влажными, а возможно, и тёплыми. Но в его затуманенном разуме свидетельством триумфа над тайными силами, искрой ликования билась одна мысль: "Свободен!" (Но эта таинственная чужая жизнь, мелкие прорехи в стене забвения. О, они тревожили своей абсолютной необъяснимостью, как что-то лишнее в его мире, чему нет экологиче... э-э, психологической ниши; а они, казалось, и не нуждались в ней.) Его умения хватило на то, чтобы разыграть драму собственной гибели, в коей актёрами служили частицы его собственного естества, извлечённые из неизведанных магм его собственного психического органа, и его бедное, так неистово кантуемое миром тело, что пожрало само себя и возродилось тут же, но освобождённое от железных пут и большей части жизненных сил. (Но эти искры чужой судьбы... Детский лепет начинающего жить существа, террористы в пальто, снежинки с обломанными краями. Чужой взгляд, вписавший в его память пару страниц незнакомой жизни. Чужой ли?.. Что это было? Господи, отыми больную память! О, господи, освободи от того, чему не знаю цену!) И теперь тело впивало сон, копя мощь, а одинокий артефакт, один из многих, стоял, тупо раскинув деревянные длани, как будто желая объять мир и заковать его в цепи, но бесплодный в этом своём желании, и поэтому вызывающий лёгкую жалость. И некому было пожалеть его, ибо единственный, находящийся поблизости, возможный носитель сей эмоции спал крепким сном.
* * *
Ему снилось, что он был лебедем, задумчиво скользил по водной глади окружающего замок рва, а за ним вереницей следовали его возлюбленная, белоперая пери, и выводок молодых серых лебедят. Тучи комаров и москитов носились в воздухе, садились на перья, забивались в ноздри, клюв, под крылья и жалили, кусали, причиняя сильные страдания ему и его семье. Люди помогли им. Какой-то местный умелец изобрел ткань, убивающую москитов, если те садились на неё. Лебедям были сшиты рубашки из этой ткани, и семья гордых птиц избегла мучительной смерти от укусов насекомых...
Он проснулся от глухих ударов, - сначала он подумал, что это бьётся его сердце, готовое показать себя миру, покинув надоевшее убежище тела. В смятении он прижал руки к груди и понял, что звуки идут извне. Но что это было? Мерные удары кирки о камень; воспоминания о работе в каменоломнях исторгли стон из пересохших губ, которые от движения тут же потрескались; из трещин выступили капельки крови. Он облизал распухшим языком губы, с трудом поднялся и пошёл на стук. Тело мотало из стороны в сторону, слишком мало времени на восстановление сил было дано ему. Но существовало нечто важнее сиюминутного сна. Тень надежды на спасение, надежды найти выход из зловонного скального кармана. И он шёл на стук, спотыкаясь, загребая ногами пыль веков. И если бы он мог видеть в темноте, то обнаружил бы, что спотыкается он о части человеческих скелетов.
Он брёл медленно, поэтому не сильно пострадал, налетев на каменную преграду. Он находился в узком тоннеле, перед ним была тонкая перегородка, с каждым ударом кирки в руках незнакомца с той стороны теряющая свою прочность и толщину. Судя по силе звука, работы таинственному камнелому осталось часа на три. Что ему сказать, когда он окажется с этой стороны? Кто он, этот неизвестный труженик? Мастер-камнерез? Монах-строитель? Любитель-археолог, отправившийся на поиски древностей? Кто бы он ни был, он даст спасение.
Он стоял, прислушиваясь к этим ударам, потом сел, привалившись к стене тоннеля и задремал. Там, откуда приходят сны, случился мёртвый сезон. И он плыл в отвратительном липком бульоне отсутствия ощущений и их результатов - образов. И затем в него ворвался звук. Это был настоящий, конкретный грохот; эхо его прошелестело по коридору и умерло где-то в тайных пустотах. Он вздрогнул, открыл глаза и тут же зажмурился - слабый отблеск свечи чуть не выжег ему сетчатку; сколько времени провёл он во тьме, день, месяц, год, век?
Он чуть приоткрыл глаза, сфокусировал их на картине мира. Перед ним стоял грязный человек в лохмотьях с кайлом в руке и свечой в другой, с ошарашенным взглядом, с бившейся в гноящихся глазах хронической усталостью и... с кандалами на ногах.
- Кто ты?! - и угрожающе взмахнул кайлом. Голос его был низким и глубоким, его даже можно было назвать красивым, не будь он "с трещиной", хриплым, то ли от перенесённых невзгод, то ли от рождения.
- Я? Не знаю, - он ответил так тихо, что неизвестный землекоп не расслышал его, впав в заблуждение.
- Низам? Ну, а меня зовут Хамом.
Незнакомец, теперь уже Хам, замолчал, пристально вглядываясь в того, кого назвал Низамом, вдруг стремительно подскочил к распростёртому телу, отстегнул от пояса фляжку и приложил её к губам новоявленного. Это отсрочило близкий обморок.
- Слушай, Низам, а ты как здесь оказался?
- Мы нашли друг друга, но потом её забрал свет, а я пожрал себя и обрел свободу, одурачив артефакт... Лебеди... Слушай, Хам, нам нужно выбираться отсюда.
- Хм... Это точно! - Хам нахмурился, отвернулся и покрутил пальцем у виска.
- Я долго ждал, пока ты пробьёшь эту стену... И даже побывал в "нигде". Теперь можно идти.
- Что?! Погоди! Что ты сказал? Ты ждал, пока я пробью эту стену?! Да чёрта с два я туда возвращусь! И тебя не пущу. Сдохнуть рабом на каторге в Больших горах, едва избегнув гибели в подземелье!.. Э, брат. Кажись, я понял... Ну и попались же мы с тобой в мышеловку! Ну-ка отвечай, есть здесь выход на свет божий?
- Нет, каменная штора закрыла путь назад. Теперь только вперёд. Что там, впереди? - его лихорадило. - Это и есть тот самый подземный ход к Большим горам?
- Да... Да, да, ядрить-твою-в-башлык! Только кому - впереди, а кому - позади!
Хам зло сплюнул, стукнул кулаком о стену и повесил голову на грудь. Свеча догорала, мигала, отбрасывая дикие тени на стены и потолок. Она скоро умрёт. Но не это было причиной безысходности, поселившейся в сердцах двух чуждых друг другу людей, объединённых одной общей проблемой.
- ...и отправили меня на каторгу в Большие каменоломни. Пару раз сбежал, так едва не порешили. И вот, заковали в эти штуковины, - Хам зло дёрнул ногами, отчего кандалы лязгнули, огрызаясь на непокорного хозяина. - Узнал я, что есть где-то поблизости от карьера подземный ход, ведущий к заколдованному замку, жилищу ведьмаков, проклятому месту. Да для меня проклятее места, чем каменоломня, не было. Один чёрт, пропадать! И нашёл-таки я этот ход, и великая надежда вела меня и помогла не сдохнуть по пути и не свихнуться от одиночества. И вот теперь ты мне говоришь, что это тупик, что хода нет и нужно возвращаться. Да нас там только и стерегут, чтобы на колья посажать, они же за мной полпути отмахали, пока не передохли все в этом коридоре. Не-ет! Туда я больше не ходок.
Тот, кого теперь звали Низам, вдруг растерялся. Как будто на мгновение под ним разверзлась тёмная пропасть, дышащая космическим хладом, и земное тяготение исчезло.
- Я потерял её!.. Это конец... - внезапно на него обрушилась вся тяжесть утраты; бешеная тоска безысходности. Он явственно ощутил клин одиночества, вбитый меж ними, меж двумя настолько близкими друг другу существами, что их расставание автоматически влекло за собой гибель обоих. - Это конец! - зажмурившись от внутренней, почти физической боли утраты, он скрёб ногтями каменный пол, оставляя в пыли капли горячей крови. Он не мог плакать, лишь стонал, скрипел зубами, хватал руками воздух, как бы желая объять любимую и не отпускать, какая бы сила ни пыталась выкрасть её из этих пламенных объятий. Хам держал его крепко, иначе он наверняка повредил бы голову о камни. Смутное чувство пробуждалось в душе Хама, преклоняющейся лишь перед храбростью и силой. Некая тайная эмоция пыталась пробиться сквозь тугоплавкие наслоения лихой грубости.
Они сидели спина к спине, жевали плесневелый сыр из хамовой котомки.
- Низам, а что привело тебя сюда?
- СЮДА? Что привело меня в эту часть мира?
- Ну... да, наверное.
- Сначала я думал, что в природе всё гармонично, и ничего не нужно исправлять. Потом обнаружил некоторые... несоответствия.
- О? (чавк-чавк.)
- К примеру, по той причине, что тёплое легче холодного, мы нагреваем котелок или чашку снизу, ставя дном на огонь. Тёплые массы поднимаются вверх, а их место занимают холодные. Но ведь в природе тепло всегда идёт сверху, от светила, за редчайшими исключениями. И следствием этого - неравномерность нагрева океанских вод. Нужно, чтобы тёплое было тяжелее холодного, тогда верхние прогретые массы опускались бы на дно, а их место занимали бедные теплом и воздухом нижние воды...
- ...их место занимали бедные. Угу.
- Да, налицо явный дефект столь восхваляемой мудрости природы. Законы её далеки от совершенства. Но при вдумчивом рассмотрении обнаруживаешь не природы, но свою оплошность. Тепловая слоистость океана рождает великое разнообразие живых форм, от обитающих в холодных безвоздушных глубинах, до жителей поверхностных вод. Чего не было бы, будь океан равномерно разогрет... Ну и так во всём. Не несуразность законов, но несуразность моего их понимания.
- Ты размышляешь о законах, с которыми тебе предстоит бороться? Хм! Ты странник?
- Нет, я временно проживаю в замеченных мной закономерностях. И если я замечаю другие, я тут же делаю поправку. Это ведёт меня. Туда или сюда. Я называю это Словом.
- А как быть с тем, кто жил в прежних законах? У него-то себя не отнять!
- В этом... главная трудность.
- А давно ты здесь?.. Низам... Ты слышишь меня? Эй! Ты чего?
Давно ли он здесь? Как быть с каменоломнями? Ведь не кто иной, как он, на пару с Хамом, отгорбатился в них... лет десять, не меньше. Когда это было? И было ли? А может быть главное не то, что было, а то, что оставило след в существе, незаживающую психическую рану, либо грубый рубец, а может быть и что-то мягкое и золотое, тёплое, как парное молоко?
Но остаётся эта главная трудность - те другие Низамы, Хамы, Варлаамы. Они заставляют тело быть частью целого, а не миром в самом себе, мешком вещества, а не взмахами великих крыл, нет, скорее провалом в густой монолитности сущего, открытой раной, уставшей от своей вечной незаживаемости. И он, наивный, думал, что тело плотнее окружающего его воздуха! Цепкое, хоть и устаревшее евангелие науки.
Низам ясно ощущал, что всё обстоит до бессмысленности наоборот. Его тело, безотносительно его самого, ощущало себя скорее как пузырь в плотной массе окружения. И это было гораздо логичнее. В этом чувствовалась основательность, из коей лишь и может рождаться разнообразие. В прошлом, ещё в начале Перехода, многие жаждущие и ищущие просто лишали себя зрения, чтобы не быть рабами видимостей. А ощутить себя пузырьками пены на волнах мирового океана - обиталища трех китов - считалось высшим достижением. Правда, некоторые из них были уверены, что существует такое место, как Земля, круглая планета, и что её поверхность была колыбелью их вида, утратившего во имя счастливой случайности один из принципов их придуманного мира, заставляющий всю эту хрупкую человеческую систему пребывать в стабильности. Но были и другие, те, кто умер не умирая. Кто-то из них сделал невозможное -- пробил в сети дыру. Это было достаточно сделать один раз. И если она затягивалась в одном месте, то открывалась в другом. И покатилось, понеслось вскачь! Подумать только, вся эта свистопляска на самом деле происходила в их несчастных умах, дрейфующих по придуманным ими самими дорогам! Есть птица, которая является светом, домом и невидимой частью распустившегося цветка, которого никто никогда не познал, я уже не говорю о зрении. Именно невидимой частью. В зрачках любого из предков светился вопрос, рождённый изначально из неполноты заселённого ими мира. Но увидеть вопрос можно было, лишь войдя в объёмы зрения собеседника, при соблюдении никому не известных таинственных условий. А они уходили в горы, уединялись, медитировали - глупцы! Это привело к краху развитого мира, в сущности, всё равно построенного в искусственности. Перешагнуть порог Перехода удалось немногим. Так возникли нерождённые. И трое из нерождённых бестолково вращали глазными яблоками, пока четвёртый не попробовал повернуть их зрачками внутрь. Результат ошеломил самого хозяина реальных пространств. Зачинателя Перехода (...худого сутулого парня с тьмой, горящей в застывшем взгляде, с амальгамой бешеного неистовства и монолитной неподвижности, вмещаемой мечтательными глазами...) бездумно спрашивали, в чём была его задача. Ему приходилось отвечать словами их бедной речи, что, мол, никто этого не знает, включая его самого. Но вопрошающие пронзались его зрением и навсегда уносили с собой, в себе его дар - провал (как они думали) пустоты в цельности собственного благополучия... Что это было на самом деле, знало только вещество их тел. Но язык тела никогда не был языком символов, как это обстояло с умами, и поэтому Переход стал всеобщей неожиданностью, тогда как должен был быть ожидаемым и закономерным фактом... К чему это могло привести, как не к раздроблению мира? К этому и привело.
Что теперь предстоит ему, как создателю грядущего мгновения? Куда глядят глаза вышедшего из всеобщего потока? В то место, которое он только что покинул? Где оставил на произвол судьбы часть себя?
- Хам, ты из Поотставших, полагаю?
- ...?
- О Переходе было много сказано. Могу тебе сообщить: кроме Внедрённых, тех, кто был в авангарде, были Оставшиеся, Отставшие и Поотставшие. Это всё термины развалин старого мира, но лишь ими можно снискать понимание разных частей рассеянного и вымирающего за ненадобностью рода Homo. Поотставшие - наиболее прогрессивная группа слепых Зрячих.
- За ненадобностью?
- Своё предназначение он выполнил на пять с плюсом. Так ты из тех?
Хам, до этого рассеянно пересыпавший ладонью пыль веков, вскинул невидящий взор во тьму перед собой, напряженно вглядываясь туда, где должны были быть глаза его собеседника. Тот усмехнулся.
- Низам... Хм... Ты, стало быть, тот самый зрячий Слепой?
- Нет, я зрячий Зрячий, если тебе угодно использовать столь неуклюжие древние выражения.
- И ты сейчас видишь меня? Что, неужели ты...!?
- Постой, дело не в зрении, а в восприятии. Причём важно ещё и то, кто меня воспринимает... Ну, скажем,.. будь на твоём месте.., ну, хотя бы хозяин пространств, никто бы не дал гарантии, что я не стал бы лягушкой или ветром... Или солнечным лучом. Понимаешь?
Пауза. Низам вздохнул, прикрыл глаза ладонью. Зачем всё это произносится? Куда девается? Глупо, ведь всё равно...
- Что качаешь головой, бывший пленник Чаттерзи?.. - Хам внезапно замолчал, растерянно пытаясь прорубить, что же такое он вымолвил; к чему это было сказано; и вообще, что за странная вспышка.., настолько яркая после стольких часов мрака, что некоторое время он ничего не видел кроме радужных кругов перед глазами - архаичная привычка сетчатки ограничивать и без того лишь видимое, не обладающее силой цельности. Что-то возникло, как свежий пластик в архаичных руинах понимания.
- Спасибо, Хам.
- Что-о?!
- Спасибо за помощь. Да и сам ты теперь можешь идти на все четыре стороны; ты свободен, Хам.
- За что?! За что спасибо-то?! Ни хрена ж себе! Ничего не понимаю! Ничегошеньки!!! - Хам сжал страшно ноющие виски, пытаясь унять головную боль. Ладони стали мокрыми от крови, капающей из ушей; он тупо созерцал их, потом медленно вытер о рубаху.
- Ничего, не обращай внимания - артериальное давление, которое придумали самые развитые обезьяны в очках, ещё властвует над твоим разумом. Но теперь в тебе поселился я, а я уж не буду ждать века, вдвоём мы сделаем это быстро.
- Вдвоём?.. Это..?
- Прощай, теперь я навсегда с тобой.
Странное видение посетило вкусивший каплю нового мозг Хама, овладев его зрением на небольшой промежуток времени, достаточный для того, чтобы след его остался жить в телесной субстанции не как зрительный образ, но как память горячего алмаза, погрузившуюся в клетки тела и заснувшую там на определённый срок. Ему привиделся галечный пляж, горячее южное солнце, плеск морских волн о берег и эти двое, обнажённые,.. он и она, устремившие полные света, карие глаза на него. Сидящие обхватив колени на этом странном пляже. Одни, в тишине, если не считать плеска волн и криков чаек, в неподвижности, в.., Хам понял это гораздо позже.., в нераздельности. Чудеса, да и только! И ещё, одна незабываемая деталь. Хам понял, что это были именно он и она не по физическим признакам пола, которых у сидящих, похоже, не было вообще, а по... чему-то другому, гораздо более конкретному, чего как раз не было у самого Хама и подобных ему. Что это было?
- Низам.
- Не знаешь?
- Нет.
- Это твоё имя? Отрицание?
- Да, как один из признаков утверждения.
- О?
- Да-да. Просто и ясно. Разум набрасывает сеть на нашу жизнь, индивидуализирует нас в какой-то нише мира. Когда он стал сетью? Ведь он был просто инструментом, послушным и тихим. Возможно, мы сами захотели иметь своего личного деспота в голове, и разум стал им. Для этого нужно было ограничить нас сетью так называемых "законов". Эти сети множились, сплавлялись одна с другой, пока вообще не перестали пропускать даже малый луч света. И тогда разум стал этими сетями, то есть стал законом, управляющим жизнью. А так как жизнью, этой свободной анархичной силой, нельзя управлять в принципе (ее можно только подавлять или найти её внутренний закон и стать им, чего разум сделать не в состоянии, ибо рассматривает вещи извне, отделившись от них), разум стал диктатором... И когда это кончится, одному богу известно. И поэтому мир так отчаянно нуждается в "сумасшедших"; не тех, кому напялили на голову мешок и говорят от его имени его голосом всякую чепуху, а тех с-ума-сшедших, кому удалось ослабить диктат разума, пробить в сети дырочку и узреть кусочек настоящего мира не посредством пяти (или даже пятидесяти) чувств, а тет-а-тет, по-честному, глаза в глаза, без всякой лжи... Чему из сказанного верить - решать тебе.
- Я верю всему.
- Даже если...
- Я, Хам, степной воин, верю безусловно, без "даже если..."!
- Ну что ж. Тогда ты спасён.
- Спаси-бо.
Свет померк, затихли звуки, пусто было в каменном коридоре, кромешный мрак и безмолвие, как и века назад, снова обрели на время утерянную власть. Лишь несколько свежих капелек крови, взявшейся неизвестно откуда, на жёлтом песке, а также забытая котомка. Мир наворачивал круги.
* * *
Когда природа создавала эти горы, причудливо измяв верхнюю часть земной коры и осторожно выветрив в складках пород картины собственных побед, она (или оно) захотела взглянуть на всё это не как творец, художник, знающий каждый мазок на созданном им холсте, а как доверчивый зритель, с восторгом впитывающий всё, что преподносит ему мастер, на выставку которого он явился во всем блеске своего неофитства.
Так возникла множественность.
Природа не может сразу вместить того, что приходит извне. А раз есть что-то извне, значит любое творение неоконченно, каким бы гениальным оно ни представлялось создателю, ведь сам факт его отделённости от им созданного говорит... Ладно, об этом позже.
И природой во исполнение вышеназванной цели был выявлен один из самых романтичных видов проявленных форм, кой она обтесала, отшлифовала, поставила на две конечности и, взрезав его грудную клетку, прободив один из самых важных органов его организма, выпустила на свет до сих пор вкованный в кажущуюся мёртвой субстанцию сгусток пустоты, жажду заполнения, пузырь в пространстве, брешь в непрерываемости вещества, заставляющую всеобщую сеть, стабилизирующую атомы мира, содрогнуться раз, другой, третий... постоянно, вплоть до тех пор, пока наконец сия сеть, полностью износившись... Но об этом говорилось выше.
Вышеназванная форма стала прямым эпигоном своего творца, со всеми вытекающими отсюда.., с накатывающимися из глубины веков или из-за глубин горизонта волнами, покрытыми белой пеной, рождающими шум, не нарушающий тишины, но и не создающий покой, ибо где же он, этот покой, нету его.
Так родились он и она.
И, подчиняясь отсутствию покоя, ибо не было ещё того присутствия, коему можно было перепоручить задачу призыва ищущих в своё лоно, она рисовала пейзажи: горы, море, небо, облака, - в которые вносила толику собственной фантазии, того, чего, как она полагала, не было в видимых ею формах. Скажем, взгляд из земли в небо хмурого утеса, которому она в порыве лукавства пририсовывала усы и нос... Ну и так далее.
Ещё она рисовала портреты, в которых наблюдались... правильно, те же синдромы: облака в зрачках вполне приличных людей, кусты, растущие из обычных парафиновых свечей... Ну и так далее.
Она умела жить так, как будто сию минуту готова была сказать адью процессу жизни в её теле и отправиться туда, откуда не возвращаются. И она умела пить нектар реальности так, как этого не умел делать никто другой. Этот "другой" делал бы сие по-своему уникально и неповторимо. А солнце и небо... да бог с ними. В конце концов не им с нами лобызаться.
Кусочек серьёзности на классический греческий нос. Настоящее творение содержит в себе всё, как математическая точка содержит в себе весь мир. Для математика это абсурд, но уже для физика - одна из вполне правдоподобных гипотез. Когда-нибудь это станет истиной даже для биолога. Творение; нечто проявленное, содержащее в себе частицу непроявленного. Поэма, картина, музыкальная композиция. Непроявленное неделимо, и если вещь содержит в себе хотя бы малую частицу этого непроявленного, то она содержит в себе всё, она гениальна. Почему же всякая гениальная вещь кажется слегка неоконченной? Потому ли, что она отделена от создавшего её и по этой причине не может содержать в себе всё?
Это был юг, солнечная колыбель. Они были вдвоём, одни в пустынных просторах, скупых на растительность и влагу, если не считать моря. Два чистых, но пока ещё рождённых существа.
А что же о нём, тут и говорить нечего... О нём позже.
Могущество спокойных пространств, сверкающее море, выцветшее небо, переход из спокойствия в тишину..,
- ...столь же отличную от молчания, сколь свет от своего отражения в зеркале.
- Я тебе не очень мешаю?
- Нет!.. Я бы даже тебя поцеловал, да идти далеко.
- Ах ты!.. Ну-ка... Противный какой!
Она бросалась к нему, он нырял, ускользая от её рук, и выныривал на поверхность где-нибудь поодаль, смеясь и фыркая. Тревожно переливались волны мировых эмоций, сердца не чуяли опасности, скрытой за вратами града под названием Личность. Да что уж там! Кто боится - уже не существует. Всему в мире есть место.., кроме, конечно, жестокости (о ней можно говорить часами, бесспорно, но кому это нужно? Мы, люди, - не мешки с требухой, но сонмы взглядов в сердце вещей, одно на всех, тревожное и простое).
Он выбрался на берег, бросился на песок рядом с ней.
Вели ли они разговоры? О, да! Теперь это называется так... Впрочем, вы сами знаете.
Ну, путешествия автостопом, там, фенечки, колечки, серёжки всякие, косички, хайры до плеч. В-общем, Юг Мира. Когда они впервые встретились где-то в городской толчее, в общественном транспорте, тела их сказали друг другу всё. Глаза вели безмолвный разговор понимающих. Языки же произносили ничего не значащие фразы, призванные оправдать их желание быть рядом как можно дольше, а по возможности - всегда. Потом были ссоры, примирения, жуткие скандалы, любовь до гроба и прочая, прочая, прочая. Не было лишь равнодушия. А ещё... Ещё... Они знали прошлое. Не верите?
- ...такая вот судьба несчастного поэта.
- Он был поэтом?
- Писателем в-общем-то.
- Разве издавались его книги? Не встречала.
- Это грустная история. В тот памятный день Саах как раз нёс рукопись в издательство, но на площади его окружила толпа и стала славить на все лады. Одежды его разорвали в клочья - каждый хотел обладать лоскутком святыни, чтобы молиться на неё. С одеждой-то, бог с ней, но та же судьба постигла и рукопись - её разорвали на мелкие кусочки, собрать которые по домашним алтарям - дело гиблое.
- А он? Саах, в смысле.
- Его это не тревожило. В тот и в последующие дни его уже ничто не тревожило, кроме вопроса времени: успеет или не успеет.
Она рисовала пальцем на песке то, что могла бы увековечить в масле или темпере. Что увековечивал он?
- ...Совершал ли Саах какую-нибудь йогу? Ну, я думаю, скорее "да", чем "нет". Хотя на вопросы близких людей он отвечал, что не решился бы так заявлять; что, бесспорно, какие-то усилия он производит, что-то пытается сделать в себе, но гордо заявлять - "я йогин" - он бы не стал. Он всегда говорил, что то, чего он, якобы, достиг, скорее "происходило с ним", чем "было достигнуто". А позже он мог с уверенностью сказать лишь одно - все действия в мире, включая полёт мухи, движение трав и заводской гудок, совершает Он; Он же движет путями всех остальных существ от атомов до богов; и Ему же принадлежат все те знания, которыми сам Саах, по мнению многих, обладал в избытке.
Слово, приручённое слово, послушное зову, отдыхало, лёжа тут же, рядом на песке. Жара была невыносимая.
- ...Жизнь тогда была совсем другая. Люди не были привычны к исчезновениям в той мере, в какой мы, их потомки. Они даже считали исчезновения чем-то крайне необычным и отрицательным. Многие из них могли провести всю жизнь в одном мире, даже в одном городе, не покидая его; и считать, что эта жизнь удалась. А ещё у них были доктрины. И религии. Одна из последних называлась "материализм". Они были настолько фанатичны в этой своей религии, что когда их дети спрашивали у них, откуда берутся младенцы, те начинали рассказывать им про яйцеклетки и сперматозоиды, вместо того, чтобы тепло и просто сказать, что дети -- следствие глубокой любви между мужчиной и женщиной, звучащими на все свои семь нот, - (он провёл ладонью линию от живота до головы, указывая на... что?) - Подобный позитивизм и привёл к тому, что в большинстве своём народ состоял из механизированных демонов -- порождений сексуального неистовства -- и безликих зомби, рождённых в скуке и нежеланных.
- Ты жалеешь их?
- Я не знаю их. Они для меня другие, даже когда я среди них. Но вообще-то они не были неистовы; постоянно стремились к равновесию... Странно. Лишь некоторые, один из миллиона... Да и то... Как они жили, не понимаю. Один из миллиона! А сейчас это может каждый, за исключением, конечно, Отставших. Их численность на тот момент составляла более десяти миллиардов. Лично меня такая цифра пугает. Как они жили! Не хотел бы я оказаться только там, рядом с ними. Брр!
- А те, одни из миллиона...
- ...их звали странниками. Саах был одним из них. Странники были неуловимы.., даже для тех, кто правил погодой, тех, кто жил в Обители. И, ты знаешь, у них было великолепное чувство юмора, у странников, то бишь. Хе!
- Почему "было"? - она слушала не очень внимательно, покусывая нижнюю губу, изредка глядя исподлобья в его зрачки, будто думая о своём.
- Потому что теперь всё не так. Любой теперь может выбрать себе путь по душе и... Короче, после Перехода... Да ты сама всё знаешь, - он смотрел на опалённые солнцем холмы, не видя их, но пребывая в том, что мы назвали бы прошлым.
- Какого Перехода? - она засыпала, лёжа на горячем песке и поэтому не видела его округлившихся глаз.
- Ну, блин... Ладно. Пошутили и будя!
- Что ты мелешь, милый, или очередным рассказом бредишь? О! Смотри, какая раковина! Я просверлю в ней дырочку и повешу её на шею.