Что такое писатель? Это шестьдесят миль голой плоти - мог бы сказать некто из числа героев этой повести. Неважно, был бы он прав или нет, важно, что сам он - существо из этой плоти, а не плод чьего-то воображения.
Я описывал мир, в котором я живу. Благодаря этому я прослыл ханжой, беглецом и т. д. Но меня это мало волнует (я не сказал, что не волнует вообще). Этому меня научила Мать. Возможно, здесь просто фантазии, подобно ОNE Ричарда Баха. С радостью признаю, что реальный мир гораздо проще и цельнее, чем мы его видим и ощущаем, и поэтому гораздо непостижимее. Многие думают, что фантазировать легко; да, но труднее при этом держать в сознании свою основную цель - реализация не себя в этом мире, не своей личности, могуществ, качеств и всего остального милого хлама, а реализация Божественного (в себе). Сие есть цель, к которой сознательно и бессознательно движется всякая частица Универсума. Но чтобы постоянно знать, какова твоя цель, и видеть её, нужно быть весьма широким и многообъемлющим в существе своём, в чём подавляющее большинство нас, людей, видит непреоборимую трудность. Могу лишь пожелать стремления к раскрытию своего предназначения...,
Р.S. ..., и попросить прощения за бесстыднейший плагиат.
1994 г.
Глава 1.
Пробуждение.
Это был сон, обычный сон. Мне снилась фея, живущая на N-ом этаже блочного дома на главном проспекте большого города.
В её жизни было всё, чего она хотела..., почти всё. Не особо привлекательная: большой выпуклый лоб, редкие волосы, полное приземистое тело; маленькие глаза, не очень выразительные, но очень чистые и бездонные до такой степени... если, конечно, долго и внимательно смотреть в них. Но обычно этого никто не замечал, что, в общем-то, было даже и лучше: не позавидуешь судьбе некоторых красавиц, отваживающих с утра до вечера многочисленных женихов; так ведь можно и жизнь прошляпить...
Имя ей... ну, скажем, Йу.
Она любила цветы. Каждую весну на балконе в ящике с землёй она сажала десять семян; к середине лета распускались десять больших цветов, чей аромат проникал во все соседские окна и чей вид радовал взоры соседей и детей. К осени на каждом цветке созревало по одному-единственному семечку, Йу собирала их и хранила до следующей весны: в этом была радость Ожидания, которая превращалась в радость Жизни. В радость дышать и жить, просто дышать и жить...
Эти семена были с севера, с гор далеко за полярным кругом, и было странно, что они так хорошо принялись в местном климате. Объяснить сие можно было лишь тем, что люди называют лёгкая рука . Есть такие человеки: кажется, палку в землю воткнут, она и зацветёт. Видимо, Йу относилась к разряду таких людей. Необычным было то, что каждый цветок давал лишь по одному семечку - был ли тому виной местный климат, земля, человеческий фактор, либо просто судьба так распорядилась...
Круги мировых событий, по которым так удобно скользить, неуловимо превращаются в спирали, возносящие нас от привычной гармонии настоящего в неизведанные высоты, что влечет за собой разлад, ломку, крушение, как кажется с первого взгляда, нашего идеального порядка, чреватое в конечном итоге чем-то восхитительно новым, о чём невозможно было даже помыслить...
Встретить свою семнадцатую весну и при этом знать, что у тебя есть почти всё, о чём мечтаешь, сидя в уютной комнате за любимой книжкой - тоже радость. И в один из солнечных мартовских дней Йу в очередной раз вышла на балкон с коробочкой в руках, в которой лежали десять семян, и с нежностью во взгляде, которую так хорошо чувствуют растения, ибо она помогает им укореняться в каменистой почве, противостоять ветрам, укрепляет корни, и возносит крону. Невозможно быть садовником, не имея этой силы во взгляде, дающей лёгкость руке и плавность движениям.
Йу высеяла семена, присела на стул и долго глядела в колодец двора, простор неба и робкую зелень распускающихся листьев на очень старых дубах и берёзах сквера. Тишь была в существе её; штиль мыслей и эмоций.
Лето прошло быстро и незаметно. Листва на деревах запылала и зазолотилась. Небо стало ниже и серьёзнее, а на высохших былинках в ящике с землёй вместо радующих глаз цветов красовались десять вселяющих Надежду Ожидания семян.
В то утро Йу встала поздно и, приведя себя в порядок, вышла на балкон с коробочкой в руках, чтобы собрать семена... На краю деревянного ящика с землёй сидела большая красивая птица. Йу ни разу не видела такой в здешних краях, и неудивительно. Эти птицы гнездятся на севере далеко за полярным кругом, на высоких пиках гор. Птица была измучена и сидела нахохлившись, а все десять семян были съедены. Йу долго смотрела на сухие былинки, на птицу, а потом села на стул и тихо заплакала.
Печаль овладела её сердцем, и вдруг она услышала голос: Прости меня, я не думала, что тебе будет так горько. Но стечение злосчастных обстоятельств было причиной моего поступка, а не желание сделать больно. Ты видишь, я очень истощена; а мне ещё предстоит долгий путь в южные страны. Эти растения - единственная наша пища на моей родине - в Северных горах .
- Конечно, слезами не поможешь, - отвечала Йу, - ты меня тоже прости. Я тебя отлично понимаю, и сама бы отдала тебе семена, попроси ты их у меня снова. Но эти цветы.., они были такие красивые... - и слёзы снова потекли из её глаз.
- Не печалься. Нити судьбы, бывает, связываются самыми невероятными узлами. И я тебе говорю - надейся. Вполне возможно, что к весне тебя ждёт сюрприз, и твой ящик с землёй не будет пустовать .
И птица, взмахнув крылами, улетела, оставив удивлённую Йу на балконе блочного дома большого города.
Зима выдалась суровая, заполярные бураны не раз за зиму совершали набеги на город, и Йу часто вспоминала о птице и её словах, полных загадочного смысла. Произошло ли это на самом деле? Или сны уже стучали в двери её реальности настойчиво и бесцеремонно?
Когда-нибудь зима пройдёт - думала она, собственно, не очень-то доверяя своим мыслям. Но законы природы - это законы тоже, хотя бывает (правда, редко), что их можно аннулировать, если ощутить рычаг мировой мощи и знать, куда его повернуть. Но для этого надо быть самому без границ, а это... о, почти невозможно!.. Зима обессиливала с каждым днём.
Йу глядела в окно, был солнечный день и.., о радость, на карнизах с теневой стороны появились сосульки, а сугробы у крыльца почернели. Она до вечера наблюдала неуловимое наступление весны и легла спать с радостной тревогой в сердце. Следующий день был первым весенним днём.
Йу проснулась от тихого постукивания в балконное окно и не сразу поняла, снится ей это, или сие происходит наяву. Ведь вчера была зима, а нынче, по крайней мере в ощущениях, Йу была полна сил и радости жизни, как это бывало обычно летом. Солнце вовсю жарило через окно, нагрев линолеум на полу так, что по нему было весьма приятно ступать босыми ногами.
Йу распахнула дверь балкона, вышла. На краю ящика с землёй сидела большая птица - её осенняя знакомая.
- Здравствуй, Йу. Надеюсь, ты не держишь зла на меня, и твоя печаль растворилась в нежности твоего взгляда .
- Что ты! Я рада тебя увидеть. Ты для меня сейчас первый вестник весны, и твоё появление вселяет Надежду.., как это раньше делали десять семян... - смешавшись, Йу замолчала и, зажмурясь, подставила лицо солнечным лучам.
- Йу, я хочу подарить тебе вот это, - и птица положила на протянутую ладонь Йу большое золотистое семечко. - Этот удивительный цветок из южных стран - очень редкое растение, даже там. Здесь же его никогда не видели, и мало кто вообще знает о его существовании. Птица, склевавшая семя этого цветка, становится разумной и способной говорить на языках всех живых существ Земли. Именно это когда-то произошло со мной. У растения этого есть много других свойств; их ты откроешь сама; пусть это будут сюрпризы. Оно очень прихотливо. Но, судя по тому, как великолепно выращивала ты цветы моей северной родины, рука у тебя лёгкая и есть надежда на удачу. Прощай, меня ждут сородичи. Хочу лишь пожелать... постижения цели, смысла и сути Жизни .
И птица улетела...
В чем притягательность Нового? В том, что одним своим присутствием, загадочностью своею оно обещает изменить жизнь, внести в неё закваску неизведанного? Каким бы ни было гармоничным старое течение существования и как бы резко ни вламывалось, врывалось, влетало Новое в нашу жизнь, мы, тем не менее, рады ему, ибо оно несёт Изменение.
Йу долго думала над словами птицы. Семечко лежало у неё на ладони, круглое, ощутимое своей твёрдостью и тяжестью, как кусочек самородного золота. И оно как будто обладало собственным сознанием своего бытия. Неужели же оно будет расти здесь, в этом ящике, а тысячи людей так и не узнают о нём и будут продолжать жить своей жизнью! Решение было принято.
Лишь только сошёл снег, в центре городского парка, на большом газоне появилась уютная деревянная беседка. Её выстроили по заказу Йу рабочие парка, унеся в карманах почти все её сбережения - плату за работу. Лёгкая ажурная крыша держалась на шести резных столбах, соединённых скамьями для сидения, а земля под беседкой обогревалась трубами парового отопления. Сюда Йу и посадила семечко, с замиранием сердца ощущая прилив совсем незнакомых доселе чувств. Домой она в этот вечер не пошла, опасаясь досадных случайностей, и легла спать тут же, в беседке, благо ночи были уже совсем тёплые. Звёзды мерцали в просветах между резными столбами, шумела листва деревьев; Йу была в блаженстве.
*
Совершая утреннюю пробежку, он вдруг заметил золотистое сияние, исходящее со стороны центрального газона парка. Он был любопытен от природы и достаточно наслышан о различных аномальных явлениях и чудесах; не раздумывая, он понёсся на свет, как мотылек на свечу, уже видя в воображении своё имя на центральных полосах газет, ряды репортеров, кинооператоров и ведущих популярных телепередач. Сильное упругое тело было послушно приказам мысли; стройная осанка, богатырский разворот плеч, длинные великолепные ноги, лицо кинозвезды с греческим носом и пронзительным уверенным взглядом. Современный принц; миновав последний поворот, он вынесся на площадку и замер перед газоном, восхищённый удивительным зрелищем: прямо в беседке из земли тянулся нежный стебель с тёмно-зелёными, как будто лакированными листьями, а его верхушку венчал неземной красоты цветок, испускающий золотое сияние; но не он привлек внимание молодого человека: на одной из скамей беседки спала незнакомка редкой красоты.
Утончённые черты лица, плавная линия густых бровей, - изящный изгиб; пропорциональное тело, что привело бы в восторг специалистов от скульптора до модельера. Это была воплощенная богиня, и он, не долго думая, направился в беседку, не заметив некоего переворота реальности, происшедшего в тот момент, когда он переступил невидимую черту.
Йу, конечно же, летала во сне. Её грудь мерно вздымалась и опускалась, полные губы приоткрылись, полуобнажив перлы зубов; это была не дикая красота степных джейранов, не пышное богатство жизни южной богини леса, не суровая утончённость чистокровных северных гордых скандинавок - а всё это вместе, но в возвышенном полёте душевного стремления, чистоты детской, но сознательной. Он осторожно протянул ладонь, желая коснуться её плеча, разбудить, познакомиться, пригласить в театр.., и тут же отдёрнул руку, не узнав своих холёных ладоней в скрюченных узловатых пальцах с длинными грязными ногтями, покрытых тёмной сморщенной кожей, как пергаментом. Паникуя, кинулся осматривать себя: спортивный костюм висел мешком на приземистом горбатом теле, как минимум на пять размеров больше требуемого. Кривые ноги гнома, длинные обезьяньи руки. Он выхватил из кармана зеркальце, уставился в незнакомое отражение носатого нахмуренного карлика со злобным взглядом блестящих глаз подлеца. Странно знакомо было это лицо; из зеркала на него смотрел он сам, без масок и обманчивых внешних прикрас. С глухим вскриком он выскочил из беседки и принялся ощупывать своё тело: всё было как всегда, костюм был впору, а из зеркальца снова глядело красивое лицо молодого человека - девичьей сухоты. Он обернулся: незнакомка пошевелилась во сне и повернула голову; локон каштановых волос откинулся в сторону, обнажив розовое ухо и висок с пульсирующей жилкой. Он снова тихо вошёл в беседку. Спортивные брюки медленно наползли на кроссовки, а руки свесились ниже колен, коснувшись страшными скрюченными пальцами лодыжек. Не раздумывая он кинулся из беседки и скрылся в утреннем сумраке, ни разу не оглянувшись, а чудесный цветок тихо покачивался на ветру, и было ощущение, будто удручённо качает головой сама Аврора, что, низойдя в свете, нашла детей своих погруженными во тьму и грязь, однако с гримасами удовлетворения и похоти на масках лиц.
Он возвращался домой короткой дорогой через парк, пошатываясь и глядя в землю тоскливым взором несостоявшегося разоблачителя. Болело тело, кружилась голова. Мда, последний косяк был явно лишним; и низов было многовато - до сих пор всё как в вате, не оглохнуть бы .
Но ноги знали дорогу, по которой уже не раз без ведома хозяина на автопилоте доносили домой отупевшее тело.
Когда-нибудь всё это кончится, - думал он в скорби, - мир саморазрушается, и не нам искать причину и тем более лекарство, что принесло бы облегчение. Ведь требуется не это самое облегчение, но изменение, и радикальное. А мы даже на полумеры не способны, даже на то, чтобы понять, в конце концов, кто мы есть. Да на что мы вообще способны, кроме как не на собственное уничтожение! Да и это проблематично, в конечном счёте, ведь...
Он наткнулся на беседку, которой здесь раньше не было, это он знал точно. Изваяно было, чёрт побери, со вкусом, в красоте он разбирался. Обойдя вокруг беседки, он замер вдруг от волшебного зрелища и стал соображать, от кого же идёт сияние: то ли от необычайнейшего цветка, каких он никогда не встречал, то ли от прекраснейшей феи-хранительницы, почившей на скамье рядом со своим благоухающим сокровищем. Он привык брать то, что дают, и шагнул в беседку, не особенно задумываясь о том, что же он скажет ей, когда разбудит, и достоин ли он вообще брать то, что не в силах был не только унести, но хотя бы объять и осмыслить...
Его не стало. На земле рядом с цветком копошилась безвольная серая в красную крапинку медуза, по форме отдалённо напоминающая человека. С трудом приподняв грузную плоть, она с пыхтением вывалилась из беседки, и вот он, вконец протрезвев, испуганно ощупывает своё тело, как человек, потерявший бумажник. Удостоверившись в сохранности себя, он бросил взгляд в беседку, вздохнул и, чуть помедлив, снова шагнул внутрь... Ситуация повторилась.
Он потёр виски, сел на газон и закурил, задумчиво глядя в никуда. Потом щелчком выкинул окурок в кусты, поднял глаза к небу и тихо засмеялся: Чего ты хочешь от меня? Ты же слышишь, в моём смехе звучит отчаяние. Может быть, ты хочешь этого? - он вынул из кармана сигаретную пачку с оставшимися девятью, скомкал её в кулаке, уронил на газон. - Или, быть может, этого? - он вынул из другого кармана пакетик с травяной смесью, развеял его содержимое по ветру. - А может быть, ты ничего не хочешь? Ну так я теперь тоже, раз уж на то пошло .
Он говорил с собой: Скажи, когда ты стал таким? Можно разглагольствовать о лени, безалаберности, путях самоуничтожения, но дело в другом. На этом пути ты ни черта не найдёшь. А только потеряешь то, что имел. Не тебе ли только что показали, кем ты стал?... Он долго глядел вдаль, перекатывая шары мыслей, но затем, рывком встав, закончил тягостный бильярд и скрылся за поворотом, изредка оглядываясь и посмеиваясь над игрой случая и своей незадачливостью. Ветер играл тишину, шурша прошлогодними листьями.
Саах никогда не мечтал о том, что не являлось его сутью. Поэтому свободное время своё проводил, воплощая мечты: иногда на бумаге, иногда прямо в жизни. Часто не выходило, бывали срывы, и судьба не раз пребольно щёлкала по лбу. Но он не считал это крушением надежд. Недостаточная подготовленность определённых элементов существа была, как он думал, причиной очередной неудачи. Он не считал себя красавцем и знал, что другие тоже так не думают, созерцая худого низкорослого сутулого парня с длинными руками, узкими плечами и неподвижностью в бескрайних озерах пробитых глаз, в глубине которых, если долго в них смотреть, появлялась вдруг страшная напряжённость, почти крик, бьющий через расширенные зрачки в неистовстве зверя и неподвижности камня. При беглом общении это не было заметным, но при эксцессах сия амальгама бешенства и неподвижности во взгляде выводила оппонентов из себя, и он часто бывал сбит с ног неожиданными ударами тех, кому был не по нутру его отрешённый взор. Саах умел подниматься и идти дальше...
Выйдя на центральный газон, он остановился, поражённый увиденным, и сердце его преисполнилось восхищения. Возможно, впервые в жизни он созерцал три настолько совершенные вещи сразу, вместе: беседка, цветок и фея. Или, может быть, они дополняли друг друга, создавая законченность пейзажа, до такой степени..? Возникала мысль о триединстве. Он неподвижно стоял и впитывал красоту вместе с золотистым сиянием неведомого цветка, и был он так счастлив в тот момент, что, ей-богу, я сам позавидовал ему!.. Уже всходило солнце, чьи лучи, смешавшись со свечением чудного венчика, превращались в волны душевного тепла, столь ощутимого почти физически, что, будь вокруг снег, он бы мигом растаял... Ну что ж ты стоишь! Иди! В самом деле, я не властен писать то, что хочу, всё зависит от тебя, друг! Войди в беседку, преобразись, возьми её за руку, влейтесь в мир парой, какой не знали с начала времён; и люди снова поверят в то, что боги нисходят на землю! Воссияйте, правьте, творите добро и свет, множьте сынов и дочерей солнца, реабилитируйте святая святых семьи! О, золотой век, ты так близок в этот момент, но... что это? Куда?
Саах медленно повернулся и пошёл прямо, не разбирая дороги, дальше, как можно дальше от этого места, прочь из города, из материка, из этого мира, из вселенной того, что встречается для того, чтобы расставаться. О, дурачок, но ведь оно расстаётся, чтобы встречаться!
- Я не достоин!
- Чушь! Вернись, это говорю тебе я! Если не ты, Саах, то никто!
- Значит, никто... Пока никто. Может быть, позже...
- ?!! ?!!
- Не отчаивайся, но я не могу. Я чувствую, что сейчас должно быть сделано не это. А это будет... шагом назад.
- Ты бредишь, Саах..! О, горе мне! Почему я должен описывать человеческую глупость! ...недостоин , где ты набрался таких слов, чёрт бы тебя побрал! Я не собираюсь писать об этом!.. Я бросаю перо! Не буду!
Саах улыбнулся; не оглядываясь, он удалялся от беседки всё дальше... На сердце было тяжело, как перед свершением нелёгкого, но правильного шага, последствия которого ещё неясны.
- Последний раз повторяю, остановись! Иначе я закончу рассказ и не буду дальше писать!
- Придётся писать. Это ведь от тебя не зависит.., так же, как не зависит от меня мой выбор, в любом случае я сделаю то, что должно сделать... Даже через кровь, печаль и тоску.
И он ускорил шаги, а потом побежал навстречу ветру, чтобы никто не видел, как он плачет... Встречный ветер быстро высушил слёзы.
Глава 2.
Большой бунт.
Саах видел цель и ничего более. Так иногда бывает, и трепещешь осиновым листом, и мечешься испуганной снежинкой в мировой вьюге катаклизмов, и так ничтожен и мал: чуть теплее - растаешь, чуть ветер дунет - разлетишься в пыль, и мимолётное дыхание космического прохожего превратит тебя в каплю испаряющейся на глазах жидкости, и единственная твоя сила - во вторичном возрождении, многократном и... бесполезном? Всё может быть, лицом к лицу не увидать... Саах знал вторую свою силу, второй путь - его несла Мать. Когда-то, века назад, произошёл некий скачок сознания, переворот, и Саах, будучи снежинкой, стал вьюгой, рождающей снежинку; будучи снежинкой и вьюгой, стал ветром, рождающим вьюгу; будучи снежинкой, вьюгой и ветром, стал миром, вмещающим и вращающим ветер..; о, став снежинкой, вьюгой, ветром и миром - Матерью, рождающей и вращающей миры. Нет-нет, такое не происходит сразу и навсегда; нет, лишь постепенно, молниеносно, вечно, но в вечности своей почти неподвижно. И поэтому он остался Саахом, плюс к этому ещё кое-чем.
Первое время он не мог сделать и шагу, ощущая, что каждое его движение сотрясает миры далёкие, как звёзды, но близкие, как собственный локоть. Он лежал в постели тяжело дыша, натянутый, как центр бесконечной паутины, разрываемый этой громадной цельностью собственной бескрайности. Один врач, сокрушаясь, говорил, что у него астма, другой пичкал его успокоительными средствами, соседка-знахарка лечила его от порчи и сглаза. Он, насколько это было возможно, не обращал внимания на действия окружающих, ожидая перехода в другое состояние, понятия не имея, что за процесс происходил в нём, но, тем не менее, сознавая каждое движение внутри своей необъятности и причины этих изменений.
Возникал гул, далёкий, как зов предков из-под седых напластований времени, и тело его трясло в лихорадке. Он проходил через смутные образы непонятных, загадочных событий, летел чёрными пустотами бессознательности, пробивая покровы того, что позже, уже научившись думать и называть, определял как ложь. Мелькали звёздочки в этой пустоте.
Временами он проносился мимо центра непонятной плотности, интенсивности, чуждой всей этой пустой черноте. И в нём на миг пробуждалось что-то, отзывающееся на эту интенсивность нежностью и навеки забытой радостью. Одна минута этого могла напитать мощью на целую вечность любых полётов, ожиданий и мертвенных, непонятных погружений. И он почти угадывал свою истинную природу, природу любви и радости, отдающей себя пустоте недвижной, отрицающей и тоскливой, где, может быть, тоже затерялся снежинкой какой-нибудь Тот, Другой; и эта радость даст ему сил открыть свою бескрайнюю силу, действующую не неистовостью, но мгновенным перемещением, незаметным, о!, бесконечно нежным и, о!, могущественным в такой степени, что само понятие могущества становится бессмысленным, о!
Возможно, он погружался в прошлое; и само его имя, могло ли оно быть чем-то отличным от него самого? Здесь - не знаю. Может быть, там, в прошлом, нет. Нужно ли было ему заново проживать всю эту старую историю? Но не он выбирал предназначенное, и не было случайным стечение странных, фантастических, невероятных, но, тем не менее, совершенно физических, я бы сказал - материальных, обстоятельств. Всё шло по плану.
И вот, вспышка, световой выброс. Их протащило корёжистыми извивами и швырнуло на горное плато под красным небом. Под красным небом они были ничтожно малы. Под красным небом. Небо это дышало тем, что одинаково у всех неб, какого бы цвета и свойства они ни были. И это стало первым, что они увидели - красное небо.
Уже потом, тяжело дыша и перевернувшись на живот, Стеах разглядел горячий кварцевый песок, уходящую вдаль равнину, миражи на горизонте. Вероятно, если бы сначала они увидели это, а не красное небо, у них было бы меньше энтузиазма.
Взявшись за руки, они с Таро, увязая в песке, шли вперёд; временами Таро бросал искристый, улыбчивый взгляд, полный жизни и неистовости, на Стеаха и говорил:
- Вот, здорово! Мы построим город хрусталя и поселим в нём эти гигантские миражи, - Таро показывал рукой на горизонт. - Это будет красиво, Стеах!
И Стеах верил каждому слову, ибо ещё не умел ничего другого; а Таро всё говорил, фантазировал, ибо тоже ещё не умел ничего другого... Они построили город хрусталя. Проходя изгибами анфилад, можно было ограничиваться до тех пор, пока не попадал в изнанку сути, и тогда уж берегись, ибо кровожадные Ораты и Хаетсы набрасывались и грозили превратить тебя в пыль, втоптать её в небо и, довольные, унестись в поисках новых жертв.
Стеах заканчивал Книгу героев , Таро достраивал очередной надмирный комплекс, сгущая стремления и порывы в импульсы созидания и кладя их готовыми кирпичами в проёмы пространств. Кипела работа, всё более многочисленные проявления использовались Таро как субстрат форм. И он углублялся всё ниже, вскрывая новые пласты того, что было до времён; но пласты эти были созданы неизвестной древней силой, о которой они как-то узнали, что она называлась Врагом и не была в сути вещей, а следовательно, не могла быть до времени... Странно. Неужели в мире жил кто-то до них? И что он знал? Какую тайну этого мира, какие вехи оставил? Или сгинул, не оставив следа, в одной из слепленных собственными руками форм?
Таро пришёл к Стеаху, весело сверкнул взглядом и молвил:
- Пошли, покажу! Яма столь глубока, столь бездонна!.. Это интересно до боли в глазах.
Стеах оторвался от Книги героев , выпрямился, положил кисть и, выбросив вверх очередное облако стремлений и порывов, опустился на дно зрачков Таро:
- Я пишу это, - и указал на подымающееся и рассеивающееся облако, - мир сей полнится и начиняется тем, что я перевожу отсюда, - и положил ладонь на центр груди, - книга ведь ещё не готова, Таро.
Тот вынырнул из бесконечности друга, отвёл взгляд от его сердца, рассыпал золотой песок самобытности, того, что он есть, по ветру:
- Я тот, кто я есть, - ( пока - возникло в нём.) - И тот, кто научил меня отличать себя от другого, ска...-
- ...нас никто этому не учил, - впервые в жизни перебил друга Стеах. - Это ведь часть возможности, из множества которых мы состоим, но никто не заставляет тебя строить из себя темницу.
- А существует это... - и Таро покрылся панцирем, душным и непрозрачным. - Видишь меня? Ага, я тоже тебя не вижу! Здорово?!
- Зачем это? - Стеах впервые видел то, чем он не был.
- Так легче копать вглубь, ничто не мешает... Ну, так ты идёшь? Нет ничего интереснее, как стоять на краю пропасти, ведущей в яростную неизвестность. О, там молнии и шквалы, сносящие мириады форм и превращающие их в пыль, но я, Орат, там всесилен.
- Какой такой Орат? Ты Таро!
- При чём здесь верность?
- Ты Та-... Хм... Я не знаю... Вещь сужается... Возможно... Возможно всё.
- Ладно, пошли!
Они неслись по коридорам, из всех щелей дуло, искрился купол в необозримой вышине, было свежо, прохладно, тепло и одинаково повсюду.
- О, вот это да! - Стеах задержался у одного из изгибов.
- Пошли, - потянул его Таро, - это слишком мягко и уступчиво, я устал, когда доделывал этот угол.
- Но здесь прямо-таки присутствует Она... Знаешь, вероятно, я сейчас войду к Ней, погоди минуту.
- Она ведь так далеко! - Таро не отпускал руку Стеаха, он впервые осознал, какие они разные, и не понимал стремлений друга, а тот изумлённо вскинул брови, затем рассмеялся:
- Далеко?! Удачная шутка! Неужели твоё сердце так далеко от тебя? Я в восторге!
Стеах ушёл вглубь и вверх, оставив Таро держать его за руку; он погружался в Её снежную радость:
- Мать, это ненадолго, сия Игра меня привлекает. Я вернусь скоро.
Он оказался в бескрайних объятиях и блаженно закрыл глаза, пребывая маленькой запятой на коленях Той.
- Дитя моё, у меня есть для тебя кое-что. Скромный подарок... Иди, но возьми это, - и Стеах почувствовал, что стал больше.
- Что это, Мать?
- Это Безмолвие, в положенный срок оно откроет тебе свои сюрпризы и возможности и.., если вдруг на пути твоём встанут преграды, оно будет верным мечом, инструментом, помощником. И вот это...
- А это что?
- Любовь. Это сила, связующая то, к чему ты стремишься, с тем, что ты есть и чем ты не являешься, но станешь в будущем. Если ты вдруг забудешь дорогу ко Мне, свет её приведёт тебя в обитель моей солнечной страны.
Стеах засмеялся:
- Какую дорогу, ты ближе ко мне, чем я сам! И снежной страны я не знаю. И солнечной тоже.
- Есть много вещей, которых ты не знаешь, гораздо больше, чем можно представить. И вспомни, что сказал тебе Таро только что...
Стеах задумался:
- О, да, он сказал, что Мать далеко. Но ведь он пошутил... Во всяком случае, у меня есть для него сюрпризы, два дара Матери, я поделюсь с ним.
- Дитя моё, когда бы ты ни встретил меня, ты тотчас узнаешь свою Мать. Ты нежен и хрупок. Но ты пройдёшь... Я буду там, внизу; приду, когда наступит время. И мы кое-что сделаем вместе.
- Время чего? - Стеах слушал, почти не понимая, но завораживала загадочная прозорливая реальность сказанного.
- Время готовности Универсума к вхождению в вечность. Это будет, конечно, непостижимая и величайшая реализация для вас, многочисленных, вспомнивших и забывших, умерших и родившихся, уносящихся в светлые дали розовыми чайками* и погруженных в смуту однодневной рутины. Каждый из вас станет Мною. Это игра, вы будете великолепно обескуражены и растеряны, узнав после миллионолетнего бессознательного сна, кто вы есть в сути. Но игра лишь начинается, беги, тебя ждёт Таро. Он ведь, не зная того, играет по моим правилам и движим мною же.
Стеах почувствовал в своей холодной руке жаркую мозолистую ладонь Таро, ответил на его рукопожатие, и они понеслись в центр схождения коридорных извивов, застывших, как гигантские змеи, мощной и гармоничной композицией созидательного искусства, уходящей в бесконечность вечно новой живой конструкцией.
С краю, под тяжёлой каменной крышкой виднелся колодец, из которого веяло непредсказуемостью. Таро одним мощным движением откинул крышку. Вдвоем они остановились на краю бездны, устремив солнечные взгляды в непроглядную черноту там, внизу, где яростные энергии обрушивались друг на друга, порождая недолговечные формы, изменяющие космический масштаб; и возникали новые закономерности, разрушающие эти же формы, на смену которым возникали другие, ограниченные и непонятные, существующие лишь благодаря непрерывной смене бесчисленных поколений; время здесь стало, неизвестно почему, врагом, разрушителем, Кала, неумолимым палачом сущего, хотя они ясно видели его бескрайнюю лучащуюся суть. Непостижимо. Кипел вселенский котёл; мировое дно. Таро оказался прав, это было интересно; захватывало дух в предвкушении новых приключений, открытий неизведанных возможностей, миров и свойств.
Они переглянулись, звонко восторженно засмеялись и шагнули в неизвестность, успев услышать, как бездна ответила на их чистый смех дьявольским хохотом, выплеснувшимся дегтярной волной из непостижимого колодца и гулким эхом прокатившимся по пустым анфиладам, и почувствовав, что покрываются толстыми, тесными, душными панцирями. В головокружительном полёте или, скорее, падении они забыли себя, чтобы вспомнить спустя долгие тысячелетия и став бесконечно более обширными. Но сие было ещё далеко впереди...
* * *
Все в Стеархе ныло болью нескончаемой, нестерпимой, непонятной. Он метался в полусне, полураспаде собственного существа, и был бескрайним серым хоботом, в бесконечных изгибах своих давно потерявшим и начало, и конец, и середину себя.
Он медленно разворачивал кольца не имеющего пределов тела, распутывал узлы, невероятно запутанные и стянутые в тугие серые нагромождения, уходящие в беспредельные просторы того, о чём он мог сказать: Это я .
Стеарх как бы пытался воссоздать свою первоначальную божественную простоту, очевидно, безрезультатно. И болело везде, чем он был, вращаясь среди звёзд - прообразов бушующих ядерных светил, но болело как-то не так; и эта боль возникала от невозможности вернуться к исходному состоянию, в котором Стеарх пребывал до рокового таинственного толчка, давшего вращение всему, чем он был (а был он всем); толчка, безвозвратно нарушившего гармонию его стабильного бытия, но возникшего где-то вне пределов Стеарха, и это было непостижимо, так как ничто не могло быть вне его.
Он перестал знать, радоваться, существовать и превратился из неподвижности в процесс, из бытия в становление, из знания в разделение, из любви в поглощение, о!
И... он вспомнил золотой голос Той: две пары солнечных глаз, песчаное плато под красным небом, города хрусталя, предназначение Вселенной (о, безнаказанно ли?); и тут же перестал быть, став точкой, началом. Это была тоска, горечь, снова боль; начало, нет ничего...
И ценой величайшего напряжения точка создает в себе непреодолимую, чудовищную жажду расширения и... Взрыв, возникновение пространства, времени, материи и (о!, облегчение-то какое!) незнакомого нечто, от чего можно оттолкнуться в развертывании того, чем он был. Он напрягся, породил изначальное вращение и потерял осознание себя.
Глава 3.
Три брата. Маленький Стерх.
Неподвижное изначальное вращение мира феноменов; пока ещё, по прошествии миллиарда земных лет, Стерх не осознавал его. Воистину, он был сыном своего отца и своей матери и достойным братом, как старшего, так и младшего. Первый заканчивал аспирантуру, готовился к защите кандидатской и был весьма социально перспективен, умён и практичен, намереваясь сделать себе имя в фармацевтике, в чём младший брат никак не видел смысла жизни и деятельности. Маленький буян, он был заводилой всех беспорядков в школе, равно как и дома, где он бывал столь редко, что спокойствие жилища в общем-то не нарушалось; и все знали, что если он и появится, то запрётся в своей комнате, в лучшем случае бренча там на стянутой с какого-то концерта электрогитаре; или, лежа на диване, потягивая пиво, будет строить планы относительно создания нового музыкального коллектива на смену распавшемуся; и дома он не очень досаждал.
Стерх был средним. Братья не утруждали себя общением друг с другом, а родители попытками чему-нибудь научить троицу своих сыновей, и уж тем более Стерха, которого в семье считали серым неудачником, так себе , средней личностью . И ярких эпизодов в его жизни было немного, хотя Стерх твердо верил в то, что рождён он был не зря. О, эта вера часто представлялась ему чем-то бессмысленным, не имеющим никакого основания пребывать в нём. Ведь всё его предполагаемое будущее было столь далеко от радужных перспектив старшего и дерзких, заманчивых, разрушительных планов младшего, столь непонятным, серым, туманным и безрадостным, что это часто приводило его в отчаяние, и он страстно желал иметь хоть каплю той жизненной неистовости, которая переполняла его братьев, его умного, но донельзя невыдержанного отца и его добрую, любящую, но слишком развязную и подверженную всем порокам и дурным привычкам мать, что не мешало ей, однако, быть образцовым директором автотранспортного предприятия. Он считал себя слабым и неспособным, но, видимо, кто-то (или Что-то) лучше его знал, что такое сила, и к чему предназначался сей человеческий инструмент.
Нет, свет не снизошёл на Стерха, не посетило его ни величайшее озарение, ни интуитивное откровение, ни глубочайшее видение тайн мироздания. Просто однажды он понял, что он - не он. Это взволновало его, но... тому Стерху это было, как всегда, до лампочки. И медленно происходило распределение всего на круги своя, и каждая вещь, как бы то ни было, в любом случае входила в свою маленькую вечность, где радость и краски, каких ещё нет, а лишь грядут, и свет, и любовь, и то, чего нет и найти невозможно, но что приходит, когда всё выскальзывает из ваших рук, и вы тет-а-тет сначала с пустотой, а затем с тем, что правит Игрой и одно во всех и вся, а затем... О, далее смыкаю уста, ибо эта вещь столь же проста, сколь непостижима.
* * *
Взгляд изнутри, со дна чёрных зрачков, видение над , со стороны, в полном отрешении; рука весело, игриво, не поспевая за карандашом несёт святой (для меня) бред (для других), и тот, кого изображаю, так или иначе найдёт приют во мне, в мире меня... Ну, как ещё сказать?.. Велика роль восставшего поперек закона, и во все времена такие (редкие) особы (весьма распространенными) особями либо не замечались, либо уничтожались. Часть игры? То, что вопрошает, в любом случае не вместит этого... Как Ты считаешь должным быть, так и будет. Изменить лишь отношение. Затем полная отдача. И далее будет видно. Всё яснее. Как становится всё яснее видна дальняя перспектива по мере восхождения на холм.
Проникновение.
Маленький Стерх стал странником. Это решение возникло спонтанно. Оно не зрело в прошлом и ничего не обещало в будущем. Лишь некое желание неизведанного в груди и стремление идти-идти-идти в ногах являлись стимулами этого решения. Удушающие заботы, невыносимые разговоры и весь багаж масок был оставлен ненужной серой грудой на полу его комнаты. Лунный свет тихо подбирался к этой груде, печально улыбаясь её обреченности. Заботы суетились по мере приближения лунного света всё больше, всё напряжённее, забираясь вглубь кучи, боясь, что он высветит их ненужность и иллюзорность; они испуганно перешептывались, хватаясь и прячась друг за друга. Разговоры вели напыщенные речи о своей нужности, научности, и вообще, необходимости в обыденной жизни, не подозревая, что через пару минут будут аннулированы в своей поверхностной важности потусторонностью белесого блика. Маски испуганно корчились, чувствуя, что на этот раз им никого не удастся обмануть фальшивыми гримасами и резиновыми улыбками. Вся куча этого хлама, оставшаяся без хозяина, тихо трепетала, медленно засыпая, уходя в царство дяди Морфи, - может быть единственное место, где они могли бы вдруг обрести свою реальность.
А Стерх, банально покинув спальню через окно и пробравшись чёрной тенью по городским улицам, бесшумно пронёсся сквозь пригород, низводя великолепие красы оливками глаз прямо в гущу своего искрящегося существа. Великолепием была луна, несущаяся вровень со Стерхом где-то там, за тучами; её смутный лик, прозрачной бледностью своею тревоживший сны детей, плохо укрытых одеялами от этого проникающего голубого света, этот лик заглядывал в глаза Стерха, не находя там чего-то, тревожась; и он сам, переставая быть Стерхом, не находил себя в глубине блестящих глаз, где лишь ветер, восторг, и... смутный страх бились в тревожно-лихорадочном... оцепененьи (да, лишь луна может так примирять противоположности). Великолепием было живое молчание поля, обнимающее Стерха серебряными объятиями, безмолвным гулом заставляющее сознание переместиться из мира домов и машин в мир фантазии и сказок... или? Реальности?.. Ну нет, всё это игра воображения! - стерховы мозги доставали его своей практичностью. - Ну что ж, молодой человек. Одним экзотическим бездельником больше. Ладно-ладно, бегите. Но не промочите ноги .
Как-то незаметно пронеслась граница пригорода и поля, где урбанизация, терпя потери, вынуждена была отступить перед натиском архаичного материнского полевого спокойствия. Ноги успокоились и дали телу отдых и возможность обрести монолитное созерцание вечно новой ночи. Стерх осторожно ступал по траве, чувствуя холодок от пропитавшей обувь и добравшейся до кожи ног росы. Он вздрогнул: неясная тень маячила справа, метрах в двадцати, выделяясь застывшим пятном или... замершим, готовым к прыжку, нечто . Стерх с усилием расслабился и отогнал неприятную дрожь в теле, ушедшую через ноги в землю. Подошёл ближе. Это был сруб колодца, стоявший посреди луга, как знак человеческой власти, а проще, как признак пастбища. Он предназначался к тому, чтобы поить в знойный день коров и лошадей. Стерх прошёл мимо. Он задумался о природе ночных страхов, делающих из человека пугливого зайца, боящегося собственной тени, оживлённой лунным светом, и шума собственных шагов в загадочной тишине. Вот и сейчас он ощущал этот эффект: шорох его шагов как бы раздваивался, отражаясь от стены леса впереди, и возникало ощущение, что за ним след в след кто-то шагает. Стерх знал, что, если оглянется, то увидит лишь простор поля с кромкой леса вдали, но он не оглядывался, а шёл, наслаждаясь восторгом подкатывавшего к горлу детского страха, заставляющего детей всех времён и народов искать спасения под одеялом. Эффект двойных шагов за спиной всё усиливался, что было следствием приближения к периферии леса. Стерх пожалел, что он был один, и не с кем поделиться переполнявшими его чувствами.
...Негромкий кашель за спиной заставил его ноги стать ватными, а голову пустой и звенящей от отсутствия каких бы то ни было мыслей, кроме одного безмолвно вопящего страха, острого желания оказаться как можно дальше отсюда, с головой под одеялом, с заткнутыми ушами, зажмуренными глазами и захлебнувшейся во вдохе грудью. Время тягуче загустело. Он с усилием обернулся, пытаясь сглотнуть ком в горле, и увидел перед собой фигуру человека в шляпе, в плаще и с посохом:
- Я тут вот иду за вами. Уже давно... Да вы успокойтесь. Вы очень чувствительны, я знаю. Как и каждый из нас, - голос незнакомца был хрипл, но просторен, напоен ветрами и ромашковым ароматом. - В конце концов, раз уж вы видите меня, значит, ваше решение стать странником необратимо.
Человек в шляпе оглядел Стерха внимательным, проникающим в самые глубины взглядом, от него веяло теплом и спокойствием. Усмехнулся:
- Да, порядочную кучу хлама, должно быть, оставили вы дома, раз так летите. Прямо, как бумажный змей. У вас выросли крылья? - человек засмеялся звучно и широко, затем обернулся по сторонам:
- Ладно, моё дело сделано, начало положено; до следующей встречи!
Он развернулся и быстро зашагал, непостижимо исчезая в пространстве далей, растворяясь в просторе того, что было настоящим: поля, леса, неба, луны.
Стерх медленно оттаивал. Первым начал работать ум, наводнив полупарализованный страхом, но уже начинающий подавать признаки жизни, мозг потоком мыслей и предположений, устроивших в голове дикую пляску, пока Стерх ударом воли не заставил их вести себя потише. Спазмы в горле, груди и животе прошли, затем спокойствие спустилось в ноги, заставив их подогнуться и вытянуться на траве без сил, вопия о хотя бы минутном отдыхе.
Стерх сознавал, что вырос он в аристократической семье злобствующих материалистов . Что некоторые вещи он, как и его родители, скорее приписал бы галлюцинациям и бреду, чем видимой реальности; но это были смутные, к тому же уже всем известные и скучные доводы, да и ко всему же...
Стерх встал, подошёл к месту, где стоял незнакомец, вгляделся: трава была примята, ясно виднелись две ямки следов от от чьих-то ног, а в росистой серебристой траве - тёмная дорожка, ведущая к (Стерх вскинул голову: Полярная звезда чуть спереди и слева) северу. По телу пробежали волны мурашек, ноги наливались силой, как бы подстегивая, мол: Встречи встречами, а мы хотим активности . И Стерх пошёл снова. Реальность вокруг теперь имела совсем другую окраску. Можно сказать, что сейчас в мире его сознания произошёл некий переворот, открыв ему дверь в неведомое; но и, заодно, открыв неведомому дверь в него. Он не имел деда, могущего просветить его магическое незнание.
Стерх увидел впереди тёмную полоску. Он приближался, запахло камышами. Шелест воды... Река тихо охала, вздыхала, о чём-то устало нашептывала берегам, - мистически застывшим стражникам, не внемлющим ни мольбам своей пленницы, ни угрозам своей разрушительницы, размывающей их зыбкую песочную плоть.
Волосы Стерха встали дыбом, он не мог заставить себя подойти к реке поближе. Страх, тьма, неведомые звуки в тишине: о!, всё это, видно, пришло к нам ещё от давних предков, чутко прислушивавшихся к полной опасностей мрачной ночной неизвестности и в панике убегавших от жестоких саблезубых тигров и всяческих зубастых дьяволов. О!, напряжение в груди нарастало, но он заставил себя сделать несколько шагов, ещё несколько... Вот он на берегу.
Река шептала, как и века назад, о чьих-то горестях, печалях; она, словно старушка в чепце, полушёпотом перечисляла имена ушедших во мрак небытия... или бытия другого рода. Размеренно-спокойно и в то же время чуть суетливо катила она свои чёрные в этот час воды в бесконечность (имея в виду именно это), и камыши, казалось, стремились туда же, вдаль; они не хотели торчать на месте, но им не хватало силы стремления. Они были гибки, податливы и малость индифферентны в своём пребывании в тёплом речном иле. Они оправдывались тем, что там, ниже по течению, их никто не ждал...
Пугливой тенью Стерх вошёл в воду прямо в одежде и долго стоял, пока ноги не задубели и дрожь не пошла по всему телу, обычная, нормальная , человеческая дрожь: мелкие сокращения мышц от переохлаждения организма, защитная реакция тела. Он был в большом поле, крохотный Стерх, зачем-то забравшийся так далеко от дома, да ещё и ночью, в эту глушь. Ночью нужно спать. А днём читать книжки, есть и разговаривать. А не мёрзнуть тут, в глупейшем положении, стоя выше колен в воде... Зубы стучали, руки тряслись, ну, достаточно...
- Бог в помощь, только, сдаётся мне, не сезон для купания, ведь осень.
Стерх вздрогнул так сильно, что по реке пошли волны, ему вмиг стало жарко, лоб взмок от пота, а и без того огромные глаза расширились в пол-лица. Дом, день, еда, разговоры улетели чайками прочь. На берегу, там, где он вошёл в воду, сидели рядком несколько мужчин... нет, там было даже две женщины.., и все как один смотрели на него. Он внутренне выругался на себя, подстегнул, убедил того, кто был Стерхом, не валять дурака, а выбраться на берег и выяснить всё, в конце концов... Несколько рук одновременно протянулись к нему для поддержки, он замер, разжал кулаки, подумал, вздохнул полной грудью и взялся за них обеими онемевшими от холода ладонями...
О! Это была вечность в осязаемом касании. Свет в глазах странников сиял ярче пламени костра, освещавшего их убогие одеяния. Они сидели кружком вокруг пылающих поленьев, а на шестах висели для просушки стерховы брюки, кеды и носки. От них валил пар, как и из стоявшего на углях котелка. Один из новых друзей Стерха взял котелок за ручку, прямо так, голыми руками, и стал разливать в кружки душистейший, ароматнейший отвар, кто-то достал хлеб, кто-то распаковал коробку рафинада, протянулась рука с куском масла в пакете. Ему налили кружку и сунули под нос бутерброд.
- Как там мои? Небось, волнуются, - Стерх жевал пищу, вкуснее которой, казалось, он не пробовал за всю свою жизнь; или просто он был голоден до такой степени, что обычный хлеб казался амброзией? Крохотный Стерх внутри всё ещё пытался убедить его в необходимости общепринятых мерок, рамок, моралей.
- Да, - говорил он, - если мама увидит, что моя постель пуста, то-то будет шуму...
На него недоумённо пялились и отворачивались, пряча в кулаках улыбки.
- И где же таки мой Стерх? - скажет она. - Я ведь...
- А кто такой Стерх? - спросил как бы между прочим кто-то из сидящих; все замерли, и Стерх почувствовал на себе добрые, но настойчивые взгляды. Старик в овечьей шапке поднял от земли свой могучий, недвижный взор и воззрился на Стерха. Его глаза не мигали, лицо было абсолютно спокойно, на губах застыла полуулыбка существа, находящегося где-то не здесь, улыбка сверхчеловека. Весь вид старика, и особенно то, что излучалось из глаз, вызывало ощущение Реальности, бескрайней, живой, неподвижной. И вдруг во взгляде старика промелькнул нездешний интерес. Как будто он узрел нечто непостижимое и удивительное. Он снял шапку и ещё пристальнее вгляделся в стерховы глубины.
И Стерх как будто вошёл в зелень тепла, шелест травы и синеву неба. Пылало солнце, но не яркий шар над головой, а ослепительнейшая вещь внутри, а также и снаружи его, вещь пугающе интенсивная и наполненная вселенским восторгом. Саа-а-а-х-х-х! В честь любви Стерх высвободил свой закостеневший ум из черепа; во славу Экстаза Стеарх взмыл туда, где бессмысленны понятия верх и низ, в тепло светоносных просторов; в порыве радости Стаах воздел к небу руки, обнимая мир в счастливом единении; он, большой Саах, наконец, ощутил монументальное спокойствие, нисшедшее в него, подобно текучему водопаду масла, без единого всплеска заполнившему опустошенный сосуд тела. Спокойствие, ещё с рождения царящее где-то за покровом, в глубине сознания, а теперь пребывающее в полной силе гигантского штиля на волнах того мира, что звался Стер...? Саа...?
Догорал костёр, все сидели молча, в тишине глядя кто в звёздное небо, кто в красные угли, кто в глаза соседа...
- Я видел, как ты прошёл в Высшее, что есть Конечное и Бесконечное, Цель Пути. И...
Старик в овечьей шапке слева от него замолчал, выдержал паузу, глядя в огонь:
- ...И, невероятно, ты вдруг исчез выше, там, где не бывал даже я. Говорят, что тот, кто пройдёт Туда, никогда больше не возвратится и не будет рождён. Ослепительное поглотило тебя, но я не в силах был следовать за тобой и поэтому не слышал твоё имя. Кто ты теперь?
Паренёк был абсолютно спокоен. Так спокоен, как не бывает спокоен дуб в знойный день, как не бывает спокоен спящий младенец. Это молчание шло из сути проявления, или из того, что за ним. Он молчал.
Светало. Странники ждали. Саах молчал. Великолепный восход выплеснулся в поле, в лес, в мир, на город, на дальние холмы и озера. В очередной раз он пробил саван бледной тени, хлынул живительным светом на сущее... Саах молчал. Странники вставали один за другим, разбредаясь в разных направлениях, исчезали в мире, чувствуя, что сегодня они были свидетелями чего-то совсем удивительного, неповторимого, а чего - они не знали.
Последним ушёл старик в овечьей шапке, так и не дождавшийся ответа. Саах сидел один возле горсти золы на берегу реки. Молчал. Затем встал, натянул брюки, носки, зашнуровал кеды и пошёл; но не в направлении дома, а совсем в другую сторону.
* * *
Время текло вертикально, да ещё и вспять. Разбредаясь закоулками вселенных, уносились галактики, прочь от Большого Центра; раздваивалось Единство, растраивалась Двойственность, объединялась Множественность; она сокращалась и вздыхала; под вечным взглядом Неподвижности не было места для ограниченности. Всё пребывало в бесконечном аспекте, но лишь взгляд мог это ограничить и назвать предметом, вещью или миром. Суть бесконечного от этого не менялась. Росло лишь сознание и понимание, а это уже была работа Матери.
* * *
Саах прошёл сквозь времена и оказался на безлюдной улочке будничного дня большого города. Может быть, это был его город. А может быть, он был его жителем. Профессор, судорожно шаря по карманам, нашёл, наконец, очки, водрузил их на переносицу и уставился на неизвестно откуда взявшегося молодого человека. Саах подошёл к скамейке и уселся рядом:
- Добрый день. Не уделите мне часть своего свободного времени?
- Не более 15-ти минут, - он деловито глянул на часы. - У меня сейчас лекция, Расширение сенситивно-логического спектра путём сознательной дифференци...
- ...профессор, когда у вас кончится завод, кто сменит вам батарейки?
Чёрные глаза глядели сквозь него, профессор хмыкнул, воззрился на наглеца скучным взглядом поверх очков, погрозил пальцем. Тут было нечего ловить, стоило поставить чудика на место или просто уйти. Но он остался, сам не зная, почему. Проговорил, медленно складывая газету и запихивая её в дипломат:
- Абсурд. Типичный грубиян. Но вы мне нравитесь. Вы студент? Я вас не видел на лекциях, хотя, постойте...
Выходящие в этот час из дверей ВУЗа студенты могли заметить своего обычно молчаливого и замкнутого преподавателя по античной философии сидящим на скамейке рядом с парнем в поношенной куртке; старик о чём-то оживлённо вещал своему молчаливому собеседнику. А тот время от времени вставлял несколько скупых фраз, которые заставляли учёного задуматься, качать головой, морщить лоб или удивлённо подымать брови.
- ...впрочем, бытие относительно.
- Думаете ли вы, что знаете о бытие и небытие?
- Не нарывайтесь, юноша. Я, как видите, дожил до периода сбора урожая, а Вы пока ещё только в начале периода засевания.
- Кто же мешает Вам засеять поле во второй раз? И разве не сказал некто весьма уважаемый вами, что учиться можно даже на смертном одре? Речи, недостойные любителя мудрости слышу я.
И было странное несоответствие между смыслом сказанного и печалью в тёмных глазах.
Профессор помолчал, пристально глядя на собеседника:
- Так о чём вы там говорили? Бытие и небытие?
- Мы можем продолжить... - Саах говорил тихо, а слова вливались в профессорское существо мощным валом прорвавшей запруду реки, оставаясь внутри застывшими кристаллами, - сегодня в 20.00 ч. на Центральной площади, возле памятника... Пожалуйста, не ищите дел, не прячьтесь за занятость. Почему бы вам не прийти доверчивым ребёнком, не впитать? Впрочем, всё это... я даже не знаю... - Саах встал. - До встречи. - И исчез в переулке.
Профессор протёр очки, покачал головой, глянул на часы, тьфу! Разговор продолжался не более десяти минут, а его голова была пустой, как колокол. Он с усилием раскачал маятник ума... О чём он будет сегодня говорить? Сенситивно-связующая логика... ? Нет, связь интуитивной сенситивности... ! Нет, логика сенситивного постскриптума... ? Мысли замерли, подобно серым змеям, причудливо изогнутые в самых невероятных положениях. Он раздражённо поморщился: Успеть бы просмотреть конспект. Надо же! Неужели, склероз? Что-то кричало и пело внутри, но очень тихо, как смех ребёнка, слышимый за километр, на грани восприятия.
Профессор встал, сел, потом снова встал; медленно побрёл по тротуару. Его мощный разум, никогда не подводивший хозяина, ни на минуту не отпускающий своей цепкой хватки, которой он держал вещи в пределах понимания, на этот раз полностью безмолвствовал и был похож на слона, пребывающего в параличе.
*
- Здравствуйте, профессор.
- Где меня носило? Не понимаю, почему я сюда припёрся. Сегодня на редкость неудачный день! Подумаешь, несколько раз оговорился, перепутал слова; зачем же сопровождать всё это взрывами хохота. Ох, студенческое сословие... Надеюсь, вы продолжите свою мысль, начатую сегодня днём. У меня это из головы не выходило. Знаете, я поделился с коллегой вашими соображениями, так он ничего не понял, осёл.
- Вы называете это соображениями ?
- А как прикажете это называть? Изящно, но... не для всех. Далеко не для всех.
- А я потому вас и выбрал.
- Так, отсюда поподроб-...
Удаляющаяся саахова спина заставила старика замолчать и, через полминуты раздумий, сорваться с места и догнать этого удивительного парня в лохмотьях (как ещё назвать сие подобие одежды):
- Так зачем вы хотели встретиться?
- Вы давно прогуливались просто так, в лес, в поле? Давайте обойдёмся без вопросов и ответов; войдём в то, что уже давно в нас. Оставьте мысли здесь, на площади, и в путь... В конце концов, раз уж вы потрудились прийти сюда, так выпейте чашу до дна.
Саах мягким движением руки предупредил импульс противоречия, готовый вылиться в открытую оппозицию, поглядел на спутника кротко и печально, улыбнулся, рассасывая остатки враждебности.
У профессора было ощущение, что он мальчишка, маленький и глупый, а глаголит с ним мудрость веков, свет мира. Мудрость веков шагала рядом, тяжело шаркая разбитыми башмаками по асфальту.
- Похоже, издалека... Много пришлось отмахать? Небось, на поезд и денег-то нет, - профессорские глаза начинали понемногу открываться миру, высвечивая вокруг факты событий.
Саах молчал. Молчал и профессор, раздумывая о путях жизненных. На перроне он уже готов был пойти на поводу у сомнений, мощным валом хлынувших в него, заполонивших ум и устроивших где-то на уровне живота дикий танец.
Саах смотрел на рельсы, склонив голову; и профессор соврал бы, если бы сказал, что тот погружён в свои мысли. Это было что-то другое, мыслями там и не пахло. Недвижный саахов профиль вызывал ощущение боли, тревоги и... любви? Не знаю, ничего не знаю - профессор снял очки и тоже воззрился на две металлических полосы рельсов, лежащих здесь очевидно давно; ведущих из ниоткуда в никуда; пока перед глазами у него не замелькали вагоны состава.
Они сели на электричку. Сильно трясло. Вагон гудел, дребезжал, визжал на все лады. Мелькали станции. Саах неподвижно, глядя в окно, пропускал сквозь себя мир, как рыба пропускает воду сквозь жабры. Людей в вагоне оставалось всё меньше. На предпоследней лишь они двое вышли из поезда, прогрохотавшего мимо, показавшего хвост и унесшегося вдаль. Но даже сейчас старик не испугался, хотя, возможно, стоило бы.
Тишина, звеня, наваливалась на них, столь ощутимая после шума вагона, что у них от этой тишины заложило уши. Профессор никогда не чувствовал что-либо подобное; просто не замечал ни разу. Они вошли в лес, скрывший от них звёздное небо, и тихо шагали по застывшему во снах гигантскому организму.
Ни дуновения, ни звука. Гул тишины. Тело расправлялось, как будто до этого оно всю жизнь было свёрнутым в рулон, туго упакованным персидским ковром, и вот его развернули, оно вдохнуло, не лёгкие, но всё тело, вдохнуло воздух вместе с золотыми звёздочками, вспыхивавшими в глазах или в пространстве.
Профессор развернул плечи, вздохнул глубочайше и с наслаждением под нежные пристальные взгляды берёз и сосен; ноги сбросили груз вековых накоплений; ему стало жарко. Саах шёл рядом, но был таким отсутствующим, что профессору казалось, будто он один перед огромным лицом леса, осторожно и с любовью держащего его в ладонях и согревающего своим мощным смолистым дыханием маленькое двуногое насекомое в пиджаке и брюках.
Сознание леса - плотное, живое и любящее. Это не было воображением или рассуждением. Это не было галлюцинацией. Позитивное переживание, конкретнее булыжника и нежнее цветка.
- Я... не хотел бы забыть всё это!
- Вы не забудете.
Они вышли в поле, восхитительное живое поле, замершее у них под ногами. Неслась в небе луна, обгоняя тучи и скорбно глядя на смирную землю. Присутствие было ясно ощутимым; улыбка существования, выдохнувшего из себя звёзды, истачивала золотую дверь, скрывающую тайник в груди. Они встали посреди поля, подняли взоры к небу... От края до края протянулся Млечный Путь. Свет невидимых далёких солнц притягал с неимоверной силой, мощно расширяя внутренние пространства существа, углубляя его до состояния бездны, страх и восторг завораживали; но над всем царило величие некоего чего-то , сознания, возобладающего над всем этим и проникающего всё в каком-то внутреннем, дополнительном (или основном) измерении.
Они легли на траву, раскинули руки и ноги, и ушли в поток...
* * *
Эли вдохновенно вещал:
- Правильно, душа, чистая реальность в человеке, должна руководить, выйти вперёд и стать властелином, как...
- Нет, душа должна уйти, отступить на задний план...
Возникла долгая пауза.
- Саах, ты говоришь ерунду... - он быстро перекрестился. - Как вообще это возможно, то, что ты говоришь? Всегда просветление осуществлялось выведением души на передний план.
- Просветление? Хм... - Саах усмехнулся. - Да, изначально тело управлялось душой, было руководимо ею. Это была временная мера, stop-gap* , а мы решили, что это цель окончательная и единственная. Душа должна уйти... - Эли напрягся. Саах продолжал. - И не только душа, но и все жизненные силы. Тело, оставшись в критическом состоянии, само найдёт высший закон, пробудится к другой жизни.
- Но... как это возможно... в случае этой ограниченной материи? - Эли усмехнулся, похлопал себя по телу. Саах продолжал:
- Субстанция не есть то, как мы её воспринимаем. Это нечто.., эта материя есть нечто, о чём мы ещё ничего не знаем, так как мы ещё не жили за эти три миллиарда лет. В общем, тело... это тело животного... оно не будет больше одушевляемо, как тело животного. Оно будет само Господином, Властелином...
- Ну и откуда ты это взял?
- Как всегда, высосал из пальца... В общем... Налей-ка мне кофе, а?
- Ага... Вот... - Эли подал чашку, он был задумчив и отрешён. Было неясно, кому он говорит, себе или Сааху, но, по крайней мере, он снова расслабился:
- Во всей нашей жизни достаточно света; что заставляет нас искать путей к порабощению. В нашей жизни нам отпущено не так уж и мало дней - мы достаточно времени проводим в безделье (достаточно для чего?). И чем я буду заполнять эти дни, если профессиональную деятельность считаю бесполезной, хобби - потерей времени, а бездействие - губительной инфекцией для души? А религия; для меня эта вещь совершенно определённая - обратись к ней, если ты не можешь владеть собой, или полюбить своих детей, или найти смысл своей жизни... Не обращайся к ней, если ты желаешь выделиться среди других, если хочешь доказать её нежизненность или необоснованность, если хочешь найти тёплое местечко в нежелании напрягаться и бороться. Тем не менее...
- ...тем не менее, как лучший, ты уже на пути, без всяких тем не менее ... О, прости. Я поспешил.
Эли исподлобья долгим взглядом посмотрел на собеседника, вздохнул, перекрестил чашку с кофе, прежде, чем пить. Саах внимательно наблюдал за его действиями:
- Не имей неосторожности попасть в конфессию людей, которые, говоря, что они поклоняются богу, на самом деле чтят дьявола... Обстоятельства постоянно сталкивают меня с таким типом людей, и становится видно, что этот тип - наихудший. И это молодые люди, не какие-нибудь старики-старушки. Впрочем.., ты прорвёшься, я в тебя верю.
Эли поглядел в глаза Сааха, сказал просто и обыденно:
- Это гордыня. В тебе дьявол.
Саах был уверен, что в нём бог, и поэтому промолчал.
- Саах, ты ведь неверующий, зачем тебе всё это?
- Почему ты решил, что я неверующий? Даже не узнав обо мне, не спросив. Из спесивости? Я вот, к примеру, считаю неверующим тебя. Ваше мировоззрение - мировоззрение материалистов. По мне, так оно далековато от истины... но я не говорю, что в этом нет истины. Она повсюду, и некуда скрыться от неё.
- Так говорят атеисты, не желающие посмотреть правде в глаза. Очень просто взять и перевернуть всё с ног на голову. Слова, слова, бог мой!
- Да, слова. И я могу тебе сказать: я... моя душа... она изведала и радость борьбы против бога в своей атеистической ярости, исключающей саму возможность существования объекта отрицания, и тьму несознания от забвения себя. Всё это внесло неповторимый аромат в букет вкусов и запахов, вручённый моему существу Тем, кого оно вначале так яростно отрицало, а позже так страстно искало. Но теперь высший возлюбленный не покидает тайник сердца, изливая на душу бескрайность радости, спокойствие силы, мощь любви... Но опять же, я не считаю атеизм созданием дьявола. Честный атеист намного лучше лукавого верующего, ибо в нашем пути к Нему важна лишь наша искренность. Атеист, если он искренен, приходит к богу быстрее. И какая разница, кому из богов ты отдашь предпочтение: в той области нет существ, поклонение которым могло бы быть вредоносным или идущим в разрез с промыслом. А мир, куда мы погрузили свои ризоиды.., да, тут на каждом шагу жди обмана; и знай, кому служить, а кого выставить за дверь. Там такая ситуация - нонсенс. Но в будущем, - Саах помедлил, обратив взор поверх головы собеседника, будто всматриваясь в это будущее, - я надеюсь, что в будущем такая ситуация будет нонсенсом и в этом мире, в корне грубого материального... Впрочем, об этом я уже говорил.
- Это гордыня, ничего больше. Ты омрачён ею. Абсолютно. Как многие, подобные тебе.
- Я сказал ему о любви к богу, а он услышал греховные речи. Я от души порадовался, ибо скучно было бы жить в мире, где все мыслят одинаково .
Ему не было жаль Эли; это была одна из сцен вечной комедии вечного Актёра; и бог в зрительном зале, бог за портьерами, а также на сцене, под рампой, в осветительной и гримёрной улыбался. Улыбался и Саах. Эли интерпретировал его улыбку по-своему:
- Ты моё искушение. Спасибо тебе.
- Пожалуйста. Но Он тоже ждёт от тебя... хотя бы благодарности.
Эли вздрогнул, как от удара:
- Это всё грех. Это неправильно! - как крик раненой души.
Саах усмехнулся:
- Возможно. Но Ему не с кем было посоветоваться, когда Он создавал мир и всех нас: тебя ведь, разумного и благородного, ещё не было на свете. Ручаюсь, что под твоим водительством мир получился бы гораздо более совершенным. - Тут Саах перегнул палку, и сам это почувствовал.
- Саах, друг мой, то, что ты говоришь, призвано лишь обидеть меня. Истины тут нет, и я тебя прощаю.
Саах молчал. В конце концов, не ему решать, кому какой дорогой идти. Он знал свою цель, а Эли (Саах надеялся на это) - свою.
Настало время антракта. Все способы были испробованы, оставался последний, самый верный и надёжный, но будет ли Он рад такому повороту событий. Саах замолчал надолго. Как будто ушёл в камень. Вечная, прозрачная глыба покоя. Стал прохладным монолитом тишины; как будто навсегда. Сердце Эли сжалось, он вдруг встал и подошёл к окну:
- Меня пугает твой размах, Саах... Не потому, что я боюсь. Просто это... грешно. Это от дьявола.
Саах засмеялся глухим, глубоким смехом. Эли почудилось, что смех этот шёл из непостижимой глубины какого-то другого пространства за Саахом, откуда-то изнутри (!) вещей, и в то же время извне.., не из другого мира, нет,.. но и не из нашего, это уж точно.