Аннотация: Как говорил сэр Макс:"Сон - это то, что мне время от времени снится". Или как-то так. Может быть, может быть...
Страстным осенним ветром пролетел теплый золотисто-зеленый сентябрь по улицам невзрачного Зминска, маленького городка, что подыхающей собакой опрокинулся к речке со склонов двух невысоких холмов. Июльский тропический зной совершенно обессилил все живое, что встретилось ему в Зминске. Август, принесший с собой долгожданную прохладу, коварно впустил угрюмые суховеи и вытянул ими всю влагу, какая оставалась еще после июля. Земля украсилась замысловатыми рисунками-паутинками из многочисленных трещин. Пожелтевшие и побуревшие листья сухо шелестели даже в безветренные дни, ветви страдальчески поникли к земле. "С-с-с-степь!"- в ужасе шуршали деревья, уже смирившись с победоносным наступлением ненавистного ландшафта. "Пус-с-с-стыня..."- в изнеможении шептали травы, в отличии от деревьев знавшие, что есть ландшафты горше степей. И тут наступил сентябрь. Под скромные фанфары ливней он вошел в Зминск и быстренько навел свои порядки. Теплые мокрые ветры освежили несчастный город. Они нежно гладили сады и парки по выгоревшим кудрявым макушкам, ободряюще похлопывали окнами домов. А потом набрали силу, штормовую осеннюю мощь, и слились в один единый и могучий воздушный поток. Он был теплый, влажный, неукротимо страстный и невоздержанный, остервенелый и вульгарно-настойчивый. Этот ветер гикнул, свистнул и затеял было поиграть с жителями, но отчего-то передумал, стушевался и смущенно удалился, прихватив с собой всю городскую пыль, собранную на мостовых и крышах. Теплая спокойная прозрачность залила улицы города. Воздух стал терпким и янтарно светился, особенно по вечерам. Каждый восход и каждый закат превращали небо в сверкающую жемчужину, вывернутую наизнанку. Перламутровые облака медленно-медленно подплывали к желтой солнечной лепешке, слепо тыкались в нее и призрачно просачивались сквозь-над-по, чтобы также флегматично плыть дальше. На Зминск опустилась небывалая тишина, смолисто-вязкое безмолвие невидимой пылью осело на чистом, умытом сентябрем городе. Редкие звуки, появлявшиеся-таки между домами, казались приглушенными и сразу робко замирали в попытке притвориться всего лишь акустическими ошибками. Они не нарушали тишину. Они лишь подчеркивали ее..
Короткая улица на отшибе очень старая и носит емкое имя "Речная". Она заботливо выложена не то базальтом, не то гранитом, а может, не тем и не другим.
Застывшая желтовато-серая река мостовой обрамлялась пожилыми кленами и липами, прикрывавшими своими не очень пышными кронами обшарпанные фасады домов. Вот двухэтажный грязно-розовый особняк Майерсов затаился за единственным на всей Речной вязом. Из-под серого фундамента скромно растут одуванчики и хвощ, а возле парадного кустится роскошная пахучая шевелюра руты. Непритязательные окна украшены шторами с затейливой вышивкой - работой самой госпожи Майерс. Окна слепы, несмотря на наличие штор и даже горшков с кактусами на некоторых подоконниках. Ни Авеля Майерса, ни его красавицы жены, прославленной Глэдис (урожденной Кейтнер), уже целый месяц нет в живых. И если бы вместо кактусов в горшках было что-нибудь другое, например, герани или сенполии, они бы уже последовали за своими хозяевами. Но кактусы выносливее гераней и сенполий. Они выжили.
А вот этот черно-белый домик валлийском стиле - обиталище Клауса Эрстеда и его сестер, Эльзы и Эстрид. Эльза, правда, года два назад переехала в Австралию, к своему мужу. А Клаус и Эстрид остались вдвоем. В Эстрид так никто ни разу и не влюбился за все ее тридцать четыре года жизни. И уже не влюбится. Совершенно определенно. Невозможно влюбиться в девушку, которую накрыла могильная плита. Клаус умер через пять дней после сестры, и это была единственная смерть за эти полтора месяца не от эпидемии. Он умер от горя.
Освальд Мольтке был жив. Ему было тридцать девять лет, почти сорок, но выглядел он лет на двадцать семь. Узкое удлиненное лицо с темными глазами не очень определенного цвета пока что без особых проблем стряхивало с себя следы проживаемых лет. Даже сейчас. Даже этим летом и этой осенью. Даже после того, как умерли один за другим его соседи, почти все. После того, как его бросила Аманда, его жена. Она уехала из города в самом начале эпидемии, не сказав ему ни слова. Он ... он словно бы сразу забыл о ее существовании. Он ни разу не заговорил о ней с кем-нибудь, а когда кто-либо вспоминал о ней в беседе, его лицо становилось растерянным и недоумевающим. Но на его, лица, качестве это не отразилось. Его глаза, его плотно прижатые к черепу уши, его острый, но не очень большой нос, всегда гладко выбритые щеки и чуть выступающий вперед подбородок - все это осталось прежним, двадцатисемилетним. Лицом человека без особых жизненных проблем, в меру преуспевающего.
Мольтке был жив, и он привычно шагал вниз по речной к своему дому. Он прошел мимо дома Майерсов и вспомнил Глэдис, почему-то сидящую на лавочке в городском парке. Странно, ведь Глэдис никогда не ... О! На лавочке сидела вовсе не Глэдис. А кто? Не помнится что-то... А тут жили Эрстеды. Давно не видел Эльзы. Интересно, как там в Австралии? Кенгуру, коала, пальмы ... море. Море. Таге Ирвинг. Ушел в матросы на какой-то корабль ... как же он называется? Вроде ... да нет! Это сорт ирисов. У Альгреенов вон там за домом тоже растут ирисы, но у него они лучше, гораздо лучше. Самые красивые в городе. Он как-то подарил букет Фанни Снеедорф. Фанни - очень красивая женщина, но это имя такое смешное. Он ее уже столько раз просил разрешить называть ее не Фанни, а Франческа. А она говорит, что Франческа - это слишком официально. Не будешь же ты называть мою дочь Анной, когда она просто Нэнси. Так она говорит. А Нэнси у нее славная. Хотя, конечно ... А вот и их дом. Юхана похоронили одним из первых, и Франческа с девочкой сразу перебралась на Лодочную улицу ... ой ... на Гернерштрассе ... или это не Гернерштрассе? Забыл. Ладно. Не важно. Но почему у них открыта дверь? Может, воры? Надо посмотреть. Или не стоит? Все ценное и портативное Фанни должна была забрать с собой, так что, наверное, не стоит ... Но мало ли ... а если она что-нибудь забыла? Она может расстроиться, когда вернется домой и увидит, что ... Да и грех это - у мертвых воровать. Хотя им-то, конечно, все равно. Так что надо все-таки ... идти домой, пожалуй. Там достать ключики, открыть дверь и подойти к телефону. И позвонить в полицию, и сказать, что ... Только кому сказать? Там, наверное, все равно никого сейчас нет. Тогда позвонить Снеедорфам и ... позвонить Снеедорфам ... Позвонить ...
Освальд аккуратно нажал на кнопочку электрического звонка, приделанную рядом с косяком на уровне его живота. Это для Нэнси так низко сделали. Нэнси всего пять лет, и она не очень рослая. Маленькая и худенькая. Этой весной она вместе со Стивом Мортоном пробралась к нему в сад и обрезала все нижние ветви у форзиции. Чтобы было красиво. Стив перелез через забор сверху, а Нэнси просто протиснулась между прутьями решетки. Всего-то делов... Такая мелкая и девчонка, а в трудном деле "сорвиголовства" любому мальчишке даст сто очков вперед. И эстетка. Форзицию обкромсала, конечно, ужасно, но ... Но причем тут вообще Нэнси? Он никогда не интересовался Нэнси. И вообще детьми. За всю свою жизнь он ни разу не интересовался детьми. Так почему же он думает о Нэнси? Зачем он ... Дверь открылась. Перед ним стояла невысокая рыжеволосая женщина. Такие знакомые серые глаза, огромные, блестящие... Правильный нос, широкие скулы и полуямочки на смугловатых щеках. Именно полуямочки. И еще густые, хоть и не очень длинные ресницы. И рот. Небольшой, очень красиво очерченный. А за губами два ровных ряда белых зубов. Только сейчас их не видно. Губы плотно сжаты. А щеки ... щеки ... сквозь их легкую смуглость проступает известковая бледность. Черные зрачки правильными круглыми кляксами расплылись во всю радужку, и сейчас не понять, какого она оттенка - зеленоватого или голубоватого. И сами глаза блестят как-то не так, как-то не сиятельно, а ... а влажно. Франческа плакала. У нее было не очень много слез, и все таки она плакала. Франческа, которая была самой веселой и звонкой хохотушкой - кудесницей в их квартале. К которой ходили специально поднимать настроение, потому что среди всех жизнерадостных она как никто умела и хотела делиться своей энергией. Франческа, которая смогла заставить улыбаться Веронику Ортега, сестру Юхана, хотя сама изнывала от боли и страха, уходя с кладбища. Франческа, которая весело смеялась, когда в прошлом году Клаус косил траву и задел косой ее ногу - кровь залила скошенный зеленый стожок, сделав его темным и глянцевым, и рыжеволосая Фанни, побледневшая от боли, сидела на нем и со смехом рассказывала обезумевшему от ужаса Клаусу какие-то анекдоты, пока Эстрид делала ей перевязку. И у этой самой Франчески Снеедорф были влажные от сдерживаемых слез глаза.
- Освальд! - всхлипнула Франческа. - Как ... откуда Вы узнали, что мы переехали?
- Я не ... я просто ..., - попытался сказать он.
- Освальд! Так хорошо, что Вы ... Спасибо, что зашли! Освальд! Вы знаете, я ... у меня вот ... Нэнси заболела. Уже третий день. А у меня никого совсем не осталось. Я так хочу спать! Но не могу же я бросить ее, оставить одну! Но еще немного - и я усну. И что тогда? Освальд! Пожалуйста! Побудьте с ней! Умоляю Вас! Ей нельзя оставаться одной. Пожалуйста!
- Да, да! Хорошо! О Боже, Франческа! Неужели же и она ... И Вы сомневались ... Вам надо было сразу же прийти или позвонить мне! Где она? В спальне? Да пойдемте же!
Освальд взял Фанни за локоть и хотел было подтолкнуть внутрь, когда сверху донесся неуверенный негромкий плач, сразу превратившийся в пронзительный вскрик "Мама!". Франческа дернулась. Метнулась к лестнице, на второй ступеньке споткнулась и упала бы, если бы Освальд не подхватил ее снизу. Дальше он ей бежать не дал, придержав за запястье и невнятно пробормотав что-то, что казалось ему успокоительным. Однако возле детской Фанни вырвала у него свою руку и стремительно вошла в комнату. Он оказался там почти одновременно с ней только потому, что ее рывок значительно ускорил его собственное передвижение. Оказавшись в детской, Освальд прежде всего поискал взглядом Нэнси. Анна Тереза Снеедорф - девяносто восемь сантиметров, восемнадцать с половиной килограмм плюс несносный нрав в качестве бесплатного приложения - лежала на своей кровати темного дерева с постельным бельем в веселеньких настурциях и лавандовом аромате. Ее узкое большеокое личико сейчас казалось совсем исхудавшим. Рыжие, как и у матери, волосы тускнеюще-медными лепестками растопырились на подушке. В худенькую шейку уткнулся пластмассовым носом выцветший плюшевый лисенок с желтыми, как топазы, прозрачными глазами из стекла. Девочка внимательно посмотрела на него, но ничего не сказала, только вздохнула. Фанни опустилась на корточки у кровати, хотя рядом стоял невысокий деревянный стул.
- Что, детка? Болит что-нибудь? Скажи маме, где больно?
Нэнси перевела взгляд с Освальда на мать.
- Нет, мам, ничего не болит. Только пить очень хочется... Можно чего-нибудь кисленького, а?
- Конечно. Хочешь морсу?
- А какой есть?
- Есть из черной смородины, яблочный ... Еще есть абрикосовый напиток, какой ты любишь.
- Из черной смородины, если-можно-пожалуйста-будьте-так-любезны, - тут Нэнси скорчила преувеличенно учтивую рожицу. Франческа рассмеялась и изобразила в ответ чопорную любезность:
- Будет исполнено, прелестная донна!
И быстро вышла.
Девочка слегка прикрыла глаза и из-под длинных ресниц стала смотреть в окно. Освальд помолчал, а потом вдруг спросил:
- А как его зовут?
Она удивленно уставилась на него, словно он только что появился в комнате, а раньше его и не было вовсе.
- Я про лисенка. У него есть имя?
- Да. Я назвала его Стопси.
- Странное имя.
- Почему?
- Никогда такого не слышал.
- Ну и что?
- Хм... действительно. А что, мне нравится. Стопси, да?
Нэнси одарила его недоверчивым взглядом, но промолчала. Освальд постоял, думая, можно ли у нее спросить, как она себя чувствует. Неожиданно девочка заговорила сама:
- А знаете, мне вчера сон приснился.
- Правда?
- Да.
- А интересный?
- Не знаю.
- В смысле? Ты его не запомнила?
- Почему? Запомнила. Хотите, расскажу?
- Конечно, хочу. Мне вот сны и не снятся почти. Почему - сам не знаю.
- Ого! А разве так бывает?
- Еще как бывает! Давай, рассказывай, не тяни.
- Мне звезды снились.
- Звезды?
- Ага. Я помню, что мне надо спешить, потому что меня Стив ждет. Мы с ним договорились, что утром пойдем рыбачить. И я помню, что решила, что мне надо вечером выйти, чтобы успеть, потому что через всю галактику идти надо. Но ведь это странно, что через галактику, да?
- Наяву - да, а в снах - нет, я думаю.
- Да? Но мне и во сне было странно. А знаете, что? Я один раз во сне колодец видела, весной. Это не странно?
- Не знаю. Я ведь редко сны вижу.
- А-аа...
- Рассказывай дальше.
- Ну, я пошла по звездам. Надо было перепрыгивать с одной на другую, и они все разлетались. Очень трудно оказалось. Пришлось сделать из них дорожку, и еще склеить, чтобы держалась как следует.
- А чем ты их склеила?
- Клеем, разумеется.
- А что, есть такой звездный клей?
Нэнси засмеялась и сказала:
- Наверное. Но мне не снилось, откуда я взяла клей. Просто склеила, и все. Зато по этой дорожке можно было ехать на велосипеде. У меня был такой здоровский велосипед, голубой-голубой, как небо. И я поехала. А знаете, там еще цирк был. И велосипед я, по-моему, там и взяла. А в цирке была велосипедистка на таком большом одноколесном велосипеде, и еще всадники. Клей я, наверно, тоже у них взяла, потому что они арену себе тоже из звезд склеили. И лошади у них по звездной арене скакали, и велосипеды тоже ...
- Скакали?
- Не скакали, а ездили, - раздраженно и обиженно поправила Нэнси.
- Хорошо, ездили так ездили. А дальше?
- А дальше я ехала на велосипеде, и у меня все время педали прокручивались. Зато я успела к утру на речку. Утро такое пасмурное и серое. И туман. А я в тумане Стива ищу.
- Ну и как? Нашла?
- Нашла. По голосу. Мы сели рыбачить и ничего не поймали.
- Совсем?
- Совсем.
В комнату неспешно вошла Фанни с подносом, на котором возвышался стеклянный графин с черносмородиновым морсом и стакан из тонкого стекла, гладкий, без единой щербинки или царапинки. Фанни посмотрела на них, молча налила в стакан морс и подала девочке, одновременно помогая ей приподняться. Нэнси выпила все содержимое и сказала:
- Мам, а я вчерашний сон рассказывала.
- Освальду?
- Да.
- Ну и как, ему интересно?
- Не знаю.
- Мне очень интересно, - отзвался Освальд, - но непонятно. Как лошади по звездам скакали, если там воздуха нет?
Фанни улыбнулась, устало и рассеянно, а Нэнси возмутилась:
- Но ведь это сон, Освальд! Там наверняка был воздух. Или это лошади такие, влошебные.
- А-аа, вон оно что. Тогда понятно.
- Нэнси, милая, - заговорила Франческа, - я пойду посплю, ладно? А с тобой дядя Освальд немножко посидит, чтобы тебе не было страшно. Хорошо?
Девчонка нахмурилась, капризно засопела. Фанни быстро продолжила:
- Я все равно пойду спать, даже если ... Но тебе тогда придется полежать одной. А так хоть поговорить будет с кем.
- Спокойной ночи, детка. Не обижайся на меня, ладно?
Анна Тереза Снеедорф кивнула и слегка приподнялась на слабых локтях навстречу губам и глазам Франчески, опускавшимся к ее лицу для нежного поцелуя перед сном. Поцелуй осуществился, и Франческа, с трудом скрывая тяжелую усталость, от которой ее слегка шатало, скрылась за дверью. Освальд какое-то время смотрел ей вслед, размышляя на довольно неожиданную тему загадочного свойства дверных проемов, благодаря которому человеческая фигура, оказавшаяся в зоне их влияния, кажется еще стройнее, чем она есть на самом деле. Или, может быть, это свойство некоторых фигур?.. Детский голос отогнал какую-то, замигавшую было идею.
- А Вы Герду не видели?
- Кого - кого? Герду? Это которая "графиня", что ли? Герда Ревентлоф?
- Да нет же! Это альгреенская кошка! Ну, Герда! Вы, что, не помните? Рыжая такая. У нее еще глаза зеленые и кончик хвоста сломан.
- А-аа, эта Герда! Ты знаешь, я ее, кажется, видел позавчера. На крыше у Эрстедов, по-моему.
- А Вы любите кошек?
- Да, очень.
- А Вы много про них знаете?
- К сожалению, нет.
Нэнси замолчала, и молчание это длилось довольно долго. Освальду даже показалось, что она заснула, и он успел порадоваться этому событию. Но Нэнси и не думала засыпать.
- Освальд?
- М-мм?
- А Вы петь умеете?
- Ой, что ты! Я вообще никогда не пел.
- А сказки знаете? - даже не пытаясь скрыть какую-то непонятную злость, спросила девочка. Освальд немного помолчал, а потом, не отвечая на вопрос, медленно проговорил:
- Ты за что-то злишься на меня, Нэнси?
- Но ведь Вы все время молчите. Мама ведь Вас оставила, чтобы Вы со мной разговаривали ...
- Да, но... Но о чем нам с тобой разговаривать?
Нэнси посмотрела на него презрительно и разочарованно и отвернулась. Освальд сразу почувствовал себя последним кретином и мерзавцем. Он тяжело вздохнул, мысленно костеря себя из последних сил, и предложил:
- Давай лучше в города играть.
Нэнси даже не шелохнулась. Он помолчал еще немножко и решил попробовать все-таки что-нибудь спеть. Что-нибудь смешное; конечно, это еще надо сообразить, что бы такое спеть, но ... но в этот момент Нэнси произнесла:
- Рим.
- Что? - растерянно встрепенулся Освальд.
- Ну, Рим. Город такой. Или Вы уже не хотите играть?
- А! Да, конечно. Конечно, хочу. Х-мм... Рим, говоришь? Ну, тогда Милан.
- Это мне на букву "эн"?
- Да.
- Тогда ... тогда ... тогда ... Тогда Нью-Йорк.
- Здорово. А я скажу Кёльн.
- А я скажу Нант.
- Тогда моим гордом станет Токио.
- А моим - Осло!
- А моим - Окинава.
- А Окинава - это где?
- Это тоже в Японии, как и Токио.
- Это значит, мне на "а".
- Да.
Игра прервалась через четверть часа совершенно неожиданно для Освальда. Нэнси просто уснула, пока он вспоминал очередной город на "а". Он тихо, едва слышно пробормотал "Асуан" и замер на стуле, страшась пробуждения девочки.
Он поменял белье и лег спать. Простыня, льняная, желтовато-белая, с легким запахом стирального порошка холодила кожу. Полосатые наволочки и пододеяльник из бязи кружили голову горьковато-свежим запахом полыни. Сон не шел. Мысленный взор его постоянно обращался к кровати, в которой лежала Нэнси. Вот ее постельное белье в настурциях и запах лаванды, терпеливым облачком парящий над девочкой. Разноцветный ночник в виде бабочки. Рыжий плюшевый лисенок со стеклянными глазами ... как там Нэнси его назвала? Ставви? Нет, нет. Как-то не так. Надо ей что-нибудь подарить - пусть порадуется ребенок. А то ничего, кроме лисенка и этого ночника. И еще столик там есть, передвижной на колесиках. А что на нем? Кувшинчик со смородиновым морсом и стакан из тонкого-тонкого стекла, звонкий, как хрустальный колокольчик. В стакане все время стоит серебряная ложка с длинной и узкой ручкой. Да, но что же ей подарить-то, а? Освальд встал с постели и прошелся по комнате, бездумно оглядывая предметы на столе и полках. Потом еще раз. И еще. И еще. Затем он резко остановился перед небольшим шкафчиком и, открыв его, достал оттуда фарфоровую чашку с выдавленными на стенках и покрашенными зеленым и голубым ромашками. Это была чашка Селесты, сестры Аманды, забытая года четыре назад, когда Селеста приезжала погостить на недельку. Освальд знал, что чашка понравится Нэнси - девчонка всегда была неравнодушна к полевым цветам. Но чашка - это ведь не все. Чашку в постель не положишь, к животу не прижмешь... У нее там только лисенок. Надо купить какого-нибудь медвежонка для компании. Или зайчонка. Кролика. Ёжика. Ёжика. Ёжик! Освальд вздохнул, резко, будто ему не хватало воздуха. Поставил чашку на стол и полез под кровать. Вот она - коробка из-под видеокассет. Лихорадочно открыл, стал судорожно рыться в содержимом. Извлек оттуда черного с белым пузом и серыми ниточными иголками ёжика. Быстро запинал коробку обратно, даже не потрудившись закрыть ее, и пошел с ёжиком в ванную, где минуты четыре остервенело колошматил им по кафелю, выбивая накопившуюся пыль. Удовлетворенный проделанной работой, Освальд вышел из ванной, положил ёжика рядом с чашкой и наконец снова лег спать. Сон не шел. Он встал, взял ёжика, вернулся в горизонтальное положение и прижал игрушку к животу. Запах полыни перестал его будоражить. Освальд поворочался, нашел самое удобное положение и замер. Он машинально, словно ему еще только семь лет, представил, как ёжик пофыркивает ему в солнечное сплетение и возится, отгоняя от друга нечисть. Забытая мальчишеская улыбка проступила на всем его лице, и Освальд заснул.
Сон темной синью рухнул на него, и перед глазами рассыпался ромашковый луг. Желтые серединки в белоснежном обрамлении качались, задеваемые облаками. Качались все сильнее и сильнее и меняли цвет. И чем сильнее они раскачивались, тем отчетливее проступала голубизна сквозь белую гладь лепестков, а желтая серединка явственно наливалась зеленью. Зелень эта начала их раскручивать, и вот уже все зелено-голубые ромашки вовсю вращаются на невидимых стебельках. Это раздражало до головокружения, и, чтобы остановить ромашковращение, Освальд ударил по ромашкам рукой, сметая их с горизонта... И вмял их в мягкую сероватую глину, изумительно прохладную, податливую... Которая начала неожиданно быстро застывать. Он едва успел выдернуть пальцы из мертвой хватки селестиной чашки в ромашках. Чашка насмешливо чмокнула и упала. Он рванулся, чтобы подхватить ее, но не успел. Не поймал. Чашка упала в темноту и стала похожа на тающую льдинку. Вот-вот... сейчас... с-с-с-с... растает совсем... Нет. Надо ее вытащить. Освальд потянулся вниз, темнота мигнула в его глазах, он схватил что-то гладкое и цилиндрическое, уже зная, что это не чашка, вытащил и поставил перед собой на неструганную доску. Стакан из тончайшего звонкого стекла, из хрупкой льдисто прозрачной плёночки. Малейшее прикосновение должно извлекать из него звук. Но звука нет. Он попытался снова прикоснуться к стакану и задел доску. Стакан упал и разлетелся на тысячи, миллионы сверкающих, острых осколков. Но где же его предсмертная песня?! Где хрустально звенящая нота? Нет. Звука нет, нет... Он постоял, подумал и перевернул доску. Стакан стоял на доске. Освальд взял серебряную ложку и длинной ручкой ее стукнул тихонечко по краю стакана. Ой! Вдребезги? Расстроенное удивление... Нет. Несколько крупных осколков, алмазно играющих, медленно оседали в темноту. И он снова перевернул доску. Доска стала белой и матовой. Стакан стоял на ней, испуганно поблескивая краем. Освальд утешающе прикоснулся к нему, и стакан лопнул, взорвался беззвучно и разлетелся во все стороны. Освальд перевернул доску. Стакан стоял. Они какое-то время изучали друг друга, настороженно и напряженно. Освальд медленно, двумя руками, снял стакан с доски и посмотрел сквозь него. Тьма. А что он хотел увидеть, собственно? Он хмуро разжал пальцы, и стакан полетел вниз. Он все уменьшался, и удалялся, и растворялся во тьме, и получалось, что темнота теплая, а стакан изо льда, и поэтому быстро тает. Теперь это уже и не льдинка даже, а маленькая крупица блеска, крошка не света даже, а просто чего-то, что видно в темноте. Освальд, не отрываясь, смотрел на эту крошку. Его охватило оцепенение.
Я сейчас дослушаю
В мире мертвых до конца
Песнь твою, кукушка.
Стакан исчез. В мире мертвых до конца... Неожиданно стало холодно, и по нервам ударил звук. Этот звук расколол безмолвие, и обломки этой тишины разбудили Освальда. Он лежал в постели, обливаясь холодным потом и вцепившись глазами в циферблат настенных часов. Стрелки бесстрастно показывали шесть часов восемь минут. Он внимательно смотрел на секундную стрелку и слушал этот звук, такой отчетливый и громкий - близкий пронзительно чистый звон бьющегося стекла. И тут же перед глазами его возник стакан, летящий в никуда. Освальд, судорожно, конвульсивно дыша, прикрыл глаза и услышал еще один звук. Резкий и какой-то жуткий металлический лязг - железом по стеклу... нет! Серебром! Серебряной ложкой по стеклянным осколкам.
Пять минут спустя Освальд, одетый, с ёжиком под мышкой и с чашкой в руке, торопливо шел, почти бежал по Речной к дому Снеедорфов. Разнообразные сиротливо-свободные дома то медленно проплывали, то молниеподобно мелькали мимо него. Секунд через десять отчаянно и безнадежно заболели пятки, потом судорогой свело стопу левой ноги, и он чуть не оставил зубы между камнями мостовой. Но не остановился. Он уже так давно не бегал... Наверное, несколько лет. Он все время ходил, даже когда опаздывал. А последний раз он бежал... нет, не вспомнить. Может, этого никогда не было? Может, он сейчас бежит в первый раз? Очень похоже. Вот и легкие сейчас откажут с перепугу. И глотку так непривычно обдирает огонь, коварно притворившийся обычным уличным воздухом. Словно хрен васаби, попавшийся ему как-то в японском ресторане, куда он ходил пятнадцать лет назад с девушкой по имени Глория. Он тогда даже заплакал, опустив голову к тарелке, чтобы никто не увидел его слезы. Вот и сейчас спасительные слезы с энтузиазмом выступили на глазах. Высокий забор с зарослями липы, отгораживающий от улицы школу, закончился. Началась деревянная сетка ограды Снеедорфов, оплетенная розой и клематисом. Вот входная арочка с открытой калиткой и короткая дорожка к дому. Он, задыхаясь, остановился на первой ступеньке. Сердце уже даже не билось, а судорожно трепыхалось под ребрами. Голова кружилась, глаза наотрез отказывались взирать на что-нибудь помимо золотистого тумана, размеренно закружившегося вокруг Мольтке. Не успев толком перевести дух, он шагнул в направлении, в котором предполагалось обнаружить входную дверь. В почти незрячем состоянии он прошел по холлу и поднялся по лестнице на второй этаж. В детскую он вошел, стараясь дышать ровнее и спокойнее, чтобы не потревожить малышку Нэнси. Зрительные образы вторглись в его разум с наглостью уверенных в себе интервентов.
Комнату заполнял тусклый шероховатый утренний свет, ночные тени частично растворились в нем, а частично выпали в осадок по разным углам. Настурции на постельном белье пестрели оранжевыми цветами, ни на что не обращая внимания. На них и под ними тихо лежала Анна Тереза Снеедорф - девяносто восемь сантиметров, восемнадцать с половиной килограмм, большие, как у матери, серые глаза, которые сейчас закрыты. Рядом с кроватью, закутавшись в какую-то особенно густую тень, замерла Франческа. Она стояла совсем неподвижно. Ее контуры почему-то были неровными, похожими на фрактал, и Освальду вдруг представилась темная огромная неправильных форм снежинка, нечаянно залетевшая в окно. Снежинка, застывшая между столиком и кроватью и до боли (тянущей мучительной боли в сердце и желудке) напоминающей кого-то (кого-то любимого и дорогого). Руки Франчески-снежинки мертвой хваткой оплели грудную клетку, вжавшись в нее, словно мечтая добраться до легких, посмевших дышать, и до сердца, осмелившегося гнать кровь. А на темном паркете возле столика лежал стакан. Вернее, его блестящие эфемерно прозрачные осколки. На этих острых стеклянных слезах покоилась серебряная ложка.
- Фанни...
Звук оттолкнулся от Освальда и поплыл-полетел-побежал по комнате, вспучиваясь и опадая. Натолкнулся на Фанни, едва заметно шатнул ее и, довольный, улегся у ног хозяина.
- Что произошло? Нэнси... Ей стало хуже?
Женщина подняла взгляд на уровень его глаз. Тяжелый это был взгляд. Когда он опустился мольтке на лицо, плечи и грудь, тот покачнулся под неожиданным бременем.
- Я разбила стакан. Тсс-с!
- Стакан?
- Нэнси попросила воды и.. и я взяла стакан. Она разбудила меня, я была совсем сонная, я ведь заснула только около пяти. А она проснулась в начале седьмого и разбудила меня. Она ведь совсем выздоровела, знаешь? А я такая неловкая - уронила стакан. А она уже заснула. Я так испугалась - вдруг стакан ее разбудит. Так что веди себя тихо. Пусть поспит. Хорошо, что она не проснулась - ведь стакан так громко зазвенел... Когда упал... Я так испугалась... Что она... Я так... Мне так страшно было, что... О, Господи! - и рыжеволосая снежинка вдруг шевельнулась и упала на колени прямо в осколки. Боль от порезов словно бы смыла безумие с ее рассудка, и в прояснившихся глазах проступила тоска. Какое-то горестное недоумение широкими мазками нарисовалось на ее лице.
- Освальд... Моя Нэнси... она умерла, да?
Он завороженно смотрел на окровавленные колени Франчески, и даже отвечая на вопрос, так и не смог отодрать взгляда от этого зрелища.
- Да... Да, наверное.
- Я... Освальд, можно, я посплю у Вас? Я не хочу... спать... в этом доме.
- Конечно! Конечно, Франческа!
Несколько минут спустя он не спеша вел Фанни к себе домой. Селестину чашку он оставил на столике, а вот ёжика забрал с собой. Они шли тихонечко, вечерним прогулочным шагом. Неожиданно сероглазая "кудесница" заговорила:
- А правда, у меня красивое имя?
- Да. Я Вам это всегда говорил.
- Я помню.
Потускневшая обладательница серых глаз и рыжей шевелюры, Франческа Найла Снеедорф и Освальд Мольтке тридцати девяти лет с лицом пятидесятилетнего молча шагали по Речной улице, и рыжий октябрь обливал их утренней прозрачностью, рассеянно подбрасывая им под ноги желто-красные кленовые листья.