Я, как обычно, смотрел телевизор, когда внук Егорка вернулся со школы. Он зашёл в мою комнату и привычно для нас обоих протянул мне руку.
- Деда!
Я пожал его руку, как взрослому:
- Михалыч!
- Я к себе! - и пока дочка Тамара готовила ужин, Егорка крутил какую-то модель у себя в комнате. Всё было, как обычно...
- Мужички, мойте руки и за стол! - позвала Тамара, это значило, что всё готово, и под большим оранжевым абажуром нас с Егоркой ждут разные вкусности. ... Да, Тамара очень вкусно готовила.
- А что, Мишу ждать не будем? - спросил я.
- Нет, он звонил, сказал, что у них там какая-то авария, обрыв, что ли... В общем, он будет долго, "до полного устранения", как обычно. - Тамара суетилась между плитой и столом. В её голосе была нервозность, обычная в таких случаях. Она всегда переживала за мужа.
- Михалыч, что тебе положить к рыбе? Пюре или макароны? Да что я тебя спрашиваю, макаронная душа?!
- Тамара, да ты сама-то что? Садись. Хватит бегать, всё на столе. Михалыч, подай-ка мне хлеба, - попросил я и застыл от увиденного.
На запястье протянутой за хлебом руки внука я увидел... фашистскую свастику, аккуратно вырисованную черным фломастером! Кровь прилила к вискам, захотелось крикнуть, стукнуть по столу кулаком, но секундное замешательство помогло. Набрав в лёгкие побольше воздуха, я тихо спросил:
- Что это, Егор?
Внук сразу притих и как-то сник, поняв, что что-то не так, - полным именем его называли только в серьёзных случаях. Не получив ответа, я снова тихо спросил:
- Что ЭТО, Егор?
- А что, что такого? Что, уже и нарисовать нельзя?! Всем можно, а мне нет?! - Егоркин голос стал почти истеричным. Так часто бывает, когда ребенок чувствует свою неправоту, но не находит слов в свое оправдание.
- Ты сам это нарисовал? - спросил я всё тем же тихим голосом.
- Сам. - угрюмо исподлобья он посмотрел на меня. - У нас многие ребята в классе это рисуют. Говорят, что красиво. И форма у немецких солдат, говорят, была очень красивая и аккуратная, и... - Егорка не договорил, увидев мамино лицо. - Ну, что? Что такого?!!
Под абажуром повисла такая тишина, что всем стало тошно...
- Красивая, говоришь? - я не находил слов. Тамара положила свою ладонь на мою:
- Пап...
- Красивая, говоришь? - повторил я. И тут я понял, что сержусь не на того, на кого надо бы.
- А я вот тебе, внучок, сейчас расскажу две истории. Ты большой уже, думаю, поймёшь... Знаешь, тогда, в сорок втором, мне тоже, как и тебе сейчас, было 12 лет. У нас около села в лесах партизанский отряд был. Человек двадцать, наверно. И было в этом отряде два пацанёнка-близнеца, мои ровесники. Они остались без родителей - отца в самом начале войны убило, а мать погибла во время полевых работ от бомбежки. Так эти пацанята прибились к партизанам и такую, знаешь, помощь им оказывали в подрывах железной дороги, что частенько без них и обойтись невозможно было, - они же маленькие, худенькие были, вёрткие... Их, как на фронте, считали сынами полка. Смелые были, отчаянные, всё "за мамку с папкой мстили фашистской гадине"! ... И вот однажды ушли они в ночь на очередное задание, - им определили место подкопа и установки взрывчатки. Всё должно было произойти до рассвета. Вернуться должны были под утро. Но с рассветом бойцы поняли, что задание не выполнено - уже рассвело, но взрыва не было, и мальчишки не вернулись. Было решено отправиться на поиски пацанят. Знаешь, Егор, я был там, полюбопытничать решил... Я никогда это не забуду, Егор... Они лежали на земле лицом к лицу, проткнутые фашистским штыком.. А глаза... открытые глаза... - мне трудно было говорить, но я должен был всё объяснить внуку. Раз не рассказал раньше, то хотя бы сейчас... - Рубашка у Сени была задрана, и на худеньком Сенином боку его же кровью было коряво написано "ШРИТЕ ПУТЕРПРОТ!"... С тех пор я не люблю это слово... "бутерброд"...
... В комнате было тихо... Егорка сидел, вжавшись с стул, и потупившимся взглядом бродил по половицам.
- Сеня... - вдруг сказал он, - А как второго мальчика звали, деда?
- Второго? Егоркой... - дрогнувшим голосом ответил я, и в глазах дочери увидел изумление.
- Пап, так ты поэтому просил...? - она не договорила и только крепче сжала мою ладонь.
- Да, дочка, поэтому...
Сколько мы молчали - не знаю, мне кажется, вечность... Тишину почти шепотом прервал Егорка.
- А какая вторая история, деда? - он так и не оторвал взгляда от половиц.
- А вторая... Вторая случилась почти годом позже на механическом. Наш завод перевели на военный режим. Совсем тяжко было. Мужиков уже никого в селе не было, всё на женщинах да на детках держалось. Вот мы и переехали в город - не хватало рабочих рук. Мы, дети, на заводе работали с утра до ночи, отливали снаряды и пули. Спали около станков потому, что сил и времени домой идти не было. И вот однажды фашист устроил бомбёжку завода. Уцелели немногие, почти все погибли на месте. Меня как-то Бог миловал... Моя напарница по станку девятилетняя Света лежала на полу у станка, в тоненькой ручке её была зажата пуля, последняя её пуля... Светина мама сидела около неё, качаясь и обняв голову дочки. Она плакала без звука и слёз... У неё только вздрагивали плечи... Пока в суете мы разбирались, кто жив, а кто - нет, нагрянули фашисты. Нас отогнали в угол цеха, и немецкий офицер лаял нам что-то по-немецки. Он ходил туда-сюда такой высокий, гладкий, сытый, в красивой черной фашистской форме со свастикой, в чёрных лайковых перчатках и до блеска начищенных сапогах. Наверно, он сейчас очень себе нравился... Так нравился, что не заметил, что стоит на маленькой детской Светиной ладошке. А может и заметил... Светина мама кинулась к его ногам, хотела дочкину ручонку высвободить из-под каблука, но не добежала - упала замертво, а фашист сунул свой пистолет обратно в кобуру и ещё громче что-то залаял... А ты говоришь... красивая...
Егорка встал. Не поднимая на меня глаз, он тихо сказал:
- Ты прости меня, деда, я не знал.. Я... я...не подумал... - и вышел.
Есть не хотелось... Я вернулся в комнату и взялся за газету. Читать тоже не получалось. Строчки, как и мысли, то расплывались, то расползались в разные стороны, а комок в горле не давал воспоминаниям раствориться... Через несколько минут скрипнула дверь, и в комнату бесшумно скользнул Егорка. Он привычно протянул мне руку, намеренно, как мне показалось, оголив запястье.
- Деда! - на руке, покрасневшей от долгого трения, свастики уже не было.
Я поднял на него глаза и с улыбкой пожал его руку: