Самсонов любил поспать и, пожалуй, ничто в нынешней жизни не доставляло ему большего удовольствия, как добраться после обеда до дивана и, подоткнув под бок какую-нибудь книжечку посерьезнее, предаться сладостному погружению в неведомое. До него доносились приглушенные звуки за оконной повседневности, - они, словно колыбельная, ласкали и нежили его замирающий слух, - и он засыпал с приятным чувством своего превосходства перед всеми теми, кто был обречен на дневную суету.
А вот ночью спалось хуже. Видимо, обязательность этой процедуры - ночью люди должны спать - возмущала тихую, но гордую душу Самсонова. Погружение в сон становилось каким-то предательством - смутным, неосознанным, но совершенно для него неприемлемым. Внутри что-то вздрагивало, вскрикивало, сбрасывая подобравшиеся щупальца забвения, и заставляло открывать глаза и тревожно смотреть в темноту, слушая свое взволнованное сердце.
Он не мог спать и не в силах был придумать себе какое-либо занятие. Встать бы с кровати, походить, почитать, подумать, полюбоваться своими чудными аквариумными рыбками, и станет легче, но в душе воцарялось такое тягостное ощущение бессилия, что и в самом деле ничего, ровным счетом ничего сделать было нельзя.
Он продолжал лежать и всматриваться в темноту. Ему казалось, что за окном поселился невидимый зверь, огромный - размером с небо, а что он там делает, что замышляет - понять невозможно. Казалось бы тихо повсюду, но ведь звучат неведомые струны, и в потоке мощной, но неслышимой музыки любая малость, крохотная пустяковина - будь то комариный писк, кашель проходящего за окном пьяницы или легкий встреск остывающей электрической лампочки - обретает устрашающий резонанс и потрясает притихшее восприятие.
Самсонов ворочался в кровати, меняя положения частей тела и пробуя все их возможные сочетания, но любого хватало ненадолго, он начинал искать новое, а сон так и не шел, лишь смутные грезы сменяли друг друга. Он давно заметил, что каждому его расположению в пространстве соответствует определенный набор ощущений и даже составил своеобразную классификацию... Скажем, лежание на спине он называл "героическим". Ему виделись ясные дали с высоким небом и волшебною травой - они манили неизведанными тайнами - и, словно странствующий рыцарь, вступал он в будущее воодушевленно, не страшась ничего и не смущаясь отсутствием свершений, он знал: впереди его ждет "великое".
Повернувшись на правый бок, следом за собой Самсонов переворачивал и свои ощущения, - они становились мягкими, гладкими и скучными, как подушка. Он думал: что бы приготовить себе завтра на обед - вермишель или тушеную капусту?
Ну а как все это купить, Самсонов обдумывал, лежа уже на другом боку. Он соображал, сколько потребуется денег, куда ему направиться и на чем - на троллейбусе, а может быть пешком?.. Неожиданно вспоминалась старушка, просящая милостыню на базаре. Она сидела на земле, подложив под себя смятую картонную коробку, совершенно неподвижная и, что удивительно, ни о чем не просила, не произносила ни слова; рука ее не тянулась за подаянием, а поднималась вверх, под острым углом к небу, раскрытая же ладонь напряженно пригибалась, образуя параллель земной тверди, и в нее, казалось, должны падать не деньги, а звезды или грозовые молнии.
Наконец, построив некую сложную комбинацию из подушки, одеяла и себя самого, Самсонову удавалось забыться, и ему что-то снилось, только вот что - вспомнить утром не мог, как ни старался. Сны, словно ящерицы, разбегались в разные стороны, и только самые толстые и неповоротливые застревали в редких ячеях памяти, да тут же и подыхали, не выдержав на себе пристального взгляда.
- 2 -
Самсонову было не по себе оттого, что он не может ничего толком вспомнить. Как будет стыдно, думал он, если доктор возьмет вдруг и спросит: " А что вам снилось сегодня ночью?" Ведь он ничего не сможет ему ответить.
Когда-то Самсонов ознакомился с несколькими фундаментальными трудами в этой области и даже выписал в тетрадку всю сновидческую символику, поделив ее на две колонки: "мужское" и "женское". В одной оказались палки, зонты, ножи, копья, сабли, ружья, пистолеты... В другой - чемоданы, ящики, бутылки, коробки и прочая хозяйственная утварь. К сожалению, ни один из этих предметов во сне ему не попадался.
В давние времена, когда Самсонов позволял себе всякие шалости, довелось ему провожать одну свою однокурсницу до дома. В подъезде на темной лестничной площадке началась долгая возня, сопровождаемая сдавленным шепотом и сопеньем, оба изрядно разгорячились при этом, но в последней основополагающей милости Самсонову было отказано. Привыкший к такого рода разочарованиям, отправился он к себе домой, однокурсница, не менее привыкшая таким образом разочаровывать - к себе. На следующий день в институте, она отозвала его в сторону, тихо и испуганно сказала:
- Ты знаешь, что-то странное произошло сегодня ночью.
- Что же? - спросил Самсонов.
- Утром я проснулась и увидела, что в простыне, на которой я сплю, прорезана большущая дырка, а рядом на тумбочке лежали ножницы.
- Почему?
- Что почему?! Откуда я знаю?! Видно, ночью я встала, взяла ножницы, простригла дыру и снова улеглась спать. А главное - я ничего не помню.
- Наверное, это сделал кто-то из твоих, - предположил Самсонов, - Скажем, братец.
- Не мог никто это сделать кроме меня самой, потому что на ночь я всегда закрываю дверь в свою комнату. Мне неприятно, что кто-то может войти и увидеть меня спящей.
Самсонов подивился и даже позавидовал такой откровенной материализации искушающих ее во сне призраков. Он попытался было объяснить ей, что произошло, но, поразмыслив, не стал. Вряд ли она согласится примерить на себя фантазии австрийского педанта.
Свою духовную жизнь Самсонов представлял себе очень смутно. В книжках, которые он читал, ему импонировала простая и элегантная схема деления человеческой личности на несколько четко очерченных частей, каждая из которых, однако, норовила проникнуть в другую. Наблюдая за этими оккупациями, можно было сделать массу полезных и любопытных выводов. Наблюдая за собой, Самсонов видел только одно - его внутренняя жизнь была одним сплошным, застывшим куском пластилина и положительно никаких заключений сделать из нее было невозможно.
Единственным обстоятельством, вносившим смуту в душевное устройство Самсонова, были люди, вернее их количество и интенсивность притязаний, направленных на него. Везде, где Самсонову доводилось заниматься общественно полезной деятельностью, ему первым делом хотелось разобраться - а в чем, собственно, эта полезность заключается. Он внимательно читал инструкции, расспрашивал коллег, он стремился как можно яснее осмыслить возложенные на него обязанности, и ему это, как правило, не удавалось.
В душе поселялось беспокойство. Тогда он менял тактику и принимался выводить предъявляемые к нему требования - многочисленные и зачастую нелепые - из общей цели, стоящей перед теми людьми, в среде которых он волею судеб оказался. Легче от этого не становилось. Дело в том, что эту самую общую цель надо было выводить из еще более общей, а ту - из следующей и так далее, пока Самсонов в своем дедуктивном
- 3 -
рвении не оказывался на самом что ни на есть пороге смысла жизни, которого Самсонов, как и его коллеги, разумеется, не знал, и поэтому все нижестоящие смыслы оттуда никоим образом не выводились.
На этом этапе у Самсонова начинала болеть голова. Чтобы развеяться, он старался больше общаться с сослуживцами - болтал, смеялся, участвовал во всех перекурах и коллективных развлечениях. Из всего изобилия впечатлений у него рождалась лишь одна маленькая черствая мысль - никого кроме него самого пребывание в состоянии бессмысленности не смущало. Окружающие производили впечатление людей целеустремленных и вполне удовлетворенных жизнью, а если кто-то и был недоволен чем-либо, то он знал, как существующее положение можно исправить. Что-то я не так делаю, мучительно соображал Самсонов.
Головная боль нарастала с каждым днем, а ночами на ее место заступал кошмар, который Самсонов вынес еще из студенческой поры. Детали сна менялись, но суть оставалась неизменной и повторялась из ночи в ночь. Закрутившись в вихре студенческой жизни, Самсонов внезапно понимает, что экзамены-то на носу. А зачеты не сданы - ни один, - и ничего он не помнит, не знает, так как весь семестр валял дурака, и с ужасом осознает, что за тот крохотный отрезок времени, что остался до сессии, сделать ему ничего не удастся. Все, мне конец, понимает Самсонов, просыпаясь с бешено колотящимся сердцем.
На службе к тому времени добросовестный, но абсолютно неработоспособный Самсонов начинает вызывать серьезные подозрения у начальства. Его вызывают на ковер, отчитывают или душевно расспрашивают, но мучимый головной болью Самсонов объяснить что-либо не может.
Наконец, в один прекрасный день боль уходит, все проясняется, становится на свои места; воодушевленный он спешит на работу и с жаром повествует коллегам, как все обстоит на самом деле, и как все мы теперь будем жить и трудиться. Аргументы его блистательны, самые, что ни на есть, бытовые ситуации предстают в новом, совершенно неожиданном свете, при этом Самсонов с такой дьявольской изобретательностью применяет к ним положения из высшей математики, в которой отличался еще в институте, что слушатели, как сведущие в этом предмете, так и не столь, просто диву даются. Однако, странно поглядывая на него, они начинают испуганно расползаться. Видимо, их смущают спутанные волосы Самсонова, мятые брюки и "молния", застрявшая на полпути.
Самсонов имеет еще несколько столь же выдающихся выступлений, затем оказывается под домашним арестом, либо в больнице, где вдохновение постепенно покидает его, уступая место чувству глубочайшего стыда. Но и оно проходит. И вот он такой же, как и прежде, и ничто его теперь не тревожит, разве что приходится искать новую работу.
Синусоида его жизни тянулась дальше, пока на очередном ее подъеме врачи, в отличие от Самсонова, не пришли к совершенно определенным заключениям о его внутреннем мире, и он получил заслуженное, а может и дарованное - пенсию по инвалидности. Она была невелика, но запросы у Самсонова отличались скромностью, и теперь он мог делать все, что ему хочется - спать, сколько и когда вздумается, читать, гулять и главное - подпускать к себе людей в таком количестве, которое способен был усвоить.
По правде говоря, люди и сами не особенно стремились к общению с ним. Во время своих мирных прогулок он часто встречал кого-либо из знакомых, непременно останавливал его и обстоятельно расспрашивал о делах. В его вопросах человеку слышался какой-то подвох или издевка, и он спешил попрощаться, а Самсонову просто
- 4 -
хотелось знать, также как и прежде, разве что не столь яростно: "Что же здесь все-таки происходит? Зачем?"
Однажды днем ему снова пришла на ум молчаливая нищенка с базара. Он поехал туда, увидел ее на прежнем месте, в той же окаменевшей позе. Перейдя на другую сторону улицы, пристроился к фонарному столбу и долго наблюдал за ней. Когда в поднятую ладонь опускалась монета, старуха, не произнося ни слова, не меняя направленного вдаль взгляда, поднимала другую руку, брала деньги, прятала в складках одежды и снова застывала.
Вернувшись домой, Самсонов сел на пол, посреди комнаты, поднял вверх правую руку и пригнул ладонь. Спустя несколько минут рука затекла, отяжелела... Самсонов опустил ее вниз.
"Как ей удается это, Господи, - спросил он, - И почему же у меня ничего не получается?"