Аннотация: Рассказ об узниках лагеря смерти на Майданеке. Написан в жанре мемуаров, но является вымышленным.
Лагерь смерти.
Каждый раз, вспоминая о своей жизни и о том, что довелось пройти мне и всем прочим несчастным в годы той страшной войны, я постоянно, раз за разом задаю себе один и тот же вопрос. Как мы, человечество давшее миру Гомера, Геродота, Пушкина и прочих гениев вообще могли допустить подобное. Как могли те, кто расстреливал узников концлагерей, пытал женщин и детей, топтал сапогами младенцев, как они могли не то что совершить, даже помыслить о том, чтобы сотворить такой ужас, на который решится далеко не всякий дикарь и варвар, живущий по законам джунглей и никогда в глаза не видевший всех достижений современной цивилизации. И раз за разом я не нахожу ответа.
Видимо, всемогущий Господь Бог специально создал наш разум несовершенным, чтобы мы могли позволить себе роскошь не думать о подобном, не видеть мир с нелицеприятной изнанки или, по крайней мере, уметь абстрагироваться от его темных сторон и влюбляться, рожать детей и жить той простой незатейливой жизнью, ради которой мы и пришли на эту землю. Впрочем, здесь я захожу на довольно зыбкую почву, благо в наш век атеизма и всеобщей свободы от всех и всяческих подобных "предрассудков" попросту рискую быть не понятым.
Однако сейчас речь не о том. Я не знаю, есть ли на самом деле бог, и что именно он собой представляет, но истово верую в него, ибо после всего того, что видели мои глаза, вера была и остается той единственной причиной, по которой я в отличие от многих своих товарищей по несчастью не спился и не свихнулся, превратившись в безвольную куклу с выгоревшей до тла душой и угнетенным разумом. Но довольно прелюдий. Пора переходить к делу. Вот мой рассказ.
***
Я родился в 1931 году в небольшой польской деревне близ того места, которое через десять лет назовут одним из самых страшных и кровавых мест в истории человечества. Тогда, конечно, я еще не задумывался о подобных вещах, а был простым деревенским мальчишкой, каких много тогда бегало по улицам моей родной деревни и был счастлив, несмотря даже на то что моей семье жилось довольно несладко.
Мой отец был русским офицером и уехал из страны практически сразу после большевистского переворота. Воспоминания о нем у меня сохранились довольно смутные, но я хорошо помню его большие сильные руки легко подбрасывавшие меня под самый потолок и постоянный запах табака исходивший от него и его резной трубки, которой папа так любил затягиваться на веранде нашего небольшого, но очень уютного домика.
Отец не участвовал в белом движении, будучи не в силах стрелять в соотечественников, потому хоть и не без внутренней скорби покинул Россию в свое время. Однако когда в 1939-ом немецкие войска оккупировали Польшу, он стал одним из первых, кто вошел в движение сопротивления. Помню, уходя на войну, он оставил мне свой именной серебряный портсигар, который я хранил как зеницу ока вплоть до того самого дня, как в наш дом не вошли солдаты рейха.
Отец был необычайно сильным и мужественным человеком, но к сожалению даже самых сильных и мужественных людей порой настигает вражеская пуля, и через год нам пришла похоронка. Пришла, разумеется, неофициально, а в виде боевого друга папы, усталого и изможденного человека помеченного войной, который, придя в наш дом тайно глубокой ночью, и сообщил нам эту страшную весть. Помню, мама тогда не заплакала хоть и страшно побледнела. Я тоже сдержался, лишь потом, наедине, уткнувшись головой в подушку, сполна дав волю собственным чувствам.
Это был тот самый день, который разделил мою жизнь надвое. День, когда я осознал, что то далекое и страшное, о котором шепотом говорили взрослые, может коснуться и меня самого. Именно тогда у меня исчезло ощущение ложной неуязвимости, которое изначально присуще каждому из нас. Именно тогда, а вовсе не в тот год когда меня с матерью уводили немецкие солдаты, я осознал, что этот наш мир порой бывает весьма и весьма жесток.
Пришли за нами лишь в декабре 41-го, когда знаменитый лагерь на Майданеке уже успел сожрать огромное количество жизней, а его трубы дымили двадцать четыре часа в сутки, разнося по округе ужасный трупный запах горелого человеческого мяса. Эта постоянная удушливая вонь повергала всех жителей округи в ужас и тягостное уныние, словно бы над нашими землями нависло некое незримое черное проклятие медленно и неотвратимо высасывающее из людей все силы.
Мы жили совсем неподалеку от тех мест, но у матери не было средств чтобы переехать куда-нибудь еще. К тому же она сильно опасалась привлекать лишнее внимание, благо о связях нашего отца с сопротивлением если и не знали наверняка, то догадывались многие в деревне. И как в итоге выяснилось, опасалась она отнюдь не напрасно.
Когда за нами пришли, я не ощутил страха. Быть может, подспудно я ожидал чего-то подобного, или был просто слишком мал чтобы понимать весь кошмар происходившего. Эсэсовцы обыскивали наш дом долго и тщательно. Видимо, кто-то сообщил им об отце, и они искали доказательства его причастности к сопротивлению, но разве в то время кого-то волновали какие-то там доказательства?
Они так ничего и не нашли. Даже портсигар, который я прятал во дворе под дерном в маленьком тайнике, специально вырытом именно для этой цели. Но нас все равно забрали. Дюжие краснорожие солдаты в форме СС и добровольной полиции. Один из них со злости ударил мою мать прикладом автомата в живот. Я кинулся на него, но тоже получил удар и упал на пол. Потом меня били ногами, и сквозь багровую пелену боли я видел перед собой лишь черные немецкие сапоги. Я очень хорошо помню их, начищенные, натертые до блеска... Черные, лакированные, не знающие сносу, считавшиеся тогда за эталон качества, для меня они на всю жизнь так и остались одним из самых главных и ненавистных символом нацисткой машины смерти.
Потом нас погрузили в машину, меня избитого до полусмерти десятилетнего пацана волокли под руки. Я находился в полубессознательном состоянии, но помню, что кузов был забит людьми под завязку. А еще я увидел ее. Яненку. Мою ровесницу и неизменного товарища по играм. Ту, кто одна из немногих в деревне относилась ко мне как к другу, а не сыну чужого народа. У нее были светлые волосы и ярко-голубые глаза. Кажется, она пыталась о чем-то меня спросить, но солдаты ехавшие с нами резко оборвали ее, приказав замолчать.
Яненка была необычной девочкой. Мы часто играли с ней вдвоем, она никогда не называла меня русским отродьем в отличие от многих других детей, из-за чего мне частенько приходилось драться и приходить домой в синяках и ссадинах. Возможно эти детские драки и ранее осознание того, что рассчитывать в этой жизни нужно лишь на себя, и помогли мне после выжить и написать для вас эти строки. Впрочем, я забегаю вперед.
Когда нас привезли в лагерь, я уже немного оклемался от побоев, благо сызмальства отличался завидным здоровьем. Моя мама, полька по происхождению, работала учителем польского языка в сельской школе, и родители учеников частенько благодарили ее разными продуктами, отчего мы жили довольно хорошо особенно по меркам военного времени, когда в деревне недоедали практически все. Из-за здорового питания и постоянной работы на свежем воздухе я был очень рослым и крепким для своих лет.
Сперва нас направили в распределитель. Стройный подтянутый офицер в форме СС пристально изучал каждого из нас. У него были светлые волосы и холодные серые глаза. Истинный ариец. Каждый узник с которым он встречался взглядом, тут же поспешно опускал голову. Я глаз не опустил. Некоторе время он словно удав буравил меня взором, но я отчего-то знал, что сейчас отступать ни в коем случае нельзя. Что, если я сейчас струшу, то раз и навсегда опозорю память отца-героя.
Видимо эсэсовец тоже что-то почувствовал и достал пистолет, направив дуло мне в лоб. Я не дрогнул. Не знаю почему, но страха не было. Я был готов умереть и непоколебимо верил в то, что попаду в рай. Туда где уже ждал меня мой отец... Так и не дождавшись от меня никакой реакции, офицер резко ударил меня рукоятью в висок. Я упал. Всего в лагере мне довелось пережить три чуда. Это было первое из них. Я проявил неповиновение, за которое в Майданеке наказывали смертью и остался жив. В этом отношении гитлеровцы ничем не отличались от зверей, они никогда и никому не прощали слабости и помимо евреев гноили с особенным удовольствием именно тех, кто пытался заискивать перед ними. Но некоторые как тот лейтенант, несмотря на все свое изуверство, видимо все же иногда могли оценить чужое мужество. Хотя это лишь мои догадки...
После эсэсовец повелительно говорил солдатам что-то по-немецки, по очереди указывая на заключенных. Женщин и детей отделили от мужчин и направили в разные участки лагеря. Позже я узнал, что из моей партии узников всех детей сразу же отвели в газовые камеры. Ту же участь приняла и Яненка... А мне повезло. Меня определили к мужчинам. В последнее время в лагерь привозили преимущественно военнопленных и узников иных концлагерей, сломленных изможденных до последней крайности людей, поэтому администрация нуждалась в более-менее крепких рабочих руках. Я не хочу преумалять чьи бы то ни было лишения и испытания, но как признавались привезенные сюда из других лагерей смерти, Майданек был среди всех самым жутким. Здесь, как говорили немцы, в глухом медвежьем уголке Европы, нацисты сбрасывали с себя последние маски приличия и окончательно превращались в диких зверей... Наверное, из-за своего природного здоровья меня и направили в бараки, и я избежал адовых печей. Впрочем, обо всем этом я узнал намного позже.
В распределителе у нас отняли личные вещи, выдали рваные арестантские робы, обрили наголо и повесили на шею жестяной номер на проволоке. После, уже будучи свободным, я сжег это позорное клеймо, и хотя ненавистный номер накрепко врезался мне в память, я даже сейчас не хочу называть его. Это нестерпимо стыдно и больно когда разумного человека клеймят подобным образом словно говорящую скотину. Но для нацистов мы не были даже скотом. Для них были просто мусором, который нужно было уничтожить во что бы то ни стало и любыми средствами. На Нюрнбергском процессе одного нацистского преступника спросили, зачем он делал своим жертвам инъекции бензина, и знаете что он ответил? "Мне было просто интересно посмотреть что с ними станет" - отвечал этот подонок в людском обличии, и ни капли раскаяния не выражалось на его холодном бесстрастном лице.
Вы, читающие эти строки наверное, спросите меня, почему мы не боролись. Почему арестанты всем миром не встали как один и не бросились на эту нечисть чтобы раз и навсегда смять, растоптать эту гидру, поставившую несмываемое клеймо позора на все человечество. Я отвечу. Вы не были там. Вы не ощущали нутром всю ту атмосферу ужаса и безысходности, что витала над Майданеком и продолжает витать и по сей день.
Нацисты были превосходными психологами. Они прекрасно понимали, как именно следует держать в повиновении человеческое стадо. Никто не захочет стать мертвым героем и первым принять на себя автоматную очередь, чтобы дать шанс другим поразить врага. Недаром подвиг Александра Матросова, своим телом накрывшего пулеметное дуло так воспет в истории... К тому же администрация лагеря умело играла на самых низменных человеческих пороках и страстях. Она назначала лагерную полицию из числа польских уголовников, которые чтобы выслужиться перед начальством гноили нас с удвоенной жестокостью.
В распределителе, вонючем бараке полном больных открытой формой туберкулеза, язвами и прочей мерзостью нас продержали где-то с неделю. После каждого направили в свой барак. Старшим в моем бараке был Ежи, крепкий молодой поляк, он каким-то непостижимым образом сумел даже в подобных нечеловеческих условиях более-менее наладить быт заключенных. Этот человек не любил распространятся о своем прошлом и том как именно попал в лагерь, но был притом совершенно чужд всякой подлости и жестокости и делал все для того, чтобы в его бараке выжило как можно больше людей. Мы как то сразу сошлись с ним, хотя у нас и была огромная разница в возрасте. Ежи взял маленького грязного оборвыша, в которого я превратился за неделю нахождения в распределителе, под свое крыло, не давая другим заключенным обижать меня и отнимать еду.
В бараках царил жуткий холод. Они совершено не отапливались, несмотря на стоявшую зиму. Так нацисты избавлялись от тех, кто был сильно истощен и не мог переносить тяжелые условия лагеря. Долгие годы спустя я ездил на родину своего отца к его дальним родственникам в Сибирь и там познакомился с настоящими российскими морозами. И тогда я от всей души возблагодарил бога за то, что наш концлагерь не располагался там. Случись по иному, и я скорее всего не пережил бы той страшной зимы 42-го...
Кормили нас самыми натуральными помоями. Объедками, которые оставались после собак и свиней, картофельными очистками, вонючими отрубями, гнилой требухой и тому подобной дрянью. Поэтому в лагере зэки ели все. Крыс, клопов, вшей, которых арестанты выковыривали прямо из одежды и тут же совали в рот. Все шло в ход. И каждый день нас гнали на работы. Здесь в лагере от постоянных побоев и недоедания даже просто двигаться было нестерпимой мукой. Кожа шелушилась и слезала пластами от нехватки витаминов и полного отсутствие мытья. Сознание сужалось до узкой темной точки, оставались лишь голые инстинкты. Постоянно хотелось есть.
Работали мы на износ, причем порой труд наш был совершенно бесполезен. Помню, той самой зимой нас погнали долбить промерзшую землю якобы для того чтобы она не промерзала слишком глубоко. На ней весной мы должны были посадить капусту. Капусту которая была на редкость цветущей и плодовитой в тех краях потому что удабривалась пеплом человеческих тел сожженных в печах Майданека.
Еще немцы любили заставлять нас чистить себе сапоги, те самые черные блестящие сапоги, которые я всей душой ненавижу и по сей день, а в самый разгар чистки неожиданно пнуть в голову, так что заключенный растягивался на земле с разбитым в кровь лицом. Это считалось забавной шуткой, на которую мы должны были улыбаться и благодарить доброго господина надзирателя. Подобным образом нацисты развлекались, уже считая себя хозяевами всего мира...
Многие заключенные были больны открытой формой туберкулеза, но их не отселяли от здоровых, а наоборот пихали нас в бараки как можно плотнее, чтобы заразилось как можно большее число узников. От страшной тесноты в бараках стояла жуткая вонь и антисанитария, но немцев это нисколько не смущало. Считая нас говорящей скотиной, они всеми силами стремились показать превосходство высшей арийской расы над унтерменшами. Не знаю почему, но я, несмотря на все вышесказанное, так и не заразился. Наверное мой ангел хранитель ел свой хлеб не совсем даром...
От постоянной тяжелой работы на моих ладонях образовались незаживающие кровавые мозоли, а суставы на руках и ногах распухли и сильно ныли. Но я не смел жаловаться ибо знал, что слабых и больных нацисты убивают первыми. Многие не выдерживали подобного ужаса. Ведь даже в бараках в те редкие часы когда мы были предоставлены сами себе, издевательства не прекращались ни на секунду. У узников тоже были свои касты. Французы и немцы были самыми привилегированными. Поляки хоть считались говорящей рабочей скотиной для немцев стояли все же выше евреев и цыган. Русские тоже были на положении особо презираемых. Ну а когда лагерь отходил ко сну, на смену мучителям в людском обличии приходили голод, холод, вши и главное - чувство абсолютной безысходности. Яркое и полное осознание того, что от тебя здесь ничего не зависит, и что ты ничего не можешь сделать для того чтобы спасти свою жизнь.
Как я уже сказал, женщин и мужчин в лагере содержали раздельно, и потому несмотря на тяжелый труд и крайне скудную кормежку те заключенные, что были покрепче, нередко принуждали более слабых к содомии. Тогда я был еще совсем мальчишкой и не вполне понимал значения этого слова, но от него все равно все переворачивалось внутри, как от ощущения чего-то запредельно скотского, низменного и до жути отвратного. Лагерники шептались, что незадолго до моего прибытия этим промышлял и один из охраны СС, заставляя особо молодых и симпатичных зэков вступать с ним в близость. Но потом слухи об этом достигли ушей лагерного начальства, и охранника расстреляли свои же. Гомосексуалистов нацисты ненавидели едва ли не сильнее евреев...
Еще на Майданеке функционировал публичный дом, куда отбирали самых симпатичных зэчек для обслуживания немцев. С этим местом у меня связана одна страшная тайна, о которой я узнал лишь спустя много-много лет и о которой расскажу позднее.
В лагере все низменные животные инстинкты проявляются в человеке с особенной остротой, и даже лучшие и стойкие представители рода людского превращались там в опустившихся скотов, готовых на любую даже самую страшную подлость ради того чтобы протянуть хотя бы еще один лишний день. Наиболее крепкими и твердыми духом как ни странно или, быть может, напротив, вполне закономерно оказывались священники. Видимо, вера придавала им дополнительные духовные силы чтобы противостоять всему тому ужасу, который окружал нас.
Помню, один польский ксендз, худой, почти прозрачный человек, который жил в нашем бараке, постоянно молился о душах узников и их палачей, никогда и никому не отказывая в исповеди, и даже делился с заключенными своей пайкой, которая была, к слову сказать, не больше чем у прочих. От этого человека расходилась такая аура святости и внутренней силы, что даже немцы не трогали его, предпочитаю вымещать свою злобу на других узниках.
Он сохранил веру до самого последнего мига своей жизни, и когда его повели на расстрел, благословил своих убийц... Погибнуть от пули считалось почетной смертью. По мнению охранников лагеря мы не стоили даже этого, и нас вешали, забивали насмерть дубинками, сапогами, кулаками чтобы не тратить пулю и тем самым сэкономить рейху лишнюю марку.
Каждому узнику на одежде ставилась особая метка, которая обозначала его расовое происхождение и как следствие кастовое положение в лагере. Мне повезло. По всей видимости, нацисты не дознались о моем истинном происхождении и меня определили к полякам, которым жилось несколько легче, нежели прочим узникам. А вот с евреями немцы расправлялись особенно люто. Один из них, сильный молодой мужчина, не выдержав издевательств, сам попросил надзирателя, чтобы тот его расстрелял. В ответ на это охранник вынул из-за пояса железную дубинку со специальным заостренным концом, повалил его на землю и воткнул свое орудие ему в живот, несколько раз провернув внутри.
Несчастный потом еще долго умирал во дворе, тихо хрипя. На следующий день его крюками утащили к печам. Как я уже сказал, охранникам было жалко тратить пули на такой мусор как мы, и посему они изощрялись как могли в способах умерщвления узников. Самым простым было забить его железной дубинкой или наступить сапогом на горло. Это считалось относительно легкой смертью.
Также людей вешали за малейшие провинности, а то и вовсе без оных. Для этого на территории лагеря были сооружены специальные виселицы. Каждый раз, проходя мимо и бросая на них взгляд, я неизменно видел висящие в петле мертвые тела. Орудия казни здесь никогда не простаивали без дела... Лагерь имел шесть больших отдельных полей отгороженных друг от друга и был обнесен высокой стеной с колючей проволокой под высоким напряжением. Иногда немцы заставляли заключенных бросаться на эту проволоку, чтобы посмотреть как они будут корчиться и обугливаться, превращаясь в кусок горелого мертвого мяса, а порой узники сами по собственной воле поступали так, чтобы прекратить свои страдания.
Как то раз нас выстроили перед бараками и вывели вперед вконец изможденного пожилого еврея. Нам сказали, что этот человек виновен в том, что подбивал других заключенных на побег. Один из эсэсовцев на наших глазах облил старика бензином и поджег. Несчастный дико орал и катался по земле, а немцы от души потешались, глядя на его страдания. Этот жуткий крик заживо сгорающего тела до сих по стоит у меня в ушах...
Порой к издевательствам над нами пытались подключиться и те, кто был определен в лагере в самые низшие касты, ради того чтобы выслужиться перед администрацией и уцелеть самим. Но это им не помогало. Один еврейский молодчик из числа вновь прибывших, крепкий, налитый дурной нерастраченной силой, которую еще не успел высосать жуткий лагерный быт, попробовал заслужить одобрение проходившего мимо эсэсовца, на его глазах попытавшись ударить меня ногой, назвав польской свиньей. Тот в ответ выхватил пистолет и выстрелил ему в голову, прошипев, что еврейская свинья воняет гораздо хуже польской. Евреи, цыгане, гомосексуалисты... их существование третьим рейхом не предусматривалось.
Были ли среди охранников люди не чуждые жалости? Ведь и на войне порой нет-нет да и встречались немцы, украдкой подкармливавшие местное априори враждебное им население или вовсе отказывавшиеся поднимать оружие на мирных жителей даже под угрозой трибунала. Отвечаю как на духу. Не было. Ни одного. Или по крайней мере я таких не встречал. По видимому, служить на Майданек шли лишь те, кто с рождения отличался дьявольской жестокостью к своим человеческим собратьям и здесь в полной мере давал волю собственному скотству и зверству.
Находясь в лагере, я неожиданно поймал себя на мысли, что обладаю одной удивительной и весьма полезной способностью. Каким-то не иначе как мистическим образом я всегда безошибочно чувствовал стукачей. В нашем бараке жил один поляк по имени Иржи. У него были рыжие, почти ярко-красные волосы, и даже короткий отрастающий ежик был хорошо заметен на его круглой лысине, выделяя его среди прочих заключенных. Иржик-Рыжик, так прозвали его русские военнопленные, а я с детства хорошо знавший русский язык сперва даже втихаря посмеивался над этим прозвищем.
Однако с самого первого дня нашего знакомства у меня отчего-то сразу возникла к нему стойкая неприязнь, хотя тот никогда не задирал других заключенных и вообще вел себя тише воды ниже травы. Я поделился своими сомнениями с Ежи, и тот признался мне, что тоже испытывает к нему нечто подобное.
-Мутный он человек. - Сказал он мне, покачав головой. - Держись от него подальше.
И я нисколько не удивился, когда после узнал, что Иржик оказался стукачом. Его задача заключалась в том, чтобы за дополнительную пайку подслушивать наши разговоры и доносить немцам о том, кто из нас наименее лоялен к администрации. Также он должен был всячески подбивать узников на побег, чтобы немцы могли еще больше разгрузить лагерь от лишних ртов, пристрелив бунтовщиков при попытке к бегству. Узнав об этом, заключенные втихую задушили его возле выгребных ям, бросив тело в котлован с дерьмом. Такова была его награда за предательство собственного народа...
В конце зимы узники соседнего барака не выдержали медленного гниения заживо и организовали побег. Их поймали и убили всех до одного. Вместе с ними казнили и прочих заключенных этого барака, вывесив их изуродованные тела на всеобщее обозрение. А наш барак как соседний выгнали на улицу и уложили в ряд прямо на голой земле. Мы тоже должны были стать жертвами показательной расправы, но так как бунт произошел не в нашем бараке, немцы решили поиграть с нами в "лесенку", как они это называли.
Тот самый лейтенант, что едва не застрелил меня еще по прибытии в лагерь, медленно двинулся вдоль ряда лежащих справа налево и через одного стрелял в голову. Мне опять повезло. Мой номер оказался счастливым. Мне тогда показалось, что эсэсовец задержался подле меня дольше чем возле других. Эти бесконечные секунды растянулись для меня в часы. Я каждый миг ожидал выстрела как избавления. Но в итоге он равнодушно прошел мимо и застрелил моего ближайшего соседа слева. Это было второе чудо случившееся со мной в лагере смерти.
Побеги вообще были делом не таким уж редким на Майданеке. Хотя фашисты упорно утверждали, что для таких как мы оттуда нет выхода, порой заключенным все же улыбалась удача. Те же русские военнопленные однажды насмерть забили лопатами немецкий конвой и сбежали. Самым знаменитым побегом считается заговор 80-ти заключенных, которые сбежали, накрыв одеждой колючую проволоку, тогда еще не бывшую под напряжением. Всех их товарищей по бараку, которые оказались не столь смелыми и не решились на побег после расстреляли всех до единого...
Немцы праздновали новый год. Тогда в 42-ом они еще непоколебимо верили в свою победу и нерушимость третьего рейха. Пьяные, вконец озверевшие от собственной безнаказанности, в ту ночь они выгнали нас на улицу, выбрали из строя с десяток евреев и, разбив пустые бутылки из под шнапса, заставили их разуться и босиком танцевать на битом стекле. Вдоволь насладившись сим зрелищем, они добили несчастных, которые иссекли себе ноги до такой степени, что не могли стоять, железными дубинками, улюлюкая и крича "Хайль Гитлер". Этот новый год я запомнил на всю свою оставшуюся жизнь. Единственный новый год, конца которого я ждал как второго пришествия Христа...
Вы, наверное, не поверите мне, но выжить в лагере помимо всего прочего мне помогали еще и физические упражнения. Мой отец, сам прекрасный атлет, сызмальства приучал меня к спорту. Каждое утро мы делали с ним гимнастику. Эта привычка не забылась у меня и в лагере. Казалось бы, после тяжелейшего каторжного труда на износ практически при полном отсутствии кормежки как я мог находить в себе силы еще и тренироваться. Я не знаю. Но почти каждую ночь в тайне ото всех я минут десять сосредоточенно разминал свое тело, гоня кровь по жилам, не давая себе и своему духу окончательно сломаться перед лагерной безысходностью изо дня в день старательно поддерживаемой всей чудовищной мощью нацисткой машиной смерти.
И это помогало. В лагере я как и все прочие сильно исхудал, но мои мускулы от постоянного тяжелого труда и так не позабытых упражнений приобрели твердость железа. К тому же я был поляком и нередко получал дополнительный паек от Ежи, когда в бараке умирал очередной узник. Такая смерть заключенного порой скрывалась от охраны дня два-три, пока тело не начинало разлагаться. Ведь пайка предназначенная трупу шла в общий котел и делилась между живыми. В таких условиях человек либо учится выживать, либо быстро погибает. Нахождение в концлагере превращает в циника даже самого законченного идеалиста. Нет более гиблого места для разума, тела и духа чем эта гигантская машина уничтожения под названием лагерь смерти.
Среди заключенных нередко встречались и каннибалы. Совсем обезумевшие и опустившие до скотского, полузвериного состояния, они грызли трупы своих товарищей по несчастью, пытаясь своими полусгнившими, шатающимися от нехватки еды и витаминов зубами оторвать от мертвого тела хотя бы небольшой кусочек. Ежи подобные вещи в своем бараке пресекал быстро и жестко. Равно как и издевательства одних заключенных над другими. Немало подобных молодчиков свело знакомство с его крепкими кулаками и благодаря его силе и умению находить общий язык с администрацией многие из нас остались в живых и не сгинули в той адовой душегубке под названием лагерь на Майданеке.
В лагерь привезли новую партию русских военнопленных. Осатаневшие от непокорности СССР, который упорно не желал сдаваться, нацисты решили уморить их голодом. Одного из них поселили в наш барак и строго следили за тем, чтобы никто из зэков не смел давать ему еду. В качестве пайки ему велели выдавать только воду и больше ничего. Нарушавших сей запрет тут же убивали с особой изощренной жестокостью. Этот несчастный, находясь на последней стадии дистрофии, совершенно беззубый, весь в язвах от авитаминоза, постоянно твердил лишь одно слово. "Хэп... хэп..." - Жалобно повторял он раз за разом, глядя на нас умоляющими глазами. Так он просил для себя хоть немного хлеба, но мы были не в силах ему помочь. Вскоре его не стало...
Всех умерших заключенных, всех без исключения утаскивали в крематорий. Самое знаменитое и страшное место Майданека. Там каждый день сжигалось более тысячи тел лагерников, а от нестерпимого жара плавился сам кирпич из которого были сложены его печи. Начальник крематория обершарфюрер Мунфельд - наверное наиболее жуткий и жестокий человек служивший на Майданеке.
Он настолько любил свою работу, что даже спал прямо там в крематории, предпочитая запах горелых трупов свежему воздуху польской земли. Он лично уничтожил огромное количество узников, порой живьем забрасывая их в печи. К счастью мне ни разу не довелось побывать в том крыле лагеря. Случись иначе, и я бы не писал сейчас строки, ибо оттуда никогда не возвращался ни один заключенный.
За три с лишним месяца, что я провел в лагере, я превратился в обтянутый кожей скелет. Я чуял, что еще немного, и я совсем потеряю силы, и тогда меня забьют дубинами как скотину на бойне или отправят на страшное пятое поле, о котором узники говорили не иначе как шепотом, где проходили массовые расстрелы, и где не выживал никто и никогда. И тогда я решился бежать. Стояла середина весны, поэтому было уже не так холодно. Мне в очередной раз повезло. Из разговоров немецких охранников я услышал, что через три дня они будут праздновать день рождения какой-то крупной лагерной шишки. По таким случаям нацисты обычно напивались как свиньи, совершенно не опасаясь нас, истощенных доходяг и несли службу из рук вон плохо.
Мне было совершенно нечего терять и я выбрал именно этот день для побега. Дождавшись когда стемнеет, я осторожно выскользнул из барака почти сразу после отбоя, благо отпереть наружный засов при должном умении труда особого не составляло, и украдкой прокрался к самым воротам. Я не знал толком, что буду делать, возможно я хотел перелезть через ворота, где не было колючей проволоки, дождавшись момента, когда охрана отвлечется.
Затаившись у стены, я услышал шум подъезжающей машины. Ворота открылись, и изрядно пьяные охранники с собаками принялись выводить новую партию обреченных на смерть, толкая их прикладами и перебрасываясь грубыми шутками. Охрана ворот тоже замешкалась, помогая вновь прибывшим. Это был мой шанс. Взмолившись Пресвятой Троице, я метнулся к воротам, стараясь держаться в тени. Захмелевшие от шнапса немцы не заметили меня. Даже собаки и те ничего почуяли. Я оказался снаружи.
Не в силах сдерживать рвущееся наружу ликование, я свернул с дороги и почти на четвереньках короткими перебежками бросился к видневшемуся неподалеку лесу. Позже я узнал, что тот участок, по которому я бежал, был заминирован немцами как раз на случай побега. Тот факт что я успешно миновал его, что сумел открыть дверь барака, что меня не остановил ни один из охранников и, наконец, то, что мой побег как раз совпал с прибытием новой партии осужденных, без чего он наверняка стал бы просто невозможным и был третьим и последним чудом, которое довелось пережить мне в лагере смерти.
Я толком не помню, как оказался в родной деревне. Лагерь находился от нее совсем недалеко, и я, наверное, лишь благодаря инстинкту и врожденному умению ориентироваться в пространстве сумел выбрать верное направление. И знаете, куда я потом направился в первую очередь? В свой старый дом, где наверняка жили уже совершенно другие люди. Пробравшись за ограду, я нашел во дворе свой старый тайник и бережно вынул оттуда любовно завернутый в плотную кожу отцовский портсигар. За прошедшие месяцы он сохранился практически в идеальном состоянии. Ведь серебро, как известно, не ржавеет... В тот момент мной двигало какое-то странное наитие. Я совершенно не опасался ни погони, ни того, что меня обнаружат новые хозяева дома и выдадут оккупантам. Глупо наверное, но мое чутье и в этот раз не обмануло меня.
Сунув портсигар под мышку, я направился к знакомым моей матери, жившим неподалеку. Это были добрые люди частенько гостившие у нас, они нисколько не боялись нацистов и не чурались семьи русского офицера в отличие от большинства наших соседей. Увидев меня на пороге дома, Мария, так звали подругу моей мамы, чуть не упала в обморок. Наверное, выглядел я действительно ужасно. Грязный, худой, бледный как покойник, с ранней сединой, я ничуть не напоминал того черноволосого крепыша, которым был всего несколько месяцев назад.
-Саша... - Неверяще выдохнула она и крепко обняла меня, прижав к своей полной груди.
Сперва меня очень долго отпаивали горячим чаем с горбушкой свежего хлеба. Хлеб..., настоящий хлеб пахнущий хлебом, а не гнилыми отрубями... Я проглотил его в мгновение ока и тут же попросил еще, но муж Марии сказал, что мне это будет вредно. За месяцы вынужденной голодовки мой желудок отвык от нормального питания. Мария спрашивала меня о моей матери, но я ничего не мог ей рассказать, так как сам ничего не знал о ее судьбе.
После Мария велела мне раздеться и отвела в подвал. Туда мне принесли тазик с горячей водой, и я, наконец, смог помыться. Первый раз за много месяцев лагерной жизни... Мне выдали свежее, хорошо пахнущее белье, а арестантскую робу насквозь пропитанную вшами и запахом смерти сожгли прямо там в печке. И только когда огонь превратил в пепел грязное тряпье вместе с ненавистным жестяным номером, проволока от которого за время проведенное в Майданеке успела врезаться так глубоко в мое тело, что, казалось, стала его неотъемлемой частью, я ощутил себя по настоящему свободным...
В том подвале я пробыл три дня, после чего муж Марии тайно ночью вывез меня в соседнюю деревню к своим родственникам, где меня не знали в лицо и не смогли бы опознать. Там я и прожил до самого конца войны. Мои испытания и лишения подошли к концу. Настало время мирной жизни.
***
Целый кусок моей жизни остался позади. Месяцы, которые необратимо изменили меня, искалечив дух и серьезно подточив здоровье. Но, по правде говоря, мы сами виновны в том, что произошло. Если бы мы все как один всем миром встали бы тогда и ответили нацистам смертью на смерть вместо того чтобы покорно идти на казнь словно бараны на бойне, гитлеровская машина смерти никогда в жизни не сумела подмять под себя половину мира и истолочь в своих адских жерновах миллионы невинных человеческих жизней.
И даже теперь спустя десятилетия после тех страшных событий я до сих пор порой просыпаюсь в холодном поту, испытывая дикий неконтролируемый ужас. Мне видится, что я вновь оказался в том страшном лагере, и на этот раз выхода для меня из него уже не будет. Майданек непоправимо изуродовал меня, вспышки неконтролируемой ярости и агрессии, которые частенько находят на меня, что особенно больно и стыдно, видят члены моей семьи. Но я ничего не могу с собой поделать. К счастью мои домочадцы все прекрасно понимают и не обижаются на склочного ворчливого старика, а я сам люблю их больше жизни и только ради них и продолжаю обретаться на нашей грешной земле.
Когда закончилась война, я уехал в Варшаву и только в 60-ых решился вновь навестить места своего детства. Там на территории мемориального музея, возникшего на месте лагеря смерти я вновь встретил своего ангела хранителя. Ежи сильно постарел за то время, что мы не виделись, но все еще был крепок. Он сумел выжить в лагере, находясь в нем вплоть до июля 44-го, когда тот, наконец, был освобожден советскими войсками, а мое исчезновение тогда списал на самих надзирателей, благо в тот вечер они были настолько пьяны, что с трудом могли вспомнить, что именно делали. Так Ежи, сам того не ведая, снял с моей души огромный камень, ибо меньше всего на свете я желал, чтобы от моего побега пострадал бы кто-нибудь из заключенных. Слава Богу, за это мне не придется держать ответ перед Всевышним, когда, наконец, настанет мое время предстать перед ним.
А еще Ежи поведал мне страшную тайну, которую не рискнул рассказать тогда в лагере. Оказывается, мою маму сразу же направили в бордель для администрации Майданека, и когда та отказалась обслуживать немцев, расстреляли. Ежи как старший барака имел свои источники связи и знал об этом практически с самого первого дня моего появления. Я не могу себе представить, что чувствовал этот человек, какой тяжкий груз он нес в себе, будучи поверенным стольких подобных тайн на протяжении всей своей жизни, ведь я наверняка был не далеко единственный такой несчастный. Наверное, это покажется глупым, но порой у меня возникает ощущение, что мама и Яненка были убиты в лагере в самый первый день не просто так. Они как будто бы своими жизнями заплатили за то, чтобы я смог уцелеть на этой чудовищной человеческой бойне...
Мы долго разговаривали с Ежи обо всем, что случилось со всеми нами, а потом поехали в мою родную деревню. За те годы, что я отсутствовал, там многое изменилось, но сохранилось то место под старым раскидистым дубом, где мы с Яненкой любили играть и где делились друг с другом своими незатейливыми детскими секретами. Наше место... Нацисты отняли ее у меня, а ведь она могла стать моей женой и нарожать мне кучу детишек, а вечерами читать им сказки, глядя своими лучистыми голубыми глазами куда-то вдаль, туда в запределье, где нет места ничему приземленному, где царит ласковый покой и всегда светло...
Воспоминания нахлынули на меня подобно водовороту, и ноги отказались держать искалеченное концлагерем тело. И тогда Ежи осторожно взял меня под руку и увел оттуда. Старый добрый Ежи... Он всегда был сильнейшим среди нас.
Примерно в то же время в Варшаве я познакомился с Еленой. Худенькая черноволосая девушка она тоже была русской по отцу и хлебанула немало лиха в годы войны, и потому мы быстро нашли с ней общий язык. Став моей женой, она прожила со мной больше полувека и родила мне двоих очаровательных детей, которые, став взрослыми, осчастливили меня еще и внуками. И пусть мы в силу возраста и разностного жизненного опыта не всегда понимаем друг друга, но в нашей в семье тем не менее присутствует истинная любовь, а это на мой взгляд самое главное.
Мы с моей семьей и по сей день живем в Варшаве, но в 90-ых, когда окончательно пал железный занавес, я несколько раз посетил Россию и своих дальних родственников и даже подумывал сперва переехать туда насовсем, но после изменил свое решение. Скажу честно, от тех поездок у меня остались не слишком приятые впечатления. Кругом царили нищета и разруха, лица людей были хмурыми и озлобленными, и даже мне, человеку знавшему правду, с трудом тогда верилось в то, что когда-то именно эта страна приняла на себя весь основной удар нацисткой машины смерти и сумела спасти человечество от тотального рабства и геноцида.
Однажды мой пятилетний внук принес мне новомодный журнал под названием комикс и показал рисунок тамошнего супергероя.
Будучи в крайне паршивом настроении, я, видимо, поддавшись исконно русской стороне своего характера, рявкнул, что железным человеком был мой отец, отдавший жизнь за свободу человечества и так до самого конца и не изменивший собственным принципам, а то что он мне показывает, это просто какой-то х...й в красном скафандре. Ваня расплакался и убежал.
После мы помирились, но я заметил, что мой внук с того момента стал намного больше интересоваться историей русского народа и событиями той страшной войны, хотя читать американские комиксы и смотреть их мультфильмы не прекратил все равно.
Мои дети довольно хорошо знают русскую историю, благо в свое время я строго следил за тем, чтобы они не выросли невеждами, и потому теперь мне не стыдно за них. Я знаю, что воспитал их хорошими людьми, которые всегда придут на помощь ближнему и никогда не будут равнодушно глядеть на чужие страдания.
Мне довелось прожить долгую и непростую жизнь. Она не всегда была счастливой, но сейчас когда мне за восемьдесят, я понимаю, что прожил ее отнюдь не зря. Я сумел не сломаться и с достоинством выдержать все те испытания, что уготовила мне всемогущая госпожа судьба. Мои дети хоть и живут отдельно, но каждые уик енд обязательно приезжают навестить старика. Мы собираемся за большим столом, звучат шутки и светлый детский смех. Я неспешно затягиваюсь сигаретой, которые неизменно храню в том самом старом, прошедшем со мной через всю мою жизнь, серебряном портсигаре моего отца, а пятилетний Ваня радостно прыгающий по комнате просит меня покатать его на коленке, и я никогда не отказываю ему, хотя с каждым годом это дается мне все тяжелее и тяжелее.
Мудрые люди говорят, что как бы ни была темна ночь, за ней всегда рано или поздно наступает рассвет. Я верю в это, потому что сия поговорка как нельзя лучше рассказывает о моей жизни, и пока живу на этой земле, я всегда буду верить в лучшее. В то, что человечество наконец, сумеет договориться между собой и разрешит все глобальные проблемы, а наши далекие потомки уже застанут мир полностью свободный от всяческих войн, голода и тирании. Таким, каким и задумывал его всемогущий Создатель.
Заканчивая эти строки, я хотел бы еще раз от всей души поблагодарить всех тех, с кем свела меня судьба, и кто помог мне уцелеть в самые лихие годины моей жизни. Все вы, неважно живы вы или уже отошли в иной лучший мир, навсегда останетесь в моем сердце и до самого конца будете служить для меня примером того, каким именно должен быть человек называющий себя разумным венцом творения природы. Я свято берегу память о вас и никогда не забуду того, что вы сделали для меня. Да хранит вас всех Бог.
Данные об истинном количестве заключенных прошедших через лагерь на Майданеке до сих пор сильно разнятся, но даже по самым скромным оценкам на его территории с момента создания и вплоть до освобождения его советскими солдатами было уничтожено не менее 80.000 человек.