Созонова Александра Юрьевна : другие произведения.

Моя душа - радужная амеба...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Небольшая лирическая повесть (или большой рассказ) - дань ностальгии. Действие происходит в конце 70-х в Питере. У главного героя - молодого писателя, сказочника - и нескольких второстепенных персонажей есть реальные прототипы. Поскольку повесть опубликована в электронном издательстве Стрельбицкого, здесь выложен только ознакомительный фрагмент.
  
  
  
   посвящается А. Л.
  
  Дина раскурила сигарету, взглянула на нее, отведя руку. Таинственно улыбнулась.
  - Вот смотри, - она горящим концом приложила сигарету к руке. - Вот так я люблю тебя. Мне не больно.
  - Ну, что за дурацкая демонстрация! - Вадим отобрал сигарету и раздраженным щелчком послал в угол. - Поза и фраза! Ни одной вещи не сделаешь ты просто и тепло. Я устал от твоих сцен, пойми. Мне скучно это, - он прошагал в прихожую и оттуда сказал: - Я ухожу.
  Дина стояла, обхватив руками косяк двери, в то время как он зашнуровывал ботинки и надевал куртку.
  'Что же сделать? Обнять его и заплакать и сказать, чтобы он не уходил, потому что как же я без него?... Он скажет: 'Мне это скучно'. Не подходить и не плакать, а сказать это тихо-тихо, с остановившимися глазами? Он рассмеется презрительно и раздраженно и уйдет'.
  - Что сделать, чтобы ты не ушел? - Она отвернулась, стыдясь этой фразы.
   Горечь и гнев подступили вплотную, но проявлять их было нельзя, и она сдержалась.
  Он развернулся к ней, задергивая застежку-молнию.
  - Что сделать? А перестать сходить с ума, вот что. Но я все равно ухожу. Сегодня я ни к чему больше не расположен.
  Он пощелкал дверным замком и закрыл за собой дверь.
  'Не навсегда. Сегодня он ушел не навсегда. Он еще будет'. Дина постояла в прихожей, потом прошла на кухню, занимая руки бытовыми делами. Руки зависали над кастрюлями, над синим стройным пламенем горелки. Не слушались и мелко дрожали, и с ними ничего нельзя было поделать. С душой ничего нельзя было поделать...
  Она подошла к окну и смотрела, как он удаляется от ее подъезда быстрыми деловыми шагами, и как он побежал, подпрыгивая, увидев выползший из-за угла троллейбус.
  Вадим придавал большое значение тому, как выглядит. Но был достаточно свободен внутренне, чтобы пробежать по улице или громко запеть.
  
  Начинающий детский писатель Вадим Лозняк, двадцатишестилетний, с соломенными волосами и усами на скуластом лице, в фирменной замшевой куртке выскочил из троллейбуса на Невском.
  Окунулся - головой и плечами в солнце, туловищем - в многоцветную весеннюю толпу.
  Он шел в потоке толпы, рассматривая текущих навстречу прохожих. Задержал взгляд на двух девушках, одобрительно-удивленно повел головой вслед их торжествующей походке. Подмигнул насупленному малышу, волочащему за собой вездеход на веревочке. Отметил живописную группу панков, скучающую у входа в бар ресторана 'Кавказский'.
  Любимый Бродвей, да солнце на апрельском небе...
  'Да, с Диной пора завязывать', - размышлял Вадим. Их четырехмесячный роман, начавшийся так славно и стремительно в кафе Дома писателей, становится все более немузыкальным и надрывным. А это нужно? Ни с одной женщиной не было у него столь тяжелых отношений. То есть нужно конечно, по большому счету - тяжесть, надрыв, диссонанс и горечь... опавшие листья, терпкий кофе без сахара. Для творчества такой опыт бесценен. Но с него хватит уже. Хватит.
  Свобода! Свобода. Эх-эх, без креста!...
  Нужно поразмахивать руками, подергать шеей, встрепенуться телом - чтобы прогнать усталость не усталость, но ту коричневую опустошенность, в которую он погружается после свиданий с нею в последние дни.
  Весна-лапушка и ясное солнце помогают в этом, делают свое светлое дело.
  Нежно-серый асфальт, на ощупь глазами теплый и звонкий. Густой, шевелящийся и пестрый от людей проспект. Женщины. Идут, семенят, плывут, льются навстречу.
  Жен-щи-на. До чего же грубое слово. Совсем не подходящее для того, что обозначает. Оно достойно более приличных звуковых одежд, это пленительное, страшное и небесное понятие, что зовется сейчас столь неоправданно неблагозвучно, с тяжеловесными шершавыми 'жи' и 'щи'...
  (Чего стоил хотя бы хмель от одного её голоса в телефонной трубке! 'Да, Вадь?...' 'Вадь' она произносила непередаваемо ласково, застенчиво и чуть лукаво. Отчего-то женские голоса имеют свойство приводить в трепет сильнее, чем зримый облик. Голос возлюбленной - чудо, чуть большее и более острое, чем она вся, целиком.
  И вольно же было Дине превратить эту музыку и волшебство за какие-то четыре месяца в... )
  
  Стоп. Невский в ясную послеполуденную пору хорош еще тем, что неминуемо встретишь знакомую личность в толпе. Вадим выудил взглядом массивный подбородок на длинном лице и высокую тяжеловесную фигуру Власа Сомова и приветственно расхохотался. Тот - тоже. Так они похохотали какое-то время, пожали друг другу руки и двинулись вместе.
   Влас Сомов старше Вадима на тринадцать лет, но дружат они на равных. По крайней мере, внешне Влас никак не показывает своего превосходства. Вадим сам познакомился с ним, прочитав последний сборник рассказов и воодушевившись душевным родством, обрадовавшись встрече с человеком, смотрящим на мир под близким углом зрения.
  Он чертовски ироничен, Сомов, парадоксален и усмешливо-мудр. Выглядит заправским мэтром: легкий голубой шарфик на шее, округлый живот мягко выдается под черной фирменной рубашкой. Прищур. Здоровый загар.
  
  Он завернули в кофейную на углу Невского и Владимирского, знаменитый Сайгон. За чашкой двойного кофе поболтали о том о сем, перелистали бегло картинки текущего бытия.
  - Как пишется? - спрашивает Влас, отпив первый маленький глоток. - Сказка за сказкой, повестуха за романом?..
  - О, хуже некуда! Солнце влезает в окно, наваливается со страшной силой. Весной я всегда шалею.
  - Не ты один.
  - Да я знаю, что и ты, Власик, несмотря на почтенный возраст, тоже.
  - Да нет, я имел в виду котов, которые после полуночи орут у нас во дворе. Такими мелодичными голосами, что придушил бы каждого.
  Вадим смеется.
  - Я тоже бы поорал с удовольствием. Но коммуналка, сам понимаешь. Не так поймут.
  - Соседей много? - сочувственно спрашивает Сомов. - Тяжело?
  - Непривычно. Я же с детства в отдельной квартире жил. Привыкаю, обживаюсь потихоньку: два месяца, как с матушкой разъехался. И, знаешь, Влас, я понял: наверное, это надо: каждый день соприкасаться с просто людьми. Живущими непридуманной жизнью, твердо знающими, сколько раз в день они едят и какие нынче цены на кефир и капусту. Да и с соседями повезло, надо сказать. Грех жаловаться: старушка и мужик один разведенный. Мужика не видел еще, он в отъезде, а старушка - вполне божье существо.
  - Божий одуванчик?
  - Скорее колокольчик. Голосок больно тоненький.
  Сомов с сомнением морщится.
  - Сколько ни знал коммуналок в своей жизни - а в юности помотался по съемным комнатам - везде один и тот же набор: как минимум один алкоголик либо псих, и хорошо еще, если тихий, созерцательный; пяток орущих детей всех возрастов. А если старушка, то склочница: за нравственностью твоей будет следить, количество женщин скрупулезно подсчитывать.
  - У меня маман этим занималась, ты же знаешь. Потому и разъехались. Ей, видите ли, неприятно было после моей очередной лапушки принимать ванну. А старушка не такая: милая, обходительная женщина. Из старой питерской интеллигенции, что стремительно вымирает. В ванную и на кухню после десяти вечера вообще не заходит. И детей нет. Ни единого.
  - Значит, мужик пьет.
  - Не пьет, я спрашивал.
  - Разведенный - что ж ему делать еще?
  - Может, филателист. Хватит, Влас. Ты просто примириться не хочешь с тем, что мне повезло. Жаба душит.
  - Это в моей-то трехкомнатной на Фонтанке жаба душит? Хо-хо. Ладно, рад за тебя. Дай-то Бог, чтоб мужик не запил, а старушка не родила. То бишь, чтобы внуков ей не подкинули. - Сомов откидывается на стуле, расстегивает две верхние пуговицы рубашки. - Так говоришь, не пишется? Врешь, наверное. Скрытничаешь. А поведай-ка что-нибудь из своего? Свежачок. - Он смотрит с ласковым отцовским прищуром. - Задумки какие-нибудь шевелятся?
  - Ну, нет! - Вадим воинственно грозит ему пальцем. - Из напечатанного - пожалуйста, а задумки и свежачки - никогда. Рассказ мой в 'Авроре' читал?
  - Читал, молодец. Но я его помню - ты еще в черновиках рассказывал.
  - Дурак был. Сейчас зарекся. И с тех пор, между прочим, зарекся, как в одной твоей гениальной вещице знакомого старичка встретил. Помнишь? Чудный такой старичок, живущий на антресолях, куда его дети выжили. До слез жалко.
  - Что ты... - ласково тянет Сомов. - Старичка этого я сам выносил. С собственного дяди из Мелитополя, можно сказать, писал. Родной он мне, - но глаза прищурены и смеются.
  Вадим отвечает таким же понимающим взором.
  
   - Гляди-ка, - Влас подбородком указал на один из столиков. - Кажется, в прежние времена я встречал эту даму с тобой.
  - Это Анжелка, - Вадим кивнул Анжелке, тоже заметившей их.
  Она, с неохотой, ответила на кивок.
  Высокий мужчина восточного типа в длинном кожаном плаще покосился на них и что-то сказал спутнице, тронув ее за локоть.
  - А Гоша Кикладзе не желает нас замечать и приветствовать...
  - Знаешь, Влас, странная штука: стоит познакомиться с новой девушкой, непременно оказывается, что до меня она была с Кикладзе. Прямо наваждение какое-то. А Анжелка решила нарушить традицию: ушла к Гоше после меня. За это я ей благодарен.
  Иллюстрируя сказанное, Вадим послал девушке благодарственный воздушный поцелуй.
  Анжелка нахмурилась, польщенно и сердито, и отвернулась. Возвратила оживленное личико и капризный голос с картавинкой длинноносому самодовольному Гоше.
  - Очень темпераментная и умелая была девочка. И болтовня ее, помнится, бесхитростная и пустенькая (о подружках, колготках, абортиках, дураках-преподах), совсем не утомляла и не раздражала. Как писк синички за окном.
  - Кстати, о синичках, - вспомнил Сомов. - На байдарках мы с тобой идем или не идем?
  - Идем, конечно. Я уже насчет палатки договорился. Погода - специально для нас. В пятницу с утра, как решили.
  - Софка моя обрадуется. Она уже неделю зудит: когда же, наконец, я избавлю квартиру от своего присутствия. Хоть на пару дней.
  - Софка твоя - истинная подруга поэта. Грех тебе жаловаться.
  - Я и не жалуюсь, упаси бог. Не помню такого, чтоб когда-то на что-то жаловался.
  - Ну да, поддерживаешь имидж вечного везунчика. Зацелованного Фортуной. Молодец!
  
  Они вышли из кофейной, снова окунувшись в пеструю людскую струю.
  - Почему-то весной в толпе наблюдается значительное преобладание женщин, - заметил Вадим. - Не замечал, Власик? Мне сегодня подумалось, что слово 'женщина' на редкость неудачно. Послушай только: жен-щи-на, - он произнес по слогам, словно взвешивая звучание. - Как грубо. Грубое, протяженное, шершавое, совсем не подходящее для того, что обозначает. Русскому языку не повезло. Вернее, не повезло русским женщинам, называемым так неблагозвучно. То ли дело в других языках: women, veif, famme, female. Female (самка) - особенно хорошо звучит, нежно и грациозно: фи-мейл...
  - А синонимов сколько? - вставил Сомов. - Лапочка, душечка, птичка...
  - Нет, согласись: оно достойно иных звуковых одежд, ласкающих слух, музыкальных. Без грубых и щетинистых 'жи' и 'щи'. Это стихотворение природы...
  - Стихо - от слова стихия.
  - Вот именно, Влас, ты меня понимаешь: не человек, а стихия, подобная стихии воды или воздуха. И я окунаюсь в нее, не размышляя, расслабившись, отдавшись одним чувствам. И всех женщин, и бывших и будущих, воспринимаю как одну. Потом что все они, в сущности, одно и то же...
  
  Они разошлись на повороте к Суворовскому проспекту, на прощанье широко улыбнувшись. От улыбки лицо светлеет. От того, что обнажаются зубы? У Власа они мощные, ровные красавцы в неколебимом строю. А смеется он негромко, подергиваясь лишь нижней частью лица и теменем.
  
  Подойдя к своему дому, Вадим приостановился у парадной. Прищурился на людской поток.
  Словно стеклышки калейдоскопа прошелестели в мозгу: мир сдвинулся и волшебно преобразился. Уже не люди шли, спешили, семенили навстречу, а сказочные персонажи: прекрасные, таинственные, зловещие, потешные, ирреальные, призрачные.
  Сутулый мужчина в прорезиненном плаще, смеющийся тонкогубым ртом, двигался странной танцующей походкой, словно стремясь оторваться от земли, но не решаясь. За спиной его сухо скрипели, как у насекомого, два надкрылья...
  Старушка в туго обтягивающем голову темном платке неожиданно сдернула его - и заструились по ветру длинные, блестящие, как молодой снег, волосы. А глаза - она подняла их, опущенные долу - расцвели ярко-синим...
  Женщина с озабоченно-тусклым, усталым лицом швырнула со всего маху об асфальт набитую хозяйственную сумку. Жалобно звякнув, она раскрылась - и выпустила из своих недр целую стаю птиц, разноцветных змей и собак...
  Вадим весело тряхнул головой, разгоняя видения. Ударил кулаком по звонкой водосточной трубе.
  
  - Мне никто не звонил, Агафья Ивановна?
  - Звонили, Вадик, звонили. Два раза мужской голос, один - женский.
  Агафья Ивановна, старушка-колокольчик, передвигалась по кухне лебединой походкой, выдвигая один за другим ящики кухонных шкафов.
  - Если будут еще звонить, скажите, что меня нет, ладно? Я поработать хочу до вечера. Пока сам не начну подходить к телефону, отвечайте, пожалуйста, что меня нет дома.
  - Хорошо, хорошо...
  Открыв холодильник и обозрев его просторные внутренности, Вадим постоял задумчиво. Одинокий, покореженный от старости кусок сыра, да вялый кочан капусты в углу...
  - Соль куда-то запропастилась... Вадик, не выручишь меня солью?
  - Конечно, конечно! - Вадим подскочил к своей полке. - Соли у меня, хвала богам, запас.
  - А может, кашки со мной поешь, а, Вадик? Перловой. Я много наварила.
  - Кашки... - словно бы в раздумье. - Ну, если только немножко. За компанию.
  
  На кухню, шаркая тапками, вошло четырехлетнее существо, приветливо-лупоглазое. Шло оно странно: неуклюже-вкрадчиво, издавая мурлыкающие звуки.
  - А это кто? - Вадим ошарашенно покачнулся. - Разве здесь такие проживают?
  - Прожива-ают... Мрм...
  Вошедший следом мужчина лет сорока улыбнулся смущенно и укоризненно.
  - Что же ты обманываешь, Славик? Разве ты здесь проживаешь? Разве не с мамой? - повернувшись к Вадиму, протянул для приветствия руку: - Семен.
  - Вадим.
  - Жена заболела. Бывшая. Вот, на какое-то время пришлось пацана забрать.
  Славик между тем, встав на четвереньки, терся ухом и головой о ножку стола. Глаза зажмурил. Улыбка от уха до уха.
  - Это он котенок сегодня, - объяснил Семен. - И вчера, и позавчера был котом. А на прошлой неделе был кроликом.
  - Кис-кис-кис, - позвал Вадим. - Как тебя звать?
  - Мурзик.
  - Вот и хорошо, что кот у нас появился, - обрадовалась Агафья Ивановна. - А то мышки пошаливать начали. По ночам скребутся, пищат... Займешься мышами, Славик?
  - Займусь.
  - Вот и ладненько.
  Глядя, с каким аппетитом поглощает Вадим кашу, ребенок подошел ближе.
  - И я хочу... кашки.
  - А тебе - фигушки, - Вадим злорадно облизнулся и отодвинул пустую тарелку.
  - Да-ай...
  - Не да-ам... - Вадим, поджав под себя ногу, раскачивал табуретку, на которой сидел.
  Маленький человек решил не унижать себя больше просьбами и повернулся уйти в коридор.
  Хороший характер у малыша зреет. С достоинством.
  - Да стой, чудак, я пошутил! Наложим мы тебе кашки, правда, Агафья Ивановна? Не жалко.
  - Не жалко, не жалко. Кушай, Славочка, - Агафья Ивановна зачерпнула полную поварешку.
  - А я и не хочу больше.
  - Вот какой гордый! - Вадим спрыгнул с табуретки, поймал малыша за плечи и усадил напротив себя. - Ну, каши не хочешь - чай со мной попей. С вареньем. Клубничным! Лады?
  - Лады.
  Вадим раздул щеки и подул на светлую челочку, зашторившую правый блестящий глаз.
  Глаза у Славочки круглые, думающие. Меленькие лапки цепко держат ложку с вареньем. Две малиновые глянцевые капли шлепнулись на клеенку стола.
  
  - Своих, что ли, нет еще? - спросил Семен, глядя, с каким оживлением общается Вадим с малышом.
  Вадим помотал головой.
  - Не завел пока. Намечались у нас как-то дети. Когда я еще женат был. Сразу два пацана. Да я уговорил, что рано, не прокормить мне пока, а халтуру писать не хочется.
  - Откуда ты знаешь, что два пацана?
  - Да ей там сказали. В больнице.
  Они помолчали.
  - А что разошелся? - спросил Семен. - Бросила?
  - Да нет, отчего. Никто никого не бросал. Всё сложнее.
  - А меня моя бросила. Встретила хмыря какого-то - и прощай. А потом он ее бросил - на Дальний Восток укатил. Обещает, правда, вызвать к себе... Ты в нашей комнате живешь. У нас две комнаты было.
  
  Наевшись варенья, Славик спрыгнул с табуретки, издав благодарственное мяуканье. Облизал рот, пытаясь дотянуться языком до носа. Запас наблюдений по части кошек был у него неисчерпаем.
  - Ах, шельмец, - пробормотал Семен, тепло усмехаясь.
  - Ты, Семен, тоже подключайся.
  - Куда?
  - В игру, - Вадим кивнул на малыша. - Это же очень важно ему. Ты каждое утро спрашивай, кто он сегодня. И сам соответственно становись: папой-котом, лисом или, там, крокодилом.
  Семен расхохотался.
  - Ну, ты и посоветуешь! Педагогом, наверно, работаешь?
  Вадим отрицательно повел головой.
  - А кем? Если не секрет.
  - Книжки пишу. Писатель.
  - Писатель?...
  Семен растерялся. Лицо стало недоверчиво-уважительным.
  - А ты кто будешь? Если не секрет.
  - А я - огнеупорщик. Ремонтирую мартеновские, доменные печи, и прочие.
  - Огне-упорщик... Упираешься в огонь? Лоб в лоб? Или упорно имеешь дело с огнем?
  - С огнем. Именно.
  Они помолчали.
  - А жена чем заболела? - спросил Вадим. - Что-то серьезное?
  Семен растерянно улыбнулся и потер ладони.
  - Непонятное что-то. С кровью. Никогда не болела прежде, здоровущая была. На горных лыжах каталась. И вдруг...
  Славик тем временем налил в блюдце чай, поставил его на пол и, выдерживая роль, принялся лакать, крупно взмахивая языком.
  - Ну, это уж слишком. Это уж ты хватил через край, друг!
  Семен поднял сына с пола за шиворот и звонко шлепнул. Славик заголосил. Плакал он непритворно, слезы выкатывались из прижмуренных глаз, но крик был кошачий: тоненькое полу-мяуканье, полу-верещанье.
  
  Светло-желтый паркет под лучами солнца казался золотистым. Мебели самый минимум, отчего небольшая квадратная комнатка смотрится просторной: тахта, старое кресло, письменный стол, шкаф с книгами - узкий и высокий, до самого трехметрового потолка.
  Над столом на обоях пришпилены булавками, словно бабочки, клочки бумаги с одной-двумя фразами: озарения, вспышки, которые необходимо схватить словами тотчас, пока не испарились.
  В банке из-под бразильского кофе растрепанный букетик пушистых лиловых цветов сон-травы.
  Так, а теперь работать. Прошло уж дней пять, как Вадим в последний раз приближался к письменному столу: то Дина душу вытянет, то очередной чей-то день рождения. Он поостыл от него, любимый стол, преданный старый трудяга. Чтобы втянуться в работу постепенно и ненатужно, стоит начать с разборки бумаг. С беспорядочно-пестрого, хаотично-родного вороха.
  Вадим брал со стола листки один за другим, бегло просматривал или внимательно читал, усмехаясь, томясь, хмурясь.
  ...Вот притча о жабе с золотыми глазами, что жила под корягой и вылезала только ночью, чтобы не видели ее уродства, а лишь любовались глазами, проходя мимо. Помнится, родилась на одном дыхании, как выдох. Но она не детская, к сожалению. В журнал 'Костер', где редактором его приятель, не подойдет. А пристроить куда-нибудь во взрослое место можно лишь при условии, что подобный всплеск вдохновения посетит и редактора.
  ...Вот стишок, большой и сумбурный, рожденный бессонной и безлюбовной ночью пару недель назад. Попытка ухватить словами ту зыбь и рябь, что зовется душой. 'Моя душа - радужная амеба'. Интересно... кое-где. Впрочем, кажется, интересно лишь себе самому.
  ...Вот верлибр Дины, присланный в самом начале их отношений. Нечто среднее между потоком сознания в русле темы 'Вадим Лозняк' и попыткой поэтического портрета.
  Это Вадька Лозняк. Это чудо лесное,
  соленое, полное светло-зеленого смеха.
  С золотыми ресницами озабоченно-тихой
  собаки с душою щенка,
  но глаза наслезнившей от ветра.
  И колени его тяжеловесно-округлы,
  а кисти легки и прохладны, как
  бледные лапки.
  За зубами он держит
  прекрасный и ласковый вихрь,
  а от смеха согнутые плечи его
  беспрестанно трясутся.
  Это Вадька Лозняк.
  Невозможно расстаться.
  Привязать невозможно.
  Всё равно, что влюбиться в листву,
  в переливы проросшей пшеницы,
  в болотную фею.
  Он уходит, и ветер за ним прикрывает
  злорадные двери, глумливо смеясь.
  Это Вадька Лозняк.
  Его можно рассыпать, как просо -
  это славное, дивное, доброе, светло-порочное
  и не моё. (Если б последних два слова
  не возмущали, не ранили, но смотрелись
  в ряду остальных как не меньшая радость
  и чудо...) Потому что он волен,
  как бог,
  безъязыкий, большой и пугливый,
  мнущий цветы и жуков полнокровной
  ступней. Щекотливой от каждой
  травинки.
  Это Вадька Лозняк.
  
  Н-да. Местами лестно, местами похоже, но чаще - ощутимые щипки самолюбию. Что это, к примеру, такое: 'Его можно рассыпать, как просо', 'бледные лапки', 'мнущий траву и жуков полнокровной ступней'? Она оборзела, эта девочка? Могла бы заметить, что он, наоборот, всегда старается ходить по траве осторожно, дабы не раздавить разнообразную божью мелочь. (Ну да, по траве они вместе не ходили, познакомившись в декабре месяце, но как можно до такой степени не чувствовать близкого человека?)
  Под стихом прозаическая приписка: 'Впрочем, Вадька, это лишь маленький фрагмент, кусочек из бесконечной цепи удивления, благоговения и боязни. Чудо невозможно описать конечным числом фраз. А если попробуешь это сделать, неминуемо закашляешься и поперхнешься'. Сколько раз он просил не называть его этим словом! Сколько раз объяснял, что если он и чудо, то не больше, чем какая-нибудь улитка. Или булыжник у проселочной дороги. ...................................................................
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"