Роман повествует о реалиях белорусской столицы в 1993 году, незадолго до первых президентских выборов. Главный герой - молодой непризнанный поэт - жаждет творческого самовыражения, но сталкивается с жесткими законами литературного закулисья...
В этом философско-сатирическом произведении показана лживость и мракобесие чиновников от литературы, что окопались в редакциях еще с советских времен.
Часть 2. Когда затихают дожди (продолжение)
15
После встречи Василия с Галей прошла неделя. Василий уже на следующий день передал ей десять своих наиболее доработанных стихов. Без особенной веры в их будущее. Его жизнь потекла в обычном, по-осеннему малорадостном ключе. О возвращении домой он пока не задумывался, днем отсиживался на рабочем месте, вечера и ночи проводил у Марии Лухвич на полных правах гражданского мужа: ходил за продуктами, кашеварил, прибирался, кое-что починял в запущенном домашнем хозяйстве и сладко спал на широкой семейной кровати. Василий сдружился с сыном Маши - Костиком, гулял с ним после работы, а несколько раз даже отводил его в детский сад.
Пришел ноябрь, а с ним - нешуточные ночные заморозки, и деревья как-то внезапно и вконец облетели. О летнем великолепии теперь разве что напоминали шелестящий ковер листвы на газонах и отдельные почерневшие листочки, убого перекатывающиеся по асфальту. По давней традиции на очистку городских территорий от прелой листвы повыгоняли школьников и студентов начальных курсов. Спустя какую-нибудь неделю голый облагороженный город будет вполне готов к первому зазимку. Но ожидание снега, Сурмач знал это, может затянуться на долгий, утомительно долгий срок. Он и любил и побаивался этой поры. Серый, холодный, унылый город словно оттягивал из него энергию. Черные сырые вечера, что отвоевывали у дня минуту за минутой, воспринимались Василием как агрессивное, беспросветное полчище, где тонут наилучшие чувства, творческие стремления, тает само здоровье. Но именно тогда, стылой осенью, и видел себя Сурмач не ненасытным биологическим организмом, а способным на что-то достойное человеком.
Взирая на съежившихся от промозглого ветра людей, на рукастые омертвевшие деревья, не верилось Василию, что какой-нибудь месяц назад мог он расслабленно сесть на скамью в сквере, слушать шепот кленов, а в просветах пышной, слегка пожелтевшей листвы наблюдать блестящее зеркало реки, проводить глазами лодки и катера, прислушиваться к разговору и смеху людей, гуляющих поблизости.
Люди теперь не смеются и даже не улыбаются. Они сосредоточены, погружены в себя и оттого неприветливы, суровы. Не раз думал Сурмач об особенностях характера своих земляков и пришел к выводу, что именно климат, а точнее - резкая смена погодных условий на протяжении года оказывает основное влияние на менталитет здешнего люда. Вынужденные постоянно бороться за выживание - с морозами, обложными дождями, неплодородными землями, - белорусы внешне не слишком веселый народ. Человек, без видимой причины хохочущий на улице или улыбающийся в магазине, невольно вызывает у белорусов подозрение и даже раздражение. Так ведут себя иностранцы. Эти белоснежные зубы, доброжелательные румяные лица, порывистые жесты американцев, итальянцев, французов никак не вписываются в нашу скудную растительность, стандартные нехитрые здания, грязные улицы да безбожно тесный общественный транспорт. Искренне смеяться белорус может лишь по причине легкомысленной молодости, или на добром подпитии, когда окружающий мир является ему в радостно искаженных алкоголем красках.
Белорус вялый и безынициативный, политически неактивный человек. Это также объясняется холодной медлительной кровью, что веками формировалась в здешнем болотно-лесном, пасмурном климате. Солнечных дней у нас редко когда треть на год выпадает. А солнце - единственный источник энергии на земле. До страстной ли любви, до восторженных ли устремлений, смелых гражданских поступков нам под хмурым белорусским небом? Но нет худа без добра, и именно наши прирожденные суровость, недоверчивость, терпеливая способность уходить в себя и является основанием не для поверхностного, а глубинного, существенного постижения бытия. Белорусы, десятилетиями и столетиями вынужденные духовно выживать при агрессивных захватнических режимах, достигли серьезных высот в поэзии и, особенно, фольклоре. Там, в песнях, преданиях, обрядах, рожденных в почерневших среди непролазных лесов и болот деревнях, трепещет душа Беларуси... Трепещет ее душа, изгнанная из забетонированных, закоммунизированных городов... У белоруса, в отличие от практически всех европейских народов, нет и никогда не было своей городской культуры. Это заметно хотя бы по крайне бедному набору литературных произведений, отображающих непосредственно жизнь города. Зато деревенских, партизанских рассказов, романов, поэм и стихов - тьма-тьмущая.
Белорус принужден был черпать духовные силы из своей понурой, изменчивой, дождливо-метельной природы. И он познал ее, как, может быть, ни один европейский народ. Белорус также талантлив в религиозном восприятии мира. Но православье тут не обрело такой силы, как на Руси, а католицизм не так влиятелен на массы, как в Польше. На стыке этих мощных религиозных конфессий белорус, как это ни дико звучит, - христианский язычник. Стойкая вера здесь граничит с упрямым суеверием, ужасом перед непобедимыми силами разнообразных стихий. В западно-белорусских селах на перекрестках устанавливаются огромные деревянные кресты с ручниками - для отваживания нечистой силы, в архитектуре здешних храмов сквозит что-то от языческих теремов, мы по-прежнему ищем цветок папоротника... Белорус туго поддается цивилизации, новым веяниям, ибо дуновения всего прогрессивного и судьбоносного доходят до него через чащи, болота и бездорожья крайне медленно, в ослабленном и куцем виде.
Но прервем это лирико-философское отступление и обратимся непосредственно к личности главного героя.
Понедельник начался для Василия Сурмача куда как скверно. Он встал без пятнадцати семь, обмылся под душем и, покамест Маша управлялась с постелью и вертелась перед зеркалом, направился на кухню, чтобы организовать какой-то завтрак. Костик находился у Машиных родителей. За кухонным окном вяло пробуждалось типичное ноябрьское утро: серое, сонливое, непоэтичное. Из отворенной форточки тянуло сыростью. Слышались легкие и тяжелые торопливые шаги под окном, хлопанье дверей подъездов, кто-то завел и прогревал легковушку. Все это рождало у Василия грустные ассоциации, нагоняло неоптимистические мысли, и совсем не хотелось выходить на грязный, в выбоинах и лужах двор, идти на работу.
Василий включил вовсю мини-магнитолу, стоявшую на столе, и по-хозяйски сунулся в холодильник. Магнитола выдала "АВВА", и под эти залихватские песни парень выволок на стол все необходимое и занялся приготовлением яичницы. Подпевая и пританцовывая, он вбил на сковороду пять яиц, быстренько накрошил в тарелку лук, настрогал сыр, все это перемешал и всыпал поверх скворчащих яиц. Понятно, посолил и поперчил. Аромат этой нехитрой пищи возбудил молодой аппетит и, вместе с "АВВА", положительно повлиял на Васино настроение. Он пару раз аукнул своей подруге, которая почему-то завозилась в спальне, чтобы подходила на кухню, но ответа за горластым магнитофоном не расслышал. Посему он довел блюдо до готовности, переставил накаленную сковороду на тумбочку с кафельным верхом, приглушил магнитолу и снова позвал Машу. Вместо ответа он уловил доносящийся из глубины квартиры шум борьбы и явно чужой, басовитый, голос.
Сурмач выскочил в коридор и обомлел: дверь на лестничный пролет была распахнута. Тут же из спальни долетел женский визг, затем звуки как бы глухих ударов. Через секунду Василий был там. Перед ним предстала впечатляющая картина: коренастый невысокий мужик в заношенной джинсовке, стоявший к нему спиной, таскал за длинные волосы, пригибая книзу, хозяйку этого дома... Все дальнейшие Васины действия были чисто машинальными, но на удивление четкими и результативными. Тигром подскочив к незваному гостю, от которого за версту разило алкогольным перегаром (это был Машин отставной муж-пропойца), Сурмач с хорошим размахом взгрел его своим чугунным кулаком промеж лопаток. В нутре мужика что-то екнуло, и он, точно парализованный, оцепенел и начал оседать вниз. Однако Василий не дал ему этого совершить, ибо схватил одной рукой за мотню, а другой - за шиворот, рывком оторвал от пола и, как мешок с картошкой, понес к выходу. Все происходило в странном, напряженном безмолвии. Даже Маша, женщина нервная и впечатлительная, после избавления от насилия выпрямилась и с немым ужасом уставилась на Сурмача и его одеревенелую ношу. А тот молча развернулся к двери, вышел из спальни, одолел длинный коридор, на пороге квартиры поставил своего кроткого соперника на пол и дал пинка коленом пониже спины... Василий уже затворил и замыкал дверь, как расслышал бранные крики на лестничной площадке. Он из любопытства глянул в дверной глазок: мужик барахтался на карачках у проема противоположной двери под ногами крепкого, спортивного вида, дядьки, который держал его за шкирку, чертыхался и пытался поставить на зыбкие ноги.
Пропустим же тривиальное разбирательство, практически сразу произошедшее промеж любовниками. Скажем только, что бывший Машин муж приперся вымогать деньги на похмелку; встретив отпор, привычно озлился и пустил в ход руки. Эдакая милая семейная сцена.
Полчаса спустя Василий выходил из квартиры (на работу они всегда шли по отдельности и с пятиминутной разбежкой) с затаенным намерением воспользоваться давешним происшествием как основанием для возвращения домой - на постоянное проживание.
16
После обеда, в этот же день, Василию позвонила Галя и сказала, что Алесь Федорович Местич будет ждать его сегодня в редакции после шести часов вечера.
Сказать, что Сурмач обрадовался, будет неправдой. Растерянность - вот, пожалуй, наиболее подходящее слово.
- Ну и как ему?.. - лишь бы что-то ответить, пробормотал он в трубку.
- Терпи, казак, атаманом будешь, - совсем, как показалось, некстати пошутила Галя и добавила: - Только не опаздывай, потому что Алесь Федорович специально для тебя после работы остается.
- Так что он все-таки говорил? - нервно приник к трубке Сурмач.
- Сказал, что интересно будет с тобой потолковать, - кинула родственница. - Ну, ладно, мне тут надо бежать. - И положила трубку.
Вторую половину рабочего дня Василий не находил себе места. Он брался за работу, но она не спорилась; загружал компьютерную игру, но играл рассеянно и один раз был застигнут с поличным Петром Ефимовичем - получил от него нагоняй; пробовал подсаживаться к кучкам беседовавших сослуживцев, слишком часто спускался в курилку, но не мог отвлечься от предстоящей встречи с литературным метром. А то снова бросался Василий к своему компьютеру, втихую открывал текстовый файл со стихами, что отправились к Местичу, рассматривал их и так и этак. Они казались ему то высокими, то приземленными; то глубокими, то наивно-детскими; то чересчур конкретными, то излишне расплывчатыми... Василий закрывал тот файл, переключал компьютер в режим чертежа, но шаловливые руки самовольно возвращали на экран злосчастные стихи.
Хоть Сурмач передал стихи в такую высокую инстанцию не по своей инициативе и без особой надежды в сердце, подсознание его не дремало, и он поневоле испытывал ощущение чего-то важного, опасного и в то же время торжественного. Словно частичка его души оторвалась и полетела в некую лабораторию, где предполагают провести строгий и неумолимый анализ, будут рассматривать эту оторванную частичку в разных ракурсах, скептически усмехаться, мол, это науке известно, или, напротив, изумленно разводить руками: несусветная глупость. Василий как бы взаправду чувствовал, как колдуют над этой частичкой, растворяют в мудреных реактивах, а затем вновь кристаллизуют и ставят под лупоглазые микроскопы. Ужас!
Где-то без пятнадцати шесть, когда подходил к редакции авторитетного журнала, где работал Местич, Сурмач имел решимость стойко принять вердикт по своим стихам: будут распекать - не перечить, будут изгаляться - молчать, станут оскорблять - терпеть сжав зубы. Хотя б ради Галины, которая по-доброму к нему отнеслась.
В назначенное время Василий остановился перед обитой коричневым дерматином дверью на втором этаже старого, с высоченными потолками здания. В коридоре, с рядом таких же дверей, было сумрачно и страшновато. И нельзя было определить, таится ли тут еще где-нибудь жизнь, или во всем пространстве дома - лишь он да неизвестный человек за стеною. В общем, строгие двери и гулкая тишина безлюдного коридора не вызвали у Сурмача ни оптимизма, ни даже желания постучаться в отдел поэзии. Но стучаться было необходимо...
Услышав: "Заходите!" - Василий повернул ручку и проник в покой литературного храма (второго по счету в своей жизни). Здесь оказалось не намного светлее, чем в коридоре, но значительно уютнее: три рабочие стола - справа, слева и впереди; широкое окно с живописным видом на реку и старый город; свежелакированный паркетный пол отражал только свет торшера, стоявшего в левом углу - у дивана. На диване сидел человек и курил. Перед ним, на журнальном столике, стояла пепельница, пузатый электросамоварчик, чашки, пачка с заваркой, и лежало еще кое-что. Верхнее освещение отсутствовало, однако комната была невелика, и Василий охватил ее содержимое, что называется, одним взглядом.
- Василий Сурмач, если не ошибаюсь? - спросил человек на диване.
Лица его разглядеть не удалось, так как оно попадало в тень.
- Да, - ответил Василий и сделал несколько шагов вперед.
Тогда человек опустил окурок в пепельницу, бодро поднялся и шагнул парню навстречу.
- Алесь Федорович Местич, - отрекомендовался он, крепко и коротко пожимая Сурмачу руку.
Редактору с виду было лет под пятьдесят, но двигался он по-молодому пружинисто, энергично. Роста же был ниже среднего, хорошо сложен, что было заметно даже под строгим рабочим костюмом. Безукоризненно выбритое лицо здорового цвета, свежая рубашка и манера смотреть собеседнику в глаза понравились Василию. Но смелый голубой взгляд говорил еще и о привычке резать правду-матку. Кстати говоря, и ровный густой баритон, и волевой подбородок редактора однозначно исключали упования на какие-либо миндальности.
- Присаживайтесь, пожалуйста. - Алесь Федорович указал рукой на диван.
Василий сел с краю, с прямой и напряженной спиной, точно подчеркивая свою случайность в этом месте. Редактор же разместился вольготно: откинулся на спинку вполоборота к гостю.
- Нет, спасибо, - отказался Сурмач, хотя в горле пересохло от волнения.
Тогда редактор взял со стола пачку сигарет "Космос" и предложил Василию:
- Курите?
- Ага. - Прилагая все возможные усилия, дабы скрыть дрожание пальцев, парень вытащил с протянутой пачки сигарету.
Пару затяжек редактор и его гость сделали молча.
- Знаете, Василий, - подал наконец голос Алесь Федорович, - что меня в основном порадовало, когда читал вашу рукопись? Это то, что мне не придется разочаровать хорошего человека - Галину Викентьевну.
На это вступление Сурмач не нашелся, что ответить.
- А то ж как бывает: просит знакомый человек, твой добрый товарищ, кому-то помочь опубликоваться, - продолжал редактор, выпуская клубы дыма в направлении приотворенной форточки. - Ты б и рад всей душой это сделать, но не можешь... По одной простой причине не можешь, что там не только нечего публиковать, а и работать - редактировать, поправлять - не с чем: поэзией там и не пахнет. И что тогда мне, бедолаге, делать прикажете? - Он лукаво подмигнул Василию. - Сказать прямо: "Это бездарно", - то обидишь хорошего человека, или, того хуже, наживешь в его лице нового врага. А врагов у нас, редакторов, и так предостаточно. Словом, выкручиваться приходится, придумывать какие-то гладкие фразы, краснеть, будто сам виноват в бесталанности тех стихов. Понимаете, Василий, о чем я говорю?
- Понимаю.
- Другое дело - человек с улицы. С ним куда меньше церемоний: талантливое - в печать; не слишком талантливое, но профессионально сделанное в стол кладем - пусть ждет своей очереди; посредственное, бездарное - отклоняем окончательно и бесповоротно. Приятно работать! - Редактор еще раз подмигнул Василию и раздавил короткий окурок в пепельнице.
Крепкий табак "Космоса" целебным образом подействовал на нервную систему Сурмача: на душе потеплело, в руках появилась привычная уверенность. Кроме того, радовал доверительный тон Алеся Федоровича.
- Признаюсь, что без энтузиазма взял вашу рукопись, - продолжал редактор. - Повторяю: боялся огорчить Галину Викентьевну, которую знаю лет пять как отличного журналиста. Так как не секрет, что из ста сочинителей стихов хорошо если найдется один с задатками таланта, и вероятность, что этот поэт будет рекомендован через твоего близкого знакомого, ничтожно мала. Поэтому вашу рукопись я взял с большим опасением... Работы у меня по горло, и новые стихи я просто физически не могу просматривать за неделю... Однако мне не терпелось поскорей разобраться с вашими творениями - потому что, честно говоря, и в вас заподозрил очередного графомана, ищущего лазейки в печать. Понимаете, чтобы не носить в душе это бремя... чтобы побыстрей сказать Галине Викентьевне горькую правду.
Образовалась недолгая пауза, в течение которой редактор словно бы изучал лицо своего несловоохотливого собеседника.
- Давайте все-таки чаю выпьем. - Алесь Федорович потянулся к самоварчику и включил шнур в тройник. Аппарат сразу же утробно загудел, как кот перед дракой.
Пока редактор засыпал заварку в чашки, Сурмач не знал, куда деть руки, и теребил спичечный коробок.
- Итак, я порешил как можно скорее расправиться с вами, - Местич опять откинулся на спинку дивана, - и посему в прошлую пятницу приступил к вашей рукописи.
От этих слов Василий весь превратился в слух.
- Вы порадовали меня, молодой человек, - неожиданно выпалил редактор, - и за это - искреннее вам спасибо. - Он совершенно серьезно подал руку смущенному Василию и порывисто ей затряс. - Знаете, что мне по душе в ваших стихах? Не техника - она у вас хромает. Не мысль - за исключением некоторых мест, мыслите вы довольно традиционно... Главный ваш козырь - любовь к слову. Не та слащавая любовь к напыщенным гладеньким фразам, не стремление кичиться своим словарным запасом... Я имею в виду любовь к слову как живой стихии... Понимаете?
- Не совсем, - признался Сурмач.
- Да, язык - это реальная стихия, Василий, - пояснял редактор. - И вы, возможно сами того не осознавая, чувствуете, любите и живете в этой стихии. Более того, как мне кажется, и он, язык, вас любит. Это - главное для поэта. Поверьте моему опыту. Нынче модно говорить, что язык является просто средством выражения человеческой души, как карандаш, бумага, книга. Чушь! Язык - это сама душа народа. А для поэта она является неким пространством, где он по сути обитает, где он черпает жизненную энергию. Мы как бы раздваиваемся: наша земная половина ест, ходит, спит, пишет, издает книги; а в это время вторая половина купается в каком-то воображаемом океане мелодий, образов, рифм и ритмов, напрямую не связанных с нашими земными действиями. И случается, умирает поэт в расцвете здоровья, таланта, семейного счастья - преждевременно, трагично, иногда посредством самоубийства. И гадают тогда люди: почему, как, за что? А причина такая: захлебнулся он, бедняга, в том непостижимом океане, проглотила его стихия, позвала к себе...
Самовар закипел. Редактор наполнил чашки, над которыми тотчас живописно заклубился пар.
- Скажите, Алесь Федорович, - Сурмач подвинул к себе чашку, - если вы считаете язык океаном, то у каждого народа есть свой океан - так выходит? И где они, океаны, граничат?
- Граничат? - вопросительно взглянул на собеседника Местич. - Интересная тема... На филологическом уровне они граничат по словам и словосочетаниям, присущим соседним, близким по культуре народам. В русском и украинском языках большая доля одинаковых и однокоренных слов. То же самое в случае украинского и белорусского, белорусского и русского языков... Вот вам и границы. - Редактор взял чашку с чаем в руки. - На уровне образов, идей, мелодики границы языковых океанов пролегают в малодоступных нам, метафизических, сферах. Тут уже переплетаются мифы народов, мифы религий и их разновидностей...
- А для чего вообще столько языков в мире? Не проще ли было Всевышнему создать один язык? Так же легче общаться, легче достигнуть всеобщего процветания.
- Это вам так кажется. - Алесь Федорович хитро прищурился. - А где гарантия, что человечество пойдет к процветанию?
- Ну как же! Прогресс... - развел руками Василий.
- Прогресс, говорите? А не в нашем ли - прогрессивнейшем! - веке происходили самые жуткие войны, устанавливалась тирания, способная захватить весь мир?! Не в этом ли цивилизованном столетии над человечеством впервые нависла нешуточная угроза самоуничтожения? - Редактор явно разгорячился и за разговором сангвинистично жестикулировал. - И вот тут, уважаемый Василий, срабатывает основной замысел Всевышнего - разнообразие всемирных культур, языков, вероисповеданий! Они (а языки - прежде всего) издавна являлись иммунитетом земли. Здоровое государство - это живой организм. И способ распознавания болезнетворных микробов для него - язык. Язык исстари был призван обнаруживать чужаков, иноземцев, относиться к ним с недоверием, не избирать на руководящие должности. Кроме языка, у человеческого племени нет средств для идентификации народа. Если тирания возникает на одной территории, в одном государстве - если уж случилась такая беда, - то расползаться ей по многоязыковому, разнокультурному миру будет в тысячу раз труднее, чем по однородному пространству! Вот так, брат...
17
Редактор отставил чашку и взял со стола пачку сигарет.
- Закурим?
- Можно. - Василий протянул руку.
Закурили.
- Так вернемся к основной теме нашей беседы, - сказал Местич. - Литературная одаренность, которая в вас бесспорно мной обнаружена, иногда не помогает, а наоборот, мешает литературной карьере.
- Мешает?
- В определенной степени - да. Так как в нашем лживом обществе... да что там в нашем: повсюду! - Редактор взмахнул рукою. - Думаете, отчего так рано и страшно умерли Пушкин и Лермонтов?..
- Честолюбие. Оскорбленная честь. Это каждый школьник знает.
- Это только вершины айсберга. А на самом деле... - Алесь Федорович на несколько секунд задумался. - Вы посмотрите, чем было культурное пространство России до Пушкина: невозделанная земля, почти дикарство. На северо-западе царствовал дух Шекспира, Гете, южнее их великий Данте давно рассеял духовные сумерки... А на просторе от Варшавы да Камчатки, от Мурманска до Батума - тьма, туман, через которые лишь чуть-чуть пробивались фигуры Державина, Жуковского. А пришел этот кудрявый юноша - и осветил своим гением духовную глушь... Но он был один, дружище. Как мишень. И сразу же активизировались все мракобесные силы и восстали против Поэта. А средств у того бесовского племени уйма, таких средств, что глазом их не увидать и ухом не расслышать. - Редактор говорил взволнованно. Он побледнел и словно обнажил свою сущность. - Уничтожили его, уничтожили физически, потому что иначе не смогли заставить молчать... Но зажегся от его огня новый Поэт - Лермонтов. Много сделал, мог бы несравнимо больше. А затем уже не огни, не костры - целые духовные пожары охватили Россию: Достоевский, Толстой, Чехов, Куприн - прозаики, которых еще не знал мир! Немыслимый рывок - и российская культура из отсталой превращается в передовую. На этом каркасе, на этих глыбах-именах и доселе стоит и российская и наша литературу. Хотим мы того или нет. Вот так, брат...
- Однако ж семьдесят лет коммунизма... - заметил Василий. - Тут мракобесие еще пуще царского. Не откат ли это назад? При царе ж было куда больше свободы творчеству...
- Верно! - воскликнул редактор. - Верно говорите. Дело в том, что история человечества - это борьба светлых и темных сил. Часом та перевешивает, часом эта... Но и сквозь коммунистический мрак пробился новый и, пожалуй, единственный литературный гигант этого воинственного века - Солженицын.
- Скажите, Алесь Федорович... Вот сейчас будто бы демократия, гласность, независимость. Так? А в литературе, наоборот, застой, затишье, если не упадок... Так мне кажется.
- Ну, во-первых, демократия у нас лишь формальная. Ты попробуй напечатать какой-нибудь смелый, неординарный, задиристый рассказ - тотчас с теми же мракобесами столкнешься! Во-вторых, литературе, Василий, необходимо время, чтобы переосмыслить перемены, чтобы в действительности разобраться. Только спустя десять-пятнадцать лет появятся сколько-нибудь стоящие произведения о сегодняшнем дне... Хотя, Бог его знает, что будет с нашей белорусской литературой в будущем. Великие у меня на то сомнения есть.
- А мне кажется, неплохие у нее перспективы. Как раз теперь, как никогда...
- Это еще бабушка надвое сказала, - продолжал Местич. - Вся беда белорусской литературы в том, что очень уж она молодая и незакаленная, тепличная какая-то... Помнишь, как у Булгакова - литературная оранжерея, да и только! Наша литература практически ни одного дня всерьез не боролась за выживание, то есть при свободной рыночной конкуренции. Она жила, как барышня, безмятежно - на государственных дотациях для узкого круга невесть как избранных литераторов. И потому никогда не стремилась быть интересной, читабельной, увлекательной, как стремилась, скажем, когда-то французская литература - те же Дюма, Бальзак, Стендаль... А грохнула перестройка, развалился Союз, кончились крупные госдотации - и осела, захирела наша литературка. Не может она выжить на книжном рынке, потому как туда поступают или испытанные веками мировые перлы, или развлекательное, живучее, как сорняк, чтиво!
- Надо разработать программу поддержки... - неуверенно начал Василий.
- Вздор! - резко оборвал его редактор. - Наподдерживались! Пускай закаляется в жесткой борьбе. А не выживет - то и леший с нею! Я хочу видеть нашу будущую литературу ромашкой, васильком во ржи, а не оранжерейной розой-недотрогой. Поля, рожь - читатели, а полевые цветы - художественные произведения, что живут среди людей да их не чуждаются.
На некоторое время воцарилось молчание.
- Знаете, Василий, почему я с вами говорю так откровенно? - снова заговорил Местич. - Себя в вас вижу: молодым, необстрелянным и задиристым. Но вам придется испытать на своем литературном веку все обиды, горести и отчаяние, что и я пережил. Скажите, вам уже давали от ворот поворот?
- Было дело, - неохотно ответил Сурмач.
- И еще дадут, уж будьте уверены. А то и пинком подгонят. Я, Василий, был с четвертого курса университета исключен за "излишние" белорусско-язычные настроения. И автоматически меня перестали печатать - везде. Горевал, психовал, отчаивался, удавиться хотел. А потом сообразил: куда я денусь из этого болота. Хитрее стал. Затаился на три года, умер для редакторов. А сам две книги за это время написал. Днем вагоны разгружаю - ночью пишу, и наоборот. А когда про мою особу стали недоброжелатели забывать, я сразу несколько подборок во все возможные издания подал. Жду. И пробилась-таки одна подборка стихов в молодежном журнале. Да надо ж такому случиться, вскоре один народный писатель меня в своей критической статье положительно отметил. Случайность! Но она дала толчок, и пришли в движение остальные мои рукописи, которые без этого народного, земля ему пухом, не стронулись бы. Спустя два года вышла первая книга моих стихов, а еще через год - в Союз приняли. Вот так, брат... Но самое смешное, что, уже став членом Союза, протискал я в печать те самые стихи, которые во время моего дисидентства ни одной редакцией не принимались - с пометками "слабо", "бесталанно" и подобным враньем. Мало того, мне за них, в том числе за них, почетную литпремию присудили. Всё, уважаемый Василий, относительно в этом мире.
В комнате стало тихо. Сурмач несмело попытался прервать тишину:
- Поскольку вы сами пострадали от этого, то и стараетесь помогать молодым...
- Черта лысого! - неожиданно выругался редактор. - Я по сути такой же бюрократ, как и все. А знаете почему? Потому что я сам - продукт этой системы и не смог бы в ней существовать, если б шел против течения. Да посудите сами, что я могу сделать, если объем журнала всего двести пятьдесят страниц? По-хорошему, я должен принимать все безукоризненное хотя б в плане техническом, потому что бес его разберет - талант или не талант? Это может определить лишь время, читательская любовь, но не я один... так вот, если принимать все технически правильные произведения, то объем журнала должен быть не двести пятьдесят, а две тысячи пятьсот страниц! Что, сами понимаете, нереально. Вот и приходится чиркать хорошим людям отписки, грешить перед своей совестью, ночей не спать - а вдруг кто утопиться задумает? Настоящие художники - они, брат, народ квелый. Это графомана ничем не прошибешь. Ты его в дверь, а он уже в окно лезет! Много таких в Союз писателей проныривает. А уж пронырнув, графоман будет душить всех конкурентов безбожно - и реальных и потенциальных.
- Уж больно вы непривлекательную картину нарисовали. После этого и писать расхочешь, - невесело пошутил Сурмач.
- Это я просто вас предупреждаю. Для вашего ж блага. И еще: старайтесь не высовываться. У нас не любят выскочек, в особенности талантливых. У нас любят хороших, тихих пареньков, которых можно потрепать по плечу и поучить, как надо писать, почувствовать в них, так сказать, преемственность поколений, свою достойную смену увидеть. Поэтому я ваши стихи принимаю к печати, но пусть они свою очередь вылежат. Так им здоровей будет. У вас сколько всего стихов?
- Штук семьдесят.
- Ну и прекрасно. Активизируйте свое писание, чтоб можно было, скажем, из ста штук отобрать те же семьдесят, но по уровню - как эти десять. Тогда подредактируем их, подчистим, и я передам в журнал "Маладосць", там в серии "библиотека" выходят книжки молодых литераторов. Я полагаю, и ваша у них благополучно проскочит.
- Спасибо вам, Алесь Федорович. - Василий поднялся с дивана. - Пойду я, поздно уже...
- Может быть, чаю еще? На дорожку.
- Нет... правда, надо идти... - Сурмач, как помнится, положил сегодня вернуться в отчий дом: не объявляться ж там посреди ночи.
- Что ж, приятно было побеседовать. - Местич также встал и протянул парню руку. - Надеюсь, не последний раз... Если что, звоните.
18
Последующие две недели ноября Василий жил, будто в ином измерении. Хмурое небо, скелеты кустов и деревьев, нечистый асфальт и пожухлая опавшая листва представали перед ним в каком-то другом, неизвестном свете. Ощущение чего-то важного воцарилось в сердце Сурмача. Это ощущение доминировало над всеми поступками, действиями и образом его жизни. Словно вдохнули в человека новые силы.
Подобное воодушевление Василий испытал только раз в жизни, лет в шестнадцать. Он тогда случайно познакомился с девушкой у общих знакомых и провожал ее домой. Довелось ехать на троллейбусе в один из отдаленных новых микрорайонов. Всю дорогу Василий увлеченно болтал со своей приятельницей и не заметил, как они сошли на нужной остановке, не запомнил извилистый путь среди однообразных многоэтажек к дому девушки. Надолго задержались они у подъезда. Когда же прощались, Василий переписал номер ее телефона и почувствовал себя неизмеримо счастливым. Погруженный в сладкие мысли, он побрел куда глаза глядят. Необжитый район скверно освещался, но было начало снежной зимы и достаточно светло даже ночью. Василий карабкался на пригорки, скатывался с них по обледеневшим склонам, перелезал через ограды, миновал новостройки... Шел совершенно бездумно, ибо толком не думал даже о своей симпатичной знакомой. Одно ощущение счастья, дивного нового счастья вело Василий по сумрачным чужим дворам, улицам... Опомнился он часа через полтора, когда вышел на окраину города. Глянул на часы и ужаснулся: половина двенадцатого. Он попытался сориентироваться на местности и не смог, так как никогда не бывал в этом заброшенном, совсем новом микрорайоне их огромного города. Сзади высились громады домов, большей частью - темные, с пустыми глазницами окон; и только отдельные дома сверкали негустыми электросозвездиями. Впереди - пустырь с оснеженными кучами кирпича, блоков, скрученными проводами. За светлым пустырем, далеко, - темная полоса леса. Поблизости - ни души, пустая асфальтированная дорога. Но все это - позднее время, отсутствие ориентиров, безлюдье - почему-то не пугало тогда Василия. Острое ощущение счастья перекрывало собой все на свете, придавало силы, смелости, уверенности в себе. Мир представлялся сказочным, веселым, свежим. Василий был готов идти пешком всю ночь. Шагать и грезить о той девушке... С которой, кстати сказать, он впоследствии так и не встретился.
Так, по существу, было и теперь, после двухчасовой беседы в редакции с Алесем Федоровичем Местичем. Мир будто распахнулся для Василия, расширился, подобрел, а собственная жизнь обрела неожиданную значительность. Словно все человечество, ранее такое настороженное и неприветливое к Сурмачу, вдруг раскрыло ему свои объятия. Для того оказалось нужно не так и много: чтобы из миллиардов людей реально нашлись один-два близких по духу человека, приветили, обогрели, поняли его, Васину, сущность. Этого достаточно. Так бывает в любви: сходятся два несчастных, не слишком красивых, разуверившихся в жизни человека, и черно-белый сырой и безрадостный мир вдруг вспыхивает для них феерическими, карнавальными огоньками. Замечательно, что и они - влюбленные - тоже украшают собой, своим счастьем окружающий их мир. По отдельности они не могли принимать участия в празднике жизни, совместно - могут. Разве это не Божья тайна?
Так и творчество для нас - только обуза, источник душевных терзаний и невыносимых мук, пока не найдется хотя бы один-единственный человек, способный ей сочувствовать. Это закон природы. И счастливы те литераторы, которые еще при жизни навещают посредством своих книг сотни тысяч домов, гостят там вечерами, засыпают у подушек благодарных читателей, на долгие годы становясь их друзьями. Но, возможно, счастливее все же те страдальцы, которые так и не дождались увидеть свои лучшие книги, но с несгибаемой верой, измученные бедностью, окружающим безразличием и мракобесной цензурой, без близкой надежды писали, прятали, многократно переделывали и опять прятали свои рукописи. Они умирали преждевременно, зачастую - в застенках, нередко - в полном сумасшествии. Рукописи выходили уже без них, по Божьей воле, ибо на самом деле не являлись собственностью тех писателей. Рукописи выживали, как выживает все достойное на этой земле, превращались в книги, которые постепенно приобретали в массовом сознании статус гениальных. Одной из таких стала "Мастер и Маргарита" М.Булгакова...
И все-таки желание дать жизнь своим творениям является вполне нормальным для каждого писателя, и он имеет святое право бороться за это всеми пристойными средствами. Какие же родители пожелают своему ребенку мучительной участи? Разве захотят они, чтобы их потомок от рождения прозябал в голоде, холоде, темноте и необразованности? Нет, они будут стремиться дать ему все возможное... Важно, чтоб не за счет других детей. Так же важно, чтобы писатель, выдавший за жизнь тридцать томов, подумал: а не извел ли я вагон лишней бумаги, а не могла ли та печатная площадь понадобиться какому-нибудь не менее талантливому литератору?
Если бы некий тонкий психолог взялся провести анализ внешних действий, роя мыслей и общего фона настроения Василия Сурмача, то он, должно быть, вынужден был бы засвидетельствовать, что все они косвенно вытекают из тех принятых к печати десяти стихов. Принятых без определенных гарантий, под слово чести только одного человека, который за несколько месяцев может, к примеру, уволиться с работы... И тем не менее, эти десять не слишком хороших стихов определили поведение Василия. Потому что за этими творениями стояла, по сути, вся его жизнь, причем и будущая - в том числе. Через них, как через волшебную дверь, готовились к выходу на свет Божий туманные младенческие воспоминания, детские оловянные солдатики, первые цветные мультфильмы, школьная муштра, вешние капели, ароматная сирень под окном, прозрачные воды Нарочи, несчастная любовь, окруженные сугробами елочки, горемычные годы армейской службы, груз перечитанного-передуманного за последние годы и много, много чего еще.
Василий будто почувствовал свое право на существование под этим неласковым белорусским небом, на этой многострадальной, неизнеженной земле, среди этих людей с вечно напряженными, недоверчивыми лицами. Почувствовал, что может быть кем-то востребован. Осенний город уже не представлялся ему, как раньше, ненасытным бездушным чудовищем, которое что ни день заглатывает его в восемь часов утра и выплевывает в восемь вечера обессилевшим и обезверенным, чтобы назавтра повторить то же самое. Василий увидел его как сложнейший, близкий к совершенству организм со своим дыханием, пульсом, своими биологическими и духовными законами. Надо не бояться его, надо ощутить себя клеткой этого организма и через него, в нем, с его помощью выражать свою человеческую сущность. Сурмач словно развернулся к городу лицом, и тот любовно принял его в себя. В городских лабиринтах, среди тысяч разномастных домов, уймы дверей и окон наверняка таилось что-нибудь и для Василия Сурмача.
Нудные обложные дожди кончились, и город будто замер в ожидании зимы. Нет, человеческая жизнь визуально не останавливалась ни на секунду. Спешили на работу граждане, бурчали неповоротливые грузовики, мчались резвые легковушки, сновали по рельсам трамваи, гудели неугомонные троллейбусы, бойко шла уличная торговля овощами и фруктами, предприятия и учреждения своевременно открывали двери для работников и служащих, холод не мешал любить, разочаровываться, ненавидеть... Но душа города как бы взмыла под самые тучи и с тех высот критически и самокритически смотрела вниз. Она, думал Сурмач, опустится на землю вместе с первым зазимком - обновленная, очищенная, животворная и радостная. И, как по команде, повеселеют люди, будут взволнованно готовиться к новогодним и рождественским праздникам. В витринах появятся соответствующие атрибуты, обогатятся и украсятся прилавки, посветлеют лица продавцов и покупателей. На дворы и закоулки выкатится осмелевшая ребятня с коньками, санками, лыжами, вырастут неуклюжие снежные бабы и крепости... Все это будет позже, но непременно - будет. А пока надо думать, надо уживаться с промозглым ветром и серым небом, надо не бояться жизни.
Мысли, даже самые глубокие и светлые, если излишне задерживаются в человеческой душе, если чересчур долго не находят себе выхода, делаются врагом их носителя. Василий, человек по природе не злой, на протяжении последних лет боролся не с внешних миром (как ему казалось), а со своим внутренним разладом, образовавшимся от перенасыщения невостребованными знаниями. И вот теперь через некое воображаемое отверстие из души Сурмача вытекали эти застоявшиеся знания. Их еще пока никто не воспринимал, но они тронулись в путь, и душе полегчало. Как древний врач давал облегчение больному выпусканием крови, как скандал и брань есть средство избавления печени от излишней желчи, так возможность (хотя б потенциальная) публично высказаться является способом духовного оздоровления для поэта.
Василий еще только предчувствовал светлые грани бытия, но определенно избавлялся от темной его стороны. Он приближался к равновесию, тому равновесию доброго и дурного, которое все мудрецы считали счастьем. Он, как оказалось, только учился познавать доброе, красивое, божественное и открывал его отнюдь не там, где мог бы предполагать. Оно лежало вне законов гражданского общежития, вне логики, вне материалистического взгляда на вещи. Оно чуждалось какой-либо выгоды и корысти. Оно, напротив, требовало отдавать, сострадать, а значит - тратится. Отдавать свое внимание кучке воробьев на студеном асфальте, отдавать им кусок своего батона, тратить время на внеочередную уборку квартиры, на добрые слова для ближнего, сочувствовать соседу по автобусной давке, уступать сидячие места немощным и детям, - все это в корне противоречит борьбе за существование, на которой, по мнению одного бородатого умника-натуралиста, и стоит мир. Нет, он стоит вопреки этой борьбе! Ибо конечный ее результат, ее идеал: некое всемогущее зубастое существо с куриными мозгами - одно на всем свете, так как пожрало все живое.
В ноябре Сурмач испытал небывалый творческий подъем. Он написал больше, чем за предыдущие пять месяцев. Теперь строчки не надо было вымучивать - они являлись помимо воли, причем в самых неожиданных и, бывало, неудобных местах. Стихи приходили на работе, во время обеденных прогулок, в душном и шумном общественном транспорте, вечерами в компании товарищей, являлись с ночной бессонницей, а нередко - просто по первому пробуждению. Василий словно раздвоился, и уже кто-то куда более сведущий в литературе и значительно более мудрый предлагал ему Бог весть откуда извлеченные мысли, образы, слова. Ощущение этого второго было настолько реалистичным, что Василий, оставаясь в одиночестве, вполне серьезно обращался к своему двойнику, а точнее, как бы переходил в его особу и, понаблюдав со стороны, ставил оценку себе самому. Это давало Сурмачу возможность четче видеть свои человеческие пороки, огрехи в стихах, помогало расти и совершенствоваться. К тому же, как никогда, стало хорошо и интересно с самим собой, одиночество больше не угнетало.
Василий много читал поэзии, в основном - классической; она служила ему источником вдохновения для собственного творчества. Он загорался некоторыми строчками Блока, Гумилева, Короткевича и часто зачитывал их вечерами жене брата - Галине, а затем они подолгу беседовали о литературе, творчестве, жизни. В Гале он почувствовал друга, близкую, родственную душу. Он открыл, что к молодой и красивой женщине можно относиться с уважением, восхищаться ее умом и красотой духа. Раньше он считал девушек чем-то более низким, этаким объектом для выхода своих страстей и властных амбиций. Чем ближе Василий узнавал Галю, тем больше удивлялся, почему она - столь культурный, высокообразованный и неординарный человек - не занимается художественным творчеством. Зато ее муж, Евгений Сурмач, духовный потолок которого был несравнимо ниже, несколько лет кряду марает бумагу и притом убежден, что совершает великое дело. Василий знал произведения брата назубок, так как жадный до похвалы Евгений буквально принуждал всех домашних читать свои опусы по выходу из печати, мало того - затем ревниво и назойливо расспрашивал о тех или иных персонажах.
В конце ноября произошел случай, много чего объяснивший из вышесказанного. По крайней мере Сурмачу он показался логичным.
19
Была суббота. Василий весь день провел у Марии Лухвич. Между прочим, после нежданной встречи с ее отставным мужем Сурмач ни разу в той квартире не ночевал. Во-первых, хотелось потрафить родителям, отношения с которыми определенно пошли на лад, во-вторых, он сильно засомневался, является ли Маша той женщиной, с которой он хотел бы связать судьбу. Аргументы "за" тут пока что не перевешивали аргументов "против". С одной стороны, Василию было хорошо и спокойно с Лухвич; чутье подсказывало, что побитые жизнью женщины умеют ценить такие взаимоотношения, более того - они цепко за них держаться; они не склонны к беспричинным ссорам, к ужасным истерикам с убеганием из дому и угрозами самоубийства; они здраво относятся к действительности, с ними надежно. Помимо того, квартира Марии Лухвич находилась близко от места работы, да и жилплощадью была богата. С другой стороны, Сурмачу, как и большинству мужчин, хотелось иметь своего (а то и своих) потомков. А захочет ли Маша родить еще одного ребенка? А полюбит ли Сурмача ее сын, а сумеет ли Сурмач дать ему все необходимое, не обделит ли его вниманием за счет собственного ребенка? Не вырастет ли Костик в типичной безотцовщине, ущемленным, с рядом опасных комплексов человеком? Эти вопросы сознательно и подсознательно беспокоили Василия, и он был пока еще далек от судьбоносного решения. Настораживала также и Машина рьяность в постели в сочетании с крайне невысоким интеллектуальным уровнем: читала она, как и большинство так называемых интеллигентных женщин, исключительно романы с фантастическими любовными сюжетами, по телевизору смотрела слезные мелодрамы, короче говоря - была озабочена все той же пастелью, семьей, кастрюлями.
Так вот. Проведя день у Марии Лухвич, Василий прибыл домой около восьми вечера с приятным намерением сесть за письменный стол и завершить начатое еще вчера стихотворение. В нагрудном блокноте имелся его набросок.
Родителей дома не было, да и не могло быть. Сергей Владимирович и Людмила Петровна чуть свет укатили на дачу, предполагая там заночевать - нужно было окончательно подготовить усадьбу к зимовке, забрать из погреба остатки варений-солений. Предлагал свою помощь и Василий, но отец собирался нагрузить пожитками и заднее сиденье "жигуленка", так что свободного места не предвиделось. Сын, понятно, не сильно огорчился по этому поводу, потому что не случалось еще поездки на дачу, чтобы он не поцапался со сварливым Сергеем Владимировичем. Спокойнее будет.