Толик лежал на диване и угрюмо следил за игрой теней и света на потолке, создаваемой настольной лампой, уличными фонарями и фарами машин. Их подвижные лучи, попеременно вспыхивая и исчезая во мраке, достигали окон второго этажа старого трехэтажного дома. Было часов около восьми вечера, зимнего декабрьского вечера. До Нового года оставалось два дня. Ночной снегопад освежил город. Днем приморозило. Настроение людей было приподнятым. Это замечалось по звукам, запахам, а также другим незаметным уху, глазу и носу признакам. Они витали в настывшем воздухе микрорайона, искрились, отражались от сугробов и окон соседних домов и проникали-таки в слабоосвещенную комнатку, где лежал Толик, лежал и отрешенно смотрел в потолок.
Из кухни доносились запахи приготавливаемой пищи, постукивание ножа и бряцанье кастрюль. Там была мама. Отец, недавно вернувшийся с работы, шелестел газетами в соседней комнате. Дед только что вышел прогуляться.
Кто он, загрустивший третьеклассник, одиноко вслушивающийся в жизнь за окнами и стенами? О чем задумался долгим декабрьским вечером в пустой маленькой комнате?
Толик сегодня начинал поправляться после болезни — ангины, душившей его целую неделю. Бронхиты, ангины, гриппы и прочие простудные заболевания были для мальчика привычным делом. Более того, они являлись с осени до весны его нормальным состоянием. Идя в школу после летних каникул, он знал наверное, что, по крайней мере, половину учебного времени прохворает, что будут его таскать по невыносимо постылым коридорам поликлиники. Будут выслушивать, выстукивать, прописывать противные микстуры и таблетки, водить на различные прогревания и ингаляции. От одного пропитанного медикаментами запаха поликлиники, вернее даже мыслях о нем, мальчика начинало тошнить, а по телу, от макушки до пяток, пробегала нервная дрожь отвращения. Но, что поделать, Толик был болезненным ребенком. Ему это вбили с детства, вбили как аксиому — непреложную истину. И мальчик болел, болел разнообразно и подолгу, отставал в учебе и физическом развитии. Был бледным гадким утенком среди румяных сверстников.
В те немногие минуты суточного времени, когда Толик по необходимости находился на свежем воздухе, его закутывали донельзя в свитера, шапки и шубы, постоянно твердили отворачиваться от ветра, дышать носом. В то время как все ребята резвились в снегу, прыгали через лужи, играли в футбол, Толик в сопровождении родителей и деда совершал короткие вылазки в школу, поликлинику и магазин. Внешний мир представлялся ему враждебной стихией, несущей болезни, толчки и обиды. Идя в школу, он горбился, вжимал голову в плечи, дрожал от сырости и почти не смотрел по сторонам. В школе был вял. Не учился, а отбывал срок. И там он боялся. Боялся строгой учительницы, насмешливых взглядов девчонок, грубых шуток ребят. Толик был трус. Он знал это и принимал без стеснения, как то, что стена в его комнате серая, а небо за окном голубое. Не то чтобы он был ленив, неприлежен в занятиях или страдал отсутствием всяких способностей. Но из-за многочисленных болезней, изощренно пытающих это маленькое тело, из-за постоянного страха заболеть или быть обиженным, мысль и реакция его работали в замедленном режиме. Даже в сравнении с отпетыми двоечниками и хулиганами школы, которые только благодаря смекалке и жизнестойкости всегда могли выкрутиться из трудного положения. В дневнике Толика преобладали “тройки”, изредка разбавляемые “четверками”.
На школьных переменах мальчику было особенно тяжело. Он просто не знал, чем заняться. Коридоры были узки, а по ним носились оголтелые здоровяки-сверстники, пытались вовлечь в дикие свои игры. В классе Толик тоже не мог оставаться: там шушукались девочки и, казалось, неотрывно следили за ним и потешались. Взгляды одной были особенно болезненны для хрупкого самолюбия мальчика. К ней он был неравнодушен. Дрожь и жар охватывали при малейшем случайном словесном или зрительном контакте с девочкой, давали пищу размышлениям и фантазиям на весь день. Сам Толик, конечно, с ней не заговаривал. Как и со всеми остальными. Из-за рассеянности, мечтательной отрешенности на уроках он весьма часто попадал в неприятные ситуации, получал незаслуженные двойки, а на переменах, зазевавшись, мог оказаться на полу, сбитый проносящейся толпой ребят.
Вы думаете, мальчик был одинок, слаб и страдал от этого? Не совсем так. К школе он относился как к необходимой малоприятной повинности, представляющей слабый интерес в жизни. Отсидевшись прилежно положенное время, он с последним звонком выскакивал на улицу и, опять опустив глаза в землю, спешил домой. Только там он жил по-настоящему. Хотя и в нереальном, собственно созданном и понятном только ему мире грез, фантазий и образов, мире книг и картинок, пластмассовых фигурок и конструкторов, неприметном и одновременно огромном мире. Лишь только проглотив разогретый дедом обед, управившись кое-как с домашним заданием, Толик набрасывался на книги. Читал он жадно, запоем, до боли в глазах продираясь в хитросплетения сюжета, впитывая все без остатка, разыгравшимся воображением достраивая незавершенное автором, представляя себя на месте героев, представляя сильным и мужественным. Он пересекал бескрайние степи, плутал по дремучим лесам, высвобождал красавиц из лап злодеев, умирал в жестоком бою и воскресал снова; был и пиратом, и королем, и нищим; был даже гением, которому подвластны все тайны бытия. Ни приход родителей с работы, их шумный разговор на кухне, ни телевизор за стеной, ни дед, скрипящий и кряхтящий по комнате, ни постоянно перестраиваемый дедом радиоприемник не могли приземлить Толика, переключить распалившегося фантазера в режим реального времени.
Мальчик прерывал чтение только по зову мамы на ужин. Есть он, конечно, не хотел, так как отличался отсутствием аппетита, особенно по утрам и вечерам, и особенно на мясную пищу. Но, чтобы не огорчать родителей, съедал все без остатка, чисто механически, почти не чувствую вкуса, в мыслях все еще витая в книжных дебрях. Он не отмечал прилива сил после еды (несмотря на заверения старших, что должно быть именно так), а только тяжесть в животе и жирный комок в горле. Но и на это Толик не обращал особого внимания, ибо новые формы уже местились и рядились в небывалые одежды в голове маленького чудака. Читал он особенно много в дни болезни, тут уж совершенно отрываясь от реального мира. Подсознание не омрачалось необходимостью рано вставать и отбывать постылую повинность в школе. Уж если можно было чем серьезно наказать мальчика, так это — лишив его книг. Не читал Толик лишь во время большого жара, сильного кашля и ночью. Даже на уроках он мысленно находился с героями ждущей его книги, проигрывая различные варианты развития сюжета.
На столе, полках секретера, полу и подоконнике в восхитительном беспорядке громоздились оловянные и пластмассовые солдатики и индейцы, пластилиновые фигурки, клееные самолеты и корабли, спичечные домики, папки с рисунками, кисти и краски, различных мастей и размеров карандаши. Все это — друзья Толика, его увлечения и забота, его жизнь. Благо, родители, как непутевому троечнику, сильно не докучали мальчишке школьными проблемами. Выговаривали только за беспорядок в комнате да пыль на моделях и игрушках.
Когда наступала ночь, выключался телевизор в комнате родителей, замолкали последние звуки человеческого быта в доме, раздавался храп деда, — наступали самые неприятные минуты суток для мальчика. Сон не шел, время текло вяло и мучительно медленно. Дневные страхи обострялись, мелькали тенями и разводами на потолке. Каждый случайный звук усиливался и отдавался болью во всем маленьком существе. Толик натягивал одеяло на уши, потел, задыхался. Изредка деду удавалось убедить родителей проветрить комнату перед сном, — мальчика боялись простудить. На улице он не гулял почти никогда, так как или отходил от очередной болезни (пока нельзя), или заболевал снова (нельзя законно). Отсюда бессонница, ночные страхи и вялость. Толик по воле судьбы бродил по дурному и коварному лабиринту нездоровья, не знал и, по слабости, не искал оттуда выхода. Спасался лишь чтением, замкнутым, хотя и прекрасным комнатным миром.
2
— Толька, ты жив еще?
Это дед распахнул дверь комнаты. Принес с собой едва уловимый запах праздника, задорного морозца и табачного дыма. Он оторвал Толика от размышлений. А размышлял мальчик сегодня серьезно и долго, лежа на диване и уставившись в потолок. Не читалось ему, не мастерилось, не хотелось вообще ничего. О чем? — это после.
Дед, угрюмый ворчун и строптивец, добрый друг и, практически, единственный собеседник Толика. Лучшая книга в самый подходящий момент, билеты в кино на интереснейший фильм, прогулки по парку, редкие, но удивительные рассказы бывалого человека, — все это дедушка. Раньше — давно-давно, они с бабушкой жили в деревне. Толик вспоминает это как дымчатый сон, как жизнь другую. Его отвозили туда на все лето, захватывая и весну, и осень. Бабушка, румяная и полная, выпускающая его утром до завтрака на залитый солнцем двор; бронзовые руки ее, кормящие кур; сбитые босыми ногами капли живого серебра; настоявшиеся за ночь запахи большого хозяйства; пробуждающиеся звуки и шевеления живности... А в доме скворчит яичница на сале; приятно сосет под ложечкой... Дед, усатый весельчак, заядлый курильщик, не по годам озорной организатор их мальчишеских забав. Помнится: гусиный пруд под самым забором, рыжий плес всегда холодной лесной речки, соседские пацаны и он — такой же — босоногий, в холщовой рубашке, носящийся без устали до темна... И еще солнце, много, очень много солнца... И смех. Да он смеялся. Это было очень давно, было когда-то... Но все-таки — было!
Бабушка умерла внезапно, как умирают здоровые люди. Дом продали. Дед переехал в город, такой неуютный и тесный для вольного человека. И замолчал. Разговаривал, в основном, только с внуком. А больше курил и обхаживал улицы и скверы микрорайона. С ним часто гулял и Толик, конечно, когда не болел. Это все-таки был простор и чистый воздух. Хотя и рядом с медленно шаркающим хромым стариком.
На выходные дедушка часто отправлялся к другу-фронтовику в гости. Иногда брал с собой внука. Приходилось ехать в противоположный конец города, и мальчик, наслаждаясь длинной дорогой, приникал к стеклам трамвая, затем — автобуса. Он познавал мир. За окнами ворчали “грузовики” и жужжали “легковушки”, мелькали столбы, киоски, витрины, весело перемигивались светофоры, суетились люди. Особенно красив и пугающе непонятен был город зимой: занесенные крыши домов, заборы и ограды принимали удивительные очертания, свет фар или низкие солнечные лучи рассыпались, разбивались об них, многократно отражаясь и преломляясь, выводили странные кружева, обнажали скрытое, а очевидное хоронили. Огромный 12-этажный дом дедова друга, просторная квартира под самой крышей, большая шумная и веселая семья создавали разительный контраст с ежедневным Толиковым существованием. Но мальчик любил свою комнатку и ревниво оберегал созданный в ней мирок, оберегал даже от родных, разве исключая деда. В гостях же чувствовал себя неуютно, уходил подальше от праздничных столов, забивался в углы комнат и кухонь. Скучен и непонятен был ему застольный разговор, странными представлялись разогретые спиртным лица хозяев и родителей, утомляли их порывистые жесты и чересчур громкая речь.
...Осень разукрашивала кусты и деревья, срывала с них одежды, неслась по лужам диким хороводом листвы, хмурилась, намокала и высыхала вновь, искрилась ледком по утрам, чернела долгими вечерами... Наступала зима. Она приходила внезапно, как откровение, как ослепительная сказка заждавшимся и скучающим людям. Обнаруживалась по утрам или налетала средь сера дня мокрыми, вялыми и липковатыми, а затем мелким и крепкими, как ружейная дробь, снежинками. Окутывала все и вся ласково, но одновременно настойчиво и безоговорочно сонным своим одеялом. Оно было непрочно и непостоянно, могло подтаивать и затягиваться до января месяца не однажды, разочаровывая, почти доводя до отчаяния и обнадеживая, наконец, разгулявшихся малышей. В январе зима хозяйничала безраздельно. От морозов трещала и лопалась кора на яблонях, а невидимый художник выводил на мутных стеклах загадочные узоры. В комнаты доносился веселый звон коньков, рассекающих залитый во дворе каток, треск клюшек и прочие звуки хоккейных битв. За ночь снег укрывал и сглаживал проторенные днем дорожки, следы птичьих и кошачьих лапок, вытоптанные детьми полянки. В редкие февральские оттепели строились снежные бабы, крепости, разрушались и возводились снова. Налетали особенно злые вьюги, подолгу выли под окнами, обрушиваясь на стекла и подоконник мелким своим бисером. Они будто знали, что нельзя теперь давать волю уже высокому солнцу... Приход весны был мучительно долог, происходил в жестокой борьбе за каждую пядь серо-рыжей некрасивой земли и потому — особенно радостен.
Толик из года в год наблюдал это непостижимое действо, наблюдал как бы со стороны, не принимая в нем не малейшего участия, наблюдал в промежутках между чтением, лепкой пластилиновых фигурок, рисованием. Таинство смены времен года, погодных явлений, света и темноты являлось для него самой лучшей, неодолимо захватывающей и одновременно пугающей книгой. Он листал ее страстно и с благоговением из трех окон собственной квартиры, окон автобусов и трамваев, редких минут пребывания на свежем воздухе, когда его куда-то тянули и торопили родители. Короткой дорогой в школу и назад, даже не поднимая глаз, за шапками и воротниками, ощущал Толик прикосновение к себе некого неведомого существа.
...К середине апреля сходил-таки на нет последний слежавшийся снег. С приходом тепла мальчик спешил из школы домой все менее, засматриваясь на зеленеющую пятнами травку, побеги молодых ив, первыми выбрасывающих на всеобщее обозрение маленькие продолговатые листья. Подсыхал асфальт. То ли от его серой, прогретой весенними лучами поверхности, то ли от оживающей земли исходил удивительный запах. Толик тянул его сперва робко, затем — жадно, обоими ноздрями и ртом. Внутри что-то клокотало и бесновалось, а в ногах появлялась неожиданная сила. Хотелось припрыгивать вместе с девчонками по решеткам, нарисованных мелом на тротуаре, гонять с мальчишками мяч, вообще радоваться всему. Но друзей у него не было, а знакомиться с кем ни было не решался.
...Наступало лето. Школа закрывалась. Родители ходили на работу, а Толик был предоставлен деду, что почти — самому себе. Простуды больше не липли. Он вдоволь гулял по утопающим в зелени дворам старого квартала, среди бельевых веревок и пустующих лавочек, песочниц и качелей. Их дом находился в середине таких же трехэтажных домов-собратьев, с деревянными скрипучими лестницами и витиеватыми перилами. Дорога направо от подъезда вела в школу, окруженную новыми пяти- и девятиэтажными домами, где жило большинство одноклассников. Слева от квартала “трехэтажек” шла немощенная улочка, за ней — частный сектор. Сзади от квартала — улица с оживленным движением, трамваями и магазинами. Впереди — город как бы заканчивался, переходил в пустырь и рощу, затем продолжался снова... Мальчик не скучал даже в одиночестве, удивляясь цветам и деревьям, синему озеру над головой, бегущим по траве темным и светлым пятнам. Он любопытно следил за маневрами машин на дорогах, считал проходящие трамваи и троллейбусы, приникал губами к бегущей из колонки струе ржавой холодной воды. Случайно задержавшиеся в городе сверстники от скуки охотно знакомились с ним и играли. Толик тогда забывал обо всем и радостно носился с мальчишками по окрестностям, изредка загоняемый дедом в квартиру. Они перебирались тайком через улицы, бродили по соседним дворам, околачивались около витрин магазинов, пили бьющую в нос газировку, отстаивали в очередях за квасом и тогда набивали брюхо до отвала этим чудесным напитком.
В августе родители обычно уезжали отдыхать к морю, увозили с собой сына. За месяц он крепчал, чернел, на щеках появлялся задорный румянец. Море ласкало и нежило, насквозь пропитывая солью и здоровьем... Здоровья хватало примерно на месяц, до октябрьских заморозков. А затем все повторялось по привычному кругу.
3
— Хватит спать! Вон звезды рождественские рассыпало, — дед, кряхтя, опустился на диван.
Он снова оторвал Толика от невеселых размышлений.
— Что за звезды, деда?
— А ты лежи больше, — хитро сощурился старик.
Последние слова его снова утонули в полупрозрачной дымке грез и мечтаний.
“Звезды...Что же они... рождаются, что ли?” — мальчик смутно анализировал. “Звезды, звезды над домом, звезды в снегу, сам снег...”
Да, именно снег и звезды, а еще веселые детские голоса не давали покоя ему с начала зимы. Она была в этом году как никогда шумная и искрящаяся. Она бросала в окна огромные хлопья снегопада, выла метелицами, напоминала о себе каждое утро шуршанием лопат дворника, дразнила санными и лыжными тропами. Она отвлекала от чтения и любимых занятий, словно красавица, приникшая к оконному стеклу, приковывала к себе и внимание и мысли.
Вот и сегодня Толику взгрустнулось. Он знал, что завтра будет здоров. И совсем не хотелось ему сидеть в душной и серой комнате, а хотелось ехать с ребятами на Елку во Дворец спорта. Она представлялась ему огромной нарядной барышней. Такой же манящей и пахучей, как их прошлогодняя маленькая елка. Только игрушек там будет неизмеримо больше, а пол под огромным куполом нижних ветвей сплошь уставлен подарками. И еще будут песни и танцы, а сверху посыплет снег, совсем не холодный, как на дворе, но такой же блестящий и загадочный. Или будет то не снег, а звезды, прямиком падающие с неба — рождественские звезды... Мальчик уже проецировал новое непонятное слово на воображаемый экран. Теперь он знал, что делать.
...Тусклым рассветом, мысленно проводив родителей на работу, выждав, когда дед выйдет на утреннюю прогулку, Толик встал с кровати. Он не будет врать или унизительно просить об этом, приводя множество аргументов “за”. Он будет действовать. Заправил кровать, оделся, выпил чаю с булкой. Написал записку, где все — правда: “Дедушка, я уехал с классом на Елку. К обеду буду. Внук”.
...От свежего ядреного воздуха или от недельного лежания в постели кружилась голова. Ноги подрагивали. Ныло в животе. “Может вернуться?” — искушала привычная мысль. “Шалишь! Да у меня и ключа нет”, — настраивал себя Толик. Минул двор, пересек улицу, по привычке смотря в землю. “Звезды!” — промелькнуло в голове. Он поднял глаза: серое, неприветливое небо, такие же серые дома, желтые глазницы окон. Звезд не было и в помине. “Ничего, ночью взойдут. Ведь они рождаются ночью”, — мальчик ускорил шаг. Тело в движении крепло. Редкие тени прохожих шмыгали слева и справа. Яснело с каждой минутой. Опять — то же таинство пробуждения. Вот снег на пустыре из серых переходит в белые, а затем в бело-розовые тона. Это солнце пробивает ненадежную утреннюю дымку. Тени от ограды размываются и исчезают... Желтый дом, горбатый переулок, гряда “девятиэтажек”. За ними — школьный двор.
Перед зданием никого не было видно. “Наверное, рано еще?”, — подумал Толик. Да, как же это он, уходя, не взглянул на часы! Шел, по привычке, — как в школу ходит. А ведь еще только-только светает. Часов восемь, полдевятого от силы. Мальчик взошел на крыльцо. Внутри — ни звука. Не мерзнуть же здесь целый час! Раскрыл двери, — тяжелые, скрипучие. “А что, если техничка назад погонит?” — попятилась мысль. “Ну, нет! Теперь только вперед”, — бодрило решительное.
— Ты куда, зачем? — от сурового голоса екнуло сердце.
— Я на Елку, тетя Даша. На улице холодно, — честно ответил Толик.
— А что ж рано так?
— Опоздать боялся.
Техничка уткнулась в вязание.
От пустоты длинные школьные коридоры казались еще огромнее. Звук каждого шага по ним, даже тиканье стрелок настенных часов усиливались многократно. Невольно возникало ощущение, что кто-то невидимый отслеживает твои действия. Тусклые лампы дежурного освещения не могли развеять мрак и таинственность пустого здания. Мальчику стало не по себе. Как разительно отличалась сейчас школа от привычного, полного детского гама, муравейника! И все же, то ли от упрямой решительности, то ли от отчаянной безвыходности ситуации (не идти же на мороз и не торчать возле входа!) Толик решил побродить по школьным лабиринтам. За очередной поворот или изгиб заходил зажмурившись, как обычно делал, проходя дома в темную комнату, лихорадочно ища переключатель света... Поднялся на третий этаж. Вот и 3 “Б”. Потянул ручку. Дверь не поддавалась. “Конечно, они ведь на ночь закрываются!”. И все же неплохо бы пересидеть ожидание в теплом помещении. Наудачу потянул ручку двери соседнего класса. Прекрасно — не заперта! Пустота большой комнаты поглощала и отталкивала одновременно. “А зайдет кто?” — сверлило неотвязное. “Ну и пусть!” — ругал он себя за слабость.
Толик подошел к окну. Красный шар, окутанный желтой дымкой, отрывался от земли. По заметно побелевшему школьному двору, одна за другой, двигались фигурки. Это ребята спешат на Елку. Из-за поворота вырулил красный “Икарус”, — один, второй, третий... Надо было спускаться вниз... В вестибюле разносились переливы голосов, смех. Толик робко выглянул из-за угла. Да, это ребята! Пестрые, нарядные. Среди них мелькают одноклассники. Мальчик невольно опустил глаза на свою одежду. Вроде ничего. Такой же, как все... Ну что, — вперед — так вперед!
—...Здравствуйте!
4
Все оказалось хорошо. Все было как нельзя лучше! И долгий путь по светлевшему на глазах городу вереницы автобусов, и само представление, где балом правили Снегурочка с Дедом Морозом, и удивительные подарочные наборы... Но, главное, — он был принят, не потерялся на этом празднике жизни. Он смеялся! Да, смеялся — был раскован и весел, как когда-то в деревне у бабушки...
Дед несказанно удивился непривычному румянцу на щеках внука, как и его аппетиту. У старика язык не поворачивался выговаривать мальчика за самовольную отлучку. Он видел счастье и был рад этому. На кухне Толик с набитым ртом и горящими глазами увлекал деда просмотренным зрелищем.
Еще до прихода родителей они отправились на елочный базар, и к вечеру запах молодой хвои наполнил комнаты. Мальчик с дедом, как и в предыдущие годы, увлеченно наряжали лесную красавицу, споря между собой из-за каждой прикрепляемой на колючие ветки игрушки или гирлянды. Странный блеск глаз и порывистая восторженность сына не укрылись от родителей. “Праздник!” — подумала мама. “Выздоравливает!” — решил отец.
Толик действительно выздоравливал. Не от простуды, вернее, не только от нее. Скорее, — от зимней спячки и многолетнего страха. Но еще не догадывался об этом. В двенадцатом часу его свалил неожиданно крепкий сон, а сновидения явились лишь продолжением пережитого за день праздника.
Утром, впервые за несколько месяцев, мальчишка понял, что хочет встать с постели. Зачем? Он еще не знал. Но чувствовал, что это надо делать и делать как можно быстрее. “Звезды!”, — стукнуло в висках. Но ведь в окне все та же серая дымка! А он вчера не расспросил деда о рождественских звездах и даже не взглянул на небо! Теперь надо ждать вечера. Терпкий запах хвои пьянил и подвигал к действию. А сколько еще предстояло совершить и пережить за уходящие минуты старого года!..
День промелькнул феерически ярко, в непрестанных предпраздничных заботах и суете между елкой, магазинами и кухней. Толик хватался за любые поручения, был радостно возбужден и охвачен новогодним томлением. А, лишь стемнело, уговорил деда на прогулку.
На темном, как пропасть, небосклоне, в прорывах вяло бегущих серых облачных пятен, просматривались звезды. Неяркие еще, они лукаво смотрели на мир, раскрывающийся навстречу самому светлому празднику на земле. Это были рождественские звезды!
...И снова, теперь с первым боем курантов, тяжелый, властный и ласковый сон окутал мальчика. Он едва успел выйти из-за праздничного стола и присесть на кровать. Во сне, как в чудной мультипликации, носились огромные снежинки, плясали в сугробах маленькие елочки, водили хороводы лесные зверушки, улыбались Дед Мороз со Снегурочкой, а над ними, над лесами, полями и реками, над городом сияли добрые звезды.