Если сказать, что Василий Сурмач выходил из редакции уважаемого толстого журнала в скверном настроении, значит ничего не сказать. Констатировать, что ему наплевали в душу, — также будет слабо и невыразительно. Самоощущение молодого поэта можно разве что охарактеризовать так: высокого здорового детину на протяжении пятнадцати минут какой-то заморыш, что называется, за здорово живешь хлестал наотмашь по щекам, затем окатил из ведра помоями, повернул за шкирки лицом к выходу и наподдал ладного пинка; от этого пинка парень покатился кубарем и осознавать, что с ним приключилось, начал только на свежем воздухе. Было и обидно и стыдно. Правда, припоминалось, будто бы и он, Василий, что-то такое вякал, возмущался, слабосильно доказывал свои права. Ибо в душе был все-таки убежден в своей правоте... Но все одно стоял здесь, на шумной улице, изнасилованный и оскорбленный хлипким пожилым редактором, который сейчас, быть может, лишь насмехается над ним в своих апартаментах.
Простоволосый, распахнутый, с дипломатом и шапкой в одной руке, с горемычной рукописью в другой, в чудовищной растерянности стоял Сурмач под октябрьским сивером. Но именно холодный ветер и выводил его постепенно из беспамятности, именно он насыщал кислородом легкие и мозг, возвращал возможность более-менее трезво воспринимать окружающее.
Первое, что изумило оскорбленного поэта, было следующее. Несмотря на совершенное среди бела дня самочинство, на насилие над человеческим достоинством... несмотря на все это, народ, которого в час пик было вокруг целое море, невозмутимо, сосредоточенно и целенаправленно гомонил, гудел, топал, пыхтел сигаретами, брал штурмом общественный транспорт и абсолютно не обращал внимания на странную фигуру Василия, на рукопись в его руке, на его душевное голошение: “Помогите, ограбили!” Нет и еще раз нет. Людей ожидали теплые квартиры, сытный ужин в кругу семьи, тапочки и телевизор.
“Как же так? За что? Этого быть не может... Несправедливость!” — бредя сквозь толпу куда глаза глядят, тупо и глупо спрашивал себя Василий, а в голове поневоле вертелось, перекрывало трезвые рассуждения что-то вроде “не по Сеньке шапка”.
Густели сумерки. Отойдя квартал от ужасной редакции, Василий уразумел, как нелепо выглядит рукопись в его руках, почувствовал, что от мелкого дождя намокла непокрытая голова, что зябко телу под незастегнутой курткой. Воровато оглянувшись, он выбросил многострадальные стихи в ближайшую урну. От этого словно бы на душе полегчало, и малость просветлились мысли... Парень полез в карман за сигаретами, но пачки там не нащупал. Попробовал припомнить, закупал ли он после обеда сигареты, но не смог. Огляделся по сторонам в поисках торгового киоска и с удивлением отметил, что потерял ориентацию: таких вычурных серых зданий, таких толстых столбов и таких чрезмерно разлапистых деревьев — во всяком случае, в таком зрительном ракурсе — он никогда не видал. И вот тут новая депрессивная волна захлестнула душу, вновь стало нестерпимо больно и тошно, снова внешнее отошло на второй план.
Только смутно, как в болезненном удушливом сне, виделось Василию, что сидел будто бы он в какой-то беседке, что стрелял сигареты у прохожих, что становилось жаль выброшенной рукописи, что тщетно засматривал он в придорожные урны, что даже порывался идти в редакцию набить физиономию своему обидчику. Такое отвратительное состояние на грани воображения и яви можно сравнить с галлюцинациями сумасшедшего, или здорового человека, который от безделья продрых днем несколько часов, вечером законно лег спать, но настоящий сон не берет, а сквозь невесомую дымку полузабытья словно взаправду посещают его знакомые лица.
Но реальность серьезная штука. Ее жесткие законы столь продуманы и удачны, что способны вылечить самую тяжёлую депрессию. И лекарство этому снова же: толчки, оскорбления, холод и голод.
Около магазина “Универсам” пролегала очень оживленная городская магистраль, находилась троллейбусно-автобусная остановка, ряд торговых киосков, и посему толпилось великое множество граждан. Занесенный нелегкой в это место Василий направился к ларькам за сигаретами, почему-то не нашел там достойных сортов и пошел попытать счастья в “Универсаме”. Там, известное дело, выбор табачных изделий был значительно беднее, чем у частных торговцев, и через несколько минут Василий выходил на улицу в усиленном раздражении духа. Как на беду, оступился на последней ступеньке крыльца и угодил в не очень глубокую, но грязную лужицу. Спасая равновесие тела, несчастный стихотворец случайно обрызгал противной жижей окружающих его людей, но не думал просить извинения и двинулся вперед. Сзади долетал неодобрительный шум, негодующие выкрики. Охваченный думами о своем наболевшем парень не обращал на это внимания.
Но через несколько шагов кто-то решительно дернул его за куртку в районе плеча и одновременно схватил за воротник, силясь остановить. Сурмач, немало удивленный таким поворотом, тотчас обернулся. Перед ним в беспорядочном освещении от витрин, редких фонарей и окон жилых домов вырисовалась такая картина: лихого вида, но худой и низкорослый мужчина лет тридцати пяти и видная женщина примерно такого же возраста. Женщина держала дядьку под руку и была на полголовы его выше. Оба одеты, как говорится, по последней моде.
— Ты что, не слыхал, как я тебя окликал?! — сурово и самоуверенно выкрикнул низкорослый мужик высоким голосом и тыкнул указательным пальцем Сурмачу в грудь.
— А что такое? — в искреннем изумлении сверху вниз смотрел на дядьку Василий.
— Он еще спрашивает, хам! — вскинулся петухом низкорослый, обращаясь к своей спутнице. — Нагадил и — удирать? — Он снова сунул палец в Сурмача.
— Да что вы, собственно говоря, хотите? — Право слово, Василию было сейчас не до него.
— Вот нахал! Они теперь все такие, — кинул мужик своей подруге, явно хорохорясь. — Он не понимает! Так я тебе сейчас растолкую, — Он отвел рукой полу своего кожаного плаща, оторвал левую ногу от земли и указал на низ штанины. — Ты это видал?!
— Брюки как брюки. — До Сурмача начало доходить, что он, по-видимому, немного обляпал этого молодца по выходу из магазина, но это выглядело такой мелочью в сравнении с собственными проблемами, что походило на что-то надуманное и несущественное — на глупость.
— Эй! Ты так со мной не шути, скотина! — взревел дядька и резко ухватил Василия за отворот куртки. — Вылизывать будешь! Я тебя раком поставлю, молокосос!
Со стороны это казалось смешным и необычным, поэтому на них начали озираться люди. Некоторые приостанавливались и с любопытством ожидали развязки.
— Так, уважаемый, — как можно спокойнее вымолвил Сурмач. — Во-первых, я не пил с вами на брудершафт, и поэтому вы мне не тыкайте. Во-вторых, шагайте своей дорогой — ей-богу, настроение у меня прескверное.
— Что?! — низкорослый захлебнулся от ярости, стряхнул с себя руку спутницы и зверем бросился на Василия, который был по крайней мере на голову его выше.
Ее горячий друг ударом ноги выбил из рук Сурмача дипломат и тут же ухватился обеими руками за воротник неприятеля. Пытался душить.
— Морду развалю, падло! — слышалось многочисленным любопытным сипло-свирепое рычание низкорослого забияки. — Проси прощения! На коленях! Ты мне новые штаны купишь!
...Бог свидетель, Василий не хотел его бить. Но в тот момент, когда храбрый дядька с нездоровой злобой силился впиться парню в горло, его блеклое лицо, все его нахохленная маленькая фигура чудовищным образом преобразовалась в сознании Сурмача в образ единственного настоящего врага — душителя литературы, мракобеса Ивана Ивановича. Вся внутренняя обида, боль, отчаяние, безвыходно вынашиваемые в душе поэта на протяжении двух последних часов, нашли себе нежданный выход.
Как кота, оторвав напавшего от груди, Василий приподнял его и с силой швырнул оземь. Но прежде чем нога забияки коснулась земли, правый ботинок Сурмача двинул по ней и лишил тело опоры. От этой подсечки мужик шмякнулся на землю пластом, екнул, но, в запале драки не чувствуя боли, мгновенно отпружинил на колени и уже было пытался встать... Как ужасной силы удар сверг его вниз — Сурмач шарахнул с высоты своего роста сцепленными меж собой кулаками. Затем еще, по крайней мере, раза четыре в исступлении поднимал Василий обмякшее ненавистное тело и обрушивал его на асфальт. Очи застила бурая мгла, а из нее выделялось лишь расплывчатое лицо осточертевшего редактора отдела поэзии да непоколебимо твердило: “Читайте классику, молодой человек, работайте над словом!”
Помниться, висла на руках Василия спутница низкорослого агрессора, что-то кричала, отринутая, летела прочь. Еще тот или иной пробовал унять разъяренного детину. С беспамятности его вывел только отдаленный свисток милиционера.
Расталкивая зевак в стороны, к месту преступления стремглав бежал дюжий охранник правопорядка. Сурмач оторвался от своей жертвы и как-то обреченно одеревенел.
Василий почему-то особо отчетливо рассмотрел решительное и неумолимое лицо милиционера. Не предвещало ничего хорошего и резиновая дубинка в его руках. Парень с тоской взглянул на свой дипломат, валяющийся в двух метрах впереди — аккурат по воображаемой линии, что соединяла Сурмача и здоровенного мужика в камуфляжной милицейской форме. Все происходило, словно в замедленном кадре, хотя на самом деле длилось несколько секунд. За это время, по меньшей мере, раз пять порывалось все его существо дать стрекача, пять раз хладнокровный рассудок тормозил готовые оттолкнуться ноги, пять раз становилось ясно, что по оставленному дипломату, где лежал заводской пропуск, Василия без труда отыщут.
И тут, по чьей-то могущественной воле, именно этот окаянный дипломат и сыграл в судьбе Сурмача спасительную роль. Именно об этот плоский и малоприметный на темном асфальте предмет споткнулся стремительный милиционер, полетел ничком. А самое замечательное, что грозная дубинка, готовящаяся вот-вот прогуляться по спине Василия, при падении грузного своего хозяина отлетела прочь и скрылась под ногами и сумками обывателей.
Как по команде, рванулся Сурмач с места, отлепил несколько рук, что, осмелев при появлении стража порядка, было уцепились за куртку хулигана. Расчетливо, не теряя ни сантиметра и ни доли секунды, подлетел самодеятельный поэт к дипломату, схватил его мертвой хваткой и мощными прыжками помчался назад — к автобусу, в который как раз заканчивалась посадка. Но избитый низкорослый забияка, доселе омертвело валявшийся на земле, внезапно ожил, вскочил на карачки и кувыркнулся неприятелю под ноги с сиплым криком:
— Держи! Удерет, душегубина!
Низкорослый промахнулся. Василий наступил ему на кисть руки, когда перепрыгивал тело. Парню показалось, что хрустнули мелкие косточки. “Все: если не убегу — тюрьма! — тотчас промелькнуло в голове. — Заодно, чего и не было, намотают. Эх! Ноги мои быстрые!”
Двери начали затворяться перед самым носом. Но Сурмач таки успел всунуться в салон, забросить туда дипломат и ухватиться за чей-то локоть... Дверные створки он разводил уже на ходу, неотрывно скача за автобусом, словно известный волк из мультфильма. Животный страх перед погоней поддал Василию силы и ловкости, и уже спустя минуту беглец тяжело отдувался в тесноте салона под нависающими над ним животами и спинами.
— Что ж это делается! Нигде покоя нету! — сокрушался кто-то в двух шагах от Василия. — Уже на людном месте грабители нападают. Видали?
— Да не грабители это! — перечил тут же кто-то придушенным мужским голосом. — Два мужика бабу не поделили.
— Что ж вы ерунду мелете, уважаемый! — присоединялся к спору далекий и чуть уловимый женский голос. — Я сама видала, как у человека сумку из рук выбили. Шпана это. Теперь не такое бывает. Вот у меня намедни в переходе...
— Разуйте глаза, гражданочка, — перекрывал эти доводы мужской бас. — Разборка это была. Одного дурня “братва” наказало за деньги — и вся недолга. И не надо не весть что сочинять... Сказочники...
— Сам ты сказочник, — нервничала женщина. — Ты на меня не налегай, не налегай! Налег так однажды один, а вышла я — вся сумка порезана и кошелька нет.
— Вот глупая тетка! — добродушно апеллировал к пассажирам басовитый мужчина. — Меня ж тоже сзади пихают. Небось не в такси едем.
Василий мучительно ждал следующей остановки. Внутренний голос подсказывал, что надо вылезать.