Сорокин Кирилл Валерьевич : другие произведения.

Литературный дневник

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Литературный дневник
  
  I
  
  Осенний ветер подвывал, прячась в сером покрывале неба. Я перебирал какие-то местами замасленные, местами тронутые ржавчиной железки в огромном ангаре, стоящем посреди бескрайнего поля с уходящими за горизонт оплывшими от дождей бороздами и редкими островками длинных чёрных деревьев. Деревья раскачивались на ветру и с неясным шорохом скребли небо задранными голыми ветвями. Ангар был завален искорёженными частями тракторов, комбайнов и ещё бог знает каких сельскохозяйственных приспособлений. Я откручивал для чего-то нужные мне детали разбитыми рожковыми ключами и бросал в грязную брезентовую сумку. Я был не один. Где-то на краю зрения, в полумраке ангара, то рядом, то далеко маячила ещё одна чёрная человеческая фигурка. Потом человек оказался рядом и испуганно зашептал мне на ухо: "Погоди шуметь. Слышишь? Видно не все ещё здесь. Какой-то ещё катается". За порывами ветра слышалось далёкое тарахтение тракторного дизеля. Звук был тревожный и странный, стучащий изношенными форсунками двигатель будто бы поскуливал и подвывал, злобно рычал и снова выл как что-то живое. Что-то очень неприятное живое. Мы присели за ржавой ворошилкой и осторожно, в кулак, закурили мятые, сырые папиросы.
  Потом был вечер. Очень тихий, до звона в ушах, вечер. Сумерки. Я стоял у окна типовой кухоньки, опершись плечом о холодильник. Холодильник молчал - нет электроэнергии. За окном был маленький остеклённый балкончик, а под балкончиком была пустая улица. С такими же панельными домами, с темнотой в окнах. По улице торопливо, позвякивая звонком, проехал велосипедист, и снова нахлынула тишина. В предгрозовой тишине было всё, что можно сказать об этом странном вечере - усталость дня, усталость осени, неуют и тревожное ожидание чего-то неизбежного. Серый свет заливал маленькую кухню. Я неотрывно смотрел в окно. Я знал, что никого больше нет. Все уехали ещё несколько дней назад. Остались только мы - я, женщина с округлым именем и двое или трое детей. Я, как обычно, никак не мог их разглядеть и запомнить имена. Женщина сидела за залитым серым светом столом позади меня, где-то там беззвучно копошились и дети.
  Сумерки резко сгустились и напряжённая предгрозовая тишина разразилась первыми редкими каплями. Огромные грязно-серые, густые и горячие капли громко зачмокали по асфальту. Снова быстро проехал велосипедист и, сразу за ним, обгоняя, мятый тёмно-зелёный "камаз" с огромной ржавой цистерной в бурых потёках. Ударил в стёкла яркий свет встречной машины и тут же заметался по стенам, задёргался и исчез - развернулась. Грязные капли падали всё чаще. Женщина с округлым именем встала за моей спиной и, дотронувшись до плеча, сказала, что-то короткое, означающее конец, окончательный финал - я не разобрал слов, только общий смысл. Мне стало легко от того, что она это сказала так просто, без горечи и обиды. Мне стало почти весело и захотелось посмотреть за угол, на грозовой фронт...
  
  
  Писк будильника - самый мерзкий звук на свете. Странно, почему-то любые посторонние звуки, врывающиеся в сон, находят для себя какое-то отражение. Быть может, мозг, получая сигнал со слухового нерва, не пропускает его дальше, пока не подготовит подходящий поворот сюжета сна. Звонок в дверь, настойчивые телефонные трели, простуженный рык автомобиля под самым окном, ранние перфораторы непоседливых соседей - всё это как-то вписывается в сон. И только будильник, какую бы мелодию он не проигрывал, врывается, круша всё на своем пути, выдёргивает в холодную реальность, не позволив увидеть самое важное, стирает сами воспоминания о том, что нужно было увидеть. Вот она - твоя реальность! Самая разреальная из всех возможных. Вонь от окурков, липкая простыня и ещё что-то липкое и засохшее на полу, захватанный ноутбук, счета, которые нужно было оплатить три дня назад, чужие глаза в зеркале, серая пелена за окнами. В принципе, не очень отличается, но на окончательный финал можешь не рассчитывать, по крайней мере, не сегодня...
  Мне двадцать восемь лет. Я так и не смог принести ни близким мне людям, ни людям совсем чужим, ни счастья, ни хотя бы пользы. Пожалуй, я даже не смог никого заинтересовать - почему-то для меня это вдруг стало важным. Те короткие мгновения, когда мне казалось, что кто-то обратил на меня внимание... их так мало, что можно даже не брать в расчёт. В чём смысл существования подобного... подобной формы жизни? Этот вопрос - единственное, пожалуй, что не позволяет мне прекратить... Мне двадцать восемь лет. Из них, если не считать пять или шесть лет несознательной жизни, я прожил всего год. Всего один год, даже чуть меньше. Да и то, прожил я его не здесь.
  Я исписался в хлам. Всё, что у меня осталось - это жгучая потребность переводить картинки в слова и слабый интерес к будущему, быть может, просто надежда. Я всё же постараюсь описать, то немногое, что ещё не ускользнуло из моей дырявой памяти. Писать о себе - единственное, что мне теперь доступно.
  
  На моём столе стоит рамка с чистым листом - её фотография. Она подарила мне ее, прежде чем исчезла...
  
  II
  
  Осень
  
  Я дождался пока усыпанный скользкими багровыми листьями просёлок подберётся вплотную к шоссе и, по касательной, направил свой угловатый, будто составленный из разнокалиберных ящиков "лендровер" на дорожную насыпь. Скрежетнув чем-то, машина выбралась на дорогу и, разбрасывая по асфальту комья грязи застрявшей в глубоком протекторе начала медленно разгоняться. Плохо натянутый брезент, которым была накрыта кладь на крыше, хлопал на ветру, всё пространство позади передних сидений было завалено какими-то металлическими ящиками и ящичками, складной походной мебелью, лесенками, треногами и штативами измазанными рыжей глиной. Всё это хозяйство звякало, дребезжало и зудело в унисон гудению массивных шин. Я курил, выпуская дым через приопущенное дребезжащее стекло, дым нехотя вытягивался в струйку и растворялся в огненной осени облившей огромные придорожные клёны. Клёны нехотя роняли листву - будто капли огня, но огонь никак не мог согреть остывающий мир - холодный ветерок из окошка ерошил волосы у меня на макушке и я чуть подвинул скрипнувший рычажок отопителя и двинул плечами поглубже прячась в ворот толстого свитера. Дорога плавно виляла между невысокими холмами с каменистыми осыпями и бесчисленными клёнами, медленно взбиралась вверх и полого опускалась в пустые долины с замшелыми валунами и мелкими ручейками с холодной прозрачной водой. Желтая разметка и чёрный асфальт посреди огненного листопада.
  Асфальт был очень чёрный, ровный и бархатистый. Казалось, что он тёплый на ощупь и хотелось прикоснуться к нему, или, пройтись разувшись. Она и шла босиком, неся чуть на отлёте, как носят горячий чайник, крепкие коричневые ботиночки и смешные полосатые носки. Я увидел её издалека и всё время, что приближался, гадал, что же такое она несёт. А она, услышав приближение моего дребезжащего оркестра, не оборачиваясь, перешла за линию на краю дороги.
  Я уже отчётливо разглядел новенькие коричневые ботинки и полосатые носочки, когда она остановилась и, обернувшись, вытянула руку, заставив меня начать долгую борьбу с тормозной педалью.
  Я часто встречаю разных людей, но не часто беру попутчиков - редко попадаются интересные люди, с которыми приятно помолчать без ощущения неловкости. Я почти никогда не беру попутчиков, но если меня просят, я не отказываю.
  Скрипнула открывающаяся дверь, и она спросила со странным выражением, будто мы только вчера виделись, но я этого не помню и ей от этого очень неловко:
  - Привет. Можно с тобой?
  Несколько мгновений я пытался разглядеть её лицо и, просто по мужской привычке, определить возраст. Выходило что-то между семнадцатью и сорока семью. Черты лица плыли, не позволяя сосредоточиться. Как всегда.
  - Можно. Только... - я развёл руками, показывая на железный хлам позади и единственное пассажирское сиденье, где громоздилась гора запасной одежды, удочек и ещё бог знает чего, увенчанная бумажным пакетом с бутербродами из придорожного кафе.
  - А ничего.
  Она улыбнулась и шагнула внутрь. Только тогда, в давно распахнутую дверцу, рванулся вдруг холодный, вкусный воздух, а когда дверца захлопнулась, она уже не скрипела, пакет с бутербродами пристроился на полочке под приборной панелью, удочки оказались аккуратно принайтованы к ременным петлям над дверьми, а на панели, в жестяной банке из под пива, вспыхнул костерок из кленовых листьев. Я обернулся. Оборудование было аккуратно увязано и уложено, а вещи лежали на чистом куске брезента. Она смотрела на меня, улыбаясь.
  - Поехали?
  - Поехали.
  Я пожал плечами и плавно включил ставшее вдруг послушным сцепление.
  
  
  Так она появилась. Села в мою несуществующую машину на несуществующем шоссе.
  В то утро я проснулся с ярким ощущением надвигающихся перемен и те перемены, что вполне явно надвигались в обычной, дневной, жизни, не имели к этому странному ощущению никакого отношения. Впрочем, случайному утреннему сну я не придал никакого значения, как никогда не придавал никаким снам, даже самым ярким. Я был вполне нормален, жил вполне нормальной жизнью и готовился к появлению на свет своих первых печатных публикаций. Прошло несколько дней, прежде чем она снова вернулась, вернее, я вернулся.
  
  
  Я стоял на невысоком бугорке с пологими склонами, под огромным, ярко рыжим клёном. С клёна падали листья и, с чуть слышным шуршанием, ложились у моих ног. Передо мной изгибалась вокруг холма чёрная, бархатистая дорога с жёлтыми полосами разметки, чуть дальше, за дорожной насыпью, по каменистому дну вился прозрачный ручей, в его излучине стояла маленькая тёмно-зелёная палатка, а рядом - замызганный жёлтый "лендровер".
  Она выбралась из палатки, услышав мои шаги на дорожной насыпи - мелкие камушки осыпались в глубокой тишине с мелодичным, далеко слышным шорохом. На ней была толстая тёплая куртка с меховым воротником, длинная шерстяная юбка и всё те же крепкие коричневые ботиночки, из которых выглядывали длинные полосатые носки. Куртка - моя - подумалось вдруг - запасная, из машины. "Странно, почему она ей не велика"?
  - Здравствуй - она опять как-то не то вопросительно, не то просительно на меня посмотрела. - У меня есть чай. Хочешь?
  Перед палаткой, над аккуратно обложенном камнями кострищем висел булькающий котелок, на ближайшей к костру палаточной растяжке сушилась какая-то тряпица. Я обернулся - стёкла и фары у машины были протёрты, а лебёдка, давно уже превратившаяся в затвердевший комок глины, вычищена и будто даже смазана.
  -Хочу. А откуда у тебя чай?
  - Травы всякие собирала. Тут много. - она неопределённо развела руками.
  - Ты тут здорово обжилась.
  - Да. Ничего, что я палатку взяла?
  - Это моя?
  - Да. На крыше была. Я сразу пробовала в машине спать, но там холодно - настывает железо за ночь.
  - А двигатель запустить?
  - Я боюсь. Я не понимаю ничего в этом. Решила сделать палатку из брезента, а там оказалась настоящая. От земли тепло ночью.
  - Подожди. Не пойму. Ты живёшь здесь? То есть... Не понимаю...
  - Ты ушёл, а я оказалась здесь. Решила тебя ждать. Вещи охранять!
  Она снова неуверенно улыбнулась и принялась наливать тёмный, остро пахнущий чай в металлические кружки. Хорошие кружки, с двойной стенкой - как термос. Наверное, тоже у меня нашла. Я молчал, ожидая, куда теперь повернёт линия этого ненормального сна. Странное состояние: точно знать, что всё это всего лишь игры разума и, затаив дыхание думать о том, чтобы история вдруг не оборвалась.
  - И что теперь? Будем здесь, или поедем дальше?
  - Поедем. Давай поедем?
  
  
  Сон был коротким и оставил меня в странном ожидании. Ещё несколько дней, я вспоминал его подробности и ощущение неправильности не покидало меня. Я что-то написал под впечатлением - не помню что именно - теперь всё перепутано, но это было сильно и пронзительно, я сам это видел. И другие видели, а я, как всегда боялся, что лучшего мне уже не сделать.
  
  
  Мы неторопливо ехали по всё той же чёрной бархатистой дороге с жёлтыми полосами. Мимо так же плыли огненные деревья. Мотор прогрелся и гнал из отопителя тёплый воздух. Она вдруг прижалась к моему плечу и быстро тихо сказала:
  - Там было страшно. Я боялась, что ты никогда не вернёшься.
  Через мгновение она снова весело смотрела на бегущую под колёса дорогу. Я ничего не ответил.
  Мы ехали так несколько дней, вернее, ночей. Просто ехали, разговаривали непонятно о чём, дорога всё так же ложилась под колёса, а осенние клёны всё так же разбегались по сторонам.
  - У тебя интересная жизнь?
  - Не знаю. На такой вопрос трудно ответить, нужно с чем-то сравнивать.
  - Я думаю, интересная. Чем ты занимаешься, для чего все эти штуки? - Она кивнула в заднюю часть салона, где было уложено непонятное оборудование.
  - Понятия не имею, чем я занимаюсь и что это за железо!
  - Ты ни разу этим не пользовался?
  - Я не припомню такого. Наверное я какой-нибудь геодезист или геолог. Хотя в геологии я смыслю ещё меньше, чем в картографии... Нет не геолог, точно. Не знаю, чем я здесь занимаюсь. Я и о палатке не знал.
  - Ну, её могло и не быть, пока она мне не понадобилась. У меня всегда находятся нужные вещи. И всё же... Тебе нравится то, что ты делаешь? Здесь?
  - Мне нравится вот так ехать и нравится, что здесь так пустынно. Наверное, поэтому получается, что я постоянно мотаюсь по какой-то глухомани и занимаюсь неразбери-поймёшь чем. Будто всё время гонюсь за чем-то. Вот увидел вдалеке что-то, какую-то нужную мысль, и погнался, как за большим грузовиком. Пристроился в хвост, разглядел всё, что у него сзади, составил себе представление о том, как он выглядит весь, а обогнать и посмотреть на него не получается. Никак не получается пристроиться рядом и рассмотреть его получше.
  - Тебя это расстраивает?
  - В общем - нет. Это всего лишь сон - отражение дневных мыслей. На самом деле, большая часть того, что мне удалось догнать и рассмотреть, совсем того не стоило.
  - Отражение дневных мыслей... - Она задумчиво попробовала эти слова на вкус. - Мне кажется, у меня нет этих "дневных" мыслей. Мне кажется, я здесь живу. Всегда. Иногда что-то вспоминается, как будто из совсем другой жизни, но всё какое-то размытое. Нереальное.
  Мне снова осталось лишь промолчать.
  Мы гнали сквозь бесконечную осень и, честно говоря, она мне здорово приелась. Ей, наверное, тоже, но бархатистая дорога нас не отпускала.
  - А где мы вообще?
  - Похоже на какие-нибудь северные американские штаты или на Канаду. - я пожал плечами. - Не знаю, я там не бывал, просто так кажется.
  - Странно, что тут совсем никого нет. Интересно посмотреть какие тут люди. Бывают.
  - Такие же как мы, наверное. Поэтому никого и не видно.
  Я усмехнулся. Она долго смотрела на дорогу, а потом медленно спросила:
  - А мы... какие? Ой, смотри! Домик!
  Домик оказался заправочной станцией, с кафе и магазинчиком. Всё стандартное, все надписи знакомы - жаль - мне тоже стало уже интересно, по какой стране мы катаемся, если, конечно есть такая страна на дневной стороне. Хмурый мальчишка с невыразительным лицом взялся за наш вездеход, а мы пошли в кафе. Там было пусто и прохладно, чёрно-белая официантка, похоже, родная сестра мальчишки-заправщика, принесла нам кофе, тосты, омлет и, почему-то, по большому краснобокому яблоку. Она радостно кивнула и принялась за яблоко, а я смотрел за окно, как ветер кружит жёлтые листья и на неё, в который раз пытаясь зафиксировать ускользающие черты. Ничего не получалось. Я по-прежнему не мог ни разглядеть её лицо, ни определить возраст. Я знал, что она - это она, я её чувствовал, осознавал, у неё был облик, определённо, был пол, но не было ни лица, ни возраста.
  Потом она доела яблоко, оставив лишь сухую короткую ножку, хитро посмотрела на меня и, наклонившись ко мне через стол, прошептала:
  - А давай ограбим эту заправку! Будем как Бонни и Клайд! А?
  - А зачем? Люди, конечно, не самые приветливые, но и плохого ничего не делают.
  - Не знаю. Мне это кафе напомнило. Я смотрела такой фильм про Бонни и Клайда. Мне понравилось. - Её голос тускнел. - Очень...
  - Романтично.
  - Да. - Она смущённо улыбнулась.
  Вот ведь какое хитрое дамское оружие. Стоит ей улыбнуться и у меня пропадает желание спорить. Потому что хочется, чтобы она улыбалась бесконечно, а для этого не нужно её огорчать, не нужно спорить. И всё же, что-то в ней было такое трогательное. Доброе.
  - Ты любишь шансон?
  - Н-нет. Я, наверное, никогда его не слушала. Может быть случайно. Но, скорее, нет.
  - А я точно, нет. Знаешь почему? Не понимаю, почему людей, а порой и нелюдей - тех, что без особых колебаний грабят и убивают ради наживы и красивой жизни, воспевают как мучеников, страдающих от жестокостей мира. Американцы, удивительный народ - они из любой малости способны устроить шоу, но кое в чём этот народ ущербен. У них слишком короткая и полная насилия история. Наверное, их это угнетает и они изо всех сил стараются сделать из каких-то моментов своего прошлого шоу и внести его в историю... Они были не очень хорошими людьми на самом деле. Хочешь, мы будем вместе, как они, но без кровопролития. Идёт?
  - Идёт!
  
  Мы снова ехали по осеннему шоссе и о чём-то болтали. Потом она уснула, каким-то непостижимым образом свернувшись в кресле, а я увидел как дорога, вытянувшись, уходила в яркое сияющее серебристым светом пятно, словно там, в конце пути светил огромный яркий прожектор, но не слепил, а, именно, сиял. Я долго ещё ехал до этого сияния и размышлял о том, какие глупости говорил и как легко предложил быть рядом с ней. Вечно я тороплюсь говорить, не разобравшись, нужно ли мне, то, что я предлагаю. Сознание того, что это всего лишь сон, облегчения не приносило.
  А потом мы ушли в сияние.
  
  
  Сиянием встретило меня утро. Низкое октябрьское солнце било в окна, искрилось в крохотных бриллиантах изморози на жёлтом ковре опавших листьев и дробилось, переливаясь сотнями маленьких радуг в капельках собравшихся внизу стёкол. У меня было много дел и забот, но от чего-то, я вдруг стал чувствовать осень рядом с собой. Поздняя осень - не такая уж и приятная пора и я никогда не питал к ней каких-то особых чувств, а теперь у меня было такое ощущение, будто она взяла меня за руку и заставила остановиться и посмотреть вокруг. Заставила посмотреть на неё, как девушка на вечеринке, измученная и разозлённая невниманием избранного юноши. Я остановился и посмотрел. Потом покрепче взял её руку и уже не отпускал. Я радовался каждому дню этой обретённой осени, смотрел как она лениво забавляется тихим, почти бесшумным листопадом; как, наигравшись, порывисто отряхивает приставшие к платью листья;, как она плачет о чём-то, или просто вредничая, льёт воду потоками. Я смотрел, как она уходит и оброненные ею листья чернеют и скручиваются от ночных заморозков. Едва ли я был влюблён, но определённо, очарован. Осень стала для меня той, чьё имя я никак не мог запомнить. Той, что вдруг исчезла из моих снов, не пообещав вернуться...
  
  
  Я перебросил ключ в левую руку и измазанным в смазку пальцем нажал на цепь.
  - Это называется "стрела прогиба", да?
  - Ну ты даёшь! Я поднял глаза. Она стояла в светло-сером проёме ворот. В чем-то теплом и шотландско-клетчатом, со стянутыми в хвост волосами. Неразличимое лицо светилось улыбкой. - И какой она должна быть, госпожа инженер?
  - Десять миллиметров.
  Я протянул её ключ. - Дерзай!
  - Не сердись. Что ты! Я же смеюсь.
  - Я тоже. - мне, действительно было радостно снова её встретить. - Просто... Откуда такие познания? Я и сам-то не уверен, что не впервые это слышу.
  - Не впервые, иначе и я бы не знала. Я тебе потом расскажу. Хорошо?
  - Хорошо.
  Она взяла велосипед, и мы вышли из гаража. На улице было прохладно и пасмурно, перед нами расстилались тускло-зелёные поля с редкими желтеющими деревьями, какие-то пустоши, болотца и заросли неизвестных мне кустов. Дорожка спускалась от гаража вниз и, вильнув несколько раз, вливалась в узкую асфальтовую ленту. На перекрёстке стояла красная телефонная будка. Я улыбнулся.
  - Класс! Не забудь: здесь левостороннее движение.
  Она, смеясь, уже катилась с горки. - Не забуду! Спасибо!
  К перекрёстку она подъехала одновременно с тремя другими велосипедистами, приехавшими по асфальту. Они помахали друг другу и вместе покатили куда-то. Я ещё немного поулыбался неожиданному уколу ревности и медленно, уже догадываясь, что увижу, обернулся.
  Двухэтажный дом с высокой двускатной крышей был сложен из серого, местами чуть замшелого, камня. Я обошёл его кругом, но так и не смог рассмотреть - глаз цеплялся за серые камни дорожки, трещинки в кладке стен, окна с подъёмными рамами, но весь дом рассмотреть не удавалось. Внутри было тихо. Уютно потрескивали камины и тикали часы в разных комнатах. Я прошёл по комнатам, стараясь разглядеть картины в тяжёлых рамах и часы на каминных полках, но уличный сумрак сгущался в комнатах и я просто бродил в тёплом, потрескивающем тумане, поглаживая попадающиеся под руку предметы и листая чуть сырые, пахнущие старой бумагой книги. Потом я поднялся на второй этаж и попал в зал с большим камином и огромными французскими окнами до пола. За окнами, занавешенными тонким тюлем, тянулись болотистые равнины и вилась дорога...
  Я проглядел её. Она просто вдруг оказалась рядом и, взяв мою руку холодными пальцами, улыбнулась
  - Спасибо. Мне так хотелось покататься на велосипеде! Спасибо тебе большое!
  - Разве это я?
  - Ты.
  - Я даже не думал, что встречу тебя. Снова.
  - Это ведь твой дом. Твоё место. Я знала, что ты где-то здесь. Потому что... - она смотрела за окно, на едва различимые уже, одинокие деревья. - Потому что... Без тебя я была бы в совсем другом месте. Раз я здесь, значит, ты меня... пригласил. Значит, ты тоже здесь.
  - А к тебе в гости можно?
  - Наверное, нет. Я не умею. Наверное.... Зато иногда я знаю, то, что знаешь ты! Вот!
  - Это ты про "стрелу" ?
  - Ага! И ещё я знаю, какой сделать тебе сюрприз!
  - Да ну?
  - Ну да! Завтра утром, хорошо?
  - Хорошо.
  Потом мы оказались в, темной и прохладной, освещённой лишь тлеющим в камине углём, спальне, с огромной кроватью и большой тёмной картиной в изголовье. Я забрался под толстое одеяло, и уже сквозь сон почувствовал, как она прижалась ко мне, удивился тому какая она холодная и услышал писк будильника.
  
  
  Дни были всё такие же яркие, но моя осень едва показывалась. Она уже почти ушла, окунув мир в предзимнее безвременье. Что-то разлаживалось вокруг меня. Я хорошо всё видел и понимал, но никак не мог сосредоточиться. Моя внезапная осень и мои странные сны тлели во мне, даря тепло, и от этого обычный мир терял свою важность и смазывался. Я ждал каких-то намеченных дней, в которые должны были произойти определённые события, но уже ничего не намечал и не определял на будущее. Это было странно и сладко-необычно, будто мне удалось выбраться из самого себя и спокойно наблюдать за тем, что я делаю, удивляясь множеству деталей, которых никогда раньше не замечал. В моей памяти не оставалось почти ничего из того, что время от времени происходило по ночам, но каждый вечер я, не сознаваясь в этом, ждал продолжения...
  
  
  Уголь в камине прогорел, но в комнате с огромной кроватью было неожиданно тепло. Яркое солнце било сквозь стекла и пригревало меня сквозь одеяло. Я был один. "Идеальная женщина", думал я смеясь, "заснуть в одной постели - это одно, а проснуться - уже несколько иное". Через секунду я был уже позади дома в маленьком садике с аккуратными кирпичными дорожками и скамейкой, обращённой к бесконечной равнине. Она сидела, грызя яблоко.
  - Доброе утро!
  - Здравствуй!. Хочешь?
  Яблоко было тёплым.
  - Спасибо.
  Я присел рядом. По равнине расползались последние узкие полосы тумана, открывая солнцу россыпи сверкающих росинок. Небо было чистое и бесконечное.
  - Плохо?
  - Думаю, да.
  - А мальчик?
  - Что я могу сделать?
  - Я не знаю. Ей с тобой скучно. Тебе с ней тяжело. Но можно ведь.
  - Я не против. Разве ты не знаешь?
  - Знаю. Почему так получается? Люди так сильно меняются?
  - Я думаю, люди не меняются, просто становятся глубже. Раскрываются, наверное. Становятся собой, такими, как и были только намного сложнее. И, ещё, наверное, какие-то другие вещи становятся для них главными. Не те, что раньше.
  - Сразу не поймёшь, да?
  - Или не посчитаешь важным. Да.
  - Сложно. Это всегда так?
  - Что?
  - Такая изменчивость. Как же тогда узнать своего человека?
  - Говорят, нужно сойтись в главном, чтобы не страдать из-за мелочей.
  - А главное меняется...
  - Наверное, есть ещё что-то. Самое главное. То, что неизменно.
  - Сложно.
  Она поднялась со скамейки.
  - Пойдём. У меня сюрприз. Помнишь?
  - Да. Пойдём.
  Мы поднялись по кирпичной дорожке, прошли мимо дома и подошли к стоящему на отлёте гаражу. Створки ворот были чуть приоткрыты.
  - Но ты ведь не уйдёшь?
  - О чём ты?
  - Так. Ну открывай уже!
  Она встала чуть в стороне от ворот и улыбалась. Я распахнул ворота. В гараже, сверкая огромными стрекозиными глазами гнутых стёкол кабины, стоял маленький двухместный вертолёт.
  - С ума сойти! А почему в гараже? Как ты его вообще туда затолкала, затейница?
  Она пожала плечами. - У него пропеллер складной.
  - Винт... Да уж. И хорошо, что он на колёсах, а не на лыжах. Помогай!
  Мы откатили вертолёт подальше от гаража и, пока я закреплял лопасти, она сходила в дом и принесла два теплых комбинезона и меховые куртки. Потом уселась на правое кресло и, улыбнувшись, как тогда, на дороге, спросила: "Поехали?".
  - Поехали.
  Мы кружили над полями и болотцами, рябя воду и распугивая каких-то запоздалых птиц, прижимались к земле и делали горки над рощицами облетающих деревьев, смеялись и махали редким автомобилям на дорогах. Я закладывал виражи, глядя, как по земле, прыгая через кусты, бежит наша тень и слышал в наушниках тихое ойканье, а когда смотрел на неё, она виновато улыбалась и качала головой.
  Солнце светило нам в спину, когда мы возвращались к дому, и тень бежала далеко впереди. Я, от шума, прикрыл ладонью микрофон:
  - Спасибо! Это чудесный подарок. Знаешь, как давно я не летал!
  В наушниках было тихо. Она повернулась ко мне, долго смотрела, а потом, молча, кивнула.
  
  
  Утро встретило меня первым снегом на улицах и десятком свежих авторских экземпляров на почте.
  
  III
  
  Зима
  
  Она, как обычно, мучила долгим вступлением, играя на нервах завораживающими снегопадами и чавкающими оттепелями. Зима всегда заставляла меня просыпаться с тревогой и первым делом смотреть в окно - вдруг всё растаяло за ночь. Тем приятнее бывало видеть, что всю ночь шёл снег или ветром перемело все дорожки. Снег мне всегда нравился. Просто так. Правда, однажды, когда кто-то спросил меня, чем именно, я совершенно неожиданно ответил: "цветом"...
  
  
  Калейдоскоп огней и какофония звуков накрыли меня ошеломляющей лавиной. На мгновение я зажмурился, обрадовавшись, что зажмуриться, оказывается, можно и ушами. Постепенно, кружащийся вокруг меня, сверкающий мир начал приобретать форму и худо-бедно укладываться в пространство, бросив мне под ноги широкий тротуар, засыпанный разноцветными кружками конфетти и обрывками серпантина; накрыв небо бледно-розовым от множества огней, полотном ночного неба; окружив меня светящимися всеми окошками стенами домов. Из окон смотрели вниз весёлые люди, они же толпились на всех балконах и балкончиках, махали руками, что-то кричали и смеялись. Огромная зеркальная витрина слева отражала моё белоснежно-курортное одеяние и удивительное шествие за моим плечом. Я попал на карнавал. Толпа, плывшая вокруг и увлекающая за собой, не позволяла взгляду сфокусироваться на отдельных деталях. Всё вокруг сверкало, смеялось, пело, извивалось в танце и обжигало радостью. Густые, жаркие запахи окутывали нас, взгляды искрились яркими звёздами. Я улыбнулся кому-то в ответ, потом рассмеялся легко и радостно.
  Она вынырнула из толпы, двигаясь против течения и, смеясь, бросилась ко мне, а я сразу понял, чего же мне не хватало среди этого удивительного безумия, и развёл руки. Мы целовались, оглохшие от сиплых воплей проходящего мимо джаз-банда и людской поток обтекал нас как скалу в океане. Губы пахли свежескошеной травой, и я чувствовал себя мальчишкой, держа её чуть потное, горячее тело в блестящем платье.
  - Где же ты был всё время? Я ждала тебя, искала.
  Я виновато пожал плечами.
  - Не знаю. Не получалось.
  - Здесь так здорово!
  Она тащила меня через толпу к тротуару. Потом, вдруг, остановившись, снова бросилась обниматься. - Как же я рада, что ты здесь! Пойдём! Пойдём, я покажу тебе.
  Скоростной лифт с зеркальными стенами плавно притормозил и выпустил нас прямо в звёздное небо - на крышу огромного небоскрёба. Она выбежала, одетая, словно в мерцающий кусочек млечного пути и закружилась, глядя вверх.
  - Посмотри, какое здесь небо! Посмотри!
  Небо было низкое сине-чёрное с розоватой каймой там, где его касалось зарево раскинувшегося внизу сумасшедшего города, и полное звёзд. Звёзды были яркие и складывались в незнакомые созвездия - я искал медведиц и никак не мог найти.
  - Нет. Их здесь нет! - она смеялась, кружа меня за плечи. - Мы далеко-далеко на юге! Как же я тебе рада! Спасибо тебе! Огромное!
  - Это снова я? - я смеялся вместе с ней.
  - Ты! Это всё - ты!
  - Кошмар! Я и танцевать-то не умею.
  - А я тоже. Здесь не нужно уметь!
  Мы кружились, пока нас не начало заносить, потом лежали на матах из искусственной травки и смотрели на небо, которое тянуло к себе, и если расслабиться, можно было почувствовать, будто ты уже оторвался от земли и медленно поднимаешься.
  Потом мы стояли у парапета, смотрели, как внизу плывут огненные реки танцующих людей, и я говорил о том, что у меня за окном уже две недели лежит снег и термометр пытается втянуть в резервуар весь свой длинный розовый язычок, и о том, что мне нравится снег, не знаю почему.
  - Мне тоже нравится, но я не люблю мёрзнуть. Можно, конечно, тепло одеться, но это жутко неудобно.
  - Вы, действительно, с другой планеты. Наверное, на Венере всегда лето.
  - А на Марсе что? Вечная зима? И что бы ты выбрал тогда?
  - Нет. Вечная зима мне нравится меньше, чем вечное лето. Мне нравится так, как здесь, на Земле. В крайнем случае, всегда можно уехать туда, где тепло. Или прохладно.
  - Да.
  Она задумчиво смотрела вниз. Ветерок чуть шевелил завитые в плавные кудряшки волосы, а в глазах медленно лилась огненная река.
  - А ещё я не люблю лёд.
  Она повернулась ко мне, ища что-то глазами.
  - Я не люблю лёд. Скользко.
  - Хочешь зиму, чтобы был снег, но не холодно? И лёд не скользкий?
  - И лес под снегом...
  - Да.
  - Хочу! Только давай ещё здесь побудем? Немножко.
  Лифт открыл двери и мы, смеясь, провалились вниз.
  
  
  Мы так и расстались где-то среди пёстрой толпы. Меня выдернуло оттуда яркое декабрьское утро и, ёжась в ванной, я удивлённо смотрел на свою ладонь, хранящую её последнее прикосновение. Моё отражение пыталось было сказать что-то вроде: "Полный привет!", но мне не хотелось этого слышать...
  
  
  "Тёплый снег..." Я скатал на ладонях снежок и запустил его в скрюченную старую сосну. Не тёплый, но и не холодный. Так, дразняще прохладный. "И мороз сухой - не зябкий. А может и вовсе не мороз. Наверное, можно расхаживать в шортах. Просто среди сугробов принято одеваться более основательно. И пар изо рта - так, видимость..." Я поправил простенькие крепления кургузых охотничьих лыж и неловко зашагал между наметённых вокруг нечастых деревьев, сугробов. На нетронутом снегу пестрели следы мелких лесных зверушек, распотрошённые шишки и одинокие осенние листья, дождавшиеся снегопадов. Деревья сбегали под уклон и скоро я вышел на большую поляну, на которой, как на блюдце, стояла маленькая избушка, по самые оконца заваленная голубым снегом. "Такая вот пастораль".
  Дверь, как и положено, открылась внутрь. В домишке, срубленном из вековых сосен было чисто и пусто. Я нашёл заготовленные лучинки и затопил небольшую печь с плитой и маленькой лежанкой - разве что для кота. Поискал в сенях лопату и принялся бросать лёгкий пушистый снег. Забравшись на крышу, я сталкивал с неё рассыпающиеся искрами пласты снега, потом вырыл широкую траншею вкруг избушки и, идя по своим лыжным следам, пробил тропинку до самой опушки, где две огромные тёмные ели сплелись в арку. Солнце уже спряталось за пологую крышу, когда я добрался до елей. Руки и спина приятно налились тяжестью, а желудок радостно отзывался на лёгкий запах печного дыма.
  Я аккуратно поставил брошенные у двери лыжи, отряхнул лопату и, потопав ногами, скрипнул дверью. В доме было тепло и сумрачно, но теперь я заметил домотканые половички и цветастые деревенские коврики на стенах. Я нашёл грубые толстые свечи и керосиновую лампу, какие-то припасы, простую посуду, сточенные ножи и тяжёлые вилки-ложки, нашёл валенки и вышитую Жар-птицами скатерть. Весь вечер я растерянно гремел котелками и сковородками, потом сидел за столом у плачущего окошка, грел воду и мыл посуду, согревал на печи толстое одеяло и подушки с кровати, курил у крылечка, глядя на знакомые звёзды, чувствуя, как легонько мёрзнут уши и горит лицо и думая о том, как здорово будет сейчас вернуться в тепло. Думал о том, как здесь здорово и о том, что хорошо бы остаться здесь, и о том, к какому окошку поставить на ночь свечку, если, вдруг... если кто-нибудь забредёт ночью на мою поляну...
  Я подпёр щеколду висящим на верёвочке колышком, долго ходил взад-вперёд, мягко ступая обрезанными валенками, потом, побоявшись, что свеча может случайно погаснуть, поставил на толстый подоконник керосиновую лампочку.
  Постель пахла тёплой сыростью.
  
  
  Такой была новогодняя ночь.
  
  
  Давно нетопленая избушка за ночь остыла, и я зябко кутался в одеяло, когда, сквозь муть утренней дрёмы услышал стук в оконце. Минуту спустя - в другое, и ещё раз.
  Я выдернул колышек и поднял заиндевевшую щеколду.
  - Привет!
  - Здравствуй!
  - Как здесь здорово! Я видела белку! И снег не холодный. Ты давно здесь?
  - С прошлого года.
  - Как!? А я? Почему я?
  Я пожал плечами.
  - Новый Год нужно, говорят, встречать с семьёй. Да пойдём же, что ты мёрзнешь!
  Мы пили тёмный чай с какими-то ужасно твёрдыми сушками, которые приходилось размачивать, и улыбались друг другу. В печке снова потрескивали дрова, и солнце ярко светило в обмёрзшее окошко.
  - Я не понимаю, почему так получилось.
  - Знаешь. Я тебя не ждал вчера. Я думал ты придёшь поздно ночью или утром. Так и получилось.
  - Понятно. Наверное, ты очень-очень сильно меня не ждал. - Она взяла меня за руку. - Я не обижаюсь. Просто, мне жаль, что ты был один здесь. Я понимаю почему, но не знаю, как тебе помочь.
  - Вот ты пришла и помогаешь. Не грусти, всё это не страшно.
  Мы бродили по лесу, ломали еловые лапки и украшали дом, водили хороводы вокруг всех подряд ёлочек, ещё раза в два расширили траншею вокруг дома, насыпав целый крепостной вал снега. Она что-то готовила, преувеличенно-сердито ворча на мои вчерашние кулинарные опыты и раскатывала по снегу половики, а я, посмеиваясь, курил сидя на лесенке, прислонённой к крыше. Вечером мы снова пили чай у плачущего оконца.
  - Я пирог испеку, если ты не будешь мне мешать.
  - Не буду. Обещаю! Завтра.
  - Завтра. Давай будет завтра?
  - И послезавтра.
  - И послепослезавтра!
  - Давай.
  
  
  Завтра было. И послезавтра...
  Я, то просыпался, видя её в каких-то заботах, с неизменной тёплой улыбкой в глазах, то приходил на лыжах откуда-то из лесу, неся за плечами тяжёлый рюкзак, то просто оказывался, вдруг, рядом с ней на коврике у открытой печной дверцы. Мы о чём-то говорили, но мне почти ничего не запомнилось, да и не это было главным. Сейчас, когда для меня нет никакой разницы, во сне это происходило или наяву, мне кажется, что она осталась в доме, который я выбрал (или он выбрал меня?), посреди нелюбимой зимы, только ради меня. Только ради того, чтобы я не возвращался в пустую избушку. Не знаю легче мне от этого было или тяжелее - тогда не было времени и сил над этим задумываться. Я просто радовался приближению ночи...
  
  
  По чёрным, растрескавшимся поленьям пробегали голубые всполохи. Слабый свет догорающих дров едва освещал её лицо, вычерчивая лишь контур. Она сосредоточенно смотрела в огонь и даже улыбка куда-то спряталась.
  - Ты ушёл вчера ночью, а я вышла и смотрела на звёзды. Такие яркие, как тогда, на крыше. Только здесь они живые.
  - Знаешь, тогда, на том небоскрёбе я думал совсем о другом. Мне вспомнился почему-то Экзюпери. "Ночной полёт". Я даже не помню толком, о чём там. В те времена по ночам почти не летали, тем более, в сложных условиях. Что-то там случилось. Это было где-то там, в Южной Америке, и мне сразу же вспомнилось. Странно, смысл не помню, а настроение осталось. Помнится.
  - А я знаю только "Маленького принца".
  - Это, наверное, лучшее. Там есть всё.
  - Грустно.
  - Грустно, потому что писал взрослый человек, и не для кого-то, а для себя, наверное. Я всё думал о том, что он ведь был, прежде всего, лётчиком. И погиб как лётчик и как воин. Я думал, что, вот, люди всяких романтических профессий - моряки, лётчики, очень редко способны поделиться этой романтикой. Многие из них пытаются, но получается как-то напыщенно или, наоборот, невнятно и неинтересно. Только единицам удается. А потом, вдруг, вспомнил одну древнюю истину о том, что не место красит человека. Если внутри ты Экзюпери, то будь хоть трактористом в богом забытом колхозе - ты сможешь так рассказать... даже не о тракторе, нет, просто о том, что видишь вокруг себя. Так рассказать, что люди захотят ехать в глушь чтобы жить как ты и, может быть, увидеть то же. И если тебе однажды, вдруг, захочется смастерить маленькую коробчёнку, то, вполне возможно, там окажется крохотный спящий барашек.
  Поленья в печи разваливались, рассыпая искры. Искры сменяли голубые огоньки.
  - Жаль, что я не могу тебя читать.
  - Хочешь, скажу, где можно поискать, но утром ты ведь ничего не вспомнишь.
  - Утром... Да. Не вспомню.
  - И, знаешь, это не большая потеря. Честно.
  - Ну и что? Ты - писатель, а я не видела ни одной твоей строчки. И вообще, как ты можешь судить о себе?
  - Скажешь тоже, писатель.
  - Но ты ведь хочешь, чтобы это стало твоей единственной работой...
  - Да. Просто мне хочется сделать что-то. Что-то большее. А для этого нужно чтобы это стало работой, единственным занятием. Я на это надеюсь, хоть и не знаю, будет ли какая-то польза.
  - Будет. Даже и не думай.
  - А если я стану писать по ночам, а отсыпаться днём?
  - А какая разница?
  - А ты?
  - Я никуда не денусь.
  Она прижалась лицом к моим волосам и прошептала:
  - Никуда я не денусь...
  
  
  Я не стану описывать, то, что было дальше. Не знаю как это объяснить... То настроение, тот накал и нежность сделали бы честь любому тексту не привнеся в него ни грамма фривольности, но разложить испытанное мной той странной зимней ночью по полочкам строк - выше моих сил. Даже здесь, в тексте, который никто не прочтёт, я не могу этого сделать. Мне бы хотелось, чтобы это продолжало жить во мне таким же бесформенным мягким комком, как и до сих пор.
  Мне кажется, я видел её лицо.
  
  
  Сердитый океан гнал волну за волной и они, свинцово-серые, как и небо над океаном, разбивались о камни где-то внизу. Разлетались клочьями пены и снова бились. Снова и снова.
  Я сидел на плоском камне и бездумно смотрел на волны. Позади, спиной к океану стоял выветренный каменный истукан с длинными ушами. И ещё один чуть левее. И ещё один справа. И ещё. Ещё. До самого изгиба береговой линии. Истуканы смотрели на камни и редкую травку, на голые скалы и вросшие в землю каменные плиты. Она шла откуда-то из глубины острова. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы видеть.
  - Тебя так давно не было.
  Я снял куртку и, подвинувшись, постелил на камень.
  - Здесь хватит места двоим. - она задумчиво смотрела по сторонам. - Похоже.
  - На что?
  - А почему у них такие странные шляпы?
  - Это не шляпы. Это волосы. "Пукао" - пучок волос...
  - Красные?
  - Рыжие, наверное. Это такое художественное допущение, рыжего материала, должно быть, не нашлось.
  - Ты много знаешь...
  - Какой от этого толк?
  Она села и, подтянув к себе, обняла меня.
  - Это место, где ты грустишь?
  - Не знаю. Я здесь никогда раньше не был.
  - Похоже. Очень похоже. Но ты, по крайней мере, знаешь где это. И у тебя есть эти статуи - их можно разглядывать. Размышлять.
  - На что похоже?
  Она промолчала, словно не услышав вопроса.
  - У тебя всё хорошо?
  - Ну ты даёшь.
  - У ТЕБЯ. У тебя самого?
  - Я жив, если ты об этом.
  - Примерно об этом. И здоров?
  - Физически - вполне.
  - Тогда давай ты не будешь здесь сидеть. Один.
  - Как-то не получается.
  - Ты здесь всё это время?
  - Нет. Я не прятался от тебя. Меня просто небыло. Просто проваливался и просыпался.
  - У тебя уже весна?
  - Почти. Снег серый как это небо и пена на бурунах. И вообще, всё серое.
  - Не переживай так, пожалуйста. Ничего страшного не случилось. Может это к лучшему.
  - Через полгода он меня забудет.
  - Вы же будете встречаться.
  - И что я могу дать трёхлетнему ребёнку, встречаясь с ним три раза в неделю по два часа?
  - Может, ты слишком многого ждёшь от него и от себя.
  - Может.
  - И... В конце концов, женщина которая совсем тебе не чужая, будет счастлива.
  Океан гнал волну за волной и они, свинцово-серые, разбивались о камни где-то внизу. Разлетались клочьями пены и снова бились. Снова и снова.
  - Поймала.
  - Ты ведь не зря здесь. Именно здесь. Кто-то поставил здесь эти статуи, когда остальной мир ещё только учился читать и писать. Кто? Они поставили статуи на постаменты, которые кто-то сложил из огромных каменных плит ещё раньше - когда по земле, не опасаясь охотников, бродили мамонты. Кто? Здесь нет ничего ужасного. Это просто неизвестность. Просто. Пойдём.
  Пойдем, пойдём! Вставай!
  
  IV
  
  Весна
  
  Мои дрожащие веки были плотно накрыты прохладными ладошками. Пахло чистым постельным бельём, казённым, как в поезде. И, как в поезде, немного покачивало, но колёса не стучали. Вместо этого слышался глухой, далёкий гул и кровать мелко дрожала.
  - И куда нас занесло?
  Одна ладошка на секунду сменилась тёплыми губами.
  - А ты угадай! И где ты берёшь всё это?
  - Это точно я... беру?
  - Ну, это же твой сон.
  - А можно я одним глазком, а?
  - Нет, нельзя! Угадывай!
  - Хорошо. Это поезд?
  - Не-а.
  - Но мы движемся ведь?
  - Ещё как!
  - Самолет!
  - Нет! - Она весело рассмеялась. - Надо было дать тебе только одну попытку.
  - Мы на корабле?
  - Да! Ты просто сама проницательность и наблюдательность!
  - Мне же нечем было наблюдать! Отпусти меня!
  - Не-а!
  Я обхватил её и стал подниматься вместе с ней.
  - Тише, тише - здесь потолок низкий!
  - Подволок, а не потолок! Мы на корабле, чёрт!
  Я поставил её на пол и огляделся.
  - Здесь нет окошек. Пойдём наверх.
  - Пойдём.
  На прогулочной палубе было холодно и немноголюдно. Ветер посвистывал в каких-то снастях и гнал невысокую волну. Зато хорошо чувствовалось движение.
  - Ты никогда не плавал на корабле?
  - Нет. Даже во сне не случалось. А ты?
  - Я не знаю. - Она молча пожала плечами. - А куда мы плывём?
  - Понятия не имею.
  - А это не "Титаник" случайно?
  Я рассмеялся, заставив её смешно насупиться.
  - Нет, не бойся. Хотя... Молодец! Точно!
  - Что, он?!
  - Нет, что ты. Но мы наверняка в Атлантике. И, знаешь, когда взойдут звёзды, я уверен, что полярная будет по левому борту.
  - Э-ээ... мы в Америку что ли?
  - Мне кажется, да.
  - А ты уверен, что это не... Я боюсь.
  - Не бойся. Смотри: это судно, жаль, надписи не читаются; это судно много меньше, и это не первый его рейс, определённо. Дальше: дым какой густой, и запах - уголёк, однако. Хотя, там тоже. Вибрация. Там такой быть не могло. Да, и каюты без иллюминаторов - значит ниже ватерлинии. Наверное, его ещё даже не построили - мы году в десятом - двенадцатом.
  Она смотрела на меня снизу вверх, загадочно улыбаясь.
  - Что?
  - Вокруг нас куча людей, но вместо того чтобы посмотреть на их одежду, ты определяешь год по вибрации корабля. Но в датировке я с вами согласна, сэр. Прогуляемся?
  Я выставил локоть, получив в отместку книксен.
  
  
  - Ты спишь? А это надолго?
  - Что?
  - До Америки. Долго?
  - По тем временам, не меньше недели. А что?
  - Ничего. Это хорошо. Спи. Спи, мой хороший...
  
  
  Зима прошла как сон. Истаяла и растворилась в шелесте ручейков и щебете птиц. Теперь уже весна качала за окнами мокрые ветви и что-то шептала в приоткрытые форточки. Весна казалась мне младшей сестрой осени. Они всем были похожи, эти сёстры, но младшую я не интересовал. Она была везде, она была со всеми сразу и ни с кем по отдельности. Она делилась радостью, а не искала общества для грусти. Весна пришла ко мне солёными брызгами, глухим стуком машин, туманными рассветами и барашками на волнах. Пришла её серым пальто и маленькой шляпкой, которые я искал глазами на открытых палубах, звонким смехом и уютным задумчивым молчанием. Порой я видел за окном спальни серый океан, а в маленькой каюте без иллюминаторов рассказывал, как начинают масляно блестеть почки и по улицам шелестит тёплый ветер.
  
  
  Мне было хорошо. Просто хорошо. Безоблачно. Дорога с вьющимися продольными трещинками в сером асфальте и истёртой разметкой бежала навстречу, скрываясь за огромным капотом. Что-то напевал приёмник, и я даже пытался подпевать ему, не разбирая смысла чужой речи. В словах, качающихся на волнах плавного мотивчика кантри, говорилось, что кто-то там живет в Техасе, а кто-то в Теннеси. Навстречу пронёсся огромный грузовик со слепящей радиаторной решёткой и рявкнул иерихонской трубой клаксона, я протянул руку к натянутому под потолком тросу и ответил таким же тепловозным гудком.
  - Боже, что это? Страшный суд? - Она стояла между сидений, выбравшись из огромного, как дом, спальника позади кабины. - На корабле сирена была потише.
  - Так то был европейский кораблик, а теперь мы в Америке - здесь всё самое лучшее, самое громкое, самое большое, самое блестяще и самое дорогое! Здравствуй.
  - Здравствуй. Самое большое, да. - Она оглядывала кабину.
  - Такого монстра даже не пускают в населённые пункты.
  - Почему?
  - Не помещается!
  - Ужас! А куда мы едем?
  - Мы едем в Калифорнию. Калифорния вся из золота...
  - Кто тебе сказал такое?
  - Френсис Брет Гарт.
  - Я что-то пропустила...
  - Ну, Джека Лондона ты же знаешь?
  - Лично - нет. Не надо на меня так смотреть! Знаю, знаю.
  - А лет за пятьдесят до него была другая золотая лихорадка. Калифорнийская. И у неё был свой биограф - Брет Гарт. В общем, его героям жилось гораздо вольготнее, чем лондоновским, да и вообще... Наивный и трогательный девятнадцатый век.
  - Будем искать золото?
  - Нет. Боюсь его уже давно нашли и использовали по назначению. Посмотри в зеркало. Сейчас, как раз будет поворот.
  - Это дом? Мы везём дом?!
  - Угу. Это наш дом.
  - Мы - улитка! А можно его посмотреть?
  - Сейчас нельзя останавливаться. Посмотрим чуть позже. Хорошо? Я и сам ещё не видел.
  - Хорошо.
  - Поставим его в каком-нибудь абрикосовом саду, чтобы ветки лезли прямо в окна. Вот и будет нам золото.
  - Здорово! А море будет рядом? Мы будем ходить купаться, да?
  - Да. Только, может, он ещё холодный. Океан.
  - Ничего. Мы подождём.
  Дорога вилась по песчаным холмам, мимо бесконечных полей, пастбищ, оград, столбов по которым, опускаясь и поднимаясь, бежали бесконечные провода. Опускаясь и поднимаясь. Трещинки змеились по серому асфальту.
  - Ты переезжаешь?
  Я кивнул.
  - Всё устроится...
  - Да. Устроится. Мне, с барского плеча, презентовали маленькую квартирку в старом доме. Чтобы я не вздумал делить "совместно нажитое". Почти в центре. Хорошо всё же, когда о тебе думают ещё хуже, чем ты есть на самом деле. Зато теперь я сам себе хозяин: могу спать и работать когда вздумается, курить в постели, питаться полуфабрикатами и убираться только в случае необходимости.
  Я вдавил прикуриватель, достал из кармана пачку сигарет, ухмыльнувшись названию - "Голдэн америкэн", - вытащил одну зубами и выпустил в форточку струйку дыма.
  - Я не очень-то тебе верю.
  - Нет. Почему? Я вполне доволен. Мне перевезли вещички, я пожал ему руку и пожелал удачи. Большего говорить не стал - едва ли он сможет понять. Я - тряпка, да?
  - С их точки зрения - безусловно.
  - Спасибо.
  - Пожалуйста. А с моей... Понимаешь, нельзя выгрызть любовь и выцарапать счастье. Есть вещи, которые не терпят насилия - они просто погибают, какими бы иллюзиями или даже разумными доводами, ты себя не успокаивал. Мне вообще... А можно мне?
  Я подал ей остаток сигареты.
  - Выбросишь.
  - Да. Спасибо. Я могу понять женщину, которая бросает всё, потому что сил больше нет. Остаётся сама с собой, потому что так, всё же, лучше. Но с разгона менять одно на другое. Извини.
  - Ничего.
  - В общем, это не важно. Ты приобрёл больше, чем потерял. Поверь мне.
  - Я постараюсь.
  
  
  Весна бушевала вокруг меня. Я не сумел увидеть её как осень, но каждый день замечал всё новые дела её рук. Отчего-то я стал замечать как распускаются первые листочки и расцветают первые цветы, увидел, как меняется цвет и освещение, услышал, как появляются новые звуки и глохнет гулкое и неуютное зимнее эхо. Весна была другой. Весна была разной. За одним окном распускались берёзки и моросили мелкие дождики, за другим - шелестели абрикосы, журчал прозрачный ручеёк, и ярко голубело глубокое небо.
  
  
  Щепка, кружась, обогнула маленький мысок, перепрыгнула через камень и, на мгновение вспыхнув в лучах огромного малинового солнца, скрылась за поворотом. Я бросил в ручей следующую. Мы сидели на низкой, пахнущей свежим деревом, скамеечке, и молчали, глядя на закат и на исчезающие за поворотом ручейка щепки.
  - Удобно. У тебя здорово получается.
  - Спасибо, но это только здесь, наверное.
  - Ну и что.
  Очередная щепочка закружилась в крохотном водовороте, выпрыгнула, встав почти вертикально, и продолжила свой неторопливый путь в неизвестность.
  - Когда я была маленькая, весной, у нас во дворе протаивали сначала глубокие колеи на дороге. По ним быстро бежала мутная вода и мы тоже бросали туда разные палочки и даже пускали бумажные кораблики. Только они быстро размокали. А потом, когда снега оставалось совсем мало или летом после сильного дождя бросали простые спички и бежали следом, стараясь не упустить из виду свою.
  Я повернулся. Она внимательно смотрела мне в лицо.
  - Вспомнила, вот.
  - В колеях, да. Я тоже помню.
  - Что у тебя нового.
  - Трудно сказать. Вроде бы ничего. Машину купил.
  - Ух ты! Поздравляю!
  - С чем?
  - С обновкой. - она чуть смутилась.
  - Да она старая. Привык как-то. А теперь не придумаю, куда же мне на ней ездить - не нужна ведь совсем.
  - Но ведь хотелось.
  - Да не очень. Знакомый продавал. Ему от отца в наследство осталась. Аккуратная, и сохранилась хорошо в одних руках. И дёшево совсем.
  - А какая?
  - Белая. Старенькие белые "жигули". Понравилась просто. Даже необычно смотрится теперь. Аккумулятор только заменить и так, мелочи кое какие... Зачем только?
  - Пусть будет. Покатаешь как-нибудь.
  - Хорошо. Загоню только куда-нибудь на ремонт.
  - Сам боишься?
  - Ага. От меня вреда будет больше, чем пользы. Не разбираюсь я в этом. Правда, я когда-то даже работал немного слесарем в автосервисе. Я, вообще, кем только не был.
  - И как?
  - Поучительно. До тех пор я просто плохо разбирался во всех этих механизмах, а за время работы моё незнание стало просто фундаментальным. Приобрело, можно сказать, академическую базу.
  Её смех был чем-то похож на торопливое журчание ручейка у наших ног, а волосы щекотали мне щёку.
  - Это хорошо. Хорошо, что купил. Это что-то новое для тебя.
  - Новое, да. У меня был как-то знакомый, можно даже сказать, приятель. И вот, как любой взрослый мужчина, он задумал бросить курить. В общем и целом всё шло неплохо, но выпив, он не мог себя сдерживать и каждый раз срывался. Тогда он придумал для себя замену, на время - он стал рисовать маленькие картинки. Ну, например, в любом застолье наступает время перекура, мужчины выходят куда-нибудь, где можно подымить и продолжают застольную беседу, вернее, развивают её в самых неожиданных направлениях. Мой приятель брал с собой, чаще всего, стопку салфеток и быстро-быстро, стараясь передать мысль минимальным количеством штрихов, зарисовывал понравившееся ему повествование. Когда он рассказывал что-то сам, то тоже старался иллюстрировать свой текст. Довольно долго никто ничего не замечал, но когда его раскусили, он решил, что курить было гораздо спокойнее, чем постоянно получать заказы на карикатуры, дружеские шаржи и даже семейные портреты. В конце концов все от него отстали, а он просто раздаривает большую часть своих рисунков их героям. Я давно уже его не встречал, но в последний раз, когда мы пересеклись в гостях, хозяева приготовили для него пару блокнотиков и гелевую ручку...
  Солнце уже совсем спряталось за невысокую рощицу на холме и в траве оживали какие-то сверчки и кузнечики. Мы долго ещё сидели , болтая о всяких глупостях, потом она ушла в дом и за моей спиной зажёгся теплый прямоугольник окошка. Я слушал кузнечиков, её возню за стеной и журчание ручья, который никогда не спит.
  Потом мы сидели за столом на маленькой террасе и пили крепкий сладкий чай. Мотыльки стучались в стекло подвешенной над столом лампы и падали на стол. В тишине был слышен только этот глухой стук и трепетание маленьких крылышек.
  - Я хочу задать тебе глупый-преглупый вопрос.
  - Попробую на него ответить.
  - Это не обязательно. Как ты пишешь?
  Мотылёк упал мне на голову. Я затряс головой и двумя руками стал его стряхивать. Она рассмеялась.
  - Мне тоже жутко неприятно, когда что-то такое падает в волосы.
  - Как-то я не очень люблю насекомых. Знаешь, когда я был маленьким у меня был такой кошмар: будто по всей моей постели ползает множество всяких жуков, пауков и ещё бог знает чего. Всего один раз, но я запомнил.
  Она, улыбаясь, кивнула в ответ. Я помолчал немного, глядя в темноту за толстым брусом, отделявшим нас от ночной темноты.
  - Как? Пожалуй, с трудом. Иногда мне уже приходится себя заставлять. И, кажется, чем дальше, тем больше. Наверное, это - плата. Как ни крути, удовольствие ставшее работой - это кошмар. Глупо выглядит, да?
  Она молчала.
  Знаешь. Вопрос должен звучать не "как?", а "почему?". Как - дело десятое. Иногда ведь приходится заставлять себя делать даже то, что тебе, действительно, нравится и хочется. Главное, чтобы это было. Желание. Почему?... Почему художники пишут картины, а фотографы забираются в самые неожиданные места ради одного кадра? Почему актёры и музыканты? Почему архитекторы и цирковые гимнасты? Я избегаю слова "искусство". Искусство делают единицы, я не имею к ним никакого отношения. Просто... Понимаешь... Чёрт, сложно как! Понимаешь, вот идёшь ты по улице, вокруг тебя множество людей, домов, звуков, картинок, запахов. И, вдруг, в какое-то мгновение всё это складывается во что-то целое. Что-то единое. Это не музыка и не картина, и не новый, необычный аромат. Это ощущение. Необыкновенное ощущение, сложившееся из обыкновенных вещей. Ты продолжаешь идти, но это уже другой мир. Это два мира, причудливо переплетённые между собой. Ты скользишь, не принадлежа уже ни одному из миров, и в каждом из них видишь то, что не видит больше никто. Никто. И дело даже не в этом. Это прекрасное и мучительное своей недосказанностью ощущение требует какого-то выхода. Оно требует запечатления, потому что вот сейчас оно уйдёт и, быть может, никогда больше не вернётся, и ты останешься таким как был, останешься на этой улице заполненной мешаниной домов, машин, людей и запахов. Увидевший и потерявший. Не сумевший сохранить...
  Самовыражение, говорят... Просто, каждый пытается сохранить и донести то, что увидел... Я бы хотел быть художником, но этому нужно долго учиться; быть может, я мог бы сочинять музыку, но это ещё больший труд, а я даже нотной грамоты не знаю; в конце концов, из меня мог бы выйти неплохой актёр, но глядящий из темноты зрительный зал заставляет меня сжиматься от страха. Я ленивый. Делаю то, что проще всего.
  Мотыльки прилетали из темноты и отчаянно стучались в горячую стеклянную колбу с жёлтым солнцем внутри.
  - Проще всего для тебя.
  - Возможно. Иногда я тешу себя мыслью о том, что это именно то, что я должен делать.
  - А, знаешь, может это и не важно. Не важно, должен или не должен. Важно, что делаешь.
  - Спасибо.
  - Правда. Быть собой - не меньший труд, чем быть кем-то. Согреть ещё чайник?
  
  
  Весна ушла. Растворилась в лете и никто не понял когда и как это произошло, просто все стали говорить "лето" и ждать новых чудес или просто приятностей. Лето - время отдыха от дел и мыслей, настоящее межсезонье. Даже имя у него безличное, неопределённое. Просто лето. Пора забвения, медлительности и созерцания. Пора пополнения запасов...
  
  V
  
  Лето
  
  Длинный и узкий деревянный причал, выбеленный солнцем и солёными брызгами, словно вырастал из белого песчаного пляжа с пальмами и парой неказистых строений дремлющих под бархатным солнцем. Белый песок, наметённый на дощатый причал, тонко пел под подошвами ботинок. Я обернулся на ошвартованный у причала большой зеленовато-серый гидросамолёт и зашагал к берегу.
  Она сидела под пальмовым навесом маленького кафе сколоченного из тех же выветренных и выбеленных досок, что и причал и, издали, помахала мне рукой. Я снял фуражку с крылышками и двухлопастным пропеллером вместо кокарды и махнул ею над головой, другой рукой вытирая пот со лба.
  - Здравствуй.
  - Здравствуй. Как долетел?
  - Нормально. Только что-то я не по погоде одет.
  Я снял толстую кожаную куртку с таким же пропеллером и крылышками на нагрудном кармане.
  - Это я перестаралась, наверное. - Она виновато улыбнулась. - Но там ведь не жарко?
  - Там прохладнее, да... Но не настолько. - Я рассмеялся.
  - Просто мне захотелось, чтобы ты прилетел вот так.
  - В туче брызг... Спасибо, мне понравилось. А, кто я, собственно говоря? - Я бросил на столик фуражку. - Не военный, но и на гражданский мой самолёт не очень-то похож.
  - Не военный. Ты, просто, сам себе лётчик. Это твой самолёт.
  Я разулся и запустил пальцы в мелкий песок. По голубому небу плыли редкие барашки облаков, море гнало лёгкую волну и неназойливо шумело прибоем. Она тянула через соломинку какой-то коктейль со стремительно плавящимся кубиком льда.
  - Интересно. Я - сам себе пилот немаленького грузопассажирского самолета подозрительно тёмной окраски, в Карибском бассейне, с базой на Кубе. Что же я перевожу? А, Бонни?
  - Не знаю.
  Она пожала плечами, улыбаясь щёлочками глаз.
  - Угу. Как говорят братья пилоты: это или кубинские эмигранты или... одно из двух. Надеюсь, у меня в салоне нет никакого подозрительного белого порошка?
  Она снова пожала плечами. - А как ты сам думаешь?
  - Я думаю, пусть лучше будут эмигранты-нелегалы. Когда меня, наконец, собьют, я, по крайней мере, буду знать, что помогал людям приблизиться к их мечте, какой бы глупой она ни была.
  - Героин - тоже мечта. Глупая, бестолковая и убийственная, но мечта. Разве нет?
  Она смотрела на меня внимательно и серьёзно.
  - Так значит... Хорошо. Согласен. Но разница есть. Кубинцам я даю шанс. Как там сложится, смогут ли они им воспользоваться или нет - тут уж каждому своё. В любом случае, хоть один из моих пассажиров сможет найти то, что искал. А, другой груз... Он все шансы отнимает. Это "сейчас"в обмен на "завтра". Просто, сам для себя, я люблю думать, что "завтра" всё же будет.
  Она кивнула.
  - Извини, я просто вспомнила ещё что-то. В нашем доме, может быть даже в одном подъезде - не помню, жила одна бабушка. Жила совсем одна - муж её давно уже умер, дети разъехались и потерялись. Никто к ней не приезжал, не писал и, наверное, не звонил. Зато гости у неё бывали постоянно, с раннего утра до поздней ночи. Все окрестные пьяницы, со своими спутницами жизни навещали бабушку, потому что она торговала самогоном. А время от времени к ней приходил участковый и ещё какие-то люди, но бабушка была такая одинокая, такая чистенькая и опрятная, а пенсия её была такая крохотная, что ни у кого рука не поднималась наказать. Я всё время думала о том, почему мне её не жаль, почему я не могу её оправдать. Я пыталась представить себе свою собственную одинокую старость и болезни, и страх, но оправдать её у меня не получалось. Это мучило меня, потому что нельзя так относиться к людям, которые много старше тебя, но я не могла. Не знаю почему.
  - Я понимаю. - я зарывал ступни в мелкий песок, а потом поднимал их, слушая как щекотно стекают струйки между пальцев. - Понимаю. Судить нам не дано - очень много хитросплетений в каждой жизни. Понимая это не можешь уже быть судьёй. Но не соглашаться, не оправдывать - наше право. Может быть, это и не верно. Так не искоренишь зло, но, по крайней мере, не поселишь его в себе.
  Мы помолчали, прислушиваясь к шуму прибоя и крикам чаек. Я радостно дышал жарким воздухом и принюхивался к новым запахам.
  - Я тоже хочу чего-нибудь выпить. Тут есть?
  - Конечно. Пойдём.
  
  
  Лето было нежарким и дождливым. Прогнозы погоды оптимистично откладывали начало настоящей жары и засухи на ближайшие недели, но недели сбегались в месяцы, а дожди не прекращались и термометр не бросался вверх. Я постепенно встраивал себя в свою новую жизнь, стараясь замечать любые положительные мелочи, а по ночам купался в тёплом море и лежал на белом песке. На старом, гремящем всеми частями, американском пикапе мы выбирались в сонные городки, бродили по магазинчикам и барам почище. Она пила что-нибудь безалкогольное, а я вдруг вспомнил слово "дайкири". С сахаром и без. Я рассказывал ей о том, что, раз уж мы здесь оказались, то почему бы мне не встретиться с человеком по имени Томас Хадсон и не угостить его парой коктейлей. Он бывал здесь во время войны, на маленьком катере охотился на немецкие подводные лодки, а когда оказывался на берегу, проводил время в барах, как любой моряк. Только, на самом деле, он был художником. Мы бы просто помолчали, а может быть, я бы узнал, чем же закончилась его история, но это не главное. Просто я ему кое чем обязан.
  Она смеялась. Смех её был журчащим и прохладным.
  
  
  Мы лежали на песке. Радостные и обессиленные долгим купанием подставляли солнцу продрогшие тела. Люди на пляже сидели в плетёных креслах под зонтами, лежали в шезлонгах, вяло перебрасывались мячом, читали газеты и толстые книги в суперобложках, ели и пили.
  - Я хочу тебя спросить о той женщине. Можно?
  - И о других двоих тоже. Это твои проделки?
  - Тебе неприятно?
  - Мне странно, что они здесь. Неприязнь слишком сильное чувство.
  - Проделки? Нет. - она перевернулась на живот, подложив кулачок под подбородок. - Я часто стала что-то вспоминать. Я вспомнила одного человека. Очень смутно и неярко, но сейчас же об этом пожалела. Мне кажется, что я случайно вспомнила, то о чём изо всех сил старалась забыть.
  - Я понял, кажется. Как я мирюсь со своей памятью, да?
  - Примерно так.
  - Та, что прошла сегодня мимо... Знаешь, есть такое хорошее слово: "благодарность", но люди истерзали его, заталкивая в каждую удобную щель между другими словами. Я сразу представляю себе старого, лысеющего ловеласа, который, подвыпив, приторно-мужественно говорит о том, как он благодарен всем своим женщинам, благодаря которым он стал таким вот распрекрасным экземпляром. По сути - верно, но слова не те. Огульная благодарность - немного не то. Просто каждой... каждому человеку, которого я встретил в своей жизни, плохому ли, хорошему; подарившему мне что-то волшебное или оставившему тёмный след, мне есть за что сказать спасибо. Каждому, есть за что.
  Она лежала, повернув ко мне голову, и молча смотрела, чуть улыбаясь глазами.
  - Не отвертелся?
  - Не-а.
  - А в конкретном случае... Их давным-давно нет в моей жизни, так же как и меня в их. А спасибо, за то что я получил возможность увидеть мир их глазами. Вот.
  - Я больше не буду.
  - Да ладно...
  
  
  Дождливые дни сменялись жаркими ночами с белым песком и зонтами из пальмовых листьев. Лето катилось привычной дорожкой, но в какой-то момент всё вдруг прекратилось. Я засыпал и проспался в одном и том же мире, смотрел в одно и тоже окно, жил одной единственной жизнью. Это было невыносимо. Всё вокруг, будто застыло и даже воздух был другим - им трудно стало дышать, он не насыщал лёгкие кислородом. Мне было уже плевать на то, как всё это выглядит со стороны и как называется... Так прошёл, наверное, месяц.
  
  
  Серо-голубой мох. Мох и редкие замшелые валуны до самого берега, где мох сливается с ленивыми маслянистыми волнами. И море. Море до самого горизонта, где серое небо сливается со свинцовой водой. И тусклое, холодное пятно, словно сквозь пергамент пробивающегося солнца.
  Она сидела на камне лицом к морю.
  - Здравствуй, Русалочка. Это место, где ты грустишь?
  - Здравствуй. Это место, где я живу. Похоже?
  - На что?
  - На твой остров.
  - Похоже.
  - Тебя давно не было.
  Её голос был тусклым и лишённым всякого выражения. Словно голос из автоответчика - фразы, составленные из отдельных слов.
  - Я не знаю, почему.
  - У тебя всё хорошо?
  - Да. А у тебя? Вообще.
  - Наверное. У меня нет ничего кроме этого моря. Можно долго-долго идти в любую сторону и всё равно придёшь к морю и этому камню. Какое-то время я думала, что умерла и это моя Вечность.
  - Совсем плохо?
  - Ты не понимаешь. Меня нет! Нет среди живых. Нет среди мёртвых. Я не знаю кто я или что. Ты приходишь и уходишь, уходишь в какой-то другой мир, другую жизнь. А у меня нет другой жизни. Нет! Я остаюсь какое-то время там, где ты меня оставил, а потом снова оказываюсь здесь и жду. Жду, когда, может быть, ты меня позовёшь. Это жестоко.
  - Но...
  - Я могу сделать себе свой мир, но он мёртвый, как простенькая игрушка. Люди - как манекены, всё вокруг - как декорации. Ты - единственный живой человек в моей... В чём? В жизни, во сне?
  - Как тебе помочь? Скажи.
  - Как ты мне поможешь? Что ты вообще знаешь обо мне? Пришёл, поиграл и ушёл. "Отражение дневных мыслей"! Ты знаешь кто я? Может я тоже живая. Может я бежала через дорогу, обняв, вот так - она словно обхватила что-то руками - сумку с учебниками или у меня от пакета ручки оторвались. Я бежала и поскользнулась. Может я лежу где-нибудь, подключённая к куче твоего любимого железа, о котором ты так много знаешь, и вся моя жизнь здесь, на этом берегу. А может это была автокатастрофа или авиа... Я ничего не успела увидеть в своей жизни, или не помню. Ты вёдёшь меня по своему миру. Я живу рядом с тобой.
  Волны катились лениво и бесшумно. Абсолютно бесшумно.
  А может ты прав... Скорее всего. Я - это ты. Фантом, который хочет поверить в то, что он живой. Я - ты. Ведь ты попал как-то сюда.
  - Я очень сильно захотел увидеть тебя. Прости меня пожалуйста. Я не знаю, как быть.
  - Ты меня прости. Видишь, как... Твой мир - живой и даже фантомы самостоятельные. Самосознательные. Не уходи.
  Но её уже заволакивало серым туманом. Что-то тащило меня на поверхность, не позволяя зацепиться за замшелые валуны...
  
  
  Дни были долгими и томными. Что-то происходило вокруг, я с кем-то встречался, что-то решал, ел, спал без сновидений и думал... Думалось неуклюже.
  Моя книжка переиздавалась. Я поддался на уговоры отпраздновать это событие с немногими оставшимися знакомыми. Потом появились знакомые знакомых, потом друзья знакомых знакомых и ещё бог знает кто. В конце концов, я вырвался и, изрядно повеселевший, через ближайший супермаркет, отправился домой. Во мне, вдруг, проснулась хозяйственность и я накупил целую гору продуктов, салфеток, туалетной бумаги, дисков, ручек и карандашей, толстых тетрадей, средств для мытья окон и посуды. В подарочном отделе я долго смотрел на странную пустую фоторамку с белым матовым стеклом. В рамке, будто клубился густой туман, а внизу было написано: "Без тебя - пустота". Какой нелепый подарок - подумалось мне - как тяжко должно быть человеку, получившему его. Тяжко быть причиной вот такого густого тумана.
  
  
  Я стоял на изумрудной траве и ошалело смотрел на самый настоящий диснеевский замок из мерцающего розового камня. По огромной, ровной как стол, лужайке бродили фламинго, в пруду с прозрачной водой чинно плавали лебеди, бабочки кружились в воздухе, а по неописуемо голубому небу плыли аккуратные облачка.
  Она неспешно шла ко мне в шикарном королевском платье.
  - Приветствую Вас, королева снов! - я преклонил колено, уже не удивляясь тому, что эфес шпаги ткнулся мне в рёбра. - Я безумно рад нашей встрече.
  - Встаньте, рыцарь! Давай ты будешь рыцарем? Старшим.
  - Как это?
  - Ну, мне кажется, рыцари при королеве - это как гарем при султане.
  - Интересные нравы в вашем королевстве, сударыня. И сколько у меня младших в подчинении?
  - Нисколько. Ты - единственный!
  - То есть, это всё мне?!
  - Только тебе!
  - Я польщён.
  Мы кормили лебедей, сидели в увитых розами беседках, гладили фламинго, которые ластились как кошки. Казалось, она светится изнутри, у меня даже начинало резать глаза, когда я смотрел на неё.
  - Прости меня, пожалуйста! Мне, правда, очень плохо было. Очень одиноко. Я больше не буду такой. Это не я была...
  - Что ты...
  - Теперь я всегда буду здесь. И, что бы ни случилось, ты можешь прийти сюда. Я всегда буду ждать тебя. Здесь.
  - Хорошо. Я рад, что всё хорошо. Но я ведь могу взять тебя с собой? Если, вдруг...
  - Конечно!
  Мы шли по дорожке у стены замка. Темные стёкла отражали по круглому солнцу в каждом переплёте и бросали неровные блики на розовые кусты.
  - Я хочу подарить тебе... Вот.
  Она подала мне тяжёлую рамку с фотографией. На фотографии вилась бархатисто-чёрная дорога с жёлтыми линиями разметки, а она держала букет из осенних листьев.
  - Спасибо. Это, действительно, царский подарок.
  - Забери её с собой, если сможешь.
  Она подошла к маленькому пруду и стала бросать лебедям хлебный мякиш. Я неловко огляделся. В стене замка тускло блестела небольшая железная дверь, и какой-то озорной бесёнок толкнул меня к ней.
  - Не надо. - Она обернулась. - Не надо!
  Я хотел вернуться, но моя рука сама легла на ручку.
  - Не ходи, пожалуйста! - Она рванулась ко мне, но не могла сдвинуться ни на шаг.
  Дверь открывалась против моей воли. Я не мог оторвать руку, не мог заставить себя не делать шаг. Меня внесло внутрь и, в захлопывающейся двери я видел, как она что-то беззвучно кричит и по её лицу катятся огромные слёзы. Почувствовав, что сопротивление исчезло, я рванулся обратно, но дверь не поддалась. Я колотил в неё так, что стали дрожать стены и откуда-то сверху упал кусок тёмного оконного стекла. Тогда я обернулся.
  Замок был построен из тонкой фанеры и лохматого, сырого соснового бруса. Подпорки уходили в серо-голубой мох, который стелился до самого берега и сливался с ленивыми маслянистыми волнами. И тусклое, холодное пятно, словно сквозь пергамент пробивающегося солнца...
  
  
  Я проснулся разбитым и усталым. Держа виски руками, опустил ноги и наткнулся на тяжёлую рамку с белым матовым стеклом. Надписи на рамке не было.
  Пока чайник набирался сил для сердитого свиста я выгреб из карманов скомканные деньги, мятые сигареты, зажигалку, жевательную резинку и, в конце концов, длинный чек из магазина. Рамка в нём не значилась. Я тяжело смотрел в бумажку, пока рвущийся через свисток пар не вывел меня из ступора. Что ж, рано или поздно нужно учиться воровать из супермаркетов.
  Я поставил рамку на свой письменный стол в единственной комнатке и стал ждать продолжения. Дни сменяли друг друга, подсовывая мне одну за другой, пустые, шуршащие желтеющими листьями, ночи. Лето заканчивалось. Я смотрел сквозь пыльные окна и гадал, куда подевалось лето, когда успела пролететь весна, и как я прозевал зиму? Их, словно, не было - осень сменилась осенью. Вся моя жизнь перевернулась вверх дном за какой-то год. За целый год. А я его не заметил. Столько всего было сделано за тот же год, а я не помню, как и когда. Жизнь, словно, выдавливала меня в другой мир, постепенно отсекая корни. И она... Помогает мне она, или просто тянет за собой? Русалка...
  
  
  Во дворике старой "хрущёвки" мокли такие же старые автомобили. Я вошёл в тёмный подъезд и стал подниматься по лестнице, чуть касаясь липких перил. Дверь в квартиру была распахнута, внутри было неуютно, как бывает когда в доме происходит что-то значительное, что заставляет распахивать двери; как бывает, когда множество близких и совсем чужих людей постоянно приходит и уходит. В доме ничего не меняется - мебель и безделушки, занавески и полотенца в кухне, одежда в прихожей. Всё остаётся на своих местах, но отчего-то становится неуютно.
  Меня встретила какая-то сгорбленная старушка.
  - Опоздал, родимый. Отмучилась лапушка наша! - дребезжащий и пришёптывающий одновременно голос торжествовал. - Отмучилась сердешная. Где-то уж теперь...
  - Как?
  - Так вот. Видно рано ей. Сжалился.
  - Как рано, бабушка? Куда?
  - Известно куда. Ты иди. Иди, нечего тебе тут.
  Дверь захлопнулась, слившись со стеной. Двери больше не было. Не было сдвинутого набок коврика и чёрной кнопки звонка. Не было и лестницы - единственная оставшаяся на площадке дверь выпустила меня во двор, к мокнущим автомобилям. Я узнал этот дворик.
  
  
  Я узнал этот дворик.
  Подскочив с кровати, я бросился к столу и, схватив карандаш, коряво набросал, на первой попавшейся бумажке название улицы и приблизительную схему - номера дома я не помнил.
  Это было сумасшествие. За окнами просыпался серый и дождливый день. Я суматошно одевался, подгоняя себя, зажигал газ и снова гасил - некогда; трижды выбегал из квартиры и возвращался, забывая то одно, то другое. Машина не завелась - должно быть, совсем сел аккумулятор. Я хлопнул дверцей, прищемив краешек кашне, и оно больно дёрнуло меня за шею, я отмахнулся от него и, подняв воротник, почти побежал к троллейбусной остановке. Я не мог вспомнить номер подходящего мне маршрута и дважды пересаживался, нетерпеливо приплясывая на остановках. Это было безумие и я радовался ему. Я смотрел на себя со стороны и радовался, что во мне нашлось что-то, что смогло наплевать на разумную действительность и делать то, что не укладывается ни в какие рамки. Я знал, что это поселилось во мне уже давно и готов был растерзать себя за то, что не признался ей. Даже не намекнул. Быть может, это всё изменило бы. Теперь всё было не важно. Главное добраться до того дома, ведь не просто так я его узнал. Что-то должно встать на своё место, и я пойму... Я скажу. Я увижу.
  Дома не было.
  Мне давно не приходилось бывать в том районе... Дома не было. Был высокий строительный забор из сырых досок и бетонное крошево - дом снесли несколько месяцев назад, вывезли обломки и готовили площадку под новое строительство. Я стоял, прижавшись к щели в заборе, и боялся отойти потому что ноги не держали. Нет квартиры, нет дома, нет её. Просто нет. Нигде. Я добрёл до соседнего дома и сел на мокрую скамейку. Листал записную книжку в телефоне - искал какие-то каналы, чтобы выяснить что-то об этом доме, забывал что ищу, начинал сначала. Можно с тобой? Решила тебя ждать... А мы... какие?... Не сердись, я же смеюсь... Спасибо тебе большое!.. Я знала, что ты где-то здесь... Но ты ведь не уйдёшь?.. Как же я рада, что ты здесь!.. Пойдём, я покажу тебе... И лес под снегом... Давай будет завтра?.. Никуда я не денусь... А это надолго?... Ты приобрёл больше, чем потерял... Поверь мне... Никуда я не денусь... Поверь мне... Никуда я не денусь... Поверь мне... Поверь мне.
  Я не помню, как добирался обратно. Было уже темно. Я не чувствовал голода, не чувствовал насквозь промокших ног - наверное я шёл пешком, шёл сжимая в руке телефон и бумажку со своей схемой. Аккуратно сложенное кашне было прижато щёткой стеклоочистителя, ключ торчал в замке зажигания, на коврике под ногами лежали ключи от квартиры - я не заметил как выронил их.
  
  VI
  
  Осень
  
  Я жевал длинную свежую травинку в тысячный раз глядя на извивающуюся далеко внизу грунтовую дорогу белеющую посреди свежей зелени. Дорога извивалась по узкой долине между высокими, сплошь заросшими холмами. На ней не было ни души.
  Щёлк.
  - Как так получилось?
  Я обернулся. Толя сидел позади меня в застиранном камуфляже и, вытащив из разгрузочного жилета запасной магазин, выщёлкивал из него патроны. Любимое его занятие. Сколько взысканий было за это получено, но каждый раз, когда Толя получал оружие, он не мог удержаться.
  Щёлк.
  - Как так получилось, брат?
  Щёлк.
  По дороге ползло несколько грязно-зелёных грузовиков, возглавляемых чадящим бэтээром. Потом что-то сверкнуло на горке напротив меня и бэтээр бесшумно подпрыгнул, разбрасывая колёса и сидящих на нём людей; полыхнул красным, жирно-дымным пламенем. Грузовики, прыгая на кочках, сворачивали с дороги и останавливались. Светло-зелёные фигурки рассыпались вокруг.
  - Кто-то не досмотрел, кто-то не додумал. Мало ли...
  Одна фигурка, пригнувшись, бежала к бэтээру. Спотыкалась, ползла.
  Щёлк.
  - Как получилось, что ты остался один?
  Я пожал плечами.
  Щёлк.
  Человечек добрался до бэтээра и ползал вокруг. Остальные, лёжа, часто отплёвывались неяркими вспышками.
  Щёлк.
  - Для чего это всё, братишка?
  Шёлк.
  - Кто знает? Сколько можно уже?
  Шёлк.
  Человечек возвращался ползком, обхватив рукой лохмотьями оборванное ниже пояса туловище. Он останавливался, брал его за голову, что-то говорил, потом снова полз, крича остальным - был виден немо раскрытый рот.
  Толя хмыкнул у меня за спиной.
  Щёлк.
  - Раньше ты умел верить. - щёлк. - Отрицая очевидное и не подчиняясь прямым приказам.
  Щёлк.
  Две светло-зелёные фигурки прижимали к земле бьющуюся третью.
  - Как так получилось?
  Щёлк.
  ...Осенний ветер подвывал, прячась в сером покрывале неба. Деревья раскачивались на ветру и с неясным шорохом скребли небо задранными голыми ветвями...
  
  
  Это всё. Круг замкнут и мне больше нечего добавить. Осень стучится в мои окна. Я рад ей. Я скучал. И я знаю, что она тоже скучала. Несколько дней назад что-то во мне перегорело, и я перестал ждать. С утра до глубокой ночи я перебирал вещи и вылизывал квартиру, я заплатил по всем мыслимым счетам, отключил телефоны и выбросил всё, что мне больше не нужно. Завтра утром я уезжаю вместе с осенью. Я хочу посмотреть какая она вдали от города. Через неделю или месяц я вернусь и буду делать то, к чему стремился. Пусть у меня больше нет желания... Я не хуже многих других, которые просто живут, не задумываясь, хотят они этого или нет.
  
  
  Эпилог
  
  Утро не задалось. Было оно тёплым, но тоскливо серым, с висящей в воздухе тонкой занавесью меленького дождика и ничего особо приятного не обещало. Но к полудню распогодилось. Лёгкий ветерок растянул тучи и прохладное солнце быстро высушило лужицы.
  В середине буднего дня машин на этой дороге совсем не много, а сегодня и вовсе заехали всего пять или шесть, не считая заправщика. Его шепелявый водитель долго крутился, уверенный в своей неотразимости. Шестеро. Седьмому клиенту заправочной станции Марина только что разогрела в микроволновке сардельку с картофельным пюре, а он взял в автомате кофе и задумчиво жевал, глядя как лёгкий ветерок крутит жёлтые листья и бросает их на стёкла. Он оставил машину, наверное, с другой стороны здания - не видно, но на брелоке лежащих на столике ключей тускло блестела стилизованная ладья. Жаль. Она подошла когда он допивал кофе. Смахнула что-то невидимое с ближайшего столика, оперлась ладонями о невысокий подоконник, чуть прогнувшись.
  - Распогодилось... Что-то сегодня совсем никого, а такая погода хорошая.
  - Что, обычно не так тихо?
  - Да. Обычно много работы. А сегодня вот нет никого... Вы не в город?
  - Нет. Я - из.
  - А тут девушка всё ждала попутку. Утром ещё с нашим заправщиком приехала, а все кто были - в город... Пошла потом.
  Ветер бросил на стекло бурый кленовый лист и Марина отшатнулась от неожиданности.
  - Спасибо. Всего хорошего.
  - До свидания.
  
  
  Она шла по линии на краю дороги, неся в руке букет из тёмных кленовых листьев. Он увидел её издалека и, всё время что приближался, гадал, что же такое она несёт.
  
  
   Август - ноябрь 2010г.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"