Осенний ветер подвывал, прячась в сером покрывале неба. Я перебирал какие-то местами замасленные, местами тронутые ржавчиной железки в огромном ангаре, стоящем посреди бескрайнего поля с уходящими за горизонт оплывшими от дождей бороздами и редкими островками длинных чёрных деревьев. Деревья раскачивались на ветру и с неясным шорохом скребли небо задранными голыми ветвями. Ангар был завален искорёженными частями тракторов, комбайнов и ещё бог знает каких сельскохозяйственных приспособлений. Я откручивал для чего-то нужные мне детали разбитыми рожковыми ключами и бросал в грязную брезентовую сумку. Я был не один. Где-то на краю зрения, в полумраке ангара, то рядом, то далеко маячила ещё одна чёрная человеческая фигурка. Потом человек оказался рядом и испуганно зашептал мне на ухо: "Погоди шуметь. Слышишь? Видно не все ещё здесь. Какой-то ещё катается". За порывами ветра слышалось далёкое тарахтение тракторного дизеля. Звук был тревожный и странный, стучащий изношенными форсунками двигатель будто бы поскуливал и подвывал, злобно рычал и снова выл как что-то живое. Что-то очень неприятное живое. Мы присели за ржавой ворошилкой и осторожно, в кулак, закурили мятые, сырые папиросы.
Потом был вечер. Очень тихий, до звона в ушах, вечер. Сумерки. Я стоял у окна типовой кухоньки, опершись плечом о холодильник. Холодильник молчал - нет электроэнергии. За окном был маленький остеклённый балкончик, а под балкончиком была пустая улица. С такими же панельными домами, с темнотой в окнах. По улице торопливо, позвякивая звонком, проехал велосипедист, и снова нахлынула тишина. В предгрозовой тишине было всё, что можно сказать об этом странном вечере - усталость дня, усталость осени, неуют и тревожное ожидание чего-то неизбежного. Серый свет заливал маленькую кухню. Я неотрывно смотрел в окно. Я знал, что никого больше нет. Все уехали ещё несколько дней назад. Остались только мы - я, женщина с округлым именем и двое или трое детей. Я, как обычно, никак не мог их разглядеть и запомнить имена. Женщина сидела за залитым серым светом столом позади меня, где-то там беззвучно копошились и дети.
Сумерки резко сгустились и напряжённая предгрозовая тишина разразилась первыми редкими каплями. Огромные грязно-серые, густые и горячие капли громко зачмокали по асфальту. Снова быстро проехал велосипедист и, сразу за ним, обгоняя, мятый тёмно-зелёный "камаз" с огромной ржавой цистерной в бурых потёках. Ударил в стёкла яркий свет встречной машины и тут же заметался по стенам, задёргался и исчез - развернулась. Грязные капли падали всё чаще. Женщина с округлым именем встала за моей спиной и, дотронувшись до плеча, сказала, что-то короткое, означающее конец, окончательный финал - я не разобрал слов, только общий смысл. Мне стало легко от того, что она это сказала так просто, без горечи и обиды. Мне стало почти весело и захотелось посмотреть за угол, на грозовой фронт...
Писк будильника - самый мерзкий звук на свете. Странно, почему-то любые посторонние звуки, врывающиеся в сон, находят для себя какое-то отражение. Быть может, мозг, получая сигнал со слухового нерва, не пропускает его дальше, пока не подготовит подходящий поворот сюжета сна. Звонок в дверь, настойчивые телефонные трели, простуженный рык автомобиля под самым окном, ранние перфораторы непоседливых соседей - всё это как-то вписывается в сон. И только будильник, какую бы мелодию он не проигрывал, врывается, круша всё на своем пути, выдёргивает в холодную реальность, не позволив увидеть самое важное, стирает сами воспоминания о том, что нужно было увидеть. Вот она - твоя реальность! Самая разреальная из всех возможных. Вонь от окурков, липкая простыня и ещё что-то липкое и засохшее на полу, захватанный ноутбук, счета, которые нужно было оплатить три дня назад, чужие глаза в зеркале, серая пелена за окнами. В принципе, не очень отличается, но на окончательный финал можешь не рассчитывать, по крайней мере, не сегодня...
Мне двадцать восемь лет. Я так и не смог принести ни близким мне людям, ни людям совсем чужим, ни счастья, ни хотя бы пользы. Пожалуй, я даже не смог никого заинтересовать - почему-то для меня это вдруг стало важным. Те короткие мгновения, когда мне казалось, что кто-то обратил на меня внимание... их так мало, что можно даже не брать в расчёт. В чём смысл существования подобного... подобной формы жизни? Этот вопрос - единственное, пожалуй, что не позволяет мне прекратить... Мне двадцать восемь лет. Из них, если не считать пять или шесть лет несознательной жизни, я прожил всего год. Всего один год, даже чуть меньше. Да и то, прожил я его не здесь.
Я исписался в хлам. Всё, что у меня осталось - это жгучая потребность переводить картинки в слова и слабый интерес к будущему, быть может, просто надежда. Я всё же постараюсь описать, то немногое, что ещё не ускользнуло из моей дырявой памяти. Писать о себе - единственное, что мне теперь доступно.
На моём столе стоит рамка с чистым листом - её фотография. Она подарила мне ее, прежде чем исчезла...
II
Осень
Я дождался пока усыпанный скользкими багровыми листьями просёлок подберётся вплотную к шоссе и, по касательной, направил свой угловатый, будто составленный из разнокалиберных ящиков "лендровер" на дорожную насыпь. Скрежетнув чем-то, машина выбралась на дорогу и, разбрасывая по асфальту комья грязи застрявшей в глубоком протекторе начала медленно разгоняться. Плохо натянутый брезент, которым была накрыта кладь на крыше, хлопал на ветру, всё пространство позади передних сидений было завалено какими-то металлическими ящиками и ящичками, складной походной мебелью, лесенками, треногами и штативами измазанными рыжей глиной. Всё это хозяйство звякало, дребезжало и зудело в унисон гудению массивных шин. Я курил, выпуская дым через приопущенное дребезжащее стекло, дым нехотя вытягивался в струйку и растворялся в огненной осени облившей огромные придорожные клёны. Клёны нехотя роняли листву - будто капли огня, но огонь никак не мог согреть остывающий мир - холодный ветерок из окошка ерошил волосы у меня на макушке и я чуть подвинул скрипнувший рычажок отопителя и двинул плечами поглубже прячась в ворот толстого свитера. Дорога плавно виляла между невысокими холмами с каменистыми осыпями и бесчисленными клёнами, медленно взбиралась вверх и полого опускалась в пустые долины с замшелыми валунами и мелкими ручейками с холодной прозрачной водой. Желтая разметка и чёрный асфальт посреди огненного листопада.
Асфальт был очень чёрный, ровный и бархатистый. Казалось, что он тёплый на ощупь и хотелось прикоснуться к нему, или, пройтись разувшись. Она и шла босиком, неся чуть на отлёте, как носят горячий чайник, крепкие коричневые ботиночки и смешные полосатые носки. Я увидел её издалека и всё время, что приближался, гадал, что же такое она несёт. А она, услышав приближение моего дребезжащего оркестра, не оборачиваясь, перешла за линию на краю дороги.
Я уже отчётливо разглядел новенькие коричневые ботинки и полосатые носочки, когда она остановилась и, обернувшись, вытянула руку, заставив меня начать долгую борьбу с тормозной педалью.
Я часто встречаю разных людей, но не часто беру попутчиков - редко попадаются интересные люди, с которыми приятно помолчать без ощущения неловкости. Я почти никогда не беру попутчиков, но если меня просят, я не отказываю.
Скрипнула открывающаяся дверь, и она спросила со странным выражением, будто мы только вчера виделись, но я этого не помню и ей от этого очень неловко:
- Привет. Можно с тобой?
Несколько мгновений я пытался разглядеть её лицо и, просто по мужской привычке, определить возраст. Выходило что-то между семнадцатью и сорока семью. Черты лица плыли, не позволяя сосредоточиться. Как всегда.
- Можно. Только... - я развёл руками, показывая на железный хлам позади и единственное пассажирское сиденье, где громоздилась гора запасной одежды, удочек и ещё бог знает чего, увенчанная бумажным пакетом с бутербродами из придорожного кафе.
- А ничего.
Она улыбнулась и шагнула внутрь. Только тогда, в давно распахнутую дверцу, рванулся вдруг холодный, вкусный воздух, а когда дверца захлопнулась, она уже не скрипела, пакет с бутербродами пристроился на полочке под приборной панелью, удочки оказались аккуратно принайтованы к ременным петлям над дверьми, а на панели, в жестяной банке из под пива, вспыхнул костерок из кленовых листьев. Я обернулся. Оборудование было аккуратно увязано и уложено, а вещи лежали на чистом куске брезента. Она смотрела на меня, улыбаясь.
- Поехали?
- Поехали.
Я пожал плечами и плавно включил ставшее вдруг послушным сцепление.
Так она появилась. Села в мою несуществующую машину на несуществующем шоссе.
В то утро я проснулся с ярким ощущением надвигающихся перемен и те перемены, что вполне явно надвигались в обычной, дневной, жизни, не имели к этому странному ощущению никакого отношения. Впрочем, случайному утреннему сну я не придал никакого значения, как никогда не придавал никаким снам, даже самым ярким. Я был вполне нормален, жил вполне нормальной жизнью и готовился к появлению на свет своих первых печатных публикаций. Прошло несколько дней, прежде чем она снова вернулась, вернее, я вернулся.
Я стоял на невысоком бугорке с пологими склонами, под огромным, ярко рыжим клёном. С клёна падали листья и, с чуть слышным шуршанием, ложились у моих ног. Передо мной изгибалась вокруг холма чёрная, бархатистая дорога с жёлтыми полосами разметки, чуть дальше, за дорожной насыпью, по каменистому дну вился прозрачный ручей, в его излучине стояла маленькая тёмно-зелёная палатка, а рядом - замызганный жёлтый "лендровер".
Она выбралась из палатки, услышав мои шаги на дорожной насыпи - мелкие камушки осыпались в глубокой тишине с мелодичным, далеко слышным шорохом. На ней была толстая тёплая куртка с меховым воротником, длинная шерстяная юбка и всё те же крепкие коричневые ботиночки, из которых выглядывали длинные полосатые носки. Куртка - моя - подумалось вдруг - запасная, из машины. "Странно, почему она ей не велика"?
- Здравствуй - она опять как-то не то вопросительно, не то просительно на меня посмотрела. - У меня есть чай. Хочешь?
Перед палаткой, над аккуратно обложенном камнями кострищем висел булькающий котелок, на ближайшей к костру палаточной растяжке сушилась какая-то тряпица. Я обернулся - стёкла и фары у машины были протёрты, а лебёдка, давно уже превратившаяся в затвердевший комок глины, вычищена и будто даже смазана.
-Хочу. А откуда у тебя чай?
- Травы всякие собирала. Тут много. - она неопределённо развела руками.
- Ты тут здорово обжилась.
- Да. Ничего, что я палатку взяла?
- Это моя?
- Да. На крыше была. Я сразу пробовала в машине спать, но там холодно - настывает железо за ночь.
- А двигатель запустить?
- Я боюсь. Я не понимаю ничего в этом. Решила сделать палатку из брезента, а там оказалась настоящая. От земли тепло ночью.
- Подожди. Не пойму. Ты живёшь здесь? То есть... Не понимаю...
- Ты ушёл, а я оказалась здесь. Решила тебя ждать. Вещи охранять!
Она снова неуверенно улыбнулась и принялась наливать тёмный, остро пахнущий чай в металлические кружки. Хорошие кружки, с двойной стенкой - как термос. Наверное, тоже у меня нашла. Я молчал, ожидая, куда теперь повернёт линия этого ненормального сна. Странное состояние: точно знать, что всё это всего лишь игры разума и, затаив дыхание думать о том, чтобы история вдруг не оборвалась.
- И что теперь? Будем здесь, или поедем дальше?
- Поедем. Давай поедем?
Сон был коротким и оставил меня в странном ожидании. Ещё несколько дней, я вспоминал его подробности и ощущение неправильности не покидало меня. Я что-то написал под впечатлением - не помню что именно - теперь всё перепутано, но это было сильно и пронзительно, я сам это видел. И другие видели, а я, как всегда боялся, что лучшего мне уже не сделать.
Мы неторопливо ехали по всё той же чёрной бархатистой дороге с жёлтыми полосами. Мимо так же плыли огненные деревья. Мотор прогрелся и гнал из отопителя тёплый воздух. Она вдруг прижалась к моему плечу и быстро тихо сказала:
- Там было страшно. Я боялась, что ты никогда не вернёшься.
Через мгновение она снова весело смотрела на бегущую под колёса дорогу. Я ничего не ответил.
Мы ехали так несколько дней, вернее, ночей. Просто ехали, разговаривали непонятно о чём, дорога всё так же ложилась под колёса, а осенние клёны всё так же разбегались по сторонам.
- У тебя интересная жизнь?
- Не знаю. На такой вопрос трудно ответить, нужно с чем-то сравнивать.
- Я думаю, интересная. Чем ты занимаешься, для чего все эти штуки? - Она кивнула в заднюю часть салона, где было уложено непонятное оборудование.
- Понятия не имею, чем я занимаюсь и что это за железо!
- Ты ни разу этим не пользовался?
- Я не припомню такого. Наверное я какой-нибудь геодезист или геолог. Хотя в геологии я смыслю ещё меньше, чем в картографии... Нет не геолог, точно. Не знаю, чем я здесь занимаюсь. Я и о палатке не знал.
- Ну, её могло и не быть, пока она мне не понадобилась. У меня всегда находятся нужные вещи. И всё же... Тебе нравится то, что ты делаешь? Здесь?
- Мне нравится вот так ехать и нравится, что здесь так пустынно. Наверное, поэтому получается, что я постоянно мотаюсь по какой-то глухомани и занимаюсь неразбери-поймёшь чем. Будто всё время гонюсь за чем-то. Вот увидел вдалеке что-то, какую-то нужную мысль, и погнался, как за большим грузовиком. Пристроился в хвост, разглядел всё, что у него сзади, составил себе представление о том, как он выглядит весь, а обогнать и посмотреть на него не получается. Никак не получается пристроиться рядом и рассмотреть его получше.
- Тебя это расстраивает?
- В общем - нет. Это всего лишь сон - отражение дневных мыслей. На самом деле, большая часть того, что мне удалось догнать и рассмотреть, совсем того не стоило.
- Отражение дневных мыслей... - Она задумчиво попробовала эти слова на вкус. - Мне кажется, у меня нет этих "дневных" мыслей. Мне кажется, я здесь живу. Всегда. Иногда что-то вспоминается, как будто из совсем другой жизни, но всё какое-то размытое. Нереальное.
Мне снова осталось лишь промолчать.
Мы гнали сквозь бесконечную осень и, честно говоря, она мне здорово приелась. Ей, наверное, тоже, но бархатистая дорога нас не отпускала.
- А где мы вообще?
- Похоже на какие-нибудь северные американские штаты или на Канаду. - я пожал плечами. - Не знаю, я там не бывал, просто так кажется.
- Странно, что тут совсем никого нет. Интересно посмотреть какие тут люди. Бывают.
- Такие же как мы, наверное. Поэтому никого и не видно.
Я усмехнулся. Она долго смотрела на дорогу, а потом медленно спросила:
- А мы... какие? Ой, смотри! Домик!
Домик оказался заправочной станцией, с кафе и магазинчиком. Всё стандартное, все надписи знакомы - жаль - мне тоже стало уже интересно, по какой стране мы катаемся, если, конечно есть такая страна на дневной стороне. Хмурый мальчишка с невыразительным лицом взялся за наш вездеход, а мы пошли в кафе. Там было пусто и прохладно, чёрно-белая официантка, похоже, родная сестра мальчишки-заправщика, принесла нам кофе, тосты, омлет и, почему-то, по большому краснобокому яблоку. Она радостно кивнула и принялась за яблоко, а я смотрел за окно, как ветер кружит жёлтые листья и на неё, в который раз пытаясь зафиксировать ускользающие черты. Ничего не получалось. Я по-прежнему не мог ни разглядеть её лицо, ни определить возраст. Я знал, что она - это она, я её чувствовал, осознавал, у неё был облик, определённо, был пол, но не было ни лица, ни возраста.
Потом она доела яблоко, оставив лишь сухую короткую ножку, хитро посмотрела на меня и, наклонившись ко мне через стол, прошептала:
- А давай ограбим эту заправку! Будем как Бонни и Клайд! А?
- А зачем? Люди, конечно, не самые приветливые, но и плохого ничего не делают.
- Не знаю. Мне это кафе напомнило. Я смотрела такой фильм про Бонни и Клайда. Мне понравилось. - Её голос тускнел. - Очень...
- Романтично.
- Да. - Она смущённо улыбнулась.
Вот ведь какое хитрое дамское оружие. Стоит ей улыбнуться и у меня пропадает желание спорить. Потому что хочется, чтобы она улыбалась бесконечно, а для этого не нужно её огорчать, не нужно спорить. И всё же, что-то в ней было такое трогательное. Доброе.
- Ты любишь шансон?
- Н-нет. Я, наверное, никогда его не слушала. Может быть случайно. Но, скорее, нет.
- А я точно, нет. Знаешь почему? Не понимаю, почему людей, а порой и нелюдей - тех, что без особых колебаний грабят и убивают ради наживы и красивой жизни, воспевают как мучеников, страдающих от жестокостей мира. Американцы, удивительный народ - они из любой малости способны устроить шоу, но кое в чём этот народ ущербен. У них слишком короткая и полная насилия история. Наверное, их это угнетает и они изо всех сил стараются сделать из каких-то моментов своего прошлого шоу и внести его в историю... Они были не очень хорошими людьми на самом деле. Хочешь, мы будем вместе, как они, но без кровопролития. Идёт?
- Идёт!
Мы снова ехали по осеннему шоссе и о чём-то болтали. Потом она уснула, каким-то непостижимым образом свернувшись в кресле, а я увидел как дорога, вытянувшись, уходила в яркое сияющее серебристым светом пятно, словно там, в конце пути светил огромный яркий прожектор, но не слепил, а, именно, сиял. Я долго ещё ехал до этого сияния и размышлял о том, какие глупости говорил и как легко предложил быть рядом с ней. Вечно я тороплюсь говорить, не разобравшись, нужно ли мне, то, что я предлагаю. Сознание того, что это всего лишь сон, облегчения не приносило.
А потом мы ушли в сияние.
Сиянием встретило меня утро. Низкое октябрьское солнце било в окна, искрилось в крохотных бриллиантах изморози на жёлтом ковре опавших листьев и дробилось, переливаясь сотнями маленьких радуг в капельках собравшихся внизу стёкол. У меня было много дел и забот, но от чего-то, я вдруг стал чувствовать осень рядом с собой. Поздняя осень - не такая уж и приятная пора и я никогда не питал к ней каких-то особых чувств, а теперь у меня было такое ощущение, будто она взяла меня за руку и заставила остановиться и посмотреть вокруг. Заставила посмотреть на неё, как девушка на вечеринке, измученная и разозлённая невниманием избранного юноши. Я остановился и посмотрел. Потом покрепче взял её руку и уже не отпускал. Я радовался каждому дню этой обретённой осени, смотрел как она лениво забавляется тихим, почти бесшумным листопадом; как, наигравшись, порывисто отряхивает приставшие к платью листья;, как она плачет о чём-то, или просто вредничая, льёт воду потоками. Я смотрел, как она уходит и оброненные ею листья чернеют и скручиваются от ночных заморозков. Едва ли я был влюблён, но определённо, очарован. Осень стала для меня той, чьё имя я никак не мог запомнить. Той, что вдруг исчезла из моих снов, не пообещав вернуться...
Я перебросил ключ в левую руку и измазанным в смазку пальцем нажал на цепь.
- Это называется "стрела прогиба", да?
- Ну ты даёшь! Я поднял глаза. Она стояла в светло-сером проёме ворот. В чем-то теплом и шотландско-клетчатом, со стянутыми в хвост волосами. Неразличимое лицо светилось улыбкой. - И какой она должна быть, госпожа инженер?
- Десять миллиметров.
Я протянул её ключ. - Дерзай!
- Не сердись. Что ты! Я же смеюсь.
- Я тоже. - мне, действительно было радостно снова её встретить. - Просто... Откуда такие познания? Я и сам-то не уверен, что не впервые это слышу.
- Не впервые, иначе и я бы не знала. Я тебе потом расскажу. Хорошо?
- Хорошо.
Она взяла велосипед, и мы вышли из гаража. На улице было прохладно и пасмурно, перед нами расстилались тускло-зелёные поля с редкими желтеющими деревьями, какие-то пустоши, болотца и заросли неизвестных мне кустов. Дорожка спускалась от гаража вниз и, вильнув несколько раз, вливалась в узкую асфальтовую ленту. На перекрёстке стояла красная телефонная будка. Я улыбнулся.
- Класс! Не забудь: здесь левостороннее движение.
Она, смеясь, уже катилась с горки. - Не забуду! Спасибо!
К перекрёстку она подъехала одновременно с тремя другими велосипедистами, приехавшими по асфальту. Они помахали друг другу и вместе покатили куда-то. Я ещё немного поулыбался неожиданному уколу ревности и медленно, уже догадываясь, что увижу, обернулся.
Двухэтажный дом с высокой двускатной крышей был сложен из серого, местами чуть замшелого, камня. Я обошёл его кругом, но так и не смог рассмотреть - глаз цеплялся за серые камни дорожки, трещинки в кладке стен, окна с подъёмными рамами, но весь дом рассмотреть не удавалось. Внутри было тихо. Уютно потрескивали камины и тикали часы в разных комнатах. Я прошёл по комнатам, стараясь разглядеть картины в тяжёлых рамах и часы на каминных полках, но уличный сумрак сгущался в комнатах и я просто бродил в тёплом, потрескивающем тумане, поглаживая попадающиеся под руку предметы и листая чуть сырые, пахнущие старой бумагой книги. Потом я поднялся на второй этаж и попал в зал с большим камином и огромными французскими окнами до пола. За окнами, занавешенными тонким тюлем, тянулись болотистые равнины и вилась дорога...
Я проглядел её. Она просто вдруг оказалась рядом и, взяв мою руку холодными пальцами, улыбнулась
- Спасибо. Мне так хотелось покататься на велосипеде! Спасибо тебе большое!
- Разве это я?
- Ты.
- Я даже не думал, что встречу тебя. Снова.
- Это ведь твой дом. Твоё место. Я знала, что ты где-то здесь. Потому что... - она смотрела за окно, на едва различимые уже, одинокие деревья. - Потому что... Без тебя я была бы в совсем другом месте. Раз я здесь, значит, ты меня... пригласил. Значит, ты тоже здесь.
- А к тебе в гости можно?
- Наверное, нет. Я не умею. Наверное.... Зато иногда я знаю, то, что знаешь ты! Вот!
- Это ты про "стрелу" ?
- Ага! И ещё я знаю, какой сделать тебе сюрприз!
- Да ну?
- Ну да! Завтра утром, хорошо?
- Хорошо.
Потом мы оказались в, темной и прохладной, освещённой лишь тлеющим в камине углём, спальне, с огромной кроватью и большой тёмной картиной в изголовье. Я забрался под толстое одеяло, и уже сквозь сон почувствовал, как она прижалась ко мне, удивился тому какая она холодная и услышал писк будильника.
Дни были всё такие же яркие, но моя осень едва показывалась. Она уже почти ушла, окунув мир в предзимнее безвременье. Что-то разлаживалось вокруг меня. Я хорошо всё видел и понимал, но никак не мог сосредоточиться. Моя внезапная осень и мои странные сны тлели во мне, даря тепло, и от этого обычный мир терял свою важность и смазывался. Я ждал каких-то намеченных дней, в которые должны были произойти определённые события, но уже ничего не намечал и не определял на будущее. Это было странно и сладко-необычно, будто мне удалось выбраться из самого себя и спокойно наблюдать за тем, что я делаю, удивляясь множеству деталей, которых никогда раньше не замечал. В моей памяти не оставалось почти ничего из того, что время от времени происходило по ночам, но каждый вечер я, не сознаваясь в этом, ждал продолжения...
Уголь в камине прогорел, но в комнате с огромной кроватью было неожиданно тепло. Яркое солнце било сквозь стекла и пригревало меня сквозь одеяло. Я был один. "Идеальная женщина", думал я смеясь, "заснуть в одной постели - это одно, а проснуться - уже несколько иное". Через секунду я был уже позади дома в маленьком садике с аккуратными кирпичными дорожками и скамейкой, обращённой к бесконечной равнине. Она сидела, грызя яблоко.
- Доброе утро!
- Здравствуй!. Хочешь?
Яблоко было тёплым.
- Спасибо.
Я присел рядом. По равнине расползались последние узкие полосы тумана, открывая солнцу россыпи сверкающих росинок. Небо было чистое и бесконечное.
- Плохо?
- Думаю, да.
- А мальчик?
- Что я могу сделать?
- Я не знаю. Ей с тобой скучно. Тебе с ней тяжело. Но можно ведь.
- Я не против. Разве ты не знаешь?
- Знаю. Почему так получается? Люди так сильно меняются?
- Я думаю, люди не меняются, просто становятся глубже. Раскрываются, наверное. Становятся собой, такими, как и были только намного сложнее. И, ещё, наверное, какие-то другие вещи становятся для них главными. Не те, что раньше.
- Сразу не поймёшь, да?
- Или не посчитаешь важным. Да.
- Сложно. Это всегда так?
- Что?
- Такая изменчивость. Как же тогда узнать своего человека?
- Говорят, нужно сойтись в главном, чтобы не страдать из-за мелочей.
- А главное меняется...
- Наверное, есть ещё что-то. Самое главное. То, что неизменно.
- Сложно.
Она поднялась со скамейки.
- Пойдём. У меня сюрприз. Помнишь?
- Да. Пойдём.
Мы поднялись по кирпичной дорожке, прошли мимо дома и подошли к стоящему на отлёте гаражу. Створки ворот были чуть приоткрыты.
- Но ты ведь не уйдёшь?
- О чём ты?
- Так. Ну открывай уже!
Она встала чуть в стороне от ворот и улыбалась. Я распахнул ворота. В гараже, сверкая огромными стрекозиными глазами гнутых стёкол кабины, стоял маленький двухместный вертолёт.
- С ума сойти! А почему в гараже? Как ты его вообще туда затолкала, затейница?
Она пожала плечами. - У него пропеллер складной.
- Винт... Да уж. И хорошо, что он на колёсах, а не на лыжах. Помогай!
Мы откатили вертолёт подальше от гаража и, пока я закреплял лопасти, она сходила в дом и принесла два теплых комбинезона и меховые куртки. Потом уселась на правое кресло и, улыбнувшись, как тогда, на дороге, спросила: "Поехали?".
- Поехали.
Мы кружили над полями и болотцами, рябя воду и распугивая каких-то запоздалых птиц, прижимались к земле и делали горки над рощицами облетающих деревьев, смеялись и махали редким автомобилям на дорогах. Я закладывал виражи, глядя, как по земле, прыгая через кусты, бежит наша тень и слышал в наушниках тихое ойканье, а когда смотрел на неё, она виновато улыбалась и качала головой.
Солнце светило нам в спину, когда мы возвращались к дому, и тень бежала далеко впереди. Я, от шума, прикрыл ладонью микрофон:
- Спасибо! Это чудесный подарок. Знаешь, как давно я не летал!
В наушниках было тихо. Она повернулась ко мне, долго смотрела, а потом, молча, кивнула.
Утро встретило меня первым снегом на улицах и десятком свежих авторских экземпляров на почте.
III
Зима
Она, как обычно, мучила долгим вступлением, играя на нервах завораживающими снегопадами и чавкающими оттепелями. Зима всегда заставляла меня просыпаться с тревогой и первым делом смотреть в окно - вдруг всё растаяло за ночь. Тем приятнее бывало видеть, что всю ночь шёл снег или ветром перемело все дорожки. Снег мне всегда нравился. Просто так. Правда, однажды, когда кто-то спросил меня, чем именно, я совершенно неожиданно ответил: "цветом"...
Калейдоскоп огней и какофония звуков накрыли меня ошеломляющей лавиной. На мгновение я зажмурился, обрадовавшись, что зажмуриться, оказывается, можно и ушами. Постепенно, кружащийся вокруг меня, сверкающий мир начал приобретать форму и худо-бедно укладываться в пространство, бросив мне под ноги широкий тротуар, засыпанный разноцветными кружками конфетти и обрывками серпантина; накрыв небо бледно-розовым от множества огней, полотном ночного неба; окружив меня светящимися всеми окошками стенами домов. Из окон смотрели вниз весёлые люди, они же толпились на всех балконах и балкончиках, махали руками, что-то кричали и смеялись. Огромная зеркальная витрина слева отражала моё белоснежно-курортное одеяние и удивительное шествие за моим плечом. Я попал на карнавал. Толпа, плывшая вокруг и увлекающая за собой, не позволяла взгляду сфокусироваться на отдельных деталях. Всё вокруг сверкало, смеялось, пело, извивалось в танце и обжигало радостью. Густые, жаркие запахи окутывали нас, взгляды искрились яркими звёздами. Я улыбнулся кому-то в ответ, потом рассмеялся легко и радостно.
Она вынырнула из толпы, двигаясь против течения и, смеясь, бросилась ко мне, а я сразу понял, чего же мне не хватало среди этого удивительного безумия, и развёл руки. Мы целовались, оглохшие от сиплых воплей проходящего мимо джаз-банда и людской поток обтекал нас как скалу в океане. Губы пахли свежескошеной травой, и я чувствовал себя мальчишкой, держа её чуть потное, горячее тело в блестящем платье.
- Где же ты был всё время? Я ждала тебя, искала.
Я виновато пожал плечами.
- Не знаю. Не получалось.
- Здесь так здорово!
Она тащила меня через толпу к тротуару. Потом, вдруг, остановившись, снова бросилась обниматься. - Как же я рада, что ты здесь! Пойдём! Пойдём, я покажу тебе.
Скоростной лифт с зеркальными стенами плавно притормозил и выпустил нас прямо в звёздное небо - на крышу огромного небоскрёба. Она выбежала, одетая, словно в мерцающий кусочек млечного пути и закружилась, глядя вверх.
- Посмотри, какое здесь небо! Посмотри!
Небо было низкое сине-чёрное с розоватой каймой там, где его касалось зарево раскинувшегося внизу сумасшедшего города, и полное звёзд. Звёзды были яркие и складывались в незнакомые созвездия - я искал медведиц и никак не мог найти.
- Нет. Их здесь нет! - она смеялась, кружа меня за плечи. - Мы далеко-далеко на юге! Как же я тебе рада! Спасибо тебе! Огромное!
- Это снова я? - я смеялся вместе с ней.
- Ты! Это всё - ты!
- Кошмар! Я и танцевать-то не умею.
- А я тоже. Здесь не нужно уметь!
Мы кружились, пока нас не начало заносить, потом лежали на матах из искусственной травки и смотрели на небо, которое тянуло к себе, и если расслабиться, можно было почувствовать, будто ты уже оторвался от земли и медленно поднимаешься.
Потом мы стояли у парапета, смотрели, как внизу плывут огненные реки танцующих людей, и я говорил о том, что у меня за окном уже две недели лежит снег и термометр пытается втянуть в резервуар весь свой длинный розовый язычок, и о том, что мне нравится снег, не знаю почему.
- Мне тоже нравится, но я не люблю мёрзнуть. Можно, конечно, тепло одеться, но это жутко неудобно.
- Вы, действительно, с другой планеты. Наверное, на Венере всегда лето.
- А на Марсе что? Вечная зима? И что бы ты выбрал тогда?
- Нет. Вечная зима мне нравится меньше, чем вечное лето. Мне нравится так, как здесь, на Земле. В крайнем случае, всегда можно уехать туда, где тепло. Или прохладно.
- Да.
Она задумчиво смотрела вниз. Ветерок чуть шевелил завитые в плавные кудряшки волосы, а в глазах медленно лилась огненная река.
- А ещё я не люблю лёд.
Она повернулась ко мне, ища что-то глазами.
- Я не люблю лёд. Скользко.
- Хочешь зиму, чтобы был снег, но не холодно? И лёд не скользкий?
- И лес под снегом...
- Да.
- Хочу! Только давай ещё здесь побудем? Немножко.
Лифт открыл двери и мы, смеясь, провалились вниз.
Мы так и расстались где-то среди пёстрой толпы. Меня выдернуло оттуда яркое декабрьское утро и, ёжась в ванной, я удивлённо смотрел на свою ладонь, хранящую её последнее прикосновение. Моё отражение пыталось было сказать что-то вроде: "Полный привет!", но мне не хотелось этого слышать...
"Тёплый снег..." Я скатал на ладонях снежок и запустил его в скрюченную старую сосну. Не тёплый, но и не холодный. Так, дразняще прохладный. "И мороз сухой - не зябкий. А может и вовсе не мороз. Наверное, можно расхаживать в шортах. Просто среди сугробов принято одеваться более основательно. И пар изо рта - так, видимость..." Я поправил простенькие крепления кургузых охотничьих лыж и неловко зашагал между наметённых вокруг нечастых деревьев, сугробов. На нетронутом снегу пестрели следы мелких лесных зверушек, распотрошённые шишки и одинокие осенние листья, дождавшиеся снегопадов. Деревья сбегали под уклон и скоро я вышел на большую поляну, на которой, как на блюдце, стояла маленькая избушка, по самые оконца заваленная голубым снегом. "Такая вот пастораль".
Дверь, как и положено, открылась внутрь. В домишке, срубленном из вековых сосен было чисто и пусто. Я нашёл заготовленные лучинки и затопил небольшую печь с плитой и маленькой лежанкой - разве что для кота. Поискал в сенях лопату и принялся бросать лёгкий пушистый снег. Забравшись на крышу, я сталкивал с неё рассыпающиеся искрами пласты снега, потом вырыл широкую траншею вкруг избушки и, идя по своим лыжным следам, пробил тропинку до самой опушки, где две огромные тёмные ели сплелись в арку. Солнце уже спряталось за пологую крышу, когда я добрался до елей. Руки и спина приятно налились тяжестью, а желудок радостно отзывался на лёгкий запах печного дыма.
Я аккуратно поставил брошенные у двери лыжи, отряхнул лопату и, потопав ногами, скрипнул дверью. В доме было тепло и сумрачно, но теперь я заметил домотканые половички и цветастые деревенские коврики на стенах. Я нашёл грубые толстые свечи и керосиновую лампу, какие-то припасы, простую посуду, сточенные ножи и тяжёлые вилки-ложки, нашёл валенки и вышитую Жар-птицами скатерть. Весь вечер я растерянно гремел котелками и сковородками, потом сидел за столом у плачущего окошка, грел воду и мыл посуду, согревал на печи толстое одеяло и подушки с кровати, курил у крылечка, глядя на знакомые звёзды, чувствуя, как легонько мёрзнут уши и горит лицо и думая о том, как здорово будет сейчас вернуться в тепло. Думал о том, как здесь здорово и о том, что хорошо бы остаться здесь, и о том, к какому окошку поставить на ночь свечку, если, вдруг... если кто-нибудь забредёт ночью на мою поляну...
Я подпёр щеколду висящим на верёвочке колышком, долго ходил взад-вперёд, мягко ступая обрезанными валенками, потом, побоявшись, что свеча может случайно погаснуть, поставил на толстый подоконник керосиновую лампочку.
Постель пахла тёплой сыростью.
Такой была новогодняя ночь.
Давно нетопленая избушка за ночь остыла, и я зябко кутался в одеяло, когда, сквозь муть утренней дрёмы услышал стук в оконце. Минуту спустя - в другое, и ещё раз.
Я выдернул колышек и поднял заиндевевшую щеколду.
- Привет!
- Здравствуй!
- Как здесь здорово! Я видела белку! И снег не холодный. Ты давно здесь?
- С прошлого года.
- Как!? А я? Почему я?
Я пожал плечами.
- Новый Год нужно, говорят, встречать с семьёй. Да пойдём же, что ты мёрзнешь!
Мы пили тёмный чай с какими-то ужасно твёрдыми сушками, которые приходилось размачивать, и улыбались друг другу. В печке снова потрескивали дрова, и солнце ярко светило в обмёрзшее окошко.
- Я не понимаю, почему так получилось.
- Знаешь. Я тебя не ждал вчера. Я думал ты придёшь поздно ночью или утром. Так и получилось.
- Понятно. Наверное, ты очень-очень сильно меня не ждал. - Она взяла меня за руку. - Я не обижаюсь. Просто, мне жаль, что ты был один здесь. Я понимаю почему, но не знаю, как тебе помочь.
- Вот ты пришла и помогаешь. Не грусти, всё это не страшно.
Мы бродили по лесу, ломали еловые лапки и украшали дом, водили хороводы вокруг всех подряд ёлочек, ещё раза в два расширили траншею вокруг дома, насыпав целый крепостной вал снега. Она что-то готовила, преувеличенно-сердито ворча на мои вчерашние кулинарные опыты и раскатывала по снегу половики, а я, посмеиваясь, курил сидя на лесенке, прислонённой к крыше. Вечером мы снова пили чай у плачущего оконца.