Мокрая гравийная дорога местного значения качнулась в жёлтом свете фар уходя в сторону. Старый "камаз", скрипя бортами перегруженного, затянутого грязным брезентом, кузова, осторожно сполз на протоптанную в траве, чуть заметную колею и, качаясь, вполз в чёрный, мокрый лес. Струйки воды стекали в кромешной темноте с брезента, струились по треснутым стёклам, тусклые блики отражённого света играли на струящейся воде, трещинках на стёклах, на пыльной рыбке, сплетённой из разноцветных виниловых трубок, что качалась под потолком кабины. Колея петляла между огромных сосен, густо обросших низкорослым подлеском, уходила вверх и вниз и, повернув в последний раз, исчезла, растворившись в серых бетонных плитах, уходящих вдаль сквозь тоннель леса. Старый грузовик пошёл чуть быстрее, звонко вздрагивая на стыках бетонных плит и сбивая мелкие листочки и густые брызги с деревьев.
На широкой разворотной площадке стояла пара милицейских автомобилей и тёмно-зелёный "Уазик" с эмблемой пограничных войск на дверцах. Яркий прожектор ударил под колёса, светящийся жезл, крутнувшись, указал на узкую обочину. Инспектор махнул скрещенными руками, водитель повернул ключ. Двигатель, задрожав, остановился. Теплый мелкий дождик чертил воздух в лучах фонарей, тихо шумел тёмный лес и шаги на мокром бетоне звучали по-домашнему приглушённо. Улыбчивый капитан в полиэтиленовой накидке, поверх формы со светоотражающими полосами потянул за ручку, открывая дверь.
- Дня вам мало, господа контрабандисты...
- Почему сразу?
- Хочешь угадаю? Лом цветного металла... На вскидку не меньше трёх тонн. И накладные никакой критики не выдерживают. Будем проверять, или поедем сразу? ...
**********
Грузный, с седыми усами охранник в застиранном камуфляже открыл ворота, выпуская с территории последний фронтальный погрузчик. Ревя двигателем, перемешивая жидкую чёрную грязь, ярко-жёлтый погрузчик выбрался из створа ворот, водитель кивнул из высокой кабины и прибавил обороты. Охранник утопил кнопку на щитке, дёрнулась и пошла массивная сдвижная створка, а из глубокого протектора удаляющегося погрузчика выпрыгнуло что-то, тускло блеснувшее под неярким затянутом дымкой солнцем медным блеском и подкатилось под ноги. Он поднял с тёплой, сырой земли небольшую мятую тарелочку из потемневшей бронзы, оттёр выуженной из кармана тряпицей. Бугорки литых полосок и вензелей казались на ощупь тёплыми держать в руке потемневшую бронзу было от чего-то приятно и ещё хотелось вглядеться. Казалось, что что-то светится в глубине, как тонкий огонёк свечи...
- До свидания Пал Палыч! До завтра... Что это у тебя?
- Так... - Он протянул тарелочку.
Женщина переложила в другую руку объёмную сумку . Взяла. Провела большим пальцем по истёртому временем литью. Смотрела внимательно и что-то менялось в лице. Потом, с трудом отвела взгляд и, пожав плечами, молча вернула.
- До свидания, Пал Палыч...
- До свидания...
Он посмотрел на бронзовую штуку ещё раз и, размахнувшись бросил её через ворота. Туда, где под серым небом, среди гор искорёженного металла возвышались огромные козловые краны. Железка глухо стукнула по мятому автомобильному капоту и, отскочив, затихла в груде металлической стружки...
***********
Милая, Александра Николаевна!
Простите меня, бога ради, что не писал Вам так долго. Многие заботы требуют участия моего и многие люди. Как был бы я рад все усилия свои прилагать лишь для Вашего благополучия, все дела и заботы иметь только о Вас, но коль уж так суждено могу я только посвящать Вам, милая, Сашенька, всё что делаю. И каждый вздох свой и каждую улыбку, украденную у Вас другими, и всё что вижу вокруг...
И ещё, отчаявшись было отыскать достойный Вас подарок, случилось мне встретить таковой. Помните ли, как рассказывали Вы о старом канделябре, что был в доме Ваших родителей? И как Вы, Сашенька, девочкой следили за тем, как оплывают воском две свечи и печалились, что сгорают они не вместе и одна всегда остаётся в одиночестве? Образ сей преследовал меня неотрывно, рождая стихотворные обрывки размышлений и тихую печаль мыслей о Вас. И вот, перед Покровом незадолго, привела меня рука Всевышнего на чердак домишка моего - проследить ладно ли залатали прохудившуюся крышу. О крыше я, любезная Александра Николаевна, забыл тот час, как увидел многие стародавние и ветхие вещи из моего детства, вещи, принадлежавшие некогда многим поколениям моих предков и сберегаемые неведомо с какой целью единственно по рачительной русской традиции. Есть там и мои игрушки, и сундуки с платьем времён очаковских, и позабытые семейные архивы, хранящие письма моих бабушек, пожелтевшие акварели, множество хозяйственных бумаг и даже некоторые нумера давних газет. Я провел весь короткий день у круглого оконца, перебирая пыльные останки времён и, когда свет совсем потускнел, стал искать куда поставить наёденную здесь же свечу. Поиски мои увенчались скорым и неожиданным успехом: я увидал старый, позеленевший канделябр... Светоч сей немало помог мне и, уж окончательно замёрзнув и собираясь, захватив некоторые бумаги, восвояси, вдруг увидел я мою оплывшую свечу одинокою в канделябре и вспомнил о Вас. Странно, должно быть, но захотелось мне чтобы он был у Вас.
Вы знаете, любезная Александра Николаевна, что я порой люблю делать что-то своими руками. Я, истинно, получаю от этого удовлетворение и считаю, что вещи сделанные с любовью и теплом служат много больше прочих и способны дарить своё тепло хозяевам. Долгими вечерами свободными от забот я очищал свой подарок. Разобрав на части, гладил сукном. После искал благородное дерево для истлевших деревянных частей. Старая бронза начинала играть огнями в моих руках и не было для меня лучших мыслей, как мысли о том, что однажды Вы сможете коснуться её. Многие годы, всё же оставили свой скорбный отпечаток на сем канделябре, мне не по силам исправить их работу и едва ли станет сей светоч украшением Вашей гостиной, но смею надеяться, что ценность его для Вас будет в другом...
Вот уж и лето. Я пишу Вам у открытого окна и, поднимая глаза, смотрю на желтеющие поля под бесконечным небосводом. На узкую дорогу, что исчезает среди полей. На поросший липами остров погоста, что будто плывет средь хлебов, словно по морю. Славное лето. И подарок мой нагрелся у окна и, касаясь его, я чую живое тепло...
Вы, милая Сашенька, предвижу, будете удивлены, найдя в коробке с опилками сие произведение древнего литейщика, а письмо, как бы мне ни хотелось, прочитаете уже после. Таково уж милое женское любопытство. Однако я описал Вам историю сего предмета и, надеюсь, что она будет длиться ещё многие годы. Зажигайте свечи, когда будет Вам грустно и когда в вашем доме будет радость. И пусть тепло будет Вам и всем Вашим близким.
Здоровья Вам и благополучия, милая Сашенька.
За сим остаюсь Ваш покорный слуга
Андрей Михайлов
**********
И горели свечи, и было тепло...
Газовые рожки и угольные лампы, давно уже сменились лампочками накаливания, но тем, кто привык к свечам, не нужно было объяснять, что такое тепло.
Он немного не дожил до великих перемен и просторной гулкой осенью мужики и немногие соседи снесли его по узкой дороге среди почерневших полей на поросший липами остров. А после, в доме его стало шумно и людно и натоптано. И зябко. И задуло вдруг из неведомых щелей, и крыша вдруг прохудилась. И новые хозяева латали её чем придётся. И земля дрожала, потому что шёл по ней вал огня и реки крови текли со всех сторон. И перестала родить. И мужики почернели.
Зима сменялась летом. И был мир. Короткий и суетный. И снова вал огня и кровь. И снова чужие люди. Совсем чужие...Зима. Лето. Зима.... И снова, будто, мир. Душный, тяжелый. И опять новые люди.... И дом давно уже исчез, и всё изменилось вокруг, только липовый остров плыл сквозь волны хлеба.
А она видела больше.
Видела в огоньках свечей и в медленно темнеющей бронзе, тёплой на ощупь. Видела в мире вокруг. И огонь катился вокруг неё и реки лились. И все срывались с мест и ехали. А куда и зачем никто не знал.... И был мир. Короткий и суетный. И жужжащее лето, и другой остров среди других полей. А подарок с немногими оставшимися вещами многие годы бродил по свету, меняя хозяев и лишаясь их вовсе. Переезжал из города в город, переплывал реки, уезжал на дачи и возвращался в городские квартиры, пока не сгинул окончательно. Никто не знал его истории и не задумывался о судьбе, только изредка удивлялись долгожительству и качеству работы давних мастеров. И вглядывались в тёмную бронзу, в отблески далёкого огня и чувствовали неясное тепло и смущение.
Кто-то нашёл его в хламе и прибил на крышу, прикрутив телевизионный кабель, потом сбросил, соорудив настоящую антенну. Дети таскали его в свои землянки и шалаши, передавая друг другу легенду о том, что это золотой подсвечник самого Наполеона, оброненный его денщиком при переправе через Березину и отпиливая кусочки бронзы на пробу. А потом, осенью, бросили где-то и забыли.
**********
- Ну-ка, ну-ка, ты тут откуда?
Николай Кузьмич поднял с оплывшей обочины мятый подсвечник, долго разглядывал, подслеповато щурясь - не хотелось надевать очки под мелким моросящим дождиком, жевал губами. Потом приторочил находку к багажнику старенького велосипеда и неловко покатил по узкой лесной дорожке к небогатому дачному посёлку. Всю сознательную жизнь Николай Кузьмич что-то коллекционировал. Марки, модели автомобилей, книги, открытки и монеты, часы и даже швейные машинки. Страсть к коллекционированию подарил ему отец, а тому, как говорят - дед. Впрочем, как любого мальчишку, собирающего стреляные гильзы и пуговицы, отец, всего лишь, чуть подтолкнул его в нужном направлении. Сам Николай Кузьмич детей так и не нажил, а сейчас, перевалив через хребет восьмого десятка, и вовсе остался один и всё, что хоть как-то держало его, привычкой ли, интересом - это маленький домик с яблоневым садом и его увлечение. В домике, обшитым почерневшей сосновой доской, томились в музейном сумраке открытки в рамках, пузатые самовары, оседлавшие несколько дореволюционных "Зингеров" с ножным приводом, старый радиоприёмник, телевизор с крохотным экраном, всех мастей подсвечники, фарфоровые статуэтки под потемневшим зеркалом. В каждом свободном простенке на все лады тикали и звонили часы разных времён и конструкций. С гирями и кукушками, с маятниками и мелодичным боём, с "вечными календарями" и движущимися фигурками.
Николай Кузьмич долго оттирал свою находку, промывал в стоящей под углом бочке с дождевой водой, разглядывал вензеля под светом чёрной эбонитовой настольной лампы. Чему-то улыбался...
Вечером он завел все часы, закатил велосипед на веранду и, погремев запорами, ушёл на автобусную остановку. Дом ещё долго ветшал и пугал пустотой выбитых окон...
**********
- Погоди, Мыхалыч, не запирайся! - Двое всклокоченных оборванцев, заросших седой щетиной толкали перед собой кургузую, валящуюся с боку на бок, тачку укрытую драным тряпьём. - Привезли тебе кой чего, погодь!
Плотный мужичок с хитрыми глазками на круглом, как блин, лице привалился к кирпичному столбику ворот.
- Давай во двор. Посмотрим по быстрому.
- Чего смотреть-то? Самое оно. Благородное!
Оборванцы скомкали тряпьё и вывернули тачку на бетонные плиты двора. Глухо звеня, покатились обрезки стальных труб, куски ржавой жести, какие-то болты и пружины, несколько смятых самоваров, древний утюг на углях, циферблаты старинных часов, гирьки, подсвечники, разобранные чугунные станины от швейных машин...
Мятый канделябр едва ощутимо грел ладони и ловил красноватые отблески уходящего солнца. Михалыч провёл большим пальцем по литью и, рассеянно, пристроил подсвечник на вершину громоздившейся на весах кучи.
- Всё что ли? Чёрный металл не беру пока. Хотите, забирайте, хотите - оставляйте так. Не беру.
Заросшие мужики, тихо побранившись друг с другом, пересчитали мятые бумажки и, скрипя тачкой, потянулись по деревенской улице.
Мыхалыч задумчиво коснулся тёплой бронзы, вышел из сарая и, запирая ворота, смотрел на смутные красноватые отблески, пока створки не сомкнулись...