Аннотация: Если зеркало отражает правду жизни, надо ли это зеркало разбить?
УЧИТЕЛЬ
Автор Соловьёва Марина
Приближался праздник - День учителя, и ей необходимо было написать очерк о сельском учителе. Уложив в сумку необходимые вещи, она отправилась в командировку - в сельскую школу, надеясь там найти необходимый материал.
Она шла по коридору школы, и тут ей на глаза попал висящий на стене большой стенд "Наши маяки". Её внимание привлёк портрет учителя с внимательными, будто заглядывающими в душу глазами. Она решила, что нашла того, о ком она напишет очерк, и с этими мыслями направилась в учительскую, надеясь найти его там. Но как выяснилось, в школе он уже не работал, а портрет его висел потому, что там "все учителя повешены".
Слишком мало для очерка о нём она получила информации, но больше говорить почему-то никто не пожелал. Это её очень удивило и разожгло желание узнать об этом человеке всё, чего бы ей это не стоило. И с этими мыслями она начала своё расследование.
Как выяснилось, учитель выехал с семьёй за границу на ПМЖ в годы перестройки, и его следы, казалось навсегда были затеряны. Но она была не из тех, кто отступает, и потому решила найти его учеников. Однако и встречи с учениками принесли лишь одно разочарование. Все они говорили стандартные фразы о нём или уходили от разговора, ссылаясь на занятость. Словом ничего ни хорошего, ни плохого она не услышала о заслуженном учителе, одном из "маяков" сельской школы.
Очерк ей пришлось написать о другом учителе, замечательном сельском новаторе. Однако засевшая мысль узнать всё о том сельском "маяке" росла с каждым днём и не давала ей покоя, пока она, наконец, не решила использовать свой отпуск на встречи с теми учениками, которые жили в других городах. Она уже провела немало встреч, но ничего нового не услышала, кроме того, что она уже знала с первого дня посещения сельской школы.
Наконец ей повезло. На её телефонный звонок ответил приятный мужской голос. И когда она объяснила цель своего приезда, он неохотно согласился на встречу с нею.
И вот она в его уютном, со вкусом обставленном кабинете. Хозяин кабинета уже не молодой, красивый мужчина рассказывал о сельской школе, в которой когда-то учился. Их беседу время от времени прерывали телефонные звонки, и он, извинившись, слушал, задавая какие-то вопросы, и давая свои указания.
- В этой школе, - говорил он, - учились разные по своим жизненным установкам дети. Некоторые из них проявляли интерес к учебе, участвовали в кружках по интересам и чувствовали себя в школе вполне комфортно. Были и равнодушные ко всему происходящему, будто отбывавшие уроки как тяжкую повинность...
Слушая его, она подумала о том, что уж он-то чувствовал себя вполне комфортно в школе, поскольку добился таких успехов в своей жизни.
- А учителя? Какими были учителя в этой школе? - спросила она.
- О! Учителя были высокого мнения о своих педагогических способностях, и выглядели они довольно компетентными и опытными. Однако на практике все было иначе...
- Вон как! - удивилась она.
- Достаточно сказать, что никто из выпускников этой школы не мог поступить в учебные заведения, - продолжил он.
Она посмотрела на него, вполне успешного и интеллигентного, и у неё закралось сомнение. Но она решила выслушать его до конца и потому задала вполне закономерный в этой ситуации вопрос:
- Почему?
Он не хотел говорить об этом, но понимал, что, не ответив на этот вопрос, его рассказ будет не полным.
- Дело в том, - начал он неохотно, - что в авторитарной школе всегда царит принуждение, и потому в ней нет справедливости, а о сотрудничестве и говорить не приходится. Его просто нет! В авторитарной школе всё построено на соревновании, на соперничестве друг с другом. Поэтому в школе соответствующими были стиль общения, поведение и обучение.
Он привёл несколько шокирующих примеров. Потом их разговор перешёл на учителя, судьба которого так привлекала её, что и было истинной причиной её встречи с ним. Из его рассказа выяснилось, что этот учитель был его классным руководителем, который не малую роль сыграл в его судьбе и судьбах других детей, учившихся в его классе.
- По субботам, в конце последнего урока учитель проводил собрания, которые проходили под председательством одного из учеников, - рассказывал он. - На таких собраниях подводились итоги недели. Иногда эти собрания затягивались, в зависимости от того, какие проблемы обсуждалась. После обсуждения, как правило, принималось решение путём голосования, при этом голос учителя был не больше голоса любого ученика...
- Это же прекрасно! Это похоже на самоуправление на принципах демократии и справедливости. И причём здесь авторитарность, и всё с нею связанное? - спросила она.
- Внешне да. Всё выглядело справедливо и, казалось, было направлено на улучшение морального климата класса.
- А на деле?
- А на деле проводился принцип: "разделяй и властвуй".
Она посмотрела на него удивленно, но ничего не сказала, ожидая, что он скажет в подтверждение своих слов. И он продолжил:
- В разговоре с учеником важно не переступить черту, за которой находится прямое давление учителя.
Он замолчал, обдумывая, как донести свою мысль, чтобы его правильно поняли. Она ждала, искоса наблюдая за ним.
Перед нею сидел красивый уже далеко не молодой человек, вполне состоявшийся и добившийся не малых успехов, но с грустными глазами, в которых нет-нет, да и мелькнёт неуверенность в себе. Она удивилась этой неуверенности, которую вначале в нём не заметила. Откуда в нём это?
Он продолжал:
- Взрослые, а дети тем более, часто не представляют, как решать нравственные проблемы во взаимоотношениях с другими людьми. Вот это незнание учитель использовал в полной мере, - он замолчал, но через секунду добавил, - осознавал он это или нет, я не знаю. Для него класс был инструментом жёсткого, порой жестокого, вмешательства в жизнь ученика, лишающего его права на принятие своего решения. Ученик не мог сказать что-либо в защиту себя или другого...
Из его рассказа, перед нею вырисовывался какой-то монстр, калечащий души детей. Но она не перебивая, слушала его, иногда задавая уточняющие вопросы, на которые он отвечал не всегда охотно. И судя по всему, этот разговор ему был неприятен, бередил его душу, но прервать его он не решался и говорил, словно хотел выговорить всё, что давно не давало ему покоя, мешало жить.
- Демократия в школе нужна не сама по себе, а как средство формирования справедливого сообщества. Но в авторитарной школе никакая демократия не сформирует справедливого сообщества, как в эту демократию не играй. В классе была острой проблема взаимоотношений. Ученики по отношению к взрослым были сдержанны, но в своём кругу грубы. Драки были обычным способом разрешения конфликтов. Прав был тот, кто сильнее. И всегда все становились на сторону сильного. Вопрос о справедливости по отношению к кому-то, вообще не рассматривался. Поэтому у детей не было примера хорошего и справедливого отношения друг к другу.
- Довольно часто не только среди детей, но и в среде взрослых коллектив подавляет личность, - сказала она.
- В коллективе, подавляющем личность, делающим человека изгоем, отсутствует атмосфера, в которой личность может развиваться. Знаете ли вы известную поговорку советских врёмен: "вперёд не забегай, сзади не отставай, а в середине делать нечего"?
- Да, - ответила она. - С такой установкой ни о каком развитии человека, как личности, не может быть и речи.
- Только в справедливом сообществе нравственное развитие принимает нужную направленность. Воспитание детей невозможно только на словах и личном примере, важнее ставить детей в ситуации, в которых они проявят свои лучшие качества, с тем, чтобы у них накапливался опыт поведения, который формирует нравственные установки, не позволяющие ему вести себя непорядочно, бесчестно.
Он тяжело вздохнул, и в глазах его отразилась непередаваемая боль.
- Поведение и суждение учеников демонстрируют их зрелость, - заметила она.
- И взрослых тоже, - добавил он. - Это учитель понимал и, по-видимому, использовал свои еженедельные собрания с целью ставить детей в различные ситуации...
- Но учитель не единственный воспитатель нравственности. Ребёнок находится и в семье, и на улице со сверстниками, и не всегда видит там подтверждения тому, что он видит и слышит в школе. И получается, что его воспитывает не только школа, но весь социум, вся та среда, которая окружает его. Не так ли? - спросила она.
- Всё это так. Но всё же именно школа должна обеспечить запас прочности в нравственном развитии детей, создать у них защитный механизм, препятствующий деформации суждений и поведения, - ответил он.
- Но ребёнок до школы уже воспитывался, - возразила она.
- Воспитывался. Однако социальный инстинкт развивается у детей только к 12 годам, параллельно с достижением определённого уровня независимых умозаключений. В процессе социализации ребёнка его характер меняется, его слова утрачивает спонтанность и живость. Дети адаптируется к логике взрослых. На развитие нравственных суждений детей оказывают влияние взрослые. На классных собраниях не возможны были независимые суждения, как не было на них и взаимного уважения и солидарности, которые так необходимы для развития чувства справедливости. В классе каждый был сам за себя.
Она молчала, и он продолжал:
- Если говорить о моральной зрелости, как способности человека к справедливым суждениям, то она достигается не многими, даже взрослыми людьми. В жизни постоянно возникают ситуации морального выбора, а каков он будет, зависит от нравственных убеждений человека. При правильно созданных условиях нравственное развитие детей необратимо, то есть моральная деградация становится невозможной, даже если они в окружающей жизни не находят подтверждение своим нравственным убеждениям.
Она слушала его, удивляясь тому, что он далёкий от процесса воспитания и не имеющий своих детей, рассуждает как специалист. Откуда это у него и главное, зачем ему эти знания? Откуда у него повышенный интерес к морали, нравственным ценностям, справедливости?
Он, пожалуй, и сам бы не ответил на эти вопросы, поскольку никогда не задумывался над ними. Возможно, интерес и эти знания у него оттого, что он хотел сам в себе разобраться, или что утратил доверие к своему учителю после одного столь примечательного события в их классе, которое поломало судьбы многих его участников, и которое до сих пор болью отзывается в его сердце.
- Когда в сообществе нет справедливости, - продолжал он, -то в нём обязательно появятся изгои. Никто не задумывался над тем, что в каждом есть что-то хорошее, что можно и нужно оценить по достоинству. Если бы в классе царили правдивость и забота друг о друге...
- Но что мешало этому? - спросила она.
- Учитель имел свои ценности, которые дети считали правильными, и перенимали их, старались угодить учителю. А угодничество, как вы сами понимаете, не является поиском верного решения, и никак не способствует нравственному развитию.
- Дети, особенно в начальных классах, верят учителю. И это нормально, поскольку у них нет достаточных знаний и опыта, которыми обладает учитель, - возразила она.
- Нормально до определённой степени. Видя в глазах учителя одобрение, они подмечали, кого и за что он хвалит. И если учитель не обладает достаточно зрелыми суждениями, то и дети будут иметь подобные суждения. Вы знаете, в США нет должности классного руководителя. Там директор решает.
- Но директор не может охватить все классы один, - возразила она.
- А может и не нужно охватывать?
Она пожала плечами.
- В США учителя принимают на работу на несколько лет, по истечении которых он проходит переаттестацию. Кроме того, если учитель плохо справляется со своими обязанностями, то его включают в "программу вмешательства" с целью помочь ему. И когда видят успех, его исключают из этой программы.
- А если успеха нет, что тогда? - спросила она.
- Если успеха нет, то учитель должен покинуть школу, сменить профессию. У нас же учителя принимают в школу на всю жизнь, и потому невозможно избавиться от неквалифицированных кадров, также не возможно помочь тем, кто хотел бы стать настоящим учителем. И потому столько бед от нашей школы. Педагогический брак проявляется обычно во взрослой жизни, исправлять который приходится всему обществу со значительно большими затратами ресурсов, сил и времени.
- Вы считаете своего учителя не квалифицированным? - спросила она.
- Если квалификацию рассматривать, как знание предмета, то я бы сказал, что он очень грамотный специалист.
- А как воспитатель? - спросила она.
В глазах его промелькнули неуверенность и страдание.
Снова зазвонил телефон, и он, извинившись, стал слушать. Лицо его мгновенно преобразилось. Перед нею уже сидел человек вполне уверенный в себе. Переговорив по телефону, он ещё раз извинился, что вынужден прекратить эту затянувшуюся беседу. И она, попрощавшись с ним, покинула его кабинет, так и не узнав тайны его благополучия и страдания, обрекшего его на одиночество.
Она написала очерк о сельском учителе, но что-то не давало ей поставить последнюю точку в её работе. Стоило ей только закрыть глаза, как в её памяти всплывал стенд "Наши маяки" в сельской школе и внимательные глаза учителя.
- Нет, в таком виде сдавать нельзя, - сказала она себе.
Она отложила очерк в сторону, решив во всем разобраться до конца, и принялась писать о другом учителе.
Шли дни, но тот учитель, фотографию которого она видела на стенде в сельской школе, не отпускал её, а его глаза будто преследовали её.
Прошло несколько лет, в течение которых она не раз мыслями возвращалась к истории учителя из сельской школы. Портрет учителя явно не соответствовал тому монстру, которого она описала.
- Нет! Что-то тут не так, - думала она.
И желая освободиться от этого наваждения, она продолжила его поиск, надеясь поставить последнюю точку в своём очерке.
Похоже, судьбе было угодно, чтобы она, глядя в глаза учителя, спросила:
- Помните ли вы своего ученика?
- Я помню всех учеников, кто был на том памятном для всех собрании, - ответил учитель тихо.
- Вы можете мне рассказать, что произошло на том собрании? - осторожно спросила она.
- Произошло непоправимое, - сказал учитель и замолчал.
Она испугалась, что он не станет говорить с нею, и потому решила больше не говорить о его учениках.
Они молча сидели на берегу океана и смотрели на набегавшие волны. Ей казалось, что он забыл о её присутствии, погружённый в свои мысли, как вдруг учитель спросил:
- Если зеркало отражает правду жизни, надо ли это зеркало разбить?
- В этом нет смысла, - ответила она. - Правда-то всё равно останется.
Он смотрел на неё, ожидая, что она ещё скажет. Она, не понимая, к чему он клонит, не могла решить, стоит ли ей развивать эту тему. И тогда он продолжил:
- В разные времена история излагалась по-разному, - начал учитель свой рассказ. - Как только что-то предавалось анафеме, тут же история изображалась как "попытка проникновения буржуазных идей в советскую идеологию", в педагогику... "Коварные и злонамеренные империалисты, пользуясь благодушием и доверчивостью некоторых не сознательных элементов, подбрасывали им лживые идеи, чтобы разложить сознание и ум подрастающего поколения", - говорил он как вызубренный урок, монотонно, без эмоций.
- Однако 37 год давно в прошлом...
- Давно, - согласился он. - Но рубцы его до сих пор остались на всех тех ранах, оставленных им, и время от времени болят, напоминают о себе... Сколько было искалечено судеб? Не сосчитать! Каждого коснулось, даже тех, кто, казалось бы, был далёк и от ученого мира, и от того времени, - вздохнув, проговорил он.
- И вас коснулось? - спросила она.
- Всех, - повторил учитель. - Сторонники глупейших теорий, тогда очень потрудились над тем, чтобы навязать свой бред. Они внушали, что "стране нужны преданные делу Ленина и Сталина товарищи, всегда готовые выполнить приказ партии". А "манипулированием детским сознанием занимались фашисты". И мы верили в это, - с горечью сказал он.
- Тогда время было такое, - попыталась она утешить его.
- Что вы знаете о том времени? Ничего! Вы не жили тогда, и родителей ваших, наверное, ещё не было на свете.
Она промолчала. По существу он прав. Действительно история переписывается, это она уже знала из собственной, не столь продолжительной жизни. Учитель продолжал:
- Нам спускали сверху готовые программы и методики обучения, рассчитанные на среднего ребёнка, к которым каждый ребенок должен был приспосабливаться. Но среднего ребёнка просто не было, и нет. Были дети со способностями ниже или выше среднего уровня, и все они тоже требовали внимания. Но их индивидуальность, характер, поведение определяли только выбор средств воздействия, но никак не обучения.
- Что значит "средства воздействия"? - спросила она.
Он посмотрел на неё, словно раздумывая, нужно ли говорить ей такие вещи.
- Вы позже сами поймёте это. А сейчас просто слушайте, - сказал учитель.
- Хорошо.
- Мне, тогда молодому специалисту, хотелось работать. Работать профессионально, без страха ошибиться, не оглядываясь на власти, не следуя официальной доктрине. И меня в этом поддерживали учителя школы... Я и не предполагал, что они припомнят мне всё, и будут говорить о наличии "влияния на меня буржуазных идей, о недооценке мною классовой активности детей пролетариата, и признании большей культуры у буржуазии по сравнению с пролетариатом". Такая формулировка в то время была "контрреволюционной", поскольку "возникало недоверие к творческим силам рабочего класса". И все мои идеи назвали ошибочными и даже чудовищными...
- И какие идеи были признаны ошибочными? - осторожно спросила она.
- Я говорил о том, что задача учителя состоит в создании условий для реализации творческой самостоятельности учеников, искренне считая, что для умственного воспитания необходимо развитие самостоятельного мышления, поскольку никакая, даже самая совершенная школа, не может дать всех знаний, которые будут необходимы ребёнку в жизни.
- И это посчитали чудовищным? - удивившись, спросила она.
- Да! Желание в детях развить индивидуальные задатки, каждого подготовить к жизни в обществе - это чудовищно! Я не понимал, что командно-административной системе нужна иная школа, главным критерием эффективной деятельности которой являлся послушный, дисциплинированный ученик. И потому моё стремление шло "вразрез с генеральной линией партии". Я считал, что ни дисциплина сама по себе, ни методы работы с детьми должны беспокоить учителя, а знание самого ребёнка, мотивов его поведения, его интересов. Только они могли помочь в его воспитании, в раскрытии его способностей, которые и привело бы, в конечном итоге, к его успехам в учёбе...
Учитель рассказывал, что в программы подготовки учителей в вузе были заложены идеи о том, что "ребёнок реагирует автоматически на стимулы внешней среды, а его поведение объяснялось элементарными реакциями, условными и безусловными рефлексами". И потому ни о какой индивидуальности ребёнка и тем более любви к нему не могло быть и речи, а без этого невозможно воспитание детей. Он говорил о том, что методы воспитания могут или способствовать или и тормозить развитие ребёнка.
Слушая учителя, она думала:
- Слова он говорит правильные, но судьбы его учеников говорят об ином. Вот уж поистине благими намерениями выстлана дорога в ад.
Учитель продолжал:
- Было время, когда возможны были дискуссии, публикации статей и монографий без уверений, что исследовать всё можно только с позиций "великого учения". Но потом стали требовать "классового подхода", доказательств того, что "рабочий лучше и выше других социальных групп". Даже термин такой появился "его величество рабочий класс", который продержался до самой перестройки.
Она хорошо помнила это "величество рабочий класс" - пьяное по вечерам и в выходные дни, высокомерно выкрикивающее ей, проходящей мимо, разные гадости и ещё:
- Гнилая интеллигенция!
- А вы тогда кто? - спрашивала она с обидой.
- Мы-то? Мы-то "его величество рабочий класс"! - пьяно ударяя себя в грудь, с гордостью отвечали ей.
И отогнав от себя эти воспоминания, она снова стала внимательно слушать учителя, который говорил о том, что он свою работу учителя строил с учетом возраста, пола, потребностей и интересов ребенка, культуры и быта среды. Но особое внимание уделял взаимоотношениям. Что никогда он не требовал слепого подчинения, как другие учителя, и всегда со всем вниманием выслушивал их проблемы. Ребенок всегда понимает и чувствует уважение к себе и ведёт себя соответствующе этому.
- Но нам внушали, что "только марксистский методологический фундамент объединит усилия всех для решения проблем обучения и воспитания и создаст такую педагогику, которая будет находиться в авангарде борьбы за формирование человека нового типа", - рассказывал учитель.
- Бред какой-то. И вы в это верили? - спросила она.
- Верил... это трудно было понять, но задавать вопросы было опасно. Правительство ждало немедленного решения всех проблем в обучении и воспитании подрастающего поколения. Считалось, что "если в основе методики лежит самое передовое в мире учение, объясняющее и направляющее движение пролетариата к светлому будущему, то методика станет ярким лучом прожектора, освещающего этот путь".
- Но разве можно было подобным образом решить проблемы? - спросила она.
- Поставлена цель - "воспитание борца за пролетарское дело". А это значит, всё будет сделано. Вы знаете, у Сталина было любимое выражение "незаменимых людей нет"? - спросил он.
- Я помню это выражение, но не знала, что это любимое выражение Сталина, - ответила она.
- Так вот, когда всех выдающихся людей объявили "врагами народа" и репрессировали, освободилось много мест и туда ринулось много профессионально некомпетентных людей. Эти непрофессионалы заняли их места, которые, как им казалось, не требуют специальной подготовки. Вот и посыпались подобного рода постановления и решения. Это, конечно же, компрометировало науку, создавало общественное мнение. Кроме того "политическая обстановка в стране требовала жесткий курс очищения от либерализма и интеллигентской мягкотелости", "гнилой интеллигенции"...
Учитель рассказывал о том, что в прессе того времени были прямые призывы к расправе с "классово чуждыми элементами", были требования "сомкнутыми рядами выступить против неправильного толкования марксизма и других извращений". Словом, шло "наступление марксистско-ленинской теории на всех участках теоретического фронта". И это "наступление" обострило сопротивление антимарксистских течений. Отсюда "необходимость жесточайшей борьбы с извращениями". Газеты призывали "мобилизовать все силы на борьбу за чистоту методологии, за партийность науки", считая, что "классовый враг пытается разными способами протащить антиленинские теории", и что эти "теории свили себе гнездо благодаря отсутствию бдительности и гнилому либерализму".
- Требовалось "усилить бдительность против уклонов от генеральной линии партии". В такой обстановке выполнять указания вождя требовалось в короткий, причём в точно установленный срок. Это был механизм, побуждающий людей немедленно реагировать на спускаемые сверху решения. Этот механизм не давал времени задуматься над реальным положением дел, и это было самым страшным.
Она слушала и не верила своим ушам, не верила тому, что так действительно было. И тут в её памяти всплыл рассказ соседки о своей дочери, которая в годы начала перестройки, учась в пищевом институте, писала дипломную работу о киселях. Она не знала: как ей связать рецепты и технологию готовки киселей с "марксистско-ленинским учением, с последними постановлениями партии и правительства". И её мать была напугана тем, что дочь не сможет написать "как нужно" и пострадает. Мать запретила дочери спрашивать об этом у кого-либо. Мать сама пошла в библиотеку и стала "изучать марксистско-ленинское учение и материалы пленума", выписывая всё, что хоть как-то касалось пищевой промышленности и общепита. В конце концов, они вдвоём с дочерью написали. Мать потеряла сон, ожидая рецензии руководителя дипломного проекта. Она говорила дочери:
- Если профессор скажет что-нибудь, вали всё на меня. Ты тут ни при чём! Ты поняла меня!
Мать успокоилась только тогда, когда дочь защитила дипломную работу.
Действительно корни 37-го года ещё живы. Страх до сих пор живёт в сознании людей, даже тех, чьи семьи не пострадали в годы репрессий.
Грустно и тяжело ей было осознавать, что и её некоторые коллеги, начинали свои статьи с клятв в верности "коммунистической идеологии, истмату, диамату, руководящим указаниям Центрального Комитета партии и правительства". Это было покаяние, желание защититься от обвинений в "несознательности" и прочих грехах.
Учитель продолжал:
- Сыпались обвинения в стремлении "обмануть классовое чутье пролетариата и под прикрытием науки вести вредительскую линию, замалчивая труды великого продолжателя дела Ленина товарища Сталина". Словом, предъявлялись обвинения, за которые можно было получить много лет тюрьмы и ссылки. И чтобы избежать этого, нужно было "покаяться в своих ошибках и осудить чужие".
- Получается, что шло натравливание людей друг на друга? -спросила она.
- Получается, - согласился учитель. - И единственным выходом для обвинённого в "использовании идей врагов народа" было покаяние и обещание "впредь во всех своих действиях исходить из классово-пролетарской установки идеологически оформленной единым идеологическим центром, и, преодолевая препятствия, упорно идти по пути, указанному великими учителями мирового пролетариата Марксом, Энгельсом, Ленином, Сталиным и Центральным Комитетом партии и правительством Союза ССР".
Он надолго замолчал, погружённый в свои не весёлые мысли. Наконец, не выдержав затянувшейся паузы, она спросила:
- И что было дальше?
- А дальше? - переспросил он, и через мгновение продолжил. - Всех вынудили играть в нелепую игру, в которой одна сторона хорошо знала, чего добивается, а другая обязана была подыгрывать. Ставки в этой игре были очень высокие - честь, положение в обществе, судьбы родных. Но все принимали навязанную игру. Однако угрозы расправы продолжались, если добровольно не признаюсь в своих прегрешениях.
- И вы признались? - спросила она.
- А как вы думаете, куда деться с подводной лодки? - спросил учитель.
Она пожала плечами, и он продолжил:
- Если каждый день напоминают, что они "ни на минуту не забывают", что будто я "субъективно находился и нахоложусь по другую сторону баррикад".
Учитель говорил об унижениях и преследованиях многих талантливых и желающих работать, о том, что вместо них на ключевые места, позволявшие получать информацию и влиять на принимаемые решения, выдвигали послушную серость и посредственность, которая умела оперировать марксистскими понятиями, создавать иллюзию научности и выдавать за последнее слово советской науки. Авторов подобной галиматьи чествовали и присваивали звания академиков. Такова была "кузница советских кадров", так готовились свои, "советские академики".
- Такие "академики" появились и в педагогической науке. Прочитав что-то у буржуазных академиков, частью усвоив, частью напутав, присочинив свое и добавив марксистскую терминологию, они выдавали это творение за "фундаментальный труд, который выведет советскую педагогику на небывалый подъём, поскольку это возможно только на путях тщательного изучения и проведения в области педагогики всех указаний Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и всех директив о коммунистическом воспитании, данных с такой отчетливостью и исчерпывающей полнотой сталинским Центральным Комитетом партии и правительством СССР". Всех же несогласных с ними подобные академики называли "врагами народа".
Учитель говорил, будто цитировал, и она не выдержав, спросила его:
- Вы до сих пор помните эти слова. Как вам удалось не забыть всё это?
- Я учился в советское время, когда больше половины предметов были общественно-политические. И нам, студентам, приходилось по каждому из этих предметов ночами напролёт конспектировать труды Ленина, Сталина, Маркса, Энгельса и прочие материалы. Лекции по подобным предметам обычно начиналась с политинформации, затем преподаватель проверял все конспекты и, не дай Бог, чтобы было написано меньше страниц, чем он задал. И подобная система подготовки специалистов в вузе сохранялась до самой перестройки, - ответил учитель.
- Мне отец рассказывал, как они писали конспекты по политэкономии, научному коммунизму, диалектическому материализму и ещё куче предметов, - сказала она.
- Теперь понимаете, насколько глубоки корни страха перед "врагами народа", что требовалось знать марксизм-ленинизм и прочий "изм", чтобы "не оказаться в стане врагов народа", - сказал учитель.
- Встало ли всё на свои места после прекращения травли? -спросила она.
- Потребовались не один десяток лет и перестройка... и только после этого началось осознание кризиса советской педагогики и необходимости связи с мировой наукой. А когда всё встанет на свои места - неизвестно, - ответил учитель.
- А можно вас спросить, почему вы уехали из страны?
- Вы уже спросили... и я отвечу...
Учитель замолчал, обдумывая свой ответ, потом медленно начал говорить:
- Был в советское время министр просвещения, так вот он в своих выступлениях любил подчеркивать связь судебно-исправительной и педагогической деятельности. И часто смешивал понятия воспитания и репрессии. Педагогику он оценивал с точки зрения того, как она "помогает переделывать преступников, которые пока еще находятся на свободе, и тех, которые в лагерях строили светлое коммунистическое будущее". И он "по просьбе товарищей" часто рассказывал о "громадной воспитательной работе органов ОГПУ с преступными элементами". Говорил о том, что "именно благодаря этой воспитательной работе удавалось получать от них поразительные признания", и что "ОГПУ имеет прекрасную систему для раскрытия преступлений", "систему определенного педагогического воздействия на людей. В ОГПУ изучают человека и подходят к преступнику как педагоги, стараясь пробудить в преступнике совесть, которая откроет ему путь к исправлению. И этому сложному, глубокому педагогическому процессу ничто не может научить, кроме науки социалистического строительства. Поэтому в ОГПУ такой успех".
- Неужели это действительно было так?
- Можете почитать об этом. Сейчас многое раскрывается. А тогда, в условиях жесткого двойного стандарта, чтобы выжить и при этом остаться человеком, нужны были знания того, что есть на самом деле, и того, как об этом нужно говорить публично. И потому программы обучения составлялись без учёта того, как будут их воспринимать дети. Важно было "дать такое-то содержание", и учителя это содержание внедряли в головы ребят, во что бы то ни стало. Для учителя не стоял вопрос о том, может ли это воспринять ребенок, каков его возраст или запас понятий и прочее. Нужно было просто вдолбить ему в голову то, что требовалось.
- Я помню выражение учительницы: - "Ну, как мне вдолбить это в твою башку!" - сказала она.
- Вот - вот! Это корни того... 37 года, которые до сих пор живы и, не дай Бог, чтобы эти корни дали поросль, которая, как известно из ботаники, бывает гуще...
- Но существовали же соответствующие науки...
- Именно, существовали! В условиях гонения и в соответствии с "социальным заказом" запрещалось то одно, то другое направление науки. А запрет, в свою очередь, наносил удар по всем сопряжённым наукам. Кроме того, в условиях уравнительных отношений в обществе, когда требовался человек-винтик, утверждение о существовании одаренных детей вызывало возмущение и подозрительное отношение блюстителей идеологии. Считалось, что "все без исключения советские дети свободны от бремени капиталистических отношений и потому талантливы. А настоящий коммунистически образованный и политически грамотный учитель сможет сформировать всесторонне развитого и образованного человека".
- В годы перестройки мама хотела найти подработку преподавателем географии, - сказала она.
- И нашла? - спросил учитель.
- Нашла в одном техникуме. Но её не взяли.
- Не подошла?
- Да нет, наоборот подошла, её уже начали оформлять, как вдруг директор пригласил её в кабинет. И когда она пришла спросил:
- Вы коммунистка?
- Нет, - ответила мама.
- Почему? - спросил директор.
- Я была комсомолкой, но с перестройкой приём в партию приостановился и потому я не коммунистка.
- Тогда вы не сможете у нас работать, - сказал директор.
- Почему я не могу работать у вас? - спросила мама.
- Вы не можете вести географию нашей страны, не будучи коммунистом, - заявил директор техникума.
- Вот вам и ответ на ваш вопрос - встало ли всё на свои места, - сказал учитель. - Даже в годы перестройки сохранялись все те же методы. Во всех учебных заведениях шла нивелировка учащихся, и директор был озабочен выравниванием успеваемости и прочего. И в результате этого выравнивания, талантливый ученик становился средним, а менее талантливый неуспевающим учеником.
- Вы хотите сказать, что уровень развития детей в школе падал? - спросила она.
- Не у всех. Дети интеллигентов могли компенсировать нанесенный школой ущерб, но большинство детей не восполняли пробел в своем умственном развитии, поскольку их родители жили в мире обыденных житейских понятий, а от них требовали знания газетной лексики и все вопросы детей вызывали у родителей панику, страх, что их посадят.
- Получается что слова о "классовой сознательности, пролетарской солидарности" лопались, как мыльные пузыри? - спросила она.
- Вот именно, лопались, как мыльные пузыри. Но люди боялись об этом говорить детям, опасаясь провокации. Ситуация в стране, постоянные призывы об усилении классовой борьбы, обвинения в потере бдительности, усиление гонений маскировало распад хозяйственных структур и голод вследствие авантюрной политики. Иначе это и не могло быть, поскольку реальность, подрывала веру людей в коммунистические идеалы, светлое завтра. Именно страх оборачивался тупостью, которые впоследствии привели к безверию и перестройке, - сказал учитель.
- Вы сказали, что неквалифицированными и политиканскими действиями подрывался авторитет науки...
- И не только науки, - заметил он и продолжил. - Этим спешили воспользоваться те, кто давно мечтал об установлении контроля за всем и вся. В инстанции поступали инспирированные заявления с протестами против то одного, то другого человека. И репрессии продолжались. Но люди надеялись, что власти разберутся в происшедших с ними ужасных недоразумениях. У многих были дети, которых не на кого было оставить, и матери ходили с ними, прижимая к себе детей молчащих, будто понимающих горе матерей. И после этих хождений "по властям" многие из детей оказались в специальных детских приёмниках, а их матери, как "жёны врагов народа", были отправлены в лагеря. Так власти разобрались, кто и в чем виноват.
Тяжело было слушать рассказ этого старика, бывшего учителя сельской школы, а теперь эмигранта, живущего в двухэтажном доме на берегу океана. Всё у него в прошлом, а что в настоящем?
- А ваши дети, внуки как они? - спросила она, глядя на набегавшие волны.
- Все живут в мегаполисе... занимаются бизнесом...
- Вы часто видитесь с внуками?
- Хотелось бы чаще, но сам уже не могу к ним поехать, они приезжают вместе со своими детьми, моими правнуками. И ещё каждый вечер звонят мне. Интересуются здоровьем, делами. А какие у меня могут быть дела? Это у них дела... у меня одни воспоминания... и океан...
Учитель замолчал. Она думала о том, имел бы он у себя на родине такой дом и благополучных детей, внуков и правнуков? Многие, очень многие старики на родине живут за гранью нищеты и никому они не нужны, кроме своих детей. Да и детям не всем нужны их родители, поскольку и сами они не могут свести концы с концами, как было в те давние времена, о которых рассказывал старый учитель. И стоит ли обвинять только его в том, что не сложились судьбы многих его учеников, когда он и сам прожил не лёгкую, полную лишений и испытаний жизнь, веря и надеясь, что наступит когда-то светлое будущее.
И старый учитель, словно услышав её мысли, сказал:
- Ведь обещали же, что "к 1980 году народ Союза ССР будет жить при коммунизме". А что вышло? Перестройка... развал... неуверенность в будущем. Потому и эмигрировал, как многие в то время.
- И не жалеете?
- Нет! Я спокоен за своих детей, внуков и правнуков. И у меня есть всё, что нужно для старика. Там вряд ли я всё это имел, - ответил он, указывая на дом и океан. - Но главное моя семья не забывает меня, все заботятся обо мне. Вы знаете, какая из самых чудовищных идей была у меня? - неожиданно спросил учитель.
- Нет. И какая?
- Что всякий новый шаг в развитии личности определяется предшествующим шагом, то есть развитие - это процесс, связанный с прошлым и настоящим.
- Но я не вижу в этом ничего чудовищного, - сказала она.
- Потому что вы смотрите из сегодняшнего дня, когда история уже изложена по-другому, - сказал старик и продолжил. - Сущность любого кризиса - это переоценка ценностей. А происходит это тогда, когда возникают новые побуждения, новые мотивы...