О существовании такой книги я впервые узнал от Жени Русакова в довольно взрослом уже возрасте. Само имя Улисс, звучное и загадочное, слышал и раньше. Но вот знал ли я его значение хотя бы в смысле "Одиссей" -- сомневаюсь.
Женя Русаков работал вместе со мной в ракетном КБ "Салют" молодым специалистом. Хоть и молодым, но все-таки года на два старше меня. В те молодые годы ракетное КБ "Салют" воспринималось мною как убогий террариум, населенный по большей части мутными и скучными персонажами, а Женя Русаков на их фоне выглядел довольно светлым пятном, выделялся из унылой стандартной череды.
Начать с того, что Женя Русаков был бас-гитарист, и по вечерам лабал в каком-то кабаке. И потому, приходя по утрам на работу в ракетное КБ "Салют", неизменно и нестерпимо хотел спать. Сказано -- сделано. Придя на работу, Женя Русаков садился за стол, обнимал его, ронял голову на руки, и засыпал нервным беспокойным сном (левая рука при этом иногда продолжала ползать по воображаемому грифу бас-гитары, зажимая несуществующие лады). Просыпался Женя обычно только к обеду -- и уже одним этим безусловно завоевал мои симпатии.
Второе: Женя английским языком интересовался и уважал. А у меня перед английским тоже всегда был пиетет -- вероятно, любимая школьная учительница внушила, наша классная руководительница Галина Ясоновна Гусева. Так что презент пёрфект от презент континьюос я отличал уверенно, и Женя считал меня не потерянным для цивилизации человеком -- в этом смысле, наверное, единственным во всем отделе.
А еще Женя имел какой-то разряд по лыжам, и в моих глазах это тоже был несомненный плюс. В те годы мы практиковали велосипедные поездки по Средней Азии, и оттого разные упражнения на выносливость были в большом почете. Лыжный разряд Жени Русакова обычно проявлялся по утрам. Каждое утро возле выхода из метро "Багратионовская" скапливалась здоровенная толпа ракетных проектантов, которые ждали специального автобуса до проходной. Автобусы курсировали не слишком регулярно, до проходной было километра полтора-два по асфальтовой дороге, а опаздывать было никак нельзя -- минутного опоздания было достаточно, чтобы получить выговор и лишиться премии. Можно было целый день ни хрена не делать, но обязательно надо было миновать проходную вовремя -- и это неизменно накаляло эмоциональный градус в толпе ожидающих автобуса возле метро "Багратионовская". До белого каления, прединфарктного и прединсультного. А уж когда автобус приходил, что тут начиналось! Толпа билась о железный бок автобуса, как штормовой прибой, кого-то расплющило, толчки, тычки, оторванные пуговицы и съехавшие набок береты. А что ж вы хотите -- на кону премия, с этим не шутят. В результате посадка затягивалась, минуты неуклонно истекали, и обстановка накалялась еще больше.
Евгений Русаков смотрел на эту сцену философски-снисходительно, как на игры трехлетних детей:
-- Хе... Надеются успеть... Смешные... -- и тут он переходил на серьезный тон, тихим голосом, спокойно, уверенно в собственных силах. Примерно так же спецназ в последний раз обсуждает детали операции за пять минут до ее начала: -- Значит так, Артюш. Сегодня идем с тобой средним темпом. Нормально, средним темпом, жопу не рвем. Но и не вафлим как в прошлый раз, не вафлим. Идем средним...
--
Ну, Жень, я ж в прошлый раз после пивной...
--
В прошлый раз -- понимаю. Но сегодня-то все нормально? Тогда средним темпом. Ну... Пошли!!!
И мы "шли"! Да как!!! Мы бегом неслись во весь опор, километр с лишним по диагонали через Филевский парк, старательно дыша "два на три" и распугивая на лету пешеходных ракетчиков. И конечно же прибывали к проходной намного раньше пресловутого автобуса. Хотя я каждый раз чуть не умирал, придерживаясь Жениного "среднего темпа".
Миновав проходную, мы, переводя дыхание, расползались по своим отсекам -- Женя спать на столе, а я -- писать на языке "Турбо Паскаль 5.0" программу по игре в преферанс (это я тогда себе такое развлечение придумал от безделья).
Причем тут "Улисс"?
При том, что в один прекрасный день я случайно зашел к Жене в комнату до обеда, а он -- вот чудо! Не спит! А вместо этого обложился какими-то книгами и вычитывает что-то то в одной, то в другой.
Сдурел что ли? Работать взялся?! Совсем спятил...
Оказалось -- нет. Перед Женей лежал потрепанный номер журнала "Иностранная литература", в котором кусками печатался перевод великого романа Джойса. А еще удивительнее то, что Женя умудрился раздобыть английский текст (если мне память не изменяет, в каком-то противоестественном виде -- то ли ксеры, то ли синьки), и с головой погрузился в занятие, которое лично ему казалось увлекательнейшим. Женя выложил рядом два текста -- английский и русский, раскрыл оба тома гальперинского словаря, и придирчиво сравнивал -- как именно Виктор Хинкис перевел тот или иной кусок. Иногда восхищенно цокал языком.
Что ж, ради этого, наверное, действительно можно было пожертвовать ежедневным до-обеденным сном.
-- Смотри, смотри, Артюш, вот тут как он выкрутился! Во дает! Ну вообще...
Выше я написал "великого романа Джойса", да. Вот, собственно, в тот день от Жени Русаков я и узнал впервые, что существует такой великий роман "Улисс" великого ирландца Джеймса Джойса. До недавнего времени не то чтобы запрещенный, в нашей стране, но... И Женя принялся рассказывать все, что знал по этому поводу. Искренне увлеченный человек обычно симпатичен, открыт и позитивен, он старается безвозмездно поделиться с окружающими радостью и знанием, вовлечь и обратить. Иногда и неосознанно. Женю, обычно малоразговорчивого, было не остановить. Он рассказывал, что этот роман -- он вообще один такой, и больше нет в литературе ничего подобного. Что это -- ирландское "наше все", практически религия. Что это образец для бесчисленных неудачных подражаний и объект завистливых спекуляций. Что есть вариант публикации романа с параллельными местами (как в Библии) -- и я оторопел. Что роман имеет метафизическую проекцию на три тысячи лет назад, в "Одиссею" Гомера. Причем именно "Одиссея" является порождением "Улисса" (а не наоборот, как полагают некоторые недалекие тугодумы, отрицающие возможность обратной причинности). Что существует нарисованная самим Джойсом "цветовая" схема романа (про остальные две схемы Женя не знал). Что в романе присутствует так называемое "растяжение времени", неочевидное при первом прочтении. Упоминал Женя и удивительные "Поминки по Финнегану" -- второй роман Джойса, написанный им из слов, специально для этого романа придуманных, и явно не для того, чтобы его читали (Женя, правда, именовал его "Поминками по Маллигану" -- ну так простительно, кто ж у нас знает гэльский....). Но даже Женя Русаков не знал, например, кто такие О'Коннел и Парнелл, и кто такая Кэтрин О'Ши и при чем тут она вообще, и в чем провинился перед Ирландией ее муж. А я -- так тем более.
Как я сейчас понимаю, Женя ошибался в некоторых деталях и оценках, и больше пересказывал услышанное где-то краем уха, нежели излагал собственное. Это было немножко похоже на то, как во времена моего детства в пионерских лагерях после отбоя пересказывали фильм "Генералы песчаных карьеров" -- он уже много лет назад исчез из проката, и никто из моих сверстников его не видел, но легенда продолжала жить в устной народной памяти, со временем все более и более отдаляясь от оригинала.
Но главный Женин посыл был безошибочный и проникал насквозь, до печенок -- это великий роман. Культовый в максимальном понимании этого слова. Роман, породивший целый мир. Текст-шарада с тайным смыслом, а может и с несколькими. Незримая проекция на "Одиссею" трехтысячелетней давности.
И еще тот Женин рассказ, сидя за обшарпанным фанерным столом в гулком отсеке проектного отдела ракетного КБ "Салют", лег на уже подготовленную и взрыхленную почву -- мое романтически-героическое представление об Ирландии. Восемьсот лет противостояния кратно превосходящему противнику, так и не закончившиеся поражением. Последняя линия кельтской обороны. Последний островок доисторической Европы, приютившийся на самом дальнем ее краю. Напряженная ноющая боль. В конце семидесятых - начале восьмидесятых советская пресса была полна сообщениями из Северной Ирландии, и общий тон был такой: колониальная политика Лондона, антиимпериалистическая борьба аборигенов, оккупационный режим и безжалостная Маргарет Тэтчер. Можно как угодно относиться к советской прессе (в реальном Ольстере 70-х акценты были расставлены иначе), но та знаменитая голодовка 81го года -- это объективный факт, воздействие страшной силы. Я учился в восьмом классе, и вся эта история на протяжении полугода врезалась в память и не отпускала мою впечатлительную душу, я воспринимал ее близко к сердцу и чуть не плакал от обиды и огорчения. Роберт Сэндз, Фрэнсис Хьюз, Киран Дохерти и остальные, всего десять человек. Это не шутки и не политические игры, это десять историй настолько настоящих, что дальше некуда. Каждая -- как репортаж с петлей на шее, медленно тающая человеческая жизнь в ежедневных отчетах на протяжении двух месяцев (кому-то был отпущено чуть больше, кому-то чуть меньше). Уфф... У меня до сих пор где-то хранится вырезка из тогдашней газеты с этими десятью портретами.
* * *
Повторюсь: по поводу "Улисса" написаны, наверное, горы литературы, и целый полк разноязыких дармоедов защитили кандидатские и докторские диссертации. На этом фундаменте выросло целое здание домыслов и спекуляций, обвитое, как лианами, окололитературными паразитами. Горы томов. Так что глуповато было бы мне высказывать какие-то мнения по поводу этого романа, проводить детальный анализ и делать заумные выводы. Ограничусь лишь самым общим описанием личных впечатлений.
Я прочитал роман спустя года два после Жени Русакова, купил книгу в магазине "Дом книги на Новой". К тому времени я уже уволился из КБ "Салют", и Женя Русаков исчез с моего горизонта, поэтому при чтении романа был я предоставлен сам себе. Один на один с Джойсовым изобретением, без посторонней помощи и поддержки. Впрочем, вру. К роману прилагались целых 50 страниц примечаний Сергея Хоружего, так что мне было полегче, чем Жене -- по крайней мере, можно было сразу узнать, кто такие Парнелл, О'Коннел и О'Ши. А заодно и еще пара сотен других фамилий, упоминаемых в тексте.
Но все равно это был ад какой-то. Раза два-три я принимался -- и бросал. Собирался с силами, принимался снова -- и бросал опять. Я бродил по первым главам ошарашенный, потеряв направление, как в инопланетном лабиринте. Кружил среди чего-то поразительного и разноцветного, изумительных форм и разных размеров, иногда проходя по одному и тому же месту дважды и трижды -- но так и не мог отыскать дорогу из этого лабиринта вперед. Я просто не понимал -- как тут вообще ходят? (Напоминает блуждания Мориса Уилсона среди сераков ледника Восточный Ронгбук в 1934 году) Я тщетно искал признаки сюжета -- и не обнаруживал ни малейшего следа его. Я пытался распознать главных героев и уловить хоть какую-то драматургию в диалогах -- увы, и здесь полная неудача. В моем тогдашнем представлении любой роман -- это такое длинное повествование со смысловой сверхзадачей, авторским нравоучением и его выстраданным мнением о соотношении добра и зла, и о том где и как проходит граница между ними. Я был уверен, что в настоящем романе читатель подсознательно отождествляет себя с кем-то из героев романа -- и ему становится интересно. Что читатель может сгорать от нетерпения -- "чем же там дело кончится?" Что, потеряв терпение, читатель может пропустить двести страниц и жадно заглядывать в самый конец -- ну, как они там? Расколол-таки Порфирий Раскольникова? За кого-таки вышла замуж Наташа Ростова?
У Джойса ничего подобного. Неинтересно совершенно. Отождествлять себя не с кем. Заглянуть в самый конец -- ну, можно, конечно. Лишь затем только чтобы утонуть в бессвязном бреде "Пенелопы", внешне больше похожем не на литературный текст, а на шутку типографского наборщика
Но потом я все-таки приноровился и пообвык. И понял постепенно, что вот эти многоцветные рулады, вот это буйство небывалое, сквозь которое я спешу пробиться и среди которого я пытаюсь найти дорогу -- это и есть сам роман. Что там будет дальше, чем закончится -- совершенно неважно. Потому что все равно ничего не происходит. А никто и не обещал, что будет что-то происходить. Вы что, цирке что ли? Главное для Джойса -- не донести до читателя какую-то информацию, а удивить и ошарашить той формой, в которой эта информация доносится. Сама же информация же, по большому счету, могла бы быть любой -- или даже одной и той же, из главы в главу повторяющейся. Или вообще отсутствовать. Думаю, Джойс в принципе мог бы написать роман про что угодно, и все равно по большому счету получился бы "Улисс", очень похожий на теперешний (конечно с точки зрения далекого русского читателя, а не коренного патриота-дублинца). Мог бы, например, написать про охоту эскимосов на моржей, про крикетный матч, про биржевые торги или про строительство императорского дворца в пекинском Запретном городе. Пожалуй, героическая охота эскимосов проецируется в "Одиссею" даже лучше, чем бесцельное топтание дублинского еврея. Неважно про что, главное -- форма. Именно она делает этот роман.
Я еще тогда определил для себя: этот роман невозможно пересказать. Знакомые спрашивали "Про что это?". Я придумал один-единственный ответ: "Это хронологический список всех мыслей, пришедших в голову одному человеку в течение одного дня". Воистину, персональный поток сознания. Ответ, конечно, не полный, и не исчерпывающий (кроме мыслей Блума, есть ведь еще мысли Стивена, мысли Мэрион в "Пенелопе", да и кое-какое действо, помимо потока сознания, в романе все-таки присутствует), но в целом такой ответ кажется мне верным и теперь. Все мысли в течение дня. Даже нет, не мысли, а мельче. Мельчайшие гранулы сознания, отдельные кванты впечатлений, каждые несколько фотонов, упавшие в глаз Лео Блума -- все это находит отклик в тексте, отражается в виде хотя бы нескольких букв. Всё происходящее без изъятия, будто запечатленное кинокамерой и еще неким магическим ментоскопом. Неудивительно, что ничего больше в романе и нет -- на что-то большее в нем просто не хватает места.
Но зато там, где места хватило, Джойс вытворяет все, что ему заблагорассудится. Раздолье стилистического таланта. Примерно как отличный пловец, оказавшийся на отдыхе в маленькой тихой лазурной бухточке. Туда десять метров кролем, обратно брассом, потом на спине, потом баттерфляем и дельфином. То нырнет -- то вынырнет. Фыркнет и -- фиють! -- выпустит фонтанчик воды изо рта. Потом, зажмурившись, кувырок в воде вперед и кувырок в воде назад. И прочие диковинные вещи. Смотришь на него, и сразу ясно -- этот пловец может сделать кролем пять миль по бурному морю. Но он плещется в бухточке, и нет для него ничего интереснее.
В определенном смысле читать Джойса действительно невозможно -- если вы ждете от романа развлечения или отвлечения, чтобы скоротать время или успокоиться пред сном. Если ждете - не дождетесь, когда же в конце романа хорошие парни замочат плохих парней (или следаки замочат силовиков, или боевики -- мудаков, на выбор). Если ждете, что она, наконец, разорвет свои отношения с тем, с кем так долго строила свои отношения и отдала ему все что только могла и даже больше а он оказался негодяем и ушел к той уродине дуре крашеной но зато она теперь встретила настоящего своей мечты и с ним все как в первый раз машина квартира яхта вилла. (Это я не смог удержаться, ввернул а-ля "Пенелопа").
Чтобы оценить этот роман, нужно и время, и желание, и прилежание. Нужно уметь вчитываться внимательно, до последней буквы, а не просто рассеянно пробегать текст глазами. Нужно прочувствовать -- в каком месте текст надо не только прочитать, но и повторить пару раз про себя, а еще лучше вслух, присушиваясь к звучанию фраз. Нужно не лениться и ежеминутно перепрыгивать-перелистывать от основного текста к примечаниям в конце и обратно. И тогда у вас перед глазами встанет картина дублинских улиц 1904-го года, запечатленных с фотографической точностью -- если, конечно, вам интересна статичная картинка дублинских улиц безо всякого сюжета ("Лестригоны" и "Блуждающие скалы"). Тогда вы явственно услышите, как поет, именно поет человеческим контральто глава "Сирены", как слышатся сквозь ее текст клавиши рояля, стаккато, изредка ударные, и еще что-то протяжное струнное. И тогда вы узнаете все, что только могут знать достоверно ныне живущие, о личной жизни Вильяма нашего Шекспира и ее влиянии на его творчество ("Сцилла и Харибда") -- опять-таки если вам, конечно, интересно.
А если неинтересно -- то Джойс и без вас обойдется. Автор не делает ни малейших попыток привлечь читателя на свою сторону, заинтересовать, заинтриговать, привлечь и не отпускать. Ничего подобного на блокбастер, никаких запрещенных приемов. Ни экшна, ни клубнички. Джойс брезгливо игнорирует все безотказные ухватки массовой культуры. Не нравится -- не надо! Не хотите это читать -- ну и не читайте. Чем-то недовольны? Да на все четыре стороны, скатертью дорога. Не больно-то и хотелось.
Ну, Гений, может себе позволить, чего уж там... Я уверен, он писал это не для того, чтобы сиюминутно же заработать себе на бутерброд. А потому что... А трудно нам судить, почему гении пишут. Потому что без этого жить им тошно, наверное.
Человек делал то, что считал лично для себя интересным. И делал это таким образом, как считал нужным. Рассчитывал ли при этом на признание? -- вот что меня занимает. Однозначно не мог рассчитывать на признание массового читателя и миллионные тиражи. Писал ли в надежде на восторг узкого круга изощренных эстетов, блестяще эрудированных интеллектуалов и профессионалов английской словесности?
На мой взгляд, это вообще отличительная черта истинного искусства -- делать именно то, что подсказывает автору внутреннее "я" и не задумываться о реакции зрителя/слушателя/читателя. Чтобы не подстраиваться, не нарушать чистоты красок, не терять ни единого лучика из того светлого потока, который льется на творческого человека сверху в процессе сочинительства (ну, в самом деле, не сам же человек сочиняет? Думать так -- самонадеянно, да и смешно просто). И не фальшивить перед собой, не отклоняться ни на пол-тона от того безошибочного звучания, которое слышится лишь одному ему которому.
В результате, наверное, и получается вот такой "Улисс". Книга, которая, я уверен, больше всех была интересна именно самому автору. Это удивительная тонкая работа. Литературный Фаберже. Десятки завитушек на каждой странице, сотни мельчайших узелков, отсылки, виртуозные непредсказуемые цепочки ассоциаций, полунамеки-полузагадки. Истинно литературный Фаберже -- но и одновременно литературный Нимейер тоже. Или Гауди. Или оба сразу, и Барма с Постником с ними вкупе. В смысле размаха замысла, невероятной смелости решения, неординарности, попирания канонов всех и вся. Огромное здание из восемнадцати разностильных, мастерски изукрашенных башен, эклектика которых не разобщает, а объединяет.
Но даже на этом фоне, когда разбегается восхищенный взгляд и рот не закрывается от удивления, отдельно выделяется глава "Быки Солнца". Это запредельный пилотаж, ульта-си, колоратурное сопрано. Наверное, так больше не сможет сделать никто и никогда.
С этой главой у меня стойкая ассоциация: это как играть в шахматы с гроссмейстером. Ты играешь черными и в безнадежной позиции сдаешься. Гроссмейстер переворачивает доску и, не меняя расстановки, начинает играть твоими черными и через несколько ходов ты в безнадежной позиции снова сдаешься, уже белыми. А гроссмейстер опять переворачивает доску, и продолжает играть белыми. И еще через несколько ходов ты снова в безнадежной позиции сдаешься черными. Полная оторопь.
Гроссмейстер при этом -- нет, вовсе не издевается. Думает о чем-то о своем, и лишь изредка ухмыляется слегка, будто умиляясь пушистому трехнедельному котенку...
Еще очень запомнились главы "Сцилла и Харибда" и "Пенелопа".
"Сцилла и Харибда" осталась памяти дискуссией про Шекспира. Честно говоря, впечатлило. По расхожему русскому выражению, "Пушкин -- наше все". Это мы так считаем. Это у нас такой критерий, а именно: тот уровень, на котором мы знаем Пушкина, и называется "наше все". То есть теоретический предел, абсолютный максимум, спирт 96 градусов. Кому-либо знать что-либо лучше, чем мы знаем Пушкина, просто невозможно по определению. А вот из "Сциллы и Харибды" выясняется, что значение словосочетания "наше все" в смысле нашего отношения к Пушкину -- это просто детский лепет по сравнению с тем, в какой мере Шекспир -- "наше все" для жителей Альбиона. Эта сцена дискуссии при прочтении ввела меня в некоторую оторопь. Несколько произвольно собравшихся посетителей дублинской библиотеки уверенно и со знанием дела оппонируют Стивену по поводу личной жизни Шекспира, Гамлета и Призрака. Все, как "Отче наш" знают, кто такая Энн Хэтуэй (а вы, читатель -- знаете? это жена его, Вильяма нашего). Все сыплют наизусть цитатами из пьес, умело вворачивают в беседу отдельные шекспировские фразы и строки из исторических хроник в качестве аргументов. Шекспировский текст у всех "отскакивает от зубов". Воистину "наше все". Даже не знаю с чем, в проекции на наши сегодняшние реалии, сравнить такую степень владения фактическим материалом. Возможно, с беседой футбольных болельщиков со стажем -- кто играл, когда, за кого и против кого. И какой был счет.
Причем не забудем, что все собравшиеся -- ирландцы по национальности и, значит, по большому счету, Шекспир для них -- олицетворение культуры оккупационной власти. Но и гений родного де-факто языка в то же время. Непостижимо. Ну, а с другой стороны, кого еще цитировать тогдашним дублинцам, кем восторгаться, чей текст должен "отскакивать от зубов"? Ведь "Улисс" в 1904 году еще не напечатан... Здесь смайл.
Раз уж смайл -- коснемся еще темы юмора. Юмор у Джойса присутствует, иногда много. Но он мне не слишком нравится. Уточню: речь именно о юморе, а не об иронии. Ирония, иногда явная, иногда еле уловимая, пронизывает ткань романа почти во всех главах. Элемент пародии присутствует независимо от желания Джойса -- просто потому что он умудряется излагать нам роман в той форме и в тех выражениях, которые, с общепринятой точки зрения, никак не приемлемы для изложения какого-либо романа. Пародия карикатурна по природе своей, естественным образом склонна к гиперболе. Она непременно иронична, а иногда и сатирична. А значит, непременно паясничает, непременно слегка валяет дурака. Виртуозное, гениальное дуракаваляние во всех стилистических подражаниях -- газетные заголовки в "Эоле", вопросы-ответы в "Итаке", официозный кортеж Его Сиятельства в "Блуждающих скалах". А чего стоит поток сказуемых, обстоятельств и дополнений, который безудержно хлещет на заднем плане пьесы "Церцея", иногда заслоняемый репликами действующих лиц. Какая-то акробатическая кавалькада остроумия, коллекция отталкивающих фриков, пародия на всё и вся.
Что же касается не иронии, а собственно юмора: он по большей части заключен в диалогах, в шутливых репликах героев -- "Циклопы", "Телемак", "Сцилла и Харибда". Да и в "Церцее" барышни вроде бы отжигают что надо. Но смеяться от этого юмора нелегко. То есть читаешь и понимаешь -- да, вот она шутка. Умом понимаешь, что смешная. Но отчего-то не смеешься. То ли юмор несколько потерял при переводе, то ли изначально был такой, несколько искусственно сконструированный, притянутый за уши. Юмор как средство, а не как цель. Иногда излишне громоздкий.
Эта громозкость, надуманность, накрученность и притянутость за уши -- она вообще отравляет многие диалоги. Диалоги с участием Стивена, которые мы условно отнесем к "интеллектуальным" ("Телемак", "Сфилла и Харибда"). Герои максимально пыжатся, чтобы в каждой фразе выказать максимум эрудиции, поразить собеседника быстротой и глубиной ассоциаций, изумить широтой кругозора. Но выглядит как-то искусственно и натужно. Эрудиция и остроумие не то чтобы фонтанирует легко и непринужденно, нет. Нагромождение цитат и отсылок производит впечатление тяжелой работы с одной единственной целью -- казаться, создать впечатление. Казаться, а не быть. Претит мне это. Антяллигенты хреновы, образованность всё хочуть показать.
Я опять-таки затрудняюсь судить -- то ли это и вправду стиль общения тогдашней дублинской литературной элиты, то ли ирония Джойса по поводу стиля общения тогдашней дублинской литературной элиты. Лично мне кажется, что такой стиль был бы вполне естественен и для самого автора. Вполне вероятно, что автор заумно-витиеватого формального романа "Улисс" и в жизни был не прочь высказаться заумно-витиевато. Тем более что, как принято считать, Стивен -- это почти автопотрет. Пусть и не такой буквальный, как "Портрет художника в юности", но автопортрет.
В любом случае по этому поводу этой показной эрудиции мне вспоминается фраза Валеры (помните, в эссе про "Москву-Петушки"): "Я смотрю, здесь собрались люди, давненько не получавшие по е..льнику". Между прочим, глубокая правда жизни в этой фразе -- Стивен-то в конце концов получил по роже, в "Цирцее". А вот что Валера не читал "Улисса" -- это я готов руку на отсечение дать.
* * *
Я написал выше, что роман, по сути, не имеет осмысленного содержания. Ничего такого, что оставляло бы эмоциональный отклик в душе читателя, элемент сопереживания -- неважно, с героем ли, или с автором. Поразмыслив, счел, что такое суждение все-таки чересчур категорично. По тексту романа могу вспомнить две интонации, которые показались мало-мальски созвучными моему личному восприятию окружающего. Первая, простая и понятная -- "Пенелопа". Легкая ирония по поводу неструктурированного женского сознания. Поток слов на тридцать страниц без единого знака препинания. Или никакая не ирония, а бесстрастный стилистический прием? Да нет, все-таки ирония. Причем -- учитывая количество страниц -- чрезмерная, на мой вкус. Уж не знаю, что они ему такого сделали...
А вторая -- это ирония на тему ментального еврейства Блума. Череда местечковых приземленных мыслишек без полета, строго от и до, ноль широты, только проценты. Милая Молли и малая Милли, как бы чего не случилось, только бы не дай бог не. Приторно-умилительная забота о дражайшей супруге, до самоуничижения ("Калипсо"). Тут я еще больше затрудняюсь определиться -- то ли Джойс над этим слегка подтрунивает (и тогда я с готовностью встаю под его знамена), то ли все перечисленное -- обычный ход мысли любого дублинца тех лет независимо от национальности. И тогда уже наш черед подтрунивать над самим Джойсом. Лично я склоняюсь к первому варианту, тем более что в тексте есть явные иронические реплики по поводу Блума. Прежде всего в "Циклопах", устами Гражданина и анонимного первого лица, от которого написана глава. Универсальное международное неприятие еврейства, которое, по сути, сводится к следующему: если он столько внимания уделяет семье, детям, и процентам, то вряд ли у него там останется место для товарищеской взаимовыручки, коснись чего. А с другой стороны, и сам Гражданин -- персонаж карикатурно-иронический. Гротескный патриот. В проекции на наши реалии нечто вроде -- ну, если не Михаила Архангела, то уж Дмитрия Васильева точно. Характерно окончание эпизода: Гражданин не может придумать ничего лучше, чем метнуть в спину Блуму жестянку из-под печенья. Чего и следовало ожидать от истинного патриота.
И еще антисемитская ирония мелькает в "Церцее", в потоке пьяных воспоминаний. Что-то вроде "Не дружи с пьяными гоим, или тебе не сколотить никакие деньги" -- "эти гоим кроссмены, это они меня подговорили. Мы бежали спринт, а я поскользнулся и упал в грязь". Есть тут завуалированная антисемитская ирония? Безусловно. Вспоминается старый анекдот "что вы говорите? Десять тысяч метров? Пятьсот километров в час, вы говорите? Да я с ума сойду от этого всего!"
* * *
Совершенно отдельная тема разговора, по объему сравнимая с разговорами про сам роман -- его перевод. Я это впервые осознал в полной мере, когда читал "Быки Солнца" и на всем скаку споткнулся о первую стилистическую границу, потом о вторую, потом... Блин, как же это сделано?! Вернулся к началу главы, взялся заново... Потом каждую следующую границу уже высматривал и предвкушал, как ребенок, который, визжа, подпрыгивает в небольших волнах морского прибоя. Нет, но все-таки как же это сделано, как же переведено?! Вот, к примеру, переводить Хэмингуэя -- понятно как. Простые предложения из простых слов, короткие реплики в диалогах. Адекватно переводишь содержание, и задача наполовину решена. Но с "Улиссом" все совершенно иначе. Роман, в котором определяющий является форма, а чуть ли не единственным содержанием -- эстетское любование этой самой формой. При переводе такого романа на любой иностранный язык роль переводчика возрастает до роли соавтора. И, на мой взгляд, переводчики вполне достойны того чтобы их имена красовались на обложке. Пусть и шрифтом помельче.
Примерно так:
Джеймс Джойс.
В. Хинкис, С.Хоружий.
"УЛИСС".
Я даже вообразить себе боюсь сложность такой задачи -- перевести "Улисса". Вот просто иметь достаточно сил, чтобы взяться, впрячься и не опустить руки. Это, конечно, не героизм, но подвижничество -- точно. Особенно если учесть, что этот сложнейший роман переводился исключительно на голом энтузиазме, без какой-либо надежды на публикацию и гонорар. Тоже своего рода истинное чистое искусство, только на сей раз в своей переводческой ипостаси. По всему тексту перевода разбросаны разные милые маленькие жемчужины-находки, сразу и легко запоминающиеся, вроде "лесьма вовко", "яни елсу тра", "жагала сраму", "ду на" [ну да], "скулежгалдежвсемневтерпеж" и прочее. Десятки стишков, переведенных в рифму, сотни джойсовских неологизмов. Сотни скрытых цитат, которые необходимо распознать и должным образом процитировать при переводе. И наверняка еще сотни, которые я даже не заметил по темноте и серости своей. Наконец, вершина мастерства, все те же "Боги Солнца". Все тридцать два куска, написанные разными образцами английского литературного стиля, переведены тридцатью двумя стилями русского, причем и в русском тексте отчетливая граница между стилями видна невооруженным глазом. До того я как-то даже не задумывался, что в русском языке вообще возможны целых 32 разных стиля.
Единственно возможное "но" в переводе -- это насчет юмора, я уже упоминал. Возможно, он переведен где-то чересчур буквально, из-за чего становится менее смешным. В самом деле, ну что прикажете делать вот с таким, к примеру:
"Не придешь ли в Сэндимаунт, Дороти-кобылка?"
И где здесь смеяться, позвольте спросить? Но это я уже требую невозможного. Очевидно, что у переводчика дилемма: или рассмешить читателя до упаду, заменяя дублинские похабные стишата подходящим русским матерным фольклором, или максимально бережно и точно донести читателю чистого Джойса, без отсебятины. Переводчик выбрал второе -- и правильно, наверное. В конце концов, он же Джойса переводил и старался донести главную суть романа -- виртуозное владение формой. А если кому просто похохотать -- так это к Петросяну. Или какие там были петросяны во времена Виктора Хинкиса? Миронова и Менакер?
Оговорюсь, это мои досужие домыслы, поскольку английский оригинал я не читал (ну, кроме пары страниц тогда у Жени Русакова, сидя за обшарпанным фанерным столом в КБ "Салют"), да и не уверен -- справлюсь ли...
* * *
Гениальный роман, написанный с непревзойденным мастерством и редчайшим талантом, однако (на мой непросвещенный взгляд) -- без души и сердца. Без любви. По крайней мере, без той души и той любви, которыми переполнена, например, лирическая поэма Венедикта Ерофеева.
Но остается вопрос -- а зачем, собственно?
Прежде чем взяться за это эссе, я достал из шкафа тот самый потрепанный синий том Джойса -- просто так, полистать, и хотя бы вспомнить названия глав (ну, кроме гендерно-шовинистически-иронической "Пенелопы", разумеется. Это название забыть невозможно).
Москва, издательство "Республика", 1993 год, надорванный форзац. Кем надорванный? Когда? Не упомнишь... Я не имею привычки надрывать форзацы. Двадцать лет прошло... Эти страницы никто не листал двадцать лет... Невольно побежал газами по диагонали одну страницу, вторую, третью, и -- удивительное дело обнаружилось! Довольно часто в тексте встречаются приемы и ухищрения, которые я сам использую сплошь и рядом -- и даже когда пишу вот эту самую серию эссе.
Самое типичное -- предложения без сказуемых. Перечисление статичных зрительных образов как способ передать мгновенное ощущение в мозгу. Ну, вот например: "унылый столообразный силуэт авианосца "Викториэс" на фоне закатного солнца, а на переднем плане -- архаичный биплан-торпедоносец "Суодфиш" по прозвищу "авоська". Дальше: черный длинный корпус субмарины в надводном положении, идет полным ходом, белый пенный вал перед носом, и свинцовые волны расходятся по бортам симметричной елочкой. Белая надпись на черной рубке: "К-21". Следующая картинка: еще два стремительных силуэта, едва обозначенные на горизонте среди пляшущих волн, и длинные шлейфы дыма из заваленных назад труб". Это я про "Реквием PQ17", дико извиняюсь за самоцитату.
А вот Джойс, раскрытая наугад первая попавшаяся страница 131: "Бедная скотина на рынке дожидается, пока ей раскроят череп. Му-у. Несчастные дрожащие телята. Ме-е. Валкие телки. Жаркое из телятины с овощами. В ведрах у мясников колышутся легкие. Подайте-ка вон ту грудину. Плюх. Кровавая жуть. Освежеванные овцы с остекленелыми глазами свисают, подвешенные за окорока, овечьи морды обернуты окровавленной бумагой, кровавые сопи капают с носов на опилки". Подход аналогичный, только на сто лет раньше и раза в три лучше.
Или другой типичный приемчик -- когда Стивен говорит какую-то реплику, а встык с ней (непосредственно до или сразу после) его мысли по поводу того, с какой интонацией ее надо произнести, или что он на самом деле думает по этому поводу (обычно прямо противоположное реплике). Такие штуки я тоже где-то использовал, в "Террариуме" что ли.
Я-то, дурачок, искренне полагал, что я это сам придумал. Мол, результат моей личной изобретательности и природной склонности к сочинительству, а оказывается -- вот оно что! Когда-то прочитанное у Джойса, и вроде бы совершенно позабытое за двадцать лет, всплывает из глубин подсознания и притворяется моим собственным. Утешает разве что тот факт, что образец для подражания, безусловно, стОящий.
И еще заметил парадоксальную, казалось бы, вещь... Этот роман, подчеркнуто-визуальный, прямо-таки документально-фотографический, тем не менее не оставляет в памяти такого потока зрительных образов как, например, "PQ17" или "Эль-Аламейн". То ли потому что не цепляет эмоционально, то ли потому что навязывает излишне детализированные визуальные образы, не оставляя простора для воображения. Просто ставит перед скрупулезно нарисованной картинкой, шаг вправо-влево значит расстрел.
Нет, наверное все-таки первое -- не цепляет эмоционально. Потому и не попал в список "А".