Это было счастье, свалившееся как снег на голову: жить на юге в течение целой учебной четверти, причем самой лучшей - последней! Встречать весну не среди городских тополей и пыльных тротуаров, в предвкушении освежающего шелеста дождя, а, наслаждаясь невиданным ранее цветением миндаля и абрикоса. Это был маленький рай на побережье Черного моря, - детский санаторий, где я совмещала учебу, отдых, и даже лечение от какой-то болячки, и попросту - наслаждалась неожиданным подарком судьбы. Вместе с остальными, от двенадцати до четырнадцати, выкрикивала в полном упоении девиз отряда: "Нет ни грязи, нет ни пыли на борту у Бригантины!".
С утра я осуществляла "прием отпущенных процедур", так это, кажется, называлось, и делала уроки. После сончаса надевала форму, и в дружном пионерском строю шла в школу. Учеба здесь только так называлась: уроки на десять минут короче, и всего четыре в день, - охраняли слабое детское здоровье. Еще я ходила на хореографию, в кружке народных инструментов училась играть на балалайке, и два раза в неделю в клубе смотрела кино.
В кубрике нас жило трое. Я, и две Наташки, с одной из которых я была "не разлей вода". Мы шли по территории и во все горло вопили: "Корабль под названием "Медуза", ого! Где капитан отважный был Карузо, ого!". Главное в этой песне было "ОГО", то невыносимо громкое, то тоскливо- жалостливое. Когда Карузо, как обычно, зарезал свою девчонку, а потом очень грустил.
Вторая Наташка без конца что-то стирала, и очень удивлялась, что я много читаю. Постоянно спрашивала: "Ты что, обратно читаешь?". Я не понимала, как можно читать "обратно".
Вечерами мы собирались в "кают-компании". Общество делилось на отверженных, элиту и тех, которые между ними болтались. Я, именно что, болталась. Элита держалась со взрослым достоинством: играли в карты и "бутылочку", рассказывали пошлые анекдоты. Там были все лучшие мальчики. Иногда подзывали меня. Я завидовала, и одновременно, боялась, поскольку, стоило заговорить с ними, как "пропадала". Растворялась, как личность. Начинала говорить на чужом языке и чужим голосом. Языком и голосом кого-нибудь из них.
Мне нравилось всем "придумывать" цвета. Просто представить: "каким цветом я нарисовала бы этого человека?". Например, я на этой палитре была одновременно желтой, ярко синей и бирюзовой. Наташка - розово-желтая. Элита, все вместе, цвета стали, цвета серебра. Про то, что психологи используют цветовые тесты для оценки эмоционального состояния, я тогда не слышала. Не знала, и не интерпретировала. Просто присваивала цвета, и наблюдала, как они меняются.
Есть люди абсолютно "черные", считала я, и "белые", идеальные. "Белым" представлялся мне Балашов, учитель алгебры и геометрии. Нет, влюбленностью здесь не пахло, просто, хотелось быть такой же. Когда он говорил, все молчали. Он потрясающе эффектно умел держать паузу. Например, скажет что-нибудь, потом чуть наклонит голову набок..., и возьмет паузу. Все тоже молчат, потому что Балашов был "центром", а остальные "окружностью". Он вежливо и тактично проводил радиусы. Говорил, никогда не повышая голос, стоило лишь изменить интонацию. Он был аккуратен, и одновременно несколько небрежен. Он даже делал такой небрежный жест рукой, и не разрешал чувствам брать над собою вверх, а я всегда боролась с чувствами, и никак не могла их одолеть. Словно запихивала подошедшее тесто обратно в кастрюлю, а оно все пухло и пухло. Оставалось постоянно уминать его, и восхищаться выдержанными людьми.
Мне хотелось быть такой же, как Балашов, хотя бы иногда..., но отчего-то не выходило. Я оставалась желто-сине-зеленой, цвета неба, песка и моря.
Итак, с Балашовым все было предельно ясно..., но был другой персонаж, чувства к которому звучали режущим диссонансом, а цветоощущение сливалось в размытое пятно: Бабичева Нина Ивановна, завклубом. Около пятидесяти, полная, рослая и большегрудая. Фигуру завершала шишка волос. Как капитан на мостике. Короче, старая тетка с накрашенными губами и ужасающими черными подводками. Всем своим видом она показывала: "у меня на пути стоять запрещается". Временами Бабичева приторно и слащаво начинала сюсюкать с нами, и от ее наигранности ломило зубы. Лезла к нам с расспросами, неуместно хвалила и называла "деточками", но стоило совершить нечто неугодное, и все. Ты - враг, самое гадкое и отвратительное существо на свете. Тогда Нина Ивановна кричала, очень громко, не просто, от избытка чувств, а так, что бы об этом, непременно, узнали и услышали все. Такой она меня просто бесила. Просто, понятно, точка. Цвет - черный.
Только точка никак не выводилась. Одна, я могла ее ненавидеть тихо и даже громко, но позволить этого другим не могла. Потому что "все на одного" - не честно, и мне становилось ее жалко. Ее никто не любил, даже взрослые, хотя и побаивались. Некоторые, правда, за глаза называли "бабой Ягой" и смеялись. Поводов хватало. Бабичева, очевидно, считала себя особой одаренной, любила выступать на вечерах самодеятельности, - декламировала стихи, исполняла русские народные песни. Пела чисто, но слишком уж громко, словно оттенков музыки не существовало, и тогда в зале начинали хихикать, а мне становилось обидно до слез. Обидно за нее.
Конечно, эти мысли о цветах не настолько меня и занимали. Ведь самое главное - это море. Я гуляла по берегу далеко за территорией санатория. Пансионаты и дома отдыха утопали в сочной весенней зелени, аккуратные клумбы пестрели тугими бутонами тюльпанов. В маленьких мирах под названием "Сказка", "Жемчужина" и "Алые паруса" жили счастливые, улыбающиеся люди.
А в непогоду я шла на пирс. Он уходил далеко в воду, и во время шторма большие волны слизывали его почти целиком. Я вставала на эту кромку, и даже чуть дальше, и когда очередная волна скрывала деревянный настил, повиснув на поручнях, поджимала ноги, чтобы не замочить. Каждый раз представляла: что будет, если продвинуться чуть- чуть вперед? Сердце замирало от страха. Это была та самая полнота жизни.
И еще я ждала, когда распуститься каштан, как медвежонок из мультика...
***Нина Ивановна***
Она родилась в тридцать восьмом...Почти все ее ранние воспоминания - это детский сад. Детский сад на день и на ночь. Мать иногда забирала ее на выходной. Иногда не забирала. Отец ушел на фронт. Нина росла физически слабой, без конца болела простудами. Изредка, нянечка Глаша подкармливала ее черным хлебом с подсолнечным маслом. Когда никто не видел. Вкус рыбьего жира, заштопанные на коленях колготки, и два хомячка в клетке... Отец не вернулся с фронта. А в сорок пятом она пошла в школу, и наконец-то, стала по настоящему жить. В смысле, жить дома, в семье. Мама была добрая, Нину баловала. Может, пыталась восполнить любовью материнской казенную любовь воспитателей, может, просто потому, что любила. В школе Нина училась средне, без особых талантов и способностей, но и тройки не хватала. Среди многочисленных подруг слыла "заводилой". Всегда первой придумывала новые игры и шалости. Посещала драмкружок, фотостудию, даже записалась в секцию "Юный турист". В старших классах была комсоргом, активисткой. К этому времени отношения с матерью испортились, - начинала выводить из себя ее чрезмерная опека. Дома они вечно ругались, скандалили, Нина иногда доводила мать до слез, обзывала "дурой". Потом убегала на улицу, сама плакала в дровянике, переживала, "разве советские люди так поступают?". Только в следующий раз все равно не могла сдержаться.
Школу закончила без троек, решила поступать в институт, обязательно столичный. Хотелось самостоятельно устроить свою жизнь, достигнуть высот. Не работать же на заводе всю жизнь, как мать. По конкурсу не прошла, переживала, ночей не спала, но не отчаялась: вернулась домой, целый год готовилась к экзаменам, - и снова "завалила". Больше решила домой не возвращаться. Представила, как все будут обсуждать ее поражение, участливо кивать, говорить бесполезные слова сочувствия, а за глаза называть неудачницей. Собрала свой, более чем скромный багаж, уехала в Харьков.
Там устроилась формовщицей на фабрику, получила место в общежитии. Работа ей не нравилась - монотонная, тяжелая..., не о такой жизни она для себя мечтала. Верила, что все еще перемениться, поскольку уж кто-кто, а она достойна лучшего. Просто судьба несправедлива к ней... "Отпахала" год, затем без труда поступила в культпросветучилище, больше известное в народе как "кулек". Еще бы! Знания - то у нее были отличные...Чтобы прокормить себя, продолжала работать на фабрике в ночную смену, по окончании училища устроилась "массовиком-затейником". Перебралась в другую общагу, отличавшуюся от первой лишь "богемным" составом.
Вот, казалось, и жизнь устроилась, только это совсем не то...Окружение представлялось "пошлостью и мещанством", хороших женихов на горизонте не было, а замуж хотелось за человека интеллигентной профессии. Подруги давно "повыскакивали", Нина же все подыскивала достойную кандидатуру. Наконец, судьба улыбнулась ей. На горизонте "лучшей" жизни показалась фигура Николая Бабичева, курсанта Высшего военного училища. Он был красив, и достаточно умен, имел лишь один недостаток, - слишком всеобъемлющую любовь к слабому полу. Нина этим и не преминула воспользоваться. Замуж выходила, скрывая под кофтой вполне приличный животик, зато с самыми радужными планами.
Однако, Николай ее надежд не оправдал. С последнего курса его выставили с позором, за "аморальное поведение". Но развестись, остаться одной, с ребенком на руках, - нет уж! Она вновь решила уехать от "позора", на этот раз, Колиного. Вернулась в родной город, где мать несказанно обрадовалась, приютила в однокомнатной квартире, сама уходила спать на кухню, с удовольствием нянчилась с внучкой, в зяте души не чаяла. Николай окончил курсы водителей, как-то остепенился, на работе даже на доске почета висел.
Только вот Нина ненавидела эту жизнь: тесная однокомнатная квартира на 4-х, муж-водитель, вечно грязный и пахнущий соляркой. Исключение из Вуза она ему не простила, никогда этого не забывала, да и мать винила: не дала дочери должного образования. Правда, квартира у них была уже двухкомнатная, зарабатывал Николай прилично, только какое это имело значение? Разве этого она желала для себя? Жить как все, - спасибо, увольте! Мать ей твердила, что надо быть мягче, тактичней, "ты лишь скандалы устраиваешь, упрекаешь нас.. Разве мы в твоих неудачах виноваты?". Нина и на работе плохо уживалась, то тут поработает, уйдет, - "меня не оценили", то там поработает, уволиться, - "начальник совершенно ничего не понимает".
Тянулось это довольно долго..., до тех пор, пока Николай в очередной раз "всех не подвел". Перенес инфаркт, работе водителя пришел конец. Устроился сторожем на проходную, денежный ручей иссяк, сама Нина получала копейки, еще дочь одеть, обуть надо было. Много Нина передумала, и, наконец, снова решилась. Кто- то сказал ей, что жить на юге очень дешево. Можно держать небольшое хозяйство - фруктовый садик и десяток кур. Путем немыслимых обменов приобрела домик в поселке, оставила мать в комнате в коммуналке. Дочь переезжать наотрез отказалась, как и Нина когда-то пошла работать, поселилась в общежитии.
Николай устроился на проходную. Поднимал и опускал шлагбаум со знаком "кирпич", пропускал на территорию санатория служебный транспорт. Нина Ивановна заняла завидную, по местным меркам, должность завклубом. Ее предшественница только что вышла на заслуженный отдых. Жизнь, казалось бы, наладилась. Оказывается, совсем напрасно пыталась она устраивать свою судьбу в крупных городах. Здесь, в маленьком поселке, расположенном неподалеку от берега моря, она засияла светом "культурной" звезды. Ее не особенно любили, но уважали. С ней даже советовались, интересовались ее мнением. Это оказалось, пожалуй, самым главным.
***
Эту неделю Нина Ивановна гостила у своей знакомой в Киеве. Та скучала одна в большой и пустой квартире. Нина, в основном, бегала по магазинам, и теперь с трудом тащила тяжелую сумку. Автобусом добралась до райцентра. Погода испортилась, ветер поднимал на вокзальной площади столбы пыли, а на небе собирались тяжелые низкие тучи. Тянуло холодом. Автобус на поселок недавно ушел, и предстояло прилично ждать. Она купила в буфете пару несвежих пирожков и стакан кофе. Принялась неспешно жевать. Зарядил дождь, сначала нудный и мелкий, но постепенно окреп, и превратился в водяной шквал. Уборщица торопливо закрывала окна. Наконец, подошел ЛиАЗ, в салоне пахло пылью и бензином. Автобус долго тащился, ныряя в глубокие лужи. Водитель беспрестанно курил и матерился. Заезжал во все деревушки и села. Пассажиры, выскакивая из автобуса, тут же исчезали за стеной воды.
Наконец, появился поселок. Нина, а с нею еще двое, нырнули под навес остановки. Там натекла глубокая лужа, и ноги моментально промокли насквозь. "Ну, с богом",- Нина Ивановна ринулась в лавину дождя. Туфли скользили и разъезжались по грязи, сумка намокла, стала невыносимо тяжелой. Десять минут ходьбы до дома показались вечностью.
Дом выглядел заброшенным и чужим. Света не было. "Неужели Николай спит?" - думала она, - "может, сидит у Алексея Ивановича?". Дверь была заперта. Едва войдя, Нина устало опустила тяжелую сумку на пол, потянулась к выключателю. То, что она увидела, заставило привалиться спиной к стене. Просто ноги не держали. Вещи в комнате разбросаны, на полу валялись черепки разбитой посуды. Пара стульев опрокинута, а шкаф чернел распахнутыми дверцами.
В углу, на широкой добротной тахте лежал человек. Нина не сразу увидела его. Он был маленький, и какой-то скрюченный. Бросилась к нему, и пристально вгляделась. Он был жив, но лежал в неестественной позе, подтянув руки и ноги к животу. Взгляд, блуждающий и бессмысленный, лишь на секунду остановился на ней. Лицо походило на старый пергамент, натянутый на острый череп, какое-то искривленное, с засохшей слюной в углу рта. Пахло мочой. "Коля!",- отчаянно закричала она.
Нина поняла, - нужен доктор. Во что бы то ни стало. Хлопнула входная дверь. Ничего не чувствуя, спотыкаясь на темной размытой дороге, она бежала к санаторию. Ночью там всегда дежурил врач. Дверь в лечебный корпус была закрыта. Кабинет врача располагался с торца, и через окно был виден человек, мирно сидящий перед телевизором. Сергей Леонидович открыл ей дверь. Он был немолод, ленив, но обязателен. Смотрел и слушал ровно минуту, а потом они оба уже бежали обратно. Нина приоткрыла дверь, и, словно чего-то опасаясь, пропустила доктора вперед. Почему-то сразу поверила, что все будет хорошо. Сергей Леонидович осматривал недолго. Затем повернулся к Нине и спросил: "У вас есть водка?". Она вздрогнула, решив, что Николай уже умер, и врач предлагает помянуть его душу.
- Есть, - тихо отозвалась она.
-Где? - настойчиво повторил врач.
- В холодильнике, сбоку, - ответила Нина, не делая ни шагу.
Сергей Леонидович уверенно достал початую бутылку, выхватил с полки 2 кружки, плеснул.
-Коля умер?
-Нет, пока жив. Пейте, - он протянул ей кружку. Водки было ровно наполовину, - сейчас вам придется действовать. Не хватало еще, что бы простыли..., и стресс надо снять. Будет легче.
Он выпил залпом. Нина тоже.
-Что с ним?
-Инсульт. Отек мозга. Видимо, лежит здесь не первый день.
- Я уезжала на неделю, а Николай был в отпуске....Двери мы всегда закрываем, по городской привычке.
Сергей Леонидович кивнул, - Бегите на почту, вызывайте машину из райцентра, все расскажите, а я пока сделаю пару инъекций.
Нина опять бежала под проливным дождем. Бежать было легче, словно открылось второе дыхание. Видимо, водка подействовала.
Почтальонша недовольно сощурилась на нее со света: "Кого черти носят в такую погоду?", - но, увидев Нину, испуганно примолкла, пропустила внутрь. Выслушав, сочувственно поохала, а затем начала дозваниваться. Телефон не отвечал, даже гудков не было слышно. "Все, где-то линия оборвалась. Вон гроза, какая", - виновато развела она руками.
- Сергей Леонидович, в санатории ведь есть "дежурка"...
- Не, Михалыч не даст, и сам не поедет. Принципиальный...., и правильно. Вдруг, с детьми что случиться, ему отвечать.
Нина снова бежала по лужам и грязи, уже вместе с доктором, к дому Балашова. У Заходяченко был ЛуАЗ, но вот уже месяц, как не на ходу, поэтому вся надежда осталась на учителя. У него "Жигули". На заднее сидение можно было положить Колю. Позвать мужиков, и положить.
Михаил Иванович открыл дверь почти сразу же. Говорил врач. Сказал, что нужна помощь, срочно. Если помедлить, человек умрет. Легкое недоумение не сходило у Балашова с лица. Он стоял под козырьком крыльца, в светлых брюках и рубашке, и удивленно смотрел на них, грязных, мокрых, пахнущих водкой. Словно из другой жизни. Сказал, что посовещается с женой, ушел в дом. Они остались на крыльце, и ничего не понимали. Казалось, Балашов отсутствовал целую вечность. Просто забыл про них, занялся своими делами..., но вот хлопнула дверь, Михаил Иванович вышел на крыльцо в дождевике, сказал, что едет.
- Сейчас заведу машину, - и вошел в гараж. Там он открыл капот, поменял провода на свечах, только потом сел за руль. Нина Ивановна и доктор терпеливо ждали на крыльце. Машина глохла, чихала, но заводиться отказывалась. Балашов выглянул наружу, - "Сергей Леонидович, вы в машинах разбираетесь? У меня что-то с системой зажигания, никак не пойму". Доктор отрицательно покачал головой. Михаил Иванович снова исчез, видимо, пытался устранить неисправность. Предпринял еще несколько безуспешных попыток завести машину. Наконец, вышел к ним с поникшей головой, всем своим видом показывая, что сделал все, что мог.
- Мне очень жаль, так досадно. Хотелось помочь вам, но, увы, - взял паузу, - к сожалению, это выше моих сил, - он грустно и виновато улыбнулся, развел руками. - Давно хотел поменять свечи, и все откладывал. Как назло, подвели в самый ответственный момент.
Нежданные посетители скрылись из виду, и Балашов, вздохнув с облегчением, нырнул в спасительное тепло дома - досматривать фильм, от которого его так некстати оторвали.
Доктор и завклубом снова бежали. Бежали к Алексею Петровичу, у которого была лошадь и крытый фургончик. Колю аккуратно переложили туда, а он только мычал, издавал нечленораздельные звуки. Лошадь прядала, фыркала и прижимала уши. А гроза все не кончалась.... До райцентра они добрались через четыре часа.
***
После шторма берег был зализан, и неряшливо покрыт кучками бурых водорослей. Зато потом установилась замечательная погода, до конца смены ни разу не было дождя. Расцвел каштан. Его цветы сильно пачкались оранжевой пыльцой. Им я увенчала свой гербарий.
Историю, случившуюся в поселке, я конечно не знала. Нина Ивановна ушла на больничный, и все этому только обрадовались. В том числе, и я. Смена подходила к концу, я начала скучать по дому. Улетая в родной город, увозила с собой гербарий и адреса новых друзей.
Наташка Шмакова несколько раз приезжала ко мне в гости, и мы с ней переписывались. Ей повезло: на следующий год она снова поехала в санаторий, оттуда и послала это письмо. Я как раз сидела на кухне, пила чай. Наташка писала, что каштан зачем-то срубили. "Баба-Яга" до сих пор работает завклубом, но только уже ни на кого не кричит, песни петь перестала, и ходит вся какая-то пришибленная. Ее муж, дядя Коля, "ну, помнишь, добрый такой старикан, на проходной работал?", теперь все время сидит на лавке, с палочкой. Щурится на солнышке. Совсем седой...
Мне почему-то стало грустно. Я решила: хорошо, что не поехала туда второй раз. Пусть это останется одним из моих лучших воспоминаний. Так, как было. С цветущим каштаном. С Ниной Ивановной, громогласно поющей русские народные песни.
Я посмотрела на себя, - сегодня какая-то "фиолетовая". Ну, правильно, схватила трояк по физике, с Сашкой поругалась..., и вдруг поняла: человек, как призма, на которую попадает солнечный луч. Захочешь, увидишь синий и желтый, в другой раз заметишь только красный. Нет ни черного, ни белого.., и Нина Ивановна такая, и Балашов, и я.