Дубовый стол с букетом сирени в центре. В углу пианино черный ворон. Трехметровое трюмо - мечта кокетки. Роскошное. Царское. Буфет довоенный, резной с виноградными кистями по ребру. В детстве я прятался в нем, как в пещере сорока разбойников, заполненной посудой, полотенцами, скатертями, мешочком с лото, пачкой пожелтевших облигаций, прошлогодними журналами. В углу буфетной тумбы лежал баян, сделанный местным умельцем из немецкого трофейного аккордеона и еще десятки предметов, большая часть которых много лет не покидала этого монстра.
Угол тахты был виден в трюмо, а с ним и часть ноги, в полосатой пижамной халоше. Казалось , что нога так и живет одна в этом зазеркальном мире. Живая и забытая. Я пошевелил пальцами на ноге и одновременно сказал,
-Здравствуйте, мальшик!
Было полное ощущение, что говорит сама нога . Я засмеялся.
В квартире утренняя тишина. Родители еще спят. Странно. Сегодня мой день рождения. Мне двадцать. Сиреневая весна.
Лежу, закинув ногу на ногу, смотрю в потолок. Белый. Лепной.
Переход настроения был едва заметен. Будто набежала тучка, и тень ее скользит по лицу, меняя его выражение: от солнечного и яркого до грозного и мрачного.
Сначала в испуге пролетело стадо пугливых ланей. Я подумал о том, что мне уже двадцать и большая часть жизни прожита.
Потом, сквозь заросли, ломая стволы гигантских деревьев, прогрохотала толпа буйволов и принесла на спинах мучительную мысль о пустоте и тщетности моей жизни, такой одинокой и тоскливой. На щеку пролилась скупая мужская слеза и замерла где-то у крыла носа.
И ,наконец, по саванне пронеслась в бешеном беге семья слонов, попирая по ходу движения мои любови. И понял я, что никем не любим. Вообще ни кем! Это невозможно было терпеть и в приступе неодолимой жалости к себе, я расплакался как обиженный ребенок.
Плакал я редко и никогда от боли. Только неожиданная обида, словно насос, могла прокачивать соленую воду из таинственных глубин моего тела.
Я перевернулся на живот и, уткнувшись носом в подушку, перебирал и перетирал в памяти все свои обиды на жизнь, на людей, на себя.
Так продолжалось довольно долго. Я поднял голову, посмотрел на трюмо, пошевелил пальцами ноги, видимой в зеркало и сказал,
-До свиданья мальшик ! И не улыбнулся. Мой день начался просто плохо.
Каминные часы на полке буфета отбили семь часов. Почти с боем часов распахнулась дверь и в "большую комнату", где обычно спал я, с шумом и гамом цыган, впали мои родители. Шум и гам был от папы. Мама, как всегда, держалась чуть позади "хозяина" и ожидала своего выхода, боясь не ту реплику, впереди "премьера". Но не в этот раз. Она почувствовала мое настроение и оттеснив отца, сующего мне конверт с купюрами и, словами поздравления, схватила меня за руки, пытаясь заглянуть в глаза.
-Сыночек, что случилось? ...Да посмотри ты на меня! О, господи! Павлик! Что ты молчишь? Ты же видишь ему плохо... Саша, ты плакал?!
Мне стало нестерпимо стыдно, будто родители застали меня за чем-то нехорошим, грязным. Стыдно! Но рядом со стыдом поднималась волна неприязни и раздражения. Мне нестерпимо захотелось, что бы они ушли. Сейчас же. Немедленно! Жалость, стыд и раздражение рванули горло и прорвав его затопили все вокруг. Я закричал:
- Все нормально! Нормально. Идите! Идите же!!! Я прошу!
Будто в рапидной съемке, мои родители попятились к двери, и вышли из комнаты. Потом я слышал шушуканье, звонки по телефону, клацанье замков парадной двери. Все затихло.
Мне не хотелось вставать и не хотелось лежать. В сердце нарастала тоска и какая-то тревога, какое-то ожидание...нетерпение.
А день шел и шел, мне надо было выйти из комнаты.
В коридоре именинника встретила семья в ее обычном составе. Брат, отец и мать.
-В чем дело, - сурово спросил брат, - тебя выгнали из института? Ты можешь объяснить, в конце концов. Мы не чужие тебе! - Отец и мать согласовано закивали головами. Брат был авторитетом в семье. Ученый. Он воплощал мечту семьи, ее романтические проявления. Я был ее прозой.
Мое чело тронула саркастическая улыбка.
-Все в порядке! - сказал я и обошел группу товарищей. Ванна встретила меня волной света, льющегося из окна, а вода охладила мое разгоряченное и опухшее лицо.
Через полчаса мы сидели на кухне всей семьей, ели праздничный завтрак, и дружно делали вид, что все в этом лучшем из миров если и не замечательно, то вполне благополучно.
При общении с Семьей, я намекнул на какие-то сердечные тайны, на горькие чувства отверженного, и вызвал у брата и отца глубокое понимание проблемы, а у мамы сочувствие и жалость. Инцидент был исчерпан. День двигался с востока на запад. Ломались и устраивались чьи-то судьбы. Для кого - то этот день был забыт, для кого - то остался в памяти до последнего вздоха.
Около пяти за мной заехали друзья, возбужденные и с тайной в рукаве. Шутя и балагуря, втиснули меня в джинсы, натянули красовки и куртку. Заговорщики, подмигивая родителям, потащили меня на улицу,втиснули в машину и, завязав глаза темным шарфиком, повезли в неведомое. Кто-то хлопнул меня по плечу и голосом Гарика сказал:
-Ты чего... Санек? Мать напугал. Говорила со мной, а голос дрожал... Изнасиловал кого, озорник?
Неприязнь окатила меня волной отвращения!
Я сорвал шарфик:, Куда меня везете? А, ну стой! - Я шуганул кулаком в спину Изьку, сидевшего за рулем, - я никуда не поеду!
-Саха! Кончай! Ты же знаешь Горыныча! Скажет глупость и сам удивляется, - Аркаша с жалостью смотрел на меня, - Тебя же все ждут ..и Виталий..
Виталий был наш режиссер. Мы его любили, как младшие старшего -дерзкого, умного и красивого. Самого! И он любил нас, чуть снисходительно и абсолютно демократично. Наши, каждодневные посиделки хоронились нами и береглись от чужих ушей и глаз. Мы были группой посвященных,
где Виталий был старшим, а я - младшим. Мне разрешалось возражать. Остальные имели право - любить и соглашаться. Умея мыслить оригионально, он мог часами говорить о литературе, театре, кино. Мог говорить о чем угодно, увлекая необычным подходом к теме и своим воодушевлением. Весь наш духовный скелет создан им и теми беседами.
"Ждет Виталий"! - Это было аргументом. Я затих, отвернулся к боковому стеклу машины. Только хриплое урчанье мотора и шипенье колес по асфальту.
Ждали меня в помещении театра. Виталий был ведущим режиссером его. Спектакли в его постановке часто делали кассу.
В фойе был накрыт стол с набором дешевой выпивки и любимой закуски: черный хлеб, сливочное масло, чебуреки из ближайшей закусочной, сметана, томатный сок и крупно нарезанный, плавленый сырок "Дружба".
Народу было много, как на свадьбе .Актеры и актрисы театра, студийцы, их знакомые, знакомые знакомых и просто чужие люди,которые как пыль проникают в любое помещение , тихо и незаметно.
Встретили меня шумно. Тискали, целовали в засос и просто так, в зависимости от пола и отношения, хлопали по плечу, тянули за уши, говорили тосты, читали стихи.
Время шло, пьянели быстро - сначало просто слабые, потом пьющие, потом крепко пьющие. Через пару часов у всех разъехались глаза. Шум стоял невообразимый, будто грохот водопада. Повод выпить был - повод умер. Обо мне забыли, как забывают о покойниках на поминках.
Я стоял в стороне, безвольно улыбаясь последним всплескам моего праздника. Медленно и неотвратимо наливался такой тоской, о которой говорят "смертная"!
Мне почудился запах тленья, запах белой хризантемы. Захотелось уйти.
Я шел мимо групп и группок людей, стремясь исчезнуть, испариться
Лица присутствующих казались мне ненавистными, лживыми и уродливыми.
Мне что-то говорили, о чем - то спрашивали, тянули за пуговицу на куртке. Пьяные. Нелепые.
Побежал ...
Я шел по ночному, уснувшему городу. Шел и говорил сам с собой, вслух. Я мечтал. Я видел длинную, качающуюся процессию. Тихо играла музыка. Хмурое небо и бегущие по нему тучи дополняли ощущение потери и скорби этой мрачно шевелящейся толпы.
Впереди, над головами людей, в окружении знамен и хоругвий, плыл одинокий, белоснежный гроб в котором мне было так удобно и уютно лежать. Грустно покидать их всех. Я понимаю как одиноко и сиротливо оставаться им в этом мире без меня, такого удивительного, такого несчастного. Душа моя плыла над толпой и смотрела сверху на этот мрачный и молчаливый поток.
Глаза мои туманились, фонари рождали ореолы света. Ночная прохлада вползала в меня, медленно растекаясь от сердца дальше к периферии, к самым кончикам пальцев и внось уходила в окружающий мир.
И новое видение. Я медленно погружаюсь в воду. Тело мое невесомо
и, словно сброшенное птицей перо, покачиваясь и неспешно вращаясь, опускается на дно реки. Уснувшая рыба, чуть шевеля плавниками, скользит надо мной, а вдали, сквозь толщу воды мерцающий серп голубой луны.
Эти виденья были как мечта, легкая, желанная... Исполнимая!
Я и сейчас не знаю, что было со мной. Почему мне было дано испытать это чувство вселенской тоски? Откуда пришло это желание, уйти из жизни в двадцать лет.
Стою у реки на маленьком мосту, соединяющим Монастырский остров с ближним берегом Днепра! Смотрю в воду и слышу глухой всплеск. Мое тело, уходит в глубину, в живую темноту под моими ногами, в никуда...
-Саша! - голос был тих и отчаян.
Я посмотрел вверх. Надо мной было чистое небо с белой, горящей луной.
-Саша!Это я...-перестук легких каблучков по бетонному настилу моста.
Испуганные глаза, прижатые к груди руки и движения суетливые, нерешительные.
Я вспомнил! Ее звали Валя! Валя - Валюша! Актриса на выходах.
Незаметная, тихая и одинокая мама. Она была миленькой, но скучной. Желающих узнать ее поближе не было. Да и она не поощряла легких разговоров и отношений.
-Чего тебе? Я не хочу... Уходи... Пожалуйста!!!!
Она старалась оттеснить меня от перил. Мы говорили и боролись. Со стороны это выглядело странно - беззвучная стычка двух сопящих щенков.
Я устал и сдался. Из груди моей вырвался всхлип, и я завыл, глядя на луну. Завыл отчаянно, дико, по волчьи.
Валя оторвала мои руки от перил и прижала к себе с такой силой, что на мгновенье мне стало больно, и я замолк, сам напуганный моей истерикой.
Она отступила назад и, не выпуская руки, потянула меня за собой. Мы шли по мосту к острову, шли быстро, торопливо.
Ночь рассыпала звезды надо мной, небо опрокинулось над головой фиолетовым куполом. Я сидел на огромной парковой скамейке, запрокинув голову, и смотрел, не отрываясь, в глаза женщине. Валя стояла передо мной молча, не двигаясь. Шелест ночного парка окутал нас. Мои руки были прижаты к ее груди. Она не отпустила их. Под ладонью моей билось ее сердце, легко, чуть слышно. Мое же сердце ухало, ударяясь о ребра, до боли, до еле сдерживаемого стона. Вся моя тоска, вся печаль вдруг, сразу перелились в нестерпимое, отчаянное желание владеть этой женщиной. Сейчас... сразу же, или я разорвусь на куски, рассыплюсь в мельчайшую пыль.
Никогда больше я не испытал чего-то подобного. Я весь состоял из страсти, я сплетен был из нее. Словно удав, желание спеленало мое тело, обручем стянув горло. Озноб прошел по мне, словно от брошенной за шиворот льдинки. Во рту крошились зубы.
Валя смотрела на меня. Она понимала мое состояние и думала. Лицо ее было сосредоточено и строго. Но вот ее рука, отпустив мою, потянулась к верхней пуговице теплой кофты.....
Мое первое познание женщины было как молния - яркое и мгновенное. Было немного стыдно и так хорошо, что, натягивая брюки, отвернувшись от нее, я улыбался.
Буд-то не было этого странного дня, не было желтого тумана в душе моей, было легко и пусто в груди, а моя усталость пахла жасмином.
Потом она сидела на лавочке, а моя голова лежала у нее на коленях и она шептала мне что - то воздушное, едва понимаемое и ветерок шевелил ее прядь возле уха. Изредка она наклоняла голову, закрывая небо надо мной, и целовала мой затылок, от чего было тепло и щекотно. Я заснул, посапывая и причмокивая во сне.
Проснулся на заре. Первые лучи, еще прохладного солнца, скользили по золотистым прядям и губам дремавшей женщины, осыпая лицо и тело серебрянными, скользящими поцелуями. Я всматривался в ее лицо с жадностью и восторгом. Она была для меня в это утро самая красивая и желанная.
Мы провели несколько дней вместе. Потом она уехала с сыном в Гродно, к матери. Прощались коротко без особенных чувств, но тепло и хорошо. Потом иногда перезванивались. Все реже со временем.
Иногда мне так хочеться ее увидеть, и я пытаюсь хоть что-то узнать о ее судьбе. Но проходит время и желание забываеться за скольжением текущей жизни.
Тогда мне, казалось, я перешагнул грань от жалкого мальчишки к суровому мужскому характеру. Я вновь ошибался.