"Он пришёл ко мне, и эта была большая честь - пока ещё бывает ведь честь от посещения некоторыми людьми. Для него это тоже была большая честь - видеть человека, лично беседовавшего с Солнцем. Я не назову его имени, я не намекну - любой намёк будет слишком прозрачен.
Глаза у него были на мокром месте, руки дрожали так, как дрожат руки в последний раз, прежде чем навсегда зачерстветь кулаком, голос его звучал так, как звучит голос человека, вставшего на пороге большого шага. Так звучит голос того, кому открыты страшные знания - например, если ты знаешь, что родственник твой обречён, и не стоит тратить на его лечение денег, еще нужных другим родственникам. Или если ты знаешь, что надо отпустить любимого человека, и молиться потом холодной вселенной, что бы оставшаяся от разлуки рана в сердце никогда не прекращала болеть. Или когда ты знаешь что надо промолчать, как бы не хотелось выйти с разоблачением. В общем, стало ясно - человек в отчаянии столь полном, что чуть меньшее было бы невыносимым. (И мне знакомо это чувство, хотя и по иному, чем у него поводу. Кто знает, по какому - знает, а остальным - не следует).
Кому дано - те знают, что совершаю чудеса только те, кто разуверился в чудесах - кто полностью и бесповоротно утратил надежду, кто уже не прощается, потому что видит, что прощаться слишком поздно - там, на самом дне ужаса хранятся ключи от бездны, как и грехи отпускаю только тем, кто полностью понял, что грехи не прощаемы, и нет такого милосердия, которого хватило бы сейчас, и уже не просит прощения - это и есть раскаяние.
Он сказал, что именно моё одобрение ему необходимо.
Он сказал - когда-то человек решил "хочу, что бы была любовь, а не инстинкт размножения, хочу, что бы была вкусная еда, в общем - хочу жить, и не хочу больше выживать". И стало так. Но человек решил так всего несколько тысячелетий назад - даже если миллионов лет назад, до этого всё живое, и вся материя, из которой состоит человек, жила другим порядком.
Он сказал - скоро будет огонь, скоро будет по всей земле человечий стон, что красными колёсами зажжёт он пустыню, что прольётся кровь невинных, и матерей утопят в слезах своих детей. Он сказал, что в пламени сгорит всё ветхое. Не бывает поругаема любовь - и любовь останется, а что ещё останется нам не ведомо, но останется только крепкое и светлое, только роскошное и необязательное, а всё необходимое сгинет прочь, и весь старый мир изыдет. И ни одна пролитая слеза не останется неискуплённой.
Путь на небо лежит по земле, и нет иного пути - сказал он.
Что бы я увидел своими глазами альтернативу, меня отправили в Энск, к Энским Коммунистам.
История в истерике пытается разобраться с собой, понять себя неистово сплющивая и разрывая социальные пласты и элементы культуры, то связывая воедино самых разных людей, то обрекая на вечные разлуки тех, которые могли бы быть счастливы вместе. Выстраивает баррикады, и ты, проснувшись утром, понимаешь, что ты по одну из сторон , что в одно мгновение жизнь преобразилась , и сколько не молись пустому, холодному и тучному небу, назад уже не вернуться, вчерашний день исчерпал себя, и остаётся только смутное понимание того, что он теперь - несокрушимый кирпичик вечности, и не бывает разлук. Но проверить - так ли это, не представляется возможным, и ничего не остаётся, кроме как жить дальше. Как история состоит из отдельных людей, так и каждый отдельный человек со всеми своими приблудами и странностями - порождение истории, и неумолимый символ - кошка лижет хвост - Оуробор - единственное на свете, в чём тяжело усомниться. Игры Оуробора порой приносят радость, а порой бывают впечатляюще, абсурдно, и по-своему забавно жестоки, а иногда сводятся к обычной, вроде бы, беседе - ну сидят двое в казённом кабинете, ну пьют чай, казалось бы, беседуют про всякие разные вещи и явления. Будь наблюдателем, скажем, потолок, или стена - кто поручится, что они не являются такими же точками зрения, как наше тело, то есть точками, излучающими наблюдение как процесс - они бы и не подумали что эта беседа отличается от множества других, свидетелями которых они становились, а вздумай я называть здесь главы, эта бы называлась "Две Беседы С Парфёном Лаборским".
Конечно, просто так беседовать Никиту Парфён бы звать не стал - за дверью дежурили натасканные охранники - в данном случае - клоны с гипертрофированной мускулатурой. Сама беседа была нарочито миролюбива - в Энске многие вопросы решались созданием иллюзии свободы. Имел место быть стол с ананасами и рябчиками, и бутылочкой вина "Шато Бастард".
- Итак, что вы увидели за эти дни? - Спрашивал Парфён. - Вы увидели недовольных своей участью? Вы увидели какую-то тиранию? По-вашему, город, достойный уничтожения, позволил бы студентикам в столь тяжёлый момент, когда мы вынуждены, Воронцов, из-за вашей дурацкой акции с вторжением, закрывать коммунистические кружки, проводить демонстрацию в вашу поддержку?
- У меня не создалось впечатления, что студентов волновала моя участь. У них были такие лица, как будто их согнали.
- Честно? Смотря, что вы имеете в виду под словом "согнали". Их согнал инстинкт, призывающий имитировать социальную активность. Это - наши маргиналы, Воронцов, любовно и ласково выращенные, что бы социум мог сублимировать накапливающееся недовольство положением вещей в их выходки. Но разве это плохо?
- Если встаёт проблема, надо её решать - мрачно ответил Воронцов, не прикасаясь к столу, но закуривая - раз есть недовольные, значит, есть, чем они недовольны. Вы сами говорите, недовольство положением вещей.
- Воронцов. Это так и положено - что бы было недовольство. Вы там все впали в детство, и ас за собой тянете. Мир устроен так, что идеального не бывает. Мы, по меньшей мере, обеспечиваем людей пищей и занятиями, и даём им простор для развития, а что хотите сделать вы?
- Видел я ваш простор.
- Ну-ну. Ну и правильно - если человеку на самом деле дать простор для действий - мало ли чего он натворит? Нам, может, не нужны художники в таких количествах, в которых они нарождались. Вот мы им и говорим, ты, любезный, хочешь быть, скажем, продавцом, потому что если будешь продавцом, будешь получать какую-то денежку, и сможешь потом руководить продавцами. Это е идеальная система, Воронцов. Каждый житель Энска делает ровно то, что должен делать для процветания города, и совершенно уверен, что именно этого он и хотел.
- А те, которых держат в сумасшедших домах?
- Вы, видимо, не про психов, да? Вы про тех, которые в четвёртом? Надо было вам подрезать крылышки, конечно, не пускать туда, но что делать. Ну, знаете, бывают отклонения неучтённые. Кто-то к вам хочет свалить. Кто-то не хочет из своего домика переезжать в домик пороскошнее. Вот и приходится их держать, и понемногу морить. Мой заместитель предлагает выставлять их как опасных преступников, и расстреливать, но это непродуктивно - у всех родственники, семьи. Что человек странный - они верят, но что он преступник верят не все, и рано или поздно недоверие накопится. Погасить его нетрудно, но выгоднее использовать четвёртый, на самом деле, так просто проще.
- У вас пока не получается. Я не вижу у вас никакой свободы.
- А хотите, я расскажу, почему сюда прислали именно вас? Ведь ваше руководство не могло не знать, что мы давно научились распознавать этих ваших стариков. Вас прислали на убой, мой друг. Точнее вас прислали как эскорт для детей и Ловца. А их прислали на убой.
- Во-первых, я так понимаю, что тело Маркизовой действительно у вас, и эта девочка действительно имеет большое значение.
- Что же, имеет. Но для того что бы выкрасть тело достаточно одного ребёнка. Ваша Партия сейчас уже не может напасть на нас в открытую. В годы Революции - могла, но проглядела. Теперь - теперь не может. Теперь вы - страна, и из-за рубежа смотрят на то, как вы выглядите, и что делаете. В крайнем случае, они пойдут на это, просто не хотят лишних - лишних осложнений. Так что вы ещё и разведка.
- Как бы то ни было - Коммунизм - достойная вещь, что бы за неё умереть. Жизнь стоит не так уж много.
- Разве?
- Немного. Жизнь ценна только шансами, которые даёт. Возможностями. Без них она - пустая роскошь, блажь и прихоть. Жизнь вообще - не необходимость, а случайность.
- Ох, от вас такого не ждал, что значит интеллигент. Небось, вшивый. У нас такое детишки говорят свергатели режима. Которых мы же и выращиваем, что бы нас свергали только такие вшивые - и не свергли. Ну читал я переписку Маркса с Энгельсом. Прекрасно. Последние страницы - то обмен бессмысленными репликам, то вообще пустые.
- Они постигли мир. Всё то, что выше слов. Всё то, что за пределами понимания - во всей его простоте. И всё оказалось настолько просто, что нет ничего сложнее, чем понять это - мозг, приученный думать словами, которые уже не пропускают часть смысла, сопротивляется и усложняет.
- Байка. Анархисты то же самое говорят.
- Если речь о идеологических, а не о тех ублюдках, которые хотят кровавого беспредела и что бы у них была винтовка, то ни поняли то же самое. Просто они предлагают освобождение для одного человека. А мы говорим о освобождении человечества.
- Ваша власть собирается загубить немало людей. Вы в этот рай человечество гоните насильно.
- Вовсе нет. Человечество сделало первый шаг, когда стало человечеством. Когда Адам и Ева, выражаясь поповским языком, вкусили плод знания зла и добра. То есть - обрели сознание, ум. Это и был уход из животного рая. Потому что стали страдать от всего того, от чего животное просто испытывает боль. Но это был первый шаг к созданию человеческого рая. Мы будем как Боги. Раз Бога нет - мы будем им. Просто пока шли к благодати, испугались. Захотели назад. Обычное дело, вот и приходится проводить через ужасы и огонь.
- О, святые угодники. Ну хорошо. А вот эта девушка ваша.
- Девушка не моя.
- Ну, вы-то её любите же. Вы же твердите, что любви нет.
- Мы твердим, что обязательств нет. Я, я себя ограничиваю, добровольно, никого ни к чему не обязывая, любить и тянуться только к одной. Не потому что это - закон, а потому что я - так хочу. Не потому что хорошо или плохо, а потому что я - лично я, в порядке частной инициативы говорю - только ты, и никого больше.
- Это дела далёкого будущего, разве нет? Я имею в виду - такой подход массово. Вы же поощряете семьи пока что.
- А как иначе. Настоящее - зыбко. Тот момент, который мы считаем текущим - уже наше воспоминание. Нельзя просто жить здесь и сейчас, теперь уже не получится. Прошлому ничего не сделается. Это - самая крепкая материя, оно - вечно. Будущее на самом деле тоже вечно. Всегда было и будет в том виде, в каком есть сейчас. Но жить стоит ради него. Ради самого далёкого будущего.
- Я, собственно, хочу вас про более конкретные вещи заставить подумать, а вы мне всё говорите какую-то поэзию.
- Марксизм говорит лишь одно: пока окончательно не уничтожены классы, и пока труд не стал из средства для существования первой потребностью людей, добровольным трудом на общество, люди будут оплачиваться за свою работу по труду. "От каждого по его способностям, каждому по его труду", - такова марксистская формула социализма, то есть формула первой стадии коммунизма, первой стадии коммунистического общества. Только на высшей стадии коммунизма, только при высшей фазе коммунизма каждый, трудясь в соответствии со своими способностями, будет получать за свой труд в соответствии со своими потребностями.
Парфён устало подошёл к двери.
- Я не знаю, вы сами в это верите или нет... Мне всё равно. Я попытался, я не смог. Скоро-скоро вас расстреляют. Надо только понять - публично лучше, или закрыто. Готовьтесь принимать геройскую смерть.
Позже к Парфёну вошёл, не постучавшись, Амур, налил себе вина, и, не здороваясь, заговорил.
- Правда, что с ними был такой Кирилл Ловец?
- Правда.
- И что с ним?
- Изучаем. Наверное, не рискнём использовать. Он чудовищно нестабилен.
- А что так?
- Психика на уровне восьмилетнего. Всё его поведение - как игра. В общем, лучше такого уничтожить, оружие мощное, но для Императорской России он был важен как символ. Вот и эти черти не знали, что с ним делать - таскать не в мочь, выкинуть жалко. Решили на нас натравить.
- Тело античного бога и разум восьмилетнего - мечтательно возвёл глаза к потолку Амур - отдай его мне, а?
- Чего?
- Ну отдай. А я целый год не буду городских трогать.
-- Не выдержишь.
- Нет, не выдержу - легко согласился Амур - но ты всё равно отдай, а? Разве я не верно служу тебе?
- Не боишься?
- Я-то? Я про Ловца столько слышал - и что его вырастили, и что те дети, которые пропадали - жертва неизвестной силе, и что Ловец и Берложий Сын, и все остальные - один человек, и что заповедник для отвода глаз нужен, и что он нужен для ритуала, что бы Ловец оставался при нас, только я тебе так скажу, будь он кем угодно, пока он в человеческом теле, он человек, а человек мне зла не сделает. Человека я всегда совратить могу, будь ты девушка, будь ты юноша - такой мой талант. Вот тебя, Парфён, хочешь трахну? А ты потом за мной бегать будешь, и добавки просить. Или хочешь, ты меня трахнешь? Мне стоит только захотеть. Немного потрудиться - голос найти верный, взгляд, и ты мой. Хочешь? Но этого не будет, не нравишься ты мне, Парфён, никак не нравишься.
- До чего обидно слышать - усмехнулся Парфён - что же ты от коммуняг прятался?
- Так их много, а мне надо наедине остаться.
- Значит так. Двери там двойные. Делай с ним что хочешь, но из резервуара он выйти не должен.
- Разумеется.
- Нет, ты не понял. У него несколько смертельных ранений, и все заживают, и он не сдох. Он опасен, и пока всё-таки под действием программы красных. Он не должен выйти из этих дверей. Если надо будет, тебя самого грохнут вместе с ним.
- Я думаю, этот того стоит.
- Ты у нас специалист по делам амурным, тебе видней.
- Да ладно ты. Я специалист по сексу. В амурные дела я и не верил, пока первого мальчика не довёл до петли, что он вместо девочки со мной лёг. И потом каждый раз смотрю и думаю - как так, они не в порядке, или я? Я бы никогда так не поступил.
- Ступай отсюда, и бокал прихвати, а то нечаянно выпью из него - строго сказал Парфён - а я брезгую. Охрану оповещу.
- Спасибо, золотце - глумливо ответил Амур, и поднялся. - Царь - добавил он торжественно, и вышел.
Парфён вздохнул.
- Царь - согласился он - как и все мы.
Кирилл Ловец содержался в просторном каменном помещении, без углов, из мебели содержащем только скрипучую раскладушку, зато с матрасом. Входом служила закруглённая дверь, ведущая в узкий коридор, который кончался ещё одной дверью, за которой уже были коридоры тюремные.
Амура пропустили через первую дверь, заперли за ним, и лишь потом что-то нажали, отчего отворилась вторая дверь, и он смог увидеть Ловца. Ловец, улыбаясь, подпрыгивал в середине комнаты, и размахивал руками, видимо, во что-то увлечённо играя.
- Я увидел тебя впервые - начал Амур - когда был намного моложе, почти ребёнком, на параде в честь какого-то там совершенно скучного события. Царь, кажется, очень хотел что бы все знали тебя в лицо, да? Царь хотел что бы все тряслись от страха перед Кириллом Ловцом, и не жалел средств. Я увидел тебя, ты шёл в колонне с полицейскими. Тогда я забыл тебя, но позже - позже я вспомнил о тебе, и это было очень яркое ощущение. Послушай - Амур медленно, осторожно приближался - твой облик запечатлелся в моей памяти, и ждал когда можно будет напомнить о себе несколько долгих лет. Я много читал о тебе, скажи, всё-таки кто ты?
- Я? - Кирилл остановился - Говорят, я Кирилл Ловец.
- Ты помнишь, откуда ты родом?
- Нет. Это неинтересно.
- И сколько всё же тебе лет? Кажется, ты совсем не изменился?
- Я не знаю, сколько лет. И не меняюсь. Это тоже неинтересно.
Амур наконец приблизился к Кириллу вполотную.
- Но какой же ты пыльный, грязный, эти свиньи даже не помыли тебя, а? Ты любишь купаться?
- Да - глаза Кирилла заблестели.
- Я так и подумал. Я бы тоже любил что бы ты купался, а я бы смотрел, а если бы я умел рисовать, или под рукой был фотоаппарат - я бы изображал то, как ты купаешься.
- Ммм - мечтательно сказал Кирилл , а потом в голосе его лязгнул металл - Я мог бы выбраться отсюда прямо сейчас, и пойти к реке - а потом голос стал печальным - но это было бы не по правилам.
- Но нам и тут будет хорошо, как считаешь - томно произнес Амур. Голову его вскружила мысль - добиться, хотя это будет тяжело - сердца Ловца, и разбить его. Это будет игра с огнём, настоящая, потому что Ловец действительно может в любой момент убить его, или начать игнорировать, и тут нужна тончайшая стратегия, но голова уже не слушалась Амура, он был захвачен тем, чего хотел с самого детства.
- Тут? - Удивился Кирилл - А что тут хорошего?
- Например, ты - Амур стал медленно расстегивать рубашку на Ловце. Рубашка была потной, грязной, рваной. Одна из пуговиц оторвалась, и Кирилл проводил её блуждающим взглядом.
- Вот чего ты хочешь - голосом испуганного ребёнка, пытающегося держать себя в руках, сказал он - но я не придумал правил на такой случай.
Он должен привязаться ко мне, иначе ничего не получится - подумал Амур. Но как я привяжу к себе это существо?
- Нет - улыбнулся Ловец - не придумаем, придумаю.
Кирилл посмотрел на лежащего на полу Амура, и улыбнулся чему-то. Вот передо мной ты, не наученный любить, и отученный любить, и я вижу, что сделало тебя таким, что свет ты ищешь именно здесь. И я знаю, что ты не можешь остановиться - и грехи твои для тебя не пища и не зрелища, грехи твои для тебя - дыхание, и даже захоти ты держать себя в руках, механизмы, которые сильнее тебя, и рефлексы заставят тебя сдаться, как если бы ты пытался умереть, прекратив дышать. И дело не в том, что ты был нежен со мной, и, оказывается, восхищался мной больше, чем я себя помню, и не в том, что я придумал такие правила, что данный тобой опыт мне приятен, а в том, что правила таковы, что и тебя должен кто-то любить, и о тебе должен кто-то плакать. Но ты уже не человек, ты растоптал всё человеческое, что в тебе было, ты только разврат и сладострастие, облачённое в кожу, и человек может только ненавидеть тебя, потому что ты даёшь для этого поводы. Жертвы твои оплаканы, их любили и они любили, а тебя никому не жаль, хотя мясорубка обстоятельств сделала тебя тем, чем ты стал. И я ненавижу мир, который сделал тебя таким, потому что вижу твоё страдание, которые может заглушить только чужая боль - и куда тебе деваться, кроме как причинять её? Бешенного пса пристреливают, не так ли, но разве можно винить его в водобоязни?
Так мог бы думать Кирилл, но едва ли он думал так, принимая странные, нечеловеческие решения свои.
Амур глядел на него, и боролся с сонливостью, потому что спать здесь слишком опасно, а потом губы Ловца нашли его губы, а пальцы Ловца скользнули по его шее, нашли нужную точку, и лёгким уколом отправили его в забытье.
Ловец снова улыбнулся, прислушиваясь к дыханию Амура, и обдумывая новые ощущения и послевкусия, и принялся одеваться.
Он чувствовал ближайшие коридоры, и сейчас готов был действовать в полной мере - впервые не сдерживать себя ничем. Он знал, кто и где стоит, он знал, где искать детей, и видел что совсем недавно на третьем этаже, а сам он, выходит, в подвале, появился Никита. Надо освободить Никиту, двух детей, что бы они освободили остальных, отвести их на улицу, что бы он смогли уйти, и вернуться за Амуром.
Если начать шуметь, в комнату пустят газ, а потом его просто убьют - жить с раной в голову не по правилам, и это правило, он чувствовал, ему не нарушить. Ничего страшного, но тогда он проиграет. Проигрывать не хотелось. Надо всё-таки разбудить Амура, пусть увидит, что жив, хотя мог уже умереть, и... нет, двери всё равно открываются только по очереди. Оказаться между дверями незаметно тоже не получится. У дверей снаружи четверо.
Кирилл провёл рукой по телу Амура, и понял, что придется тихо-тихо, пока никто не видит, быстро-быстро нарушить одно из главных правил. Он снова разделся, и подошёл к самой тонкой стене, за которой, к тому же, никого сейчас не было.
Опёрся на неё лбом, и поставил ноги на ширину плеч. Широко расставил руки, прижал ладони к стене, словно пытался её обнять. "Я так больше не буду - пообещал он себе - никогда-никогда", и протиснулся через, ставшую податливой, груду молекул. Оказавшись за стеной, стыдливо огляделся, и лиц его стало капризным. Но что сделано, то сделано - во всяком случае, если не нарушать правила слишком сильно, и он отправился направо, туда, где эти четверо. Все они были клонами, с ускоренной реакцией, но только один успел начать действие - поднять винтовку, он первым и умер - Кирилл пальцами пробил его грудную клетку, шагнул к следующему, вогнул кадык в дыхательное горло, ещё шаг - пробил висок, а последнего убил снова пробив пальцами грудную клетку. Они не успели поднять шум, и упали тихо. Кирилл снял с двоих куртки, обвязался одной из них, другу накинул на торс, и отправился дальше - до детей было несколько коридоров, а играть теперь надо было честно.
Амур очнулся, и понял что остался один. В комнате не было ни еды, ни воды, ни удобств, и, конечно, там не было Ловца. Амур огляделся, сел на раскладушку, и попытался понять как он, рождённый обычной женщиной, дошёл до этой точки своей биографии, потому что делать больше было нечего.
Парфён вдруг понял - это был момент предельной ясности, инсайт, озарение, сатори, что Никита в покалеченном виде годится как агит-символ, но совершенно не подходит для публичной казни. Значит, расстреляем так - решил он.