Содержание

• М. Аврелий. "Размышления"
• С. Пипс. "Дневники"
• Дизраэли. "Литературные курьезы"
• Эккерман. "Разговоры с Гете"
• Публий Сир. "Сентенции"
• Ларошфуко. "Максимы"
• Г. Ю. Цезарь. "Записки о галльской войне"
• Абеляр. "История моих бедствий"
• Б. Челлини. "Жизнеописание"
• Жан-Жак Руссо. "Мечтания одинокого прогульщика"
• Феофилакт Симокатта. "Письма"
• Честерфилд. "Письма к сыну"
• Беттина ф. Арним. "Переписка Гете с ребенком"
• Кастильоне. "Придворный"
• М. Монтень. "Опыты"
• В. Вулф. "Комната в ее распоряжении"
• Стриндберг. "Одинокий"

М. Аврелий. "Размышления"

Св. Георгий убивает императора Ю. Отступника за неудачное подражание М. Аврелию (с древнекоптской иконы)

Происхождение "Записок"

Марк Аврелий -- римский император конца II в н э, вполне успешный и процветающий, мужик, однако под внешним благополучием которого копошилась глубокая неудовлетворенность собой и своей жизнью. Это не раскаяние, не сознание того, что он живет не так, как нужно -- как раз своей императорской работой он был как бы и доволен -- а какая-то непонятная тоска: "все не так, ребята". Выяснилось это из оставшихся после него записок "Ta eis heauton" (дословный перевод: "самому себе"), названных позднее "Размышлениями".

Писались они Марком, похоже, везде и всегда. В частности, из сообщений современников известно, что он вносил какие-то записи в свои таблички во время военной кампании. Само "произведение" представляет из себя ряд бессвязных записей, от отдельных афоризмов до целых фрагментов, без системы и какой-либо прослеживаемой последовательности, и даже без начала и конца, что лишний раз доказывает, что эти записи действительно делались для самого себя, "заносить так, что было в сердце так, как это было, не затемняясь никаким присутствием льстецов и не гонясь за эффектом".

Любопытно, что будучи римлянином и, следовательно, имея в качестве родного языка латинский, свои записки М. Аврелий писал на греческом. Эта-та фишка и породила известную проблему при переводе и оценке написанного им. Ибо до нашего времени дошли два варианта "Размышлений" -- на древнегреческом и латинском. На древнегреческом -- это довольно сумбурные, хотя и на хорошем литературном языке, заметки, в то время как на латинском этот сумбур несколько приглажен: по крайней мере, все предложения начинаются и заканчиваются.

Любопытно, что один из новейших переводчиков Марка Аврелия Грегори Пек попытался передать как раз эту разорванность и непосредственность оригинала, уйдя от приглаженности и литературности многочисленных переводов, посетовав, правда, что проклятые святые отцы никак не хотят допускать к подлинникам (старейшие рукописи "Размышлений" хранятся в библиотеке Ватикана и до сих пор не опубликованы в оригинальном виде).

Другими словами, перед исследователями возник соблазн рассматривать греческие записи как черновик, латинский же текст как подлинный, подготовленный, по крайней мере, при участии автора для издания. (В др. Риме издание книг в виде рукописей-свитков было организовано как продуманный технологический процесс и поставлено на вполне коммерческую основу).

Так что, хотя и предназначавшиеся вроде бы для самого себя, "Размышления" получили широкую известность уже в античные времена. При этом вызвали массу удивления: оказывается, можно писать о себе самом, о своих мыслях -- то что до Марка Аврелия, похоже никому и в голову не приходило. Эпиктет -- его предшественник на философской ниве (заметим, по социальному статусу раб) также выступил с идеей самоанализа: каждый человек должен заглянуть к себе в сердце и понять, что же он такое есть, но, похоже, ни в каком уголке сознания Эпиктету и в голову не приходило так детально и подробно воплощать эту идею на себе самом.

"Записки" в последующей литературе

Поэтому не удивительно, что подражатели у Марка Аврелия нашлись не скоро, хотя комментарии и цитирование "Размышлений" полились сразу же после смерти автора. Подробный анализ событий, упоминаемых в этой книге, дает историк Дион Кассий, благодаря чему упоминаемые Марком Аврелием события как бы висящие в безвоздушном пространстве -- настолько они лишены обстоятельств времени и места -- обрели свою определенность и понятность для посторонних читателей.

Дион Кассий и другие историки, комментируя "Размышления" оценивали, естественно, прежде всего императора, а не человека, обращая главное внимание на политический аспект деятельности Марка Аврелия. По этому пути пошли и многочисленные подражатели литературствующего императора. В противовес автору, сознательно стремившемуся "забыть" в своих записках о занимаемом им посте, его последователи именно начинали со своего социального статуса.

Поэтому и Септимус Север, и Юлиан Супостат (иногда называемый Ю. Оступником) при всей ценности своих писем и мемуаров главное внимание уделяют самовосхвалению либо самооправданию себя именно как правителей. Новый подход к жанру записок о себе самом выдал на гора Августин: он публично отбичевал себя, покаясь перед потомством за мерзость своих грехов (скажем прямо, по житейским меркам весьма смехотворных и никак не тянущих на уж слишком завышенную, хотя и со знаком глубокого минуса, авторскую самооценку).

Этим путем: самовосхваления, самооправдания, покаяния, выставления себя напоказ (как это сделал Руссо в своей "Исповеди") пошло развитие жанра. В этом смысле "Размышления" М. Аврелия, несмотря на громадный резонанс в веках, так и остаются единственным и никем неподраженным произведением мировой литературы, в котором автор именно пытается понять себя без надрыва и упоения. Кстати, святые отцы с таким пылом утаивающие от мировой общественности подлинника "Размышлений", никак не решатся опубликовать "Размышления Пия II" -- римского понтифика XV века, написавшего о том, каково оно быть папой.

Не сумел на поставленную М. Аврелием планку подпрыгнуть ни Вольтер, который так восхвалял М. Аврелия и который превратил свою собственную "Исповедь" в нескончаемый поток самооправдания, ни Фридрих II, "философ на троне", который свои "Размышления" попытался сделать буквально калькой с "Размышлений" августейшего предшественника, ни даже Л. Толстой, который как раз и обратил внимание на то, что Марк Аврелий очистил себя от императора, нобиля, образованного человека, и предстает именно как человек.

Более того, именно непрестанная работа Л. Толстого над самопознанием в "Исповеди", письмах, художественных произведениях ("Отец Сергий", например), где он доверяет самоанализ посреднику, показывают как трудно отрешиться от той своей роли, какую навязывает человеку социум и прийти к себе самому. Так что данное Марком Аврелием векам задание пока еще остается в силе.

К содержанию

С. Пипс. "Дневники"

Великая чума в Лондоне (1665)

Кто такой Пипс и чем интересны его "Дневники"

31 декабря 1659 в Лондоне начал писать свой дневник высокопоставленный чиновник министерства Пипс (Pepys). В соответствии со своими намерениями он ежедневно записывал все, что привлекало его внимание, а если писать было нечего, он распространялся о предстоящих событиях или давал анализ прошедших ранее.

Описывал события, такие как возвращение к власти Карла II и крах республики, сплетни о королевской семье и многочисленных любовницах короля. Много внимания уделял собственной карьере, которой видимо гордился: он сын ремесленника, хотя и из дворян, сумел стать приближенным лицом высших сановников государства.

Это, кстати, был одним из постоянных мотивов записей и мощным стимулом их ведения: человек, ведущий дневник, должен ощущать свою значимость или значимость событий, свидетелем которых он является. Благодаря "Дневнику" можно узнать жизнь Самюэля Пэписа и ее не только каждодневные события, но и переживания по их поводу.

Мода на дневники вообще-то очень распространилась в XVII веке, и не исключено, что Пипс в этом подражал своим коллегам и знакомым. По крайней мере до нашего времени дошли дневники его непосредственных начальников: Доунинга и г. Монтегю, вращавшихся в том же круге событий, но по полноте их охвата и зоркости взгляда и рядом не стоявших с пеписовыми записками.

Был Пипс, похоже, человеком, которого интересовало буквально все, что происходит вокруг. Среди прочего Пипс интересовался музыкой, театром, книгами. Именно из его дневников историки узнали о постановках Шекспира, которого как раз "Макбетом" тогда возобновили после 50 лет почти полного забвения. Возобновили стараниями одной из любимых любовниц (а было их очень много) Карла II актрисы Невилл Гвин.

Пипс владел пятью языками. И кстати, наиболее интимные сцены, а также свои нечестивые деяния и похабные мысли (похабность, кстати, весьма умеренная и не возвышающаяся над среднестатистической похабностью заурядного человека: мало только кто об этом пишет, особенно о себе) записал смесью французского, латинского и испанского языков: похоже, очень стеснялся, не столько возможных читателей, сколько доверения себя бумаге. Много внимания уделял утехам желудка.

Особую прелесть дневникам придает то, что автор, в основном заточенный на повседневности, не чурается важнейших общеполитических событий, но не зараженный духом партийности, подает их в одном ряду с прочими, то есть смотрит на них с точки зрения рядового человека. Политика в "Дневниках" представлена так же, как она представлена в нашей повседневной жизни. Это кстати резко отличает "Дневники" от насквозь политизированных записок его же о Танжерской операции. Напротив, о знаменитом нападении на Лондон в июне 1667 у Пипса нет никаких записей на это время, зато воспоминание об этом, в свое время наведшем панику на лондонцев событии, то и дело проскальзывает в последующем.

Источники "Дневников" и их цель

Перед пишущими дневники или воспоминания очень остро стоит проблема источников. "Писать о всем, что пришло в голову" -- весьма непродуктивная метода работы: слишком текучи и неуловимы человеческие мысли. Надежнее ориентироваться на фиксированные письменными источниками факты. От них можно плясать: воспроизводить их, модифицировать, оспаривать. По всей видимости, такими фактами для Пипса были отчеты, которые он должен был регулярно предоставлять Монтегю о настроениях и происшествиях в обществе. "По всей видимости", ибо несмотря на три с половиной века отстояния "Дневников" от нас, они все еще не исследованы должным образом.

Перестал свой дневник писать Пипс 31 мая 1669 г, якобы из-за болезни глаз. Было ему тогда всего 36 лет, и большая часть его жизни и карьеры еще была впереди. В частности, в 1684 году он был участником авантюрной, и тем не менее успешной, вылазки английского флота в Танжер, о которой между прочим также оставил записи.

Любопытен вопрос о целях дневника. Детей у Пипса не было, однако судя по записям, сразу же принявших характер законченный и планомерный, предположение, что писал он его "для себя, для памяти" как-то повисает в безвоздушном пространстве. Тем более что для писания он использовал особый шифр, изобретенный в 1626 Т. Шелтоном и переработанный Пипсом под себя. Это показывает, что автор хранил свои записи от нескромных глаз, но не очень, ибо проникнуть в тайнопись для профессионалов не составляло труда.

Важно, что он сам же дал объяснение этому шифру и поместил в своей библиотеке. Все это говорит, что он с самого начала имел в виду будущего читателя. Будучи большим любителем книг -- а его библиотека в 3000 томов по тем временам считалась огромной -- он каталогизировал и составил подробные индексы своих книжных владений. И среди них были помещены 6 томов его дневников, на хорошей бумаге и тщательно переплетенные. Причем в рукописи четко отделены черновые заметки и отделанный текст. Кроме того, наряду с исписанными страницами попадаются вклеенные чистые, иногда снабженные датой и заглавием, очевидно, предполагавшихся записей.

И самый весомый аргумент, что автор "писал не для себя", а для всех состоит в том, что перед смертью он тщательно просмотрел записи с помощью секретаря, привел их в порядок и через секретаря же завещал потомству, а вернее Колледжу св. Магдалины, в котором когда-то учился сам.

Судьба "Дневников"

В 1724 году "Дневники" попали в архив Колледжа, но только в 1819-1822 человек с очень редкой и запоминающейся фамилией, некто Джон Смит, обнаружил эти дневники, и бедолага, не зная о шифре, который находился рядом, перевел на английский фрагменты и опубликовал их.

Несколько раз в течение XIX века эти фрагменты переиздавались, пока в 1893 не был издан полный текст. Примерно треть этого текста на польский язык перевела М. Домбровская, и любопытно отметить, что именно пипсовский дневник с его каждодневной и почти монотонной последовательностью побудил ее к ведению собственных записей, ставших классическим дневником в польской литературе.

Но лишь в 1970-1983 стараниями Лахмана и Матеуса было издано полное комментированное издание этого труда. В наши дни его свет несет в мир очень популярный сайт, специально посвященный пипсовским дневникам (http://www.pepysdiary.com)

К содержанию

Дизраэли. "Литературные курьезы"

Британская библитека Гравюра XIX века

Почти ни один литературный труд не обходится без долгой предварительной работы. Это касается не только научных или философских трактатов, или там романов, насыщенных реалиями и фактами, но даже и поэм и рассказов, и даже стихов. И начинается эта работа со сбора материалов, каковыми являются выписки из других книг, источников, либо записи бесед, подслушанных разговоров, любопытных фактов. Все это у писателя затем переплавляется в плоть и ткань их художественных произведений.

Чаще всего литературоведы называют такие записи сырым материалом. "А почему, собственно, сырым? -- размышляет Гете в манновской "Лотте в Веймаре". -- Мог быть чем-то и сам по себе, самоцелью. Он вовсе не был предназначен, чтобы кто-то явился и выжал небольшой флакончик розового масла из этой груды, после чего оставшийся хлам годится только на выброс. Откуда берется дерзость возомнить себя богом среди хаоса и неустройства, которым ты пользуешься по своему произволу?"

Такие записи важны и полезны не только для писателя, но и для читателя, иначе читанное не остается внутри тебя, а на манер эфирных масел с незакупоренным горлышком испаряется в окружающую атмосферу, увеличивая и так ее немалую загрязненность. У многих писателей эти записи оказываются порой ценнее того, что впоследствии слеплено из них. Мировая литература знает многих писателей, прославившихся именно записями. И хотя жанр этот достаточно простой, и требует не так уж много таланта, авторских толп на этих тропах не наблюдается. Да что там не наблюдается. Кажется, этот жанр остался целиком в прошлом, современные пытаются выкаблучить что-то свое оригинальное.

И потому литература последних этак лет 50 (хотя не только потому) представляет собой жалкое зрелище. Могут спросить, какой толк в таком перетаскивании материала из одних книг в другие. Но подавляющее большинство книг это даже не болтовня, а словесная дрисня, особенно в наше время, когда монографии плагиаторов размножаются в неимоверных количествах.

На самом деле книг ли, статей ли, содержащих действительно факты, очень мало, и они практически недоступны. Как житель крупного провинциального центра я могу это засвидетельствовать: приходишь в книжный магазин, библиотеку и с тоской смотришь на пустые набитые доверху книгами полки. Набитые доверху, потому что их много, пустые, потому что в этих книгах даже на первый взгляд опытного читателя ничего нет -- уже по самим названиям ясно.

Возникновение "Курьезов"

Одним из авторов, остановившихся на стадии записок является Дизраэли. Начал он их делать в незапамятные для биографов времена. К 18 годам их уже успела накопиться громадная куча. Он плюнул в свет парой поэм -- благо папаша был английским олигархом и мог позволить издавать на золоченой бумаге и с тисненным переплетом любые каракули сына, -- поэмы ничего кроме сдержанного смеха не вызвали.

И автор сам на них плюнул, но выписки продолжал. Каждый день он, как на работу, ходил в Британский музей и отирался там целыми днями. А возвращаясь домой, останавливался у букинистов, и нагрузившись новыми книгами, продолжал делать выписки дома. И делал все новые и новые выписки. Это было даже его не страстью, а образом жизни. К 30 годам этих выписок накопилось столько, что если бы он жил в нормальной хрущевке, ими можно было бы как обоями оклеить всю квартиру и еще бы осталось.

И Дизраэли стало понятно, что что-то нужно делать. Он начал сортировать выписки, и подбирая их малыми порциями, по сходным темам составлять короткие эссе, которые сначала показал своим литтусовочным друзьям, а когда те одобрили, стал печатать в газетах и журналах. Благо печать тогда в Англии находилась на подъеме, и требовалось очень много свежего и занимательного материала.

Очерки Дизраэли сразу же обрели громадную популярность. И если не талантом, то эрудицией, разнообразием и обильностью поставляемого материала этот автор превосходил многих своих современников, подвизавшихся на том же поле: Литтлтона, Кэмбелла, даже С. Джонсона... А неустанностью с Дизраэли сравняться не мог никто. И даже ослепнув, он не оставил своих занятий. Отрядив сына в парламент, он нашел себе верного помощника в лице своей дочери, которая под диктовку готовила все новые и новые выпуски.

Композиционные особенности

Поскольку главные интересы его лежали в области литературы -- Моруа даже уверяет, что первоначально эти выписки предназначались для большого труда об истории английской литературы, -- то и большинство тем лежало в этой области. Вот названия некоторых из его эссе, вошедших в "Литературные курьезы": "Литературные гении, слабые в разговорах", "Жены писателей", "Страсть к коллекционированию книг", "Развлечения великих людей".

Впрочем, в поле его внимания попадали не одни писатели, но и художники, реже музыканты, политики и почти никогда коммерсанты. О некоторых деятелях набралось столько фактов, что он потом издал развернутые биографии некоторых из них, например, короля Генриха II. Сама биография при этом напоминает по структуре те же самые выписки, только упорядоченные по рубрикам: "происхождение", "воспитание", "политическая деятельность", "семейная жизнь" и т. д.

Его книга -- настоящая кладезь имен и фактов. Энциклопедия в легкой и интересной форме. Сообщая, допустим, что кардинал Ришелье был великим государственным деятелем, создавшим систему централизованного управления во Франции, он украшает эту сухую справку целым рядом фактов, например, что в качестве развлечения кардинал любил соревноваться со слугами, кто подпрыгнет выше, оставив на стене отметку ногой, или что он любил читать, при этом на одном столике у него рядом находились стихи и деловые бумаги, и он попеременно заглядывал то туда, то туда.

Труд Дизраэли, скомпилированный из множества источников, сам стал источником для многих даже и историков, а еще более писателей. "Литературные курьезы" и другие книги этого автора были постоянным чтением В. Скотта, Дюма, А. Франса... заимствовавших оттуда не только факты, но и целые эпизоды.

Любили читать Дизраэли и многие писатели и философы: Гюго, Байрон, Гете. У Шопенгауэра, читавшего очень мало и медленно, но зато вдумчиво, "Литературные курьезы" были любимым чтением. И это не случайно. Подобное чтение снабжает читателя массой информации. Ты становишься эрудитом, так сказать, малой кровью, то есть не читая громадных фолиантов и не тратя на чтения своего драгоценного времени.

Но кроме пользы такое чтение доставляет удовольствие. Читатель как бы пробегает мыслью по странам и эпохам, если и не вникая в увиденное, то прокручивая в несколько моментов всю мировую историю. Которая становится как бы наглядной, притягивая к сообщенным Дизраэли фактам множество сходных, вычитанных из других книг.

К содержанию

Эккерман. "Разговоры с Гете"

Рабочий кабинет Гете (с рисунка Бури -- современника Гете)

Произведение, созданное в жанре дневниковых записок, рассказывает о встречах автора с Гете в течение 1823-1832 гг, то есть 9 последних лет жизни "великого олимпийца", как обзывают своего классика сами немцы. Эккерман, относительно молодой литератор, помогал Гете в разборе его рукописей и подготовке собрания сочинений.

Одновременно Эккерман выполнял некоторые обязанности секретаря: помогал Гете в переписке, его деловой активности, особенно в театральной деятельности, и практически был постоянным другом семьи. Все свои встречи он тщательно протоколировал ежедневными записями, которые издал в 1835-1836 гг, и дополнительно в 1848 году. Правда, на дополнения 1848, на мой взгляд наиболее интересные с точки зрения рассказа взглядов Гете на искусство, литературоведы пфукают. Ибо, как они полагают, оно основано не на непосредственных записях Эккермана, а на свидетельствах других авторов, и не могут считаться надежным источником.

Эти короткие беседы (более длительные и развернутые в дополнениях 1848 года) между мэтром и его учеником раскрывают широкий круг интересов Гете, не остывшего от своего любопытства к разным сторонам человеческой деятельности даже на старости лет. Основную массу, составляют, конечно, разговоры о литературе, театре, а также изобразительном искусстве, к которому Гете, похоже, был очень склонен.

Любопытен тот живой и неподдельный интерес, который престарелый классик выказывал к новому литературному племени: В. Скотту, Байрону -- которого Гете вообще боготворил, -- Гюго, Мадзини. Обычно старые люди замыкаются в воспоминаниях, и никак неподвластны восприятию нового, разве лишь в режиме бурчания.

Кроме литературы, Гете много говорит о науке, особенно о своем любимом детище: учении о цвете, которым он, похоже, гордился больше чем "Фаустом" или "Страданиями юного Вертера", о политике, в смысле политика -- дрянь, и лучше быть от нее в стороне, -- о хозяйственной деятельности и др.

Книга Эккермана не принесла автору ни денежных поступлений -- он умер в бедности, окруженный брошенными и бездомными животными -- ни славы, а сплошные насмешки при жизни (Zu Weimar, dem Musenwitwensitz,
Da hört ich viel Klagen erheben,
Man weinte und jammerte:
Goethe sei tot
Und Eckermann sei noch am Leben!

очень зло и некрасиво писал в 1837 Гейне -- "В Веймаре, пристанище овдовевших муз, раздаются жалобные стоны, плачут и вопят: Гете мертв, а Эккерман все еще жив).

С тех пор труд Эккермана стал неотъемлемой частью немецкой классики, однако судьба его остается небезоблачной. Сомнения развиваются по трем основным каналам:

а) кто является автором этого труда

б) можно ли считать "Разговоры с Гете" источником

в) представлен ли в них "истинный Гете" или карикатура на него

Ясно, что даже насмешники Эккермана не бросают в его огород камня, будто "Разговоры" вышли не из под его руки. Однако его заслуги в этом полагают не бОльшие, чем магнитофонной пленки с записью классных рокеров. Современный попсовый немецкий литературовед Постма представил дело даже так, что Гете диктовал Эккерману свои "беседы" в этакой форме вопросов и ответов, а потом проверял, правильно ли тот все записал. Правда, высказана эта точка зрения в серии радиопередач и навряд ли к ней можно относиться серьезно.

Но простые широко известные факты полностью опровергают эту точку зрения. Разговоры вышли не сразу, а лишь через 3-4 года после смерти Гете (они выходили выпусками), причем после тщательной авторской правки. Каков вид имели первоначальные записи, сказать трудно. Но поскольку сохранившаяся правка шла в направлении их расширения и вставки новых и новых дополнительных фактов, отысканных, скорее всего, в кладовке воспоминаний, можно предполагать, что в основе лежали непритязательные краткие записи, просто констатирующего характера. И скорее всего, делались они Эккерманом если и для последующего использования, то ни форма, ни характер этого будущего труда были и ему самому неясны.

Просто Эккерман понимал, что судьба поместила его рядом с уникальным человеком, и его долг как можно больше передать о нем потомкам.

Также заметна при правке корректировка бесед. Кстати, Гете в своих письмах и воспоминаниях других конфидантов гораздо менее олимпиец, чем он есть у Эккермана. Вот, например, как высказался по свидетельству Римера другого помощника поэта, сам Гете, когда ему представили для ознакомления рукопись тогда еще незнакомого ему Эккермана:

"Дельная книжечка! Он знает и любит мою суть. И он не из этих христианско-немецких энтузиастов и не из болтунов-либералов. Но, похоже, и не из перебежчиков в королевско-прусское цензурное управление. Среди молодежи мало кто так здраво и самостоятельно во всем разбирается. Надо его вызвать. А там посмотрим". А вот как этот же отзыв отозвался у Эккермана: "[мне передали, что] он одобрительно отозвался о ясности слога, о последовательности мысли и добавил, что все в книге хорошо продумано и зиждется на добротном фундаменте".

Нельзя не заметить, подходя к чтению "Разговоров" непредвзято, что все беседы начинаются с вопросов Эккермана, и именно его реплики поддерживают нить беседы. "Эккерман обладал редким даром наводить Гете на разговоры, нужные ему для полноты духовного портрета великого человека" (это не я сказал, это экстравагантная жена сына Гете Оттилия). Правда тут же исправилась: "Я бы не посчитала возможным, что без всякого вмешательства гетевской собственной индивидуальности, можно было составить и записать это... В общем нам кажется, будто мы слышим собственные слова и голос [великого старца].

Работа Эккермана над подготовкой "Разговоров" к печати похожа на работу любого писателя, который на основе предварительных записей создает сюжет, отбирает значимые и отбрасывает второстепенные детали, создает образы героев. Правка Эккермана шла в направлении создания образов мудрого олимпийца, знающего все о жизни, и несколько наивного восторженного его собеседника.

У многих последующих комментаторов это вызвало изжогу: нельзя де рассматривать книгу Эккермана как источник, это типичная беллетристика. Точка зрения, на мой взгляд, необоснованная даже не столько по фактам, сколько по сути. Эккерман старался как можно точнее и добросовестнее передать свои впечатления и факты.

Но что значит точнее? Жизнь окружает нас такой сумятицей встреч и событий, что если не выбрать некоего угла зрения, то ее вообще невозможно никак передать. Либо получится такая невообразимая каша, что понять, что к чему, и что зачем, не представляется возможным. Выбрать свой угол зрения, свои принципы отбора и подачи материала -- это суровая необходимость для всякого пишущего, и не только литератора, но и журналиста, историка, да и самого отъявленного в своей правдивости очевидца.

А это неизбежно ведет к субъективности оценок и изложения самих событий. Хороший исследователь не боится подобной субъективности, и принимает ее как данность, стремясь минимизировать наносимый ею урон рассмотрением предмета с разных сторон и обращением к разным, часто противоречащим друг другу источникам.

По поводу третьего пункта даже и говорить нечего. Всякий судит в меру своей испорченности и своих (не)способностей. "'Разговоры с Гете' Эккермана - это достоверность? В высшей степени условно можно это считать достоверностью, хотя Гете нарочно говорил для Эккермана, чтобы тот успел записать... 'Разговоры с Гете' похожи на павловских собак в Колтушах -- вроде что-то важное, но очень далекое от существа дела, от собачьего поведения, от всякого вопроса звериной психологии. Так и эккермановские труды. Тут просто мысли Гете, да еще его явные, а не тайные. Сам процесс мышления искажается, если есть свидетель, секретарь, стенографист... Гете неизбежно искусственен, неизбежно фальшив в записи такой беседы" (Шаламов).

К содержанию

Публий Сир. "Сентенции"

Сенека читает, возможно, Публия Сира. С гравюры XV века

Сборники "умных мыслей" -- афоризмов -- всегда были показательно популярны, а наше время их популярность стала просто катастрофической. Разумеется, свою лепту в это вносит Интернет, позволяющий их тиражировать без особого труда и науки, и потреблять без особого ущерба для вечно дефицитствующего на времени среднего читателя.

Не в меньшей степени афористический бум -- это кривая падения общей образованности. В самом деле, читать Платона или Канта -- это не всякому уму под силу, да и для образованного человека занятие не из легких. То ли дело, хватанул пару умных фраз, и уже самовозвысился в собственных глазах плюс щегольнул образованностью во время кампании в нужной компании.

При таком положении дел имя Публия Сира должно бы стоять сегодня в ряду самых великих мыслителей, но на самом деле имя этого безвестного героя литературного фронта прочно изгладилось (после того как ни разу там не побывало) из сознания малообразованного современного интеллигента. Хотя именно его авторство приписывается большинству латинских выражений модных и поныне:

"Necesse est multos timeat quem multi timent -- Многих должен пугаться тот, кого многие боятся".

"Etiam sanato vulnere cicatrix manet -- Даже если и зажила рана, рубец остается"

"Iudex damnatur ubi nocens absolvitur -- это обвинение судье, если виновный освобождается."

Кому пришла в голову идея собирать отдельный высказывания: (sententiae -- дословно: "предложения (грамматические)", другое значение этого слова "суждения" -- более позднего происхождения") остается неразрешимой загадкой. По крайней мере, не Публию Сиру. Сир был рабом, судя по фамилии, сирийского происхождения, а по имени -- принадлежал знатному римскому роду Публиев.

В свое время -- а это было время Цезаря и Цицерона -- он прославился как знаменитый актер (мим), популярность которого зашкаливала все мыслимые пределы, навроде К. Собчак или Т. Канделаки и скорее всего превосходила и славу Цезаря или Помпея. Единственно, тогда не принято было писать биографии артистов, так что кроме самого факта славы о П. Сире известно немного. Из этого немногого дошло, что в 46 г до н э он победил в театральных состязаниях всех своих соперников и получил первую премию из рук самого Цезаря.

Особую популярность Публию снискали мимы -- коротенькие сцены -- в которых, хотя и имевших сценарий, очень ценилось искусство импровизации. На практике это выглядело так: во время похорон императора Веспасиана, знаменитого своей скупостью (это ведь ему, правда, скорее всего дошедшее из мимов, принадлежит "деньги не пахнут") другой знаменитый мим изобразил императора, якобы встающего с похоронных носилок. "Чьи это похороны?" -- "Твои". -- "И сколько они стоят?" -- "Миллион сестерциев". -- "О! О! О! Лучше отдайте эти деньги мне, а мое тело бросьте хоть в Тибр".

Вот выражения из таких мимов и вызывали гром рукоплесканий, передавались из уст в уста, ходили по рукам, переписывались, образовывая ядро первоначальных сборников. О широком хождении в народе сборников Публия Сира сообщает знаменитый писатель II века Авл Геллий, но уже в I в н э многие сентенции Сира восхищают Сенеку. Сборники пережили падение Римской империи, мрачные застенки средневековья, и уже на заре Нового времени (1500) Э. Роттердамский издал свои знаменитые Adagia, сборник латинских и древнегреческих премудростей, где солидное место отводилось и Публию Сиру.

Эти Adagia, копируясь, дополняясь и изменяясь дожили до наших дней, и составляют основу всех сборников латинских цитат. Однако в связи с запросами публики выглядят такие сборники весьма разношерстно.

Кроме обрывков из мимов П. Сира (возможно, многие такие сентенции были народными латинскими поговорками, хотя таковых незначительное число), в сборники включаются другие авторы, как предшественники Сира, так и позднейшие. Одним из ярых поставщиков латинских цитат стал вопреки своей воли, в частности, так восхищавшийся П. Сиром Сенека:

"Non vitae sed scholae discimus -- Учимся не для школы, а для жизни (как видите, у Сенеки наоборот, но зная текст, там -- сплошная ирония)"

"Homo sum, humani nihil a me alienum puto -- Я человек и ничто человеческое мне не чуждо (перефразировано от Менандра и Теренция -- это показывает, каким извилистым путем до нас добираются "умные мысли")".

Но что хуже всего в эти сборники попала масса так называемых неолатинских выражений, к которым не только Публий Сир, но и другие античные авторы имеют мало касательства:

"Scientia potentia est -- знание сила" (обычно добавляют: "сила есть -- ума не надо") или позорное "О мертвых либо ничего, либо хорошо".

Такое воссоединение разных авторов не столько обогащает первоисточник, сколько делает из сборников своеобразную свалку нестыкованных между собой разнокалиберных мыслей. Между тем сентенции Публия Сира отличают именно простота, ясность и та особенная подкупающая римская прямота:

"Absentem laedit, cum ebrio qui litigat -- кто спорит с пьяным, тот воюет с отсутствующим"

"Contra hostem aut fortem oportet esse aut supplicem -- против врага нужно быть либо сильным, либо терпеть"

"In iudicando criminosa est celeritas -- в осуждении поспешность преступна".

Именно она-то и позволяет быть путеводной звездой при выделении из общей массы латинских изречений тех, которые принадлежат именно Публию Сиру. А поскольку за тысячелетия слой последующих напластований оказался довольно плотным, причем сам Сир, возможно, вообще никаких сборников не составлял, работа эта представляется нелегкой. Взялись за нее филологи по серьезному лишь в XIX веке, и наиболее преуспели в этом направлении немецкие специалисты: Вёльфлин, Шпенгель, Мейер. Специальные исследования Публию Сиру посвятил Вальтер Отто.

Работу он проделал огромадную, кроме книг организовал несколько конференций по этому автору. Его рвение тем более удивительно, что сам он относился к мимам очень неодобрительно: "Не сила и тонкость утонченных голов, а духовная инерция и расквасившийся дух плебеев задали тон латинской культуры последующим поколениям". Хоть и хорошо сказано, но позволим с этим не согласиться. Римские пословицы пережили тысячелетия и переживут еще не одно в будущем.

К содержанию

Ларошфуко. "Максимы"

"Максимы" -- это сборник афоризмов знаменитого французского моралиста XVII века герцога Ларошфуко, в которых он на все лады обвиняет людей в эгоизме и себялюбии. В каноническом издании насчитывается 504 максимы, и все об одном и том же и все самыми разнообразными способами. Похоже, этот предмет беспрестанно занимал его мысли, и он находил мучительное наслаждение в выдумывании все новых и новых формул, чтобы на разные лады выразить одну и ту же мысль: "Человек -- по природе своей эгоист".

Впервые "Максимы" появились в 1665 году, а еще годом раньше вышло их подпольное голландское издание. Собственно говоря, именно это издание побудило герцога собрать свои афоризмы и выпустить так, как он их задумал и создал, потому что издательские пираты XVII века исказили широко ходившие в обществе афоризмы, не включив принадлежавшие автору и включив ему не принадлежащие: пираты они во все времена пираты, ни стыда, ни совести.

Происхождение "Максим"

Еще в 1662 году, Ларошфуко, один из активнейших участников гражданской войны во Франции, опубликовал свои "Мемуары". "Мемуары" вызвали ажиотаж и волнение среди его салонных знакомых, не только врагов, но и друзей. Обиженными оказались все. После этого Ларошфуко решил более не работать в этом жанра, но не писать он не мог.

Вынужденно отойдя от активной политической деятельности, он весь пыл сосредоточил на литературной. "Я стал настоящим писателем", -- писал он одному из своих корреспондентов. -- "Ни о чем другом ни говорить ни думать не могу". Благо его бурная молодость и зрелость дали ему богатый материал для наблюдений над человеческой природой. А от папы с мамой он унаследовал зоркость глаза и умение в нескольких словах дать запоминающуюся точную характеристику человеку.

Многие максимы, как давно заметили литературоведы, ведут свое происхождение от "Мемуаров". В "Мемуарах", например, Ларошфуко пишет о Людовике XIII "У него был мелочный ум, направленный исключительно на копание в пустяках, а его познания в военном деле приличествовали скорее простому офицеру, чем королю". Позднее это трансформировалось в максиму

"Ceux qui s'appliquent trop aux petites choses deviennent ordinairement incapables des grandes
-- Те, которые лезут во все мелочи, обычно не способны к великим делам".

Великолепна характеристика герцога де Бофора

"Герцог Бофор обладал великолепною внешностью: он был высокого роста, ловок в телесных упражнениях и неутомим; ему были присущи отвага и способность воодушевляться, но он постоянно во всем хитрил и не был правдив; его ум был тяжеловесен и неотесан; тем не менее он достаточно искусно достигал своих целей, идя напролом; в нем было много завистливости; его доблесть была велика, но нестойка; на людях он неизменно держался храбро, но в чрезвычайных обстоятельствах нередко чрезмерно берегся. При столь малом наборе привлекательных качеств никто не пользовался такой всеобщей любовью"

, можно считать, послужила источником многих из афоризмов Ларошфуко

"L'art de savoir bien mettre en oeuvre de médiocres qualités dérobe l'estime et donne souvent plus de réputation que le véritable mérite -- искусство правильно приложить к делу свои посредственности навряд ли дает право на уважение; но часто она служит источником хорошей репутации более, чем самые выдающиеся качества"

"La plupart des hommes s'exposent assez dans la guerre pour sauver leur honneur -- На войне люди подставляются не более того, сколько нужно чтобы не потерять свою честь"

"Герцогиня Лонгвиль, была слишком занята чарами своей красоты и неотразимым впечатлением, производимым ее остроумием на всякого, кто ее видел, чтобы вмещать в себя вдобавок и честолюбие, и еще бесконечно далека от предвидении роли, которую ей предстояло играть в смуте времен конца Регентства"

откуда

"L'esprit de la plupart des femmes sert plus à fortifier leur folie que leur raison -- Ум у большинства женщин служит не столько для укрепления их благоразумия, сколько для оправдания их безрассудств"

Многие литературоведы и биографы именно так и представляют себе дело: Ларошфуко обрабатывал свои "Мемуары", как и другие записи из своих дневников и писем, и находя характеристики конкретных людей, преобразовывал их в максимы, старясь устранить все, что могло бы дать намек на конкретных людей и навлечь на него неприятности, как это случилось с публикацией самих "Мемуаров". Даже если такое предположение и справедливо, -- а отчасти так оно скорее всего и было -- оно скорее свидетельствует о способе работы писателями над "Максимами", чем о мотивах их составления.

Но сам по себе опыт и природные способности не приводят к литературе. Их нужно направить на маяк, каковым являются некие выработанные культурой для их воплощения формы -- жанры, где бы они могли вволю и проявиться, и порезвиться. Внутренние побуждения должны скорешоваться с толчком, идущим извне.

Таким толчком был жанр афоризма, весьма процветавший во французских салонах XVII века. Аристократическое бабье насоздавало их тогда множество, относительное, конечно же, множество для представителей дворянства и духовенства и лишь в редких случаях разбогатевших буржуа: но и эти классы были достаточно многочисленны, чтобы салоны расцветали немыслимым разнообразием.

Где-то в ходу были по преимуществу научные беседы, где-то политические дебаты, в салоне мадам де Лафайет ценилось умение рассказывать забавные и страшные истории, у мадам де Севинье изощрялись в эпиграммах и таком жанре как литературный портрет.

Ларошфуко пасся во многих салонах, но всем предпочитал салон мадам де Саблье. Как раз в этом салоне собирались большие любители афоризмов. В конце очередного сборища предводительствующая мадам давала гостям нечто вроде домашнего задания: приготовить к следующему вечеру афоризм на такую-то и такую тему. Потому ли Ларошфуко занялся афоризмами, что предпочитал этот салон, или предпочитал этот салон, потому что нашел себя в жанре афоризма -- здесь, как и всегда в жизни, причина и следствие тесно переплетены и непонятно, курица или яйцо были вначале.

Войдем несколько в технологию сочинения афоризмов в салоне мадам де Саблие. Это нас натолкнет на интересные размышления, откуда вообще вытекают ноги и растут истоки у такого странного жанра, как столь популярный в интернет-сообществе афоризм. Естественно, было бы предположить, что основой всему является фольклор, а уже для афоризма с учетом существования пословиц и поговорок это предположение должно быть истиной в непререкаемой инстанции.

Именно так и полагал Дрейфус-Брисак, издатель и литературовед, который перерыл все словари с сборники пословиц и указал, какой афоризм Ларошфуко откуда происходит. По нему так выходит, что подавляющее большинство ларошфукольдовых максим (так герцога называл Карамзин) -- это переодетые французские, а также овернские, пикардийские, бургундские и т. д. пословицы и поговорки, в меньшей степени крылатые латинские выражения.

Не отрицая установленных исследователем связей, однако заметим, что по факту афоризм родился гораздо раньше, чем пословицы и поговорки. В европейской литературе они выплыли на свет божий лишь в XVIII, а то и XIX веке, когда сборники афоризмов гуляли вовсю, и составлялись сборники народных пословиц и поговорок явно по лекалам сборников афоризмов, а никак не наоборот. Это не значит, конечно, что пословицы -- это вошедшие в плоть и кровь народной речи афоризмы, хотя и такое имеет место быть. Это значит, что пословицы существуют в сказках, былинах, просто в разговорной речи, а не сами по себе. И чтобы извлечь их из нерасчлененного потока народной речи, нужен образец, каковым и послужил жанр афоризма.

Другой исследователь Жови (E. Jovy), в целом согласный с этим Дрейфусом, не имевшим никакого отношения к делу Дрейфуса, делал упор на латинских крылатых мыслях как раз на латинских речениях, как главном источнике максим. Еще один исследователь Гиппо (L. Hippeau) также соглашался с латинскими заимствованиями, но через голову Монтеня.

Там еще много было других мнений об источниках "Максим" в обзорной статье, мне просто не хватило терпения досмотреть до конца. Нужно, правда, отметить еще автора Бальденспергера (F. Baldensperger), большого знатока всяких разных литератур, основателя и многолетнего редактора "Журнала сравнительной литературы" (Revue de littérature comparée), который как раз и занимался и занимается до сих пор подысканием родословной знаменитыми писателям и поэтам. Бальденспергер упирает на испанские корни творчества Ларошфуко, и если примеров заимствований кот наплакал, то по факту его гипотезу отвергать трудно.

Тогда во Франции в большой моде был испанский моралист Грациан, мимо которого всякому образованному французу было очень трудно прошмыгнуть. Мало того. В салоне мадам Сабле (или Саблие или Саблё -- транскрибируют ее по разному) как раз и занимались тем, что брали афоризмы из его "Карманного оракула" и давали им каждый свое толкование. Сама мадам Саблие уже в 1684 году издала сборник своих моральных размышлений, как раз отталкивавшихся от Грациана. Афоризмы Грациана, как и мадам Саблие, как и многих других авторов мало походили на афоризмы в современном виде. Классический афоризм состоял из сжатой формулировки какая-нибудь мысли и ее более или менее подробного разъяснения. Приведем один такой афоризм Грасиана,

"Не быть неприступным. Нет человека столь совершенного, чтобы никогда не понадобился ему совет. Кто никому не внимает -- глупец неисправимый. Будь ты семи пядей во лбу, а все ж умей выслушать дружеский совет; даже их величествам не зазорно учиться. Часто люди неисправимы, ибо неприступны; катятся в пропасть, так как никто не смеет их удержать. Человек безупречный и тот должен держать открытой дверь дружбы, откуда придет ему помощь; он всегда найдет время для друга, что без стеснения вразумит его и даже пожурит; его благосклонность и высокое мнение о преданности и уме друга придадут тому уверенность в советах. Но не одаряй без разбора уважением и доверием, только в заветном месте тайно держи верное зеркало -- наперсника, которому обязан за трезвое суждение и благодарен за совет".

Курсивом мы выдели то, что в нашем понимании и есть собственно говоря афоризм. Очевидно, такие же пространные афоризмы писал и Ларошфуко. Сам он так рассказывал о методе своей работы. Он писал на листке бумаги все, что он мог сказать по данному вопросу. Потом пришпиливал листок к зеркалу, и, готовясь идти ко двору ли или в салон, или еще куда, он, приводя себя в порядок, неотрывно смотрел на этот листок, и старался воплотить мысль как более выразительно и как более сжато. Наверное, таким образом он и дошел от развернутых и нудных поучений Грасиана до своих емких не в бровь, а в глаз афоризмов:

"Il n'y a pas quelquefois moins d'habileté à savoir profiter d'un bon conseil qu'à se bien conseiller soi-même -- Порой, чтобы воспользоваться хорошим советом, требуется не меньше ума, чем хорошо посоветовать себе самому".

Не могу не привести одного архаичного афоризма Ларошфуко, возможно навеянного Грасианом, но с явным антиморализаторским запалом

Rien n'est moins sincère que la manière de demander et de donner des conseils. Celui qui en demande paraît avoir une déférence respectueuse pour les sentiments de son ami, bien qu'il ne pense qu'à lui faire approuver les siens, et à le rendre garant de sa conduite. Et celui qui conseille paye la confiance qu'on lui témoigne d'un zèle ardent et désintéressé, quoiqu'il ne cherche le plus souvent dans les conseils qu'il donne que son propre intérêt ou sa gloire.

Сколько лицемерия в людском обычае советоваться! Тот, кто просит совета, делает вид, что относится к мнению своего друга с почтительным вниманием, хотя в действительности ему нужно лишь, чтобы кто-то одобрил его поступки и взял на себя ответственность за них. Тот же, кто дает советы, притворяется, будто платит за оказанное доверие пылкой и бескорыстной жаждой услужить, тогда как на самом деле обычно рассчитывает извлечь таким путем какую-либо выгоду или снискать почет.

Таким образом, по крайней мере афоризмы Ларошфуко, рождались не из поиска какого-то необыкновенного способа выражения обычного, а из долгого чтения и размышления над прочитанным, как квинтэссенция найденного.

К содержанию

Г. Ю. Цезарь. "Записки о галльской войне"

римские солдаты в битве

Проблема источников

Собственно говоря, название книги "Комментарии к галльской войне". Комментариями у латинян называлось то, что мы именуем сегодня записными книжками, то есть куда вносятся записки для памяти. Только делались они в др. Риме на вощеных табличках, специально обработанных так, чтобы воск быстро твердел, а табличка могла долго храниться (была целая технология изготовления таких комментариев).

Соответственно названию, книга Цезаря -- это сухой свод изложения событий войны в Галлии (Франции, Бельгии, Англии, которую сам Цезарь обозвал негостеприимной и не представляющей никакой ценности для покорения) в сер I в до н. э. и действий автора в качестве полководца и правителя.

Какова была цель этих записок, историки до сих пор спорят. Ибо с одной стороны есть прямое указание раба Хиртиуса, секретаря Цезаря, что эти записки представляют собой лишь материал для истории, которую Цезарь собирался написать procul negotiis (отойдя от дел). С другой стороны, "Записки" отличает такая плотность материла и композиционная стройность, что невольно рождает представление о законченности и даже с изыском сделанности литературного произведения.

Если так, то возникает обычная у литературоведов проблема прототипов и литературных предшественников: они жить не могут без того, чтобы не показать, что любое литературное произведение -- это подражание неким образцам, которые либо есть, либо пока не найдены. В этом смысле труд Цезаря -- послуживший сам прототипом и образцом для подражания многочисленным мемуаристам и биографам -- не имеет никаких прототипов и аналогов, то есть Цезарь создал, возможно, сам того не подозревая, целый литературный жанр, и этот жанр родился не методом проб и ошибок, а сразу в законченной, классически совершенной форме.

Конечно, в чем-то он использовал опыт греческих военных писателей Ксенофонта и Фукидида, но все-таки его труд -- это нечто совершенно иное.

Как ни странно, но современники сразу же по достоинству оценили сочинение Цезаря. Хватало, конечно, прихлебателей и льстецов, но ведь "Записки" похваливал и Цицерон -- как "голые, простые, элегантные, ощипанные от всех риторических красот (дословно ornaments -- "одежд") -- мягко говоря, исповедовавший совсем другие литературные принципы.

"Записки" сразу же стали образцом высокой латинской прозы. "Вознамерившись снабдить материалом, откуда бы черпали те, кто собрался писать историю, Цезарь отбросил желание писать (так прямо и сказано 'писать'), поскольку нет ничего более приятного в истории, чем краткость, чистая и светящаяся" (тот же Цицерон).

Цезарь в веках

С тех пор слава Цезаря никогда не утихала и, похоже, не утихнет, лишь время от времени то несколько увеличиваясь, то уменьшаясь. Ибо "Записки" давно и прочно вошли в круг школьных сочинений, по которым изучается сам латинский язык. Можно сказать даже больше: именно Цезарь на пару с Цицероном, сформировал то, что называется сегодня латинским языком и который преподается в школах и вузах и именно на который опирались все неолатинские авторы, начиная с Беды, продолжая Декартом и Ньютоном (и даже Кантом, чей труд лишь тогда был признан мировым сообществом, когда при деятельном участии самого Канта был переведен на латинский) и кончая современным Римом, который продолжает упорно вести всю свою канцелярию на латинском.

Хотя, конечно, почему язык Цицерона и Цезаря -- есть норма латинского языка, а язык Сенеки, Августина, Иеронима -- некоторое отклонение от нее, остается под большим вопросом.

Читал Цезаря и Наполеон, причем дважды очень внимательно: в юности, когда еще только бредил величием, и на о. Св. Елены, где так сказать самосопоставляясь с римлянином, пытался извлечь для себя ставшие к тому времени бесполезными уроки, почему у того получилось в Галлии, а у него нет -- в России.

Проявлял недюжинный интерес к Цезарю и главный критик Наполеона гр. Л. Толстой. Правда, имеющиеся сведения о чтении "Записок" Толстым весьма скудны, но это было особенностью графа -- не очень-то выпячивать основные источники своих мыслей, направляя внимание критиков и исследователей на фигуры малозначимые и переходные. Однако убедительное сопоставление текста "Записок" и особенно "Войны и мира" недвусмысленно изобличают нашего классика в преемственности.

Здесь хотелось бы обратить внимание на один любопытный штришок. Поразительно совпадают описания действия полководца в битвах у римлянина и нашего классика. Л. Толстой не видит в сражениях ничего, кроме хаоса и безумия. И хотя большинство сражений в "Записках" описаны как четко спланированные и проведенные на манер шахматных партий, этот момент анархии также не ускользает от Цезаря: "легионы бились с врагом в разных местах, каждый поодиночке: очень густые плетни, находившиеся между воинами и неприятелями, закрывали от наших горизонт, невозможно было ни расположить в определенных местах необходимые резервы, ни сообразить, что где нужно".

И даже в возможностях полководца Л. Толстой и Цезарь идентичны. "Не Наполеон распоряжался ходом сраженья, потому что из диспозиции его ничего не было исполнено и во время сражения он не знал про то, что происходило впереди его," -- пишет Л. Толстой. "Нельзя было единолично распоряжаться всеми операциями," -- соглашается с ним Цезарь.

А вот конечные выводы классиков прямо противоположны. Для Толстого в войне (как, впрочем, и в мире) воплощены действия стихийных, неконтролируемых единой волей сил, для Цезаря же все наоборот. "В этом трудном положении выручали знание и опытность самих солдат: опыт прежних сражений приучил их самих разбираться в том, что надо делать... Ввиду близости врага и той быстроты, с которой он действовал, они уже не дожидались приказов Цезаря, но сами принимали соответствующие меры".

Другими словами, деятельность полководца сказывается не только во время сражения, но и как он сумел подготовить и настроить войска еще до сражения. При всем уважении к нашему классику, все же Цезарь, нам кажется, более прав. По крайней мере, во всех войнах побеждает тот, кто лучше организован и чьи полководцы при прочих равных деятельнее и прозорливее.

К содержанию

Абеляр. "История моих бедствий"

Веселые любовники -- Абеляр и Элоиза

Письма Абеляра к друзьям (1136), которым позднейшие переписчики дали нынешнее название, автобиографические заметки прославленного средневекового философа. По существу это первое произведение биографического плана, возможно, не только средневековой, но и вообще мировой литературы, где описывается жизненный путь не исторического деятеля, а простого человека. Даже античные авторы, весьма нескромные в понимании своих заслуг как-то не удосуживали себя чести быть главным действующим лицом. И даже Августин, на которого Абеляр ссылается как на главного зачинщика и вдохновителя своего весьма сомнительного мероприятия, больше философствовал в своих "Признаниях", чем писал о себе любимом.

"История" хотя и на латинском языке, но читается живо и легко. В ней рассказывается об интеллектуальной жизни в Париже в период перед зарождением университетов и библиотек, о монастырской жизни. Кстати, и монахи, и преподаватели философии, чтобы прокормить себя едва ли могли полагались только на собственный интеллект, но должны были вести собственное хозяйство, тем более что ученики все норовили расплатиться с учителями натуральными продуктами, заваливая кельи профессоров мясом, овощами и фруктами и никому не нужным турнепсом.

Но безусловным гвоздем произведения является история любви ученого и его ученицы Элоизы. Как и чему они учились, становится достаточно ясно, когда примешь во внимание, что как результат обучения у них появился сын. Поскольку Абеляр был духовным лицом и не мог жениться на Элоизе, ее родственники подкараулили философа и вырвали у него яйца, в чем он весьма откровенно признается.

Роман незадачливых ученика и ученицы получил столь широкое хождение, что у современного читателя "Истории" едва ли не вызовет удивления тот факт, что сам любовный роман занимает в общем-то весьма скромный процент от объема всего произведения. То есть эпизод попросту раздули, что свидетельствует о довольно-таки примитивных вкусах средневековых читателей. Мало того, самой автобиографии им оказалось мало для удовлетворения их скромного любопытства, так что по просьбе читателей анонимные авторы присовокупили к "Истории" еще и письма Элоизы, ставшей аббатисой и гонявшей потом легкомысленных монашек -- опыт-то на эти дела у нее был богатый. Впрочем, подлинность последних многими исследователями оспаривается.

О громадной популярности истории Элоизы свидетельствует тот факт, что уже в средние века сюжет прокатился по всей Европы, докатившись до Грузии, и став одной из самых популярных грузинских любовных повестей -- "Абессалом и Этери". На сюжет которой уже в 1918 их музыкальный классик Захария Палиашвили написал прославленную в Грузии первую грузинскую оперу.

Между прочим история хождения похождений Абеляра и Элоизы позволяет добавить немного света ясности в одной запутанной историографической проблеме. Многие культурные явления, в частности, наиболее популярные сюжеты, теряют свое начало в глуби веков и даже тысячелетий. И исследователи выбиваются из сил, чтобы найти эти истоки, почему-то полагая, что где-то именно там "зарыта истина". Истоки абеляровой легенды нам известны, но никаких особых блесток ослепительного сияния этой самой истины там не просматривается.

Да, написана неплохо, интересно, но весьма заурядно, и если не знать того мощного хвоста, который тянется за этим щуплым телом, то никакими особенными откровениями первоначальное ядро легенды не удивляет.

Отклик на "Биографию" в веках

Честное слово, многие обработки сюжета гораздо интереснее оригинала. Таким несомненным шедевром является поповская (английского поэта Попа) поэтическая обработка письма Элоизы (1717).

Заметим, за что Элоиза полюбила Абеляра непонятно, и о чем там они говорили, тоже неизвестно. До психологической прозы еще было далеко, и Абеляр не счел достойным передавать потомству свои разговоры. Из чего следует, что Элоиза была обыкновенной женщиной: любовь, тряпки, сплетни, позже -- дети и семья -- вот был круг ее вероятных интересов (письмо Элоизы этому вроде бы противоречит, там она пускается в такие теологические тонкости, которые явно доказывают, что к ее посланию приложили руку умные люди).

Несколько иная картина складывается к началу века Просвещения. Женщины уже интересуются политикой, литературой. Так что мужчина, лишенный интеллектуальной составляющей, уже им менее интересен, чем их прабабкам, по крайней мере, многим из них. Одной из таких продвинутых особей женского рода была была г. Монтегю. Еще до замужества она, воспользовавшись богатой отцовской библиотекой, самостоятельно выучила латинский язык, начала писать стихи и поэмы. Эта женщина весьма восхитила Попа, большого любителя прекрасного, в т. ч. и пола, но увы не любимца.

Монтегю ответила ему взаимностью, то есть восхищением и уважением, но отнюдь не в том, чего как раз мужчины больше всего и ждут от женщин. Поп был достаточно ироничен (вообще-то он был насквозь ироничен), чтобы оценить свою неудачу и вышутить ее. Ведь англичанину признаться, что он страдает от неразделенной любви -- позорище. Максимум на что их мужчины способны -- это когда уже совсем невмоготу выдавить из себя: "Послушай, а ведь ты мне даже нравишься".

И все же горечь в иронии остается тонкой едва заметной струей. Вот все это Поп и вложил в свое "Письмо Элоизы" (В этом письме Элоиза как бы отвечает Абеляру и обильно цитирует его). И именно эта смесь делового письма (авторша весьма хлопочет разными бытовыми проблемами), любви, иронии и легкой горечи и делают поэму Попа обалденной литературой.

Женщины продолжают развиваться и в наши времена. И вот уже Луиза Ринзер немецкая писательница до того нашпиговывает свой роман "Любовь Абеляра" (1991) философией и всякими учеными премудростями, что рецензенты разводят руками "А полегче-то нельзя было? Хоть для приличия-то нужно было добавить хоть немного секса, а то мужикам и почитать нечего: одна сплошная философия".

Впрочем, любители клубнички могут не волноваться. К их услугам роман другой писательницы Марьон Мид (Meade) и снятый по нему фильм ("Украденные небеса" -- 1999) и поставленная уже по фильму опера, где клубнички на все вкусы более чем достаточно. Кстати, в свое время Абеляр был осужден Суассонским собором, на котором вся эта история с Элоизой весьма поспособствовала его осуждению. Так вот теперь церковь уже давно простила его шашни с Элоизой, а вот покушение на авторитет церкви -- нет. Так что ставить точку в истории бедствий Абеляра пока рано.

К содержанию

Б. Челлини. "Жизнеописание"

"Персей"

Судьба рукописи

"Рукописи не горят". Горят, да еще как горят. И все же некоторый резон в этой короткой фразе есть. И Б. Челлини, словно, специально создал свое "Жизнеописание" чтобы не лишать эту фразу хоть видимости истины. Когда он ее писал, никто не знает, но по утвердившейся версии, начата была эта рукопись ок 1557 года, и резко оборвана в 1566, причем не просто оборвана, а подвергнута самосожжению, ибо там он довольно-таки откровенно высказался о своих отношениях с г. Козимо, когда тот стал правителем Тосканы. Заметим, что теперь, когда все они ушли в глубокую историю, эти претензии к герцогу кажутся глупыми и ненужными для такого величественного труда ("и мне еще остается получить 500 золотых скудо и по сию пору, когда близится конец 1566 года").

Однако, похоже, он ее читал друзьям и знакомым и даже давал на дом, так что какие-то копии сохранились. Кроме того, и сам создал, возможно, не одну копию. По крайней мере, рукопись, обнаруженная в 1829 году, содержала пометки, сделанные его рукой.

Но к тому времени его "Жизнеописание" уже давно преобразовалось в книжную форму: первое издание его датировано аж 1728 годом. Сделано оно было в Неаполе, причем источник не сохранился. В течение XVIII века появилось еще несколько изданий, одно из которых в 1771 году перевел на английский язык Хорас Уолпол, а другое, весьма отличное от этого в 1803 на немецкий -- Гете.

Разумеется, литературоведы тщательно сравнили варианты, и обнаружили, несмотря на разность эпизодов и их последовательность в разных редакциях, почти полную идентичность по фрагментам с найденным т. н. аутентичным текстом. То есть в течение веков, многочисленные рукописи, разнясь по частям, плясали почти в одну дуду с первоисточником, не изменяя его в той части, которая попала в перепись.

Более того, в 1848 году "Жизнеописание" было издано на русском языке, в переводе с французского, опять же не сводимого полностью ни к изданию 1829 года, ни к более ранним. Но самое прикольное, что уже в наше время тщательный историко-филологический анализ обнаружил скрытые цитаты из Челлини в сочинениях итальянских историков XVII века Казони, падре Пуччинелли; наверное, когда покопаются подольше, обнаружат и у других. То есть рукописи живут во многом своей устойчивой, неподверженной всепобеждающей руке времени жизнью.

Судьба произведения

После гетевского перевода многие набросились на "Жизнеописания". Усердно читал их Стендаль, скопировав в "Пармской обители" детали побега Челлини, знаменитую статью-рецензию написал Шиллер, во многом поспособствовав славе гетевского перевода. Затем было много других, включая М. Твена, когда Том сравнивает свое глупое связывание простынь с тенью великого флорентинца..

Но, пожалуй, самым лучших переложением "Жизнеописания" стал роман А. Дюма "Асканио", основанный между прочим на издании 1822 года. Сопоставление его текста с биографией дает прекрасную и наглядную возможность для сравнения, как изменилось повествовательное искусство с пришествием романной формы.

Прежде всего возникла мотивировка. У Челлини любой эпизод соединяется со своими собратьями чисто хронологически, у фр писателя же они выстраиваются в цепочку эпизодов, каждый последующий из которых зависит от предыдущего и определяет следующий за ним. Поэтому эпизоды у Челлини без ущерба для целого можно менять местами, выбрасывать одни и добавлять другие. Повествование катится несколько монотонно, при всей яркости образов и колоритности деталей, так что к концу почти устаешь от него.

Напротив в романе постоянно нарастает напряжение. Ибо в романе все эпизоды, как альпинисты, связаны одной веревочкой -- полетел вниз головой один -- и все рухнули в пропасть (за исключением тех, конечно, которые писатель вставлял ради нагнетания листажа под гонорар; получилось много лишнего, но это отслаивается от необходимого даже не вооруженным литературной теорией взглядом).

Развитие сюжета с нарастанием напряженности хорошо видно по кульминационному эпизоду романа: отливке статуй Юпитера-Персея (Дюма совместил эти два похожих эпизода в один). У Челлини никакой особой причины для этого действия не было: ну заказали, заплатили денег, он и сделал. У Дюма же мотивировкой являлась необходимость спасти своего ученика. Благодаря этому, сцена соотнесена со всем действием романа. И соответственно, каждое действие удачное или неудачное итальянского мастера создает напряжение: либо приближая спасение Асканио, либо ставя его под сомнение.

Заметим, что у Гете, который основное внимание сосредоточил не на сюжете, а на фигуре самого Бенвенуто этот эпизод вообще приобрел другое звучание: этакий своеобразный гимн в прозе творческому труду.

Таким образом роман создает совершенно новую повествовательную реальность, незнакомую автору XVI века.

К содержанию

Жан-Жак Руссо. "Мечтания одинокого прогульщика"

"Мечтания" -- продолжение знаменитой "Исповеди". Писались в два последние года жизни писателя, но так и не были закончены. Это по сути автобиография, расширенная размышлениями Руссо о всякой всячине, так что биографическая нить постоянно теряется для читателя из виду и он погружается в самую голимую эссеистику.

Замысел "Мечтаний". Самоанализ

Этот шедевр Руссо редко рассматривается самостоятельно, а лишь вкупе с его скандальной "Исповедью". В отношении "Исповеди" писатель нагло утверждал, что его произведению нет равных в мире, и он единственный, кто написал о себе полную и абсолютную правду.

France

Русский

Que la trompette du jugement dernier sonne quand elle voudra ; je viendrai, ce livre à la main, me présenter devant le souverain juge. Je dirai hautement : Voilà ce que j'ai fait, ce que j'ai pensé, ce que je fus. J'ai dit le bien et le mal avec la même franchise. Je n'ai rien tu de mauvais, rien ajouté de bon ; et s'il m'est arrivé d'employer quelque ornement indifférent, ce n'a jamais été que pour remplir un vide occasionné par mon défaut de mémoire.

"Когда загудит финальная сирена, я явлюсь на Страшный суд с этой книгой в руках, я ее дам почитать самому господу богу. Я скажу: "Вот что я сделал, вот каковым я был. Я обнажаю свои нехорошести и благовидные поступки с одинаковой откровенностью. Я не сделал ничего худшего, ни добавил ничего лучшего. И если какие-то небольшие неточности и встретятся, то тут уж, прошу прощения, только дефекты моей памяти".

Что и говорить, суждение весьма опрометчивое и необдуманное. И даже где-то ребяческое. Августин, еще за полторы тысячи лет уже хорошо поиронизировал по этому поводу: как же, будет бог читать твою пачкотню. Кто ты такой, что лезешь с обнажением своей мелкой душонки к богу: он заранее лучше тебя знает все, что ты сделал и помыслил, и сделал не помыслив и помыслил не сделав.

Но тем не менее именно этим суждением Руссо проложил дорогу своим будущим комментатором. Весь анализ его "Исповеди" (а прогулки рассматриваются с нею в одной упряжке), крутятся вокруг ее критики. Де человек -- существо субъективное, и он никак не может ни знать ни высказать правды о себе. И без конца анализируют тексты Руссо и уличают его в неточностях. Мелко, господа, плаваете, задница торчит из воды.

Всякая исповедь, всякая автобиография -- это произведение невольно субъективное, и спорить с этим смешно. Однако и погружать произведения данного жанра в сплошную субъективность, что стало модой нашего времени, так же глупо, как и отрицать эту самую субъективность.

Любое такое произведение -- да что там произведение, любое воспоминание включает в себя два элемента: воссоздание происшедшего и его анализ. Одно без другого не мыслимо и бесполезно. Допустим вы пошли неправильной дорогой и заблудились. Если вы будет вспоминать об этом, то только с целью избежать подобного заблуждения в дальнейшем. Поэтому воспоминание без анализа -- это свойство дурака, который ничему не может учиться и наступает на одни и те же грабли даже на дважды. Но с другой стороны, если вы не воскресите в памяти, где, когда и каким образом произошла ваша ошибка, не воскресите как можно точнее, порой до мельчайших деталей, вы никогда не сможете дать точного анализа происшедшего, а значит избежать повторения этой ошибки вновь.

Воскрешение без анализа бессмысленно, анализ без воскрешения невозможен.

В "Исповеди" Руссо больше занимается воскрешением, в "Прогулках" анализом. Вот в этом анализе своих душевных движений он достигает большого искусства. Ведь это только кажется, что воспоминание и самооценка это так просто. Человек -- сложное и запутанное существо, и распутать самого себя не легче, чем разрубить гордиев узел запутанного движения небесных светил до уровня показа их соразмерного и правильного хода.

Руссо -- человек мечтательного склада, очень чувствительный. Эту свою особенность он принимает за уникальность своей натуры. Хотя мне кажется, что людей подобного типа очень много, а еще больше таких, которые пусть не в полной мере, но также имеют эти черты. По крайней мере, мечтательность это неотъемлемое качество всякой художественной натуры, а элемент художества содержит в себе любая деятельность, вплоть до бизнеса. Бизнесмен без воображения, а значит и без хотя бы толики мечтательности -- это бизнесснеудачник, вечно прогорающий мелкий торговец.

Так что "Прогулки" Руссо имеют универсальное значение, а анализ своих душевных движений, обнажения своего внутреннего "я" дает образец самораскрытия, полезный любому человеку для самопонимания, именно самопонимания прежде всего, а не самобичевания или самовосхваления. Хотя сочетание психических характеристик, конечно, у всех индивидуальное. Приведем в качестве примера самоанализа то, как Руссо пишет о своей лживости.

France	Русский
Jamais la fausseté ne dicta mes mensonges, ils sont tous venus de faiblesse mais cela m'excuse très mal. Avec une âme faible on peut tout au plus se garantir du vice, mais c'est être arrogant et téméraire d'oser professer de grandes vertus.	Никогда мои обманы не бывали продиктованы лживостью, все они были порождены слабостью, -- но это для меня очень плохое оправдание. С душою слабой можно, самое большее, оградиться от порока, но было бы дерзко и безрассудно осмеливаться исповедовать великие добродетели.

О мечтательности

Замечу кстати: все поэты --
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя

Их образ тайный сохранила;
Их после муза оживила

Руссо декларирует себя как натуру весьма мечтательную, и много рассуждений пришивает к самоанализу этого своего качества, какового анализ очень интересен и любопытен для студента психологии творчества. Мечтательность, как справедливо заметил поэт и отмечали очень многие писатели (Стриндберг, Гессе, Оруэлл) -- составляет неотъемлемое качество творческого процесса. Поэтому, когда поэт (а также писатель, философ, и страшно сказать, даже ученый и даже инженер) бездумно смотрит в потолок или там глазеет по сторонам, не думайте, что он гоняет балду -- он работает. В поте лица своего; иногда даже капельки выступают на лбу.

France

Русский

J'ai pensé quelquefois assez profondément, mais rarement avec plaisir, presque toujours contre mon gré et comme par force: la rêverie me délasse et m'amuse, la réflexion me fatigue et m'attriste penser fut toujours pour moi une occupation pénible et sans charme. Quelquefois mes rêveries finissent par la méditation, mais plus souvent mes méditations finissent par la rêverie, et durant ces égarements mon âme erre et plane dans l'univers sur les ailes de l'imagination dans des extases qui passent toute autre jouissance

Мне случалось мыслить довольно глубоко, но редко - с наслаждением; почти всегда мысли овладевали мною против моего желанья, как бы насильно. Мечтанье дает мне отдых и забаву, - размышленье утомляет и печалит; мыслить было для меня всегда занятием тягостным и лишенным обаянья. Иногда мечтанье мое кончается размышленьем, но чаще мои размышленья кончаются мечтаньем, и в этом забытьи душа моя блуждает и парит в мироздании на крыльях воображения -- в восторгах, превосходящих все иные утехи

Но мечтательность мечтательности -- рознь. Чтобы быть продуктивной, творческий человек должен следовать определенной технологии в своих мечтаниях. То что главным условием, без которого мечтательность совершенно невозможна, должно быть, чтобы мечтание было свободным от всякого внешнего давления, а мечтатель должен быть предоставлен самому себе -- это и ежу понятно. Недаром китайцы при коммунистическом режиме во всех городах, во всех селах установили динамики. "Можно спрятаться в Китае, -- говорили тогда, -- от солнца и луны, но невозможно спрятаться от радио". Нечто подобное царило и в стране Советов.

Других два важных момента, необходимых для того, чтобы мечтательность была творчески продуктивной являются внутренняя раскрепощенность мечтателя (чтобы мысли его как бабочка порхали от цветка к цветку, без какого-либо заранее заданного намерения), и строгая целенаправленность.

Второе требование, по видимости прямо исключающее первое, заключается в том, что в поле зрения мечтателя должен быть некий внешний объект, который бы обязательно обращал на себя внимание. У человеческой мысли есть особенность: как бы вольно и бессистемно она ни витала, она все время кружит вокруг каких-то предметов, все время вольно или невольно возвращается к каким-то узловым пунктам. Поэтому если мечтатель поместит в поле своего внимания тот объект, вокруг которого и нужно сосредоточить внимание, он -- ни в коем случае не принуждая себя думать о нем -- будет, как бы далеко ни уносилась его мысль, постоянно возвращаться к этому предмету.

Для Руссо таким предметом была природа

France	Русский
Plus la solitude où je vis alors est profonde, plus il faut que quelque objet en remplisse le vide, et ceux que mon imagination me refuse ou que ma mémoire repousse sont suppléés par les productions spontanées que la terre... offre à mes yeux de toutes part	Чем глубже уединенье, в котором я тогда живу, тем необходимей, чтобы какой-нибудь предмет заполнил пустоту его, и те предметы, в которых мне отказывает воображение или которые отвергает моя память, заменяются вольными порождениями земли

Гете и Гофман кружили свои мысли вокруг созерцания гравюр либо -- это касается Гете -- рассматривания биологических или минералогических коллекций. Автор не может себя сравнивать в этими говорливыми китами словесности, но может сослаться на свой опыт. Я часто выбираю цитаты, постоянно рассортировываю их, таскаю с собой в кармане, и когда нечего делать -- например, дожидаюсь очереди в поликлинике -- вытаскиваю запкнижечку -- и бросаю туда взгляды: мысль невольно кружится вокруг тем, подбрасываемых этими цитатами.

Композиция "Мечтаний"

Композиция "Мечтаний" проста и даже примитивна, хотя исследователи чо там мутят о сложности структуры, о синтетичности жанра, в котором они написаны, вбирающим черты мемуаров, мемуара, эссе, публицистики и... так далее.

На самом деле "Мечтания" это как раз реализация в ткани художественного произведения продуктов мечтательности. Это запись мечтаний автора. В качестве скрепляющего элемента выступают эти самые прогулки. Руссо описывает свои пешие экскурсии по окрестностям Парижа, тогда еще не загаженного пригородами и представлявшими собой настоящую природу, до которой рукой подать.

Писатель скрупулезно фиксирует события, которые случились с ним во время прогулки. И при этом каждое событие вызывает волну ассоциаций -- то есть порхание с предмета на предмет. В этом порхании Руссо переходит от исповеди-апологии (исповедь -- это, когда автор кается в грехах, апология -- когда он защищает себя от несправедливых упреков) к автобиографии, от автобиографии к анализу своих душевных движений, от анализа душевных движений к рассуждениям о состоянии общества или там науки.

Единый предмет, объединяющий все эти элементы, -- прогулки, не дает повествованию рассыпаться в несвязанную массу, как пресловутый внутренний монолог джойсовской Пенелопы-Марион. А чередование разных элементов, их несосредоточенность вокруг одной темы дает читателю необходимое разнообразие при чтении, отдых от созерцания в размышлении и от размышления в созерцании.

О природе человека

France

Русский

je n'ai jamais été vraiment propre à la société civile où tout est gêne, obligation devoir, et que mon naturel indépendant me rendit toujours incapable des assujettissements nécessaires à qui veut vivre avec les hommes. Tant que j'agis librement je suis bon et je ne fais que du bien; mais sitôt que je sens le joug, soit de la nécessité soit des hommes, je deviens rebelle ou plutôt rétif, alors je suis nul. Lorsqu'il faut faire le contraire de ma volonté, je ne le fais point, quoi il arrive; je ne fais pas non plus ma volonté, parce que je suis faible. Je m'abstiens d'agir: car toute ma faiblesse est pour l'action, toute ma force est négative, et tous mes péchés sont d'omission, rarement de commission.

я никогда не был по-настоящему пригоден к жизни в гражданском обществе, где сплошь одно принужденье, обязанность, долг, и что мой независимый нрав делал меня неспособным к подчинению, которое необходимо тому, кто хочет жить с людьми. Пока я действую свободно, я добр и делаю только добро, но как только я чувствую иго будь то иго необходимости или иго людей,- я становлюсь мятежным или, скорее, строптивым, и тогда я - ничто. Когда я вынужден действовать вопреки своему желанию, я не действую вовсе, что бы ни случилось; я не действую и по своему желанию, потому что я слаб. Я воздерживаюсь от действий, потому что вся моя слабость относится к действию, вся моя сила - отрицательная и все мои грехи - в упущении и редко в совершении.

К содержанию

Феофилакт Симокатта. "Письма"

Феофилакт Симокатта в мировой литературе прочно утвердился, как один из великих историков, завершитель прекрасной традиции, начатой Геродотом. Умер он в 610 г, и одни его считают последним античным историком, другие ранним средневековым. Однако если он и прославлен, как историк, то только в учебниках литературы и истории. Хотя его редкие читатели такой приговор, возможно, могли бы и оспорить. Работал он и в других жанрах, и причем весьма плодотворно.

До настоящего времени дошли его "Загадки природы и их решения" -- истории об удивительных, редких и таинственных случаях -- и "Письма". Последнее произведение состоит из 89 небольших писем, будто бы написанных знаменитыми древнегреческими учеными, философами и государственными деятелями, а также и рядовыми людьми. Вот имена, встречающиеся в числе авторов: Фалес, Сократ, Платон, Диоген, Эратосфен, Архимед, Фемистокл, Перикл, Алкивиад и др. "Письма" посвящены весьма животрепещущим во все времена проблемам, которые сам автор распределил по трем рубрикам: письма нравоучительные, философские и любовные.

Если современные историки литературы и поминают эти письма, то с этакой пренебрежительной интонацией: "современному читателю содержание 'Писем' покажется незначительным, а мораль поверхностной". Хотелось бы осадить автора не "Писем", а этих комментариев цитатой из самых писем:

"Мы правим лошадьми с помощью вожжей и кнута, в другом случае мы плывем на корабле, подняв паруса, или сдерживаем его, обуздывая якорями. Так же надлежит управлять и своим языком, то вооружая его словами, то успокаивая молчанием".

Во всяком случае полторы тысячи лет люди читали эти письма, переписывали. Они были переведены практически на все европейские языки, в том числе древнерусский. Наши земляки, как и вообще так называемые простые читатели, не очень-то озабачивались научной строгостью, и поэтому в столь популярных на Руси "письмовниках" письма Симокатты чередуются с письмами других авторах. И все же можно утверждать, что Симокатта занимает в них достойное место и может по праву считаться одним из популярнейших на Руси авторов вплоть до петровских времен и далее, если в круг читателей включить не только образованное сословие, но и мещан, ремесленников, да и крестьян -- кто-то читал, а кто-то воспринимал на слух.

По "Письмам" Симокатты и ему подобных авторов люди не только учились читать. "Письмовники" были всем: развлечением, практической философией, пособием по написанию собственных писем.

"Феофилакт Схоластик превосходно составил нравственные, сельские и любовные письма. Исходя, без сомнения, из того соображения, что особое удовольствие обычно достигается разнообразием, потому что разные характеры радость находят в разном, поскольку одним правится серьезное, а другим легковесное, иным строгое, а иным легкомысленное, всякому нечто свое, -- и он так перемешал серьезное с легким и строгое с игривым, что в письмах этих, как в своего рода саду, каждый читатель сможет взять себе из цветов такие, какие ему больше нравятся. Но так много вложено им во все письма полезного, что выглядят они не письмами, а скорее законами или правилами человеческой жизни... Относительно нравственных и сельских писем едва ли тут у кого-нибудь возникнут сомнения. Что же касается писем любовных, то хотя их заглавие и указывает, по-видимому, на их игривость, по, подобно тому, как врачи имеют обыкновение умерять сладостью горечь лекарств, чтобы делать последние более приятными для больных, то такое же примерно получили исправление и они, вследствие чего не в меньшей степени, чем письма нравственные, надлежало бы наделить и их тем же названием," -- писал о "Письмах" один из их переводчиков, о котором и пойдет речь ниже.

Из всех переводов выделяется особенно один, латинский, послуживший основанием для многочисленных польских переводов, очень популярных в шляхетской и городской среде этой страны вплоть до конца XIX века. Эти "Письма" были незабываемым детским чтением, а вернее, слушанием известного польского писателя Я. Парандовского, его наставником и учителем по жизни. Любовь к ним писатель сохранил до конца жизни, и уже в зрелом возрасте перевел их на современный польский язык, стараясь передать архаичный дух таинственных и волнующих старопольских оборотов.

А вот тот латинский перевод, с которого поляки стали клепать свои доморощенные, принадлежал никому иному, как Николаю Копернику. В чем ничего удивительного нет. Как и любой гений Возрождения, Коперник был докой на все руки: и политический деятель, и хозяйственный, и астроном, и экономист, открывший между прочим один из важнейших законов монетизации, и врач. Также он был писателем и поэтом, возможно, и не гениальным, но, как признано единогласно, писавшем на очень высоком профессиональном уровне. Это шпилька в огород современных профессионалов.

Однако перевод "Писем" преследовал, как литературные цели, так и не в меньшей степени лежал в русле его астрономических занятий. В 1496 в Венеции появились знаменитые "Альмагесты" Птолемея (откуда возникла идея, что до Коперника в астрономии господствовал Птолемей -- да о нем до этого издания в Европе никто и не слышал, по крайней мере, не читал -- остается великой загадкой). Коперник сразу же ринулся читать его. Да вот незадача: издали-то "Альмагесты" на греческом, а до перевода на латинский, который был для Коперника почти как родной, а то и ближе, оставалось ждать еще долгих 19 лет. Но осилить Птолемея на греческом у Коперника с ходу не получилось. И вот он чтобы читать Птолемея решил немого набить себе в этом языке руку. Перевод "Писем" как раз и оказался той великолепной школой, которая позволила Копернику потом уже приступить и к изучению Птолемея.

К содержанию

Честерфилд. "Письма к сыну"

Один из офортов серии У. Хогарта "Модный брак"

Письма эти любопытны на предмет истории литературы, а именно ее происхождения. Которое обычно ищут в далеких дописьменных веках, никаких источников и свидетельств чему, как водится, не сохранилось. Ловчее полагать, что процесс возникновения литературы происходит постоянно, из письменной и устной обыденности. Незачем искать истоки эпистолярного жанра ни в древнем Египте, ни тем более в Шумере, полезнее приглядеться, как такой бытовой факт как письмо вдруг, как гадкий утенок, превращается в роман или рассказ, или эссе.

Коллекция писем содержит более 400 писем, писавшихся в 1737 по 1768 год -- год смерти их автора. БольшАя и наиболее интересная их часть была написана в 1746-1754 гг. Автор писем -- английский герцог, крупный политический деятель и хороший знакомец многих литературных личностей своей эпохи, таких как Вольтер, Джонсон, Дидро и др. Получатель -- его незаконный сын.

Письма написаны живым, элегантным стилем, вполне доступным для знакомого с современным английским языком, полны остроумия, житейской мудрости, тонких наблюдений над нравами эпохи, отлившимися в меткие, подчас афористические суждения. Письма дают яркую картину "политической", т. е. изображения нравов и этикета, жизни общества, впрочем, и политике в современном понимании термина также уделено немалое внимание.

Возникновение "Писем"

Письма Честерфилда были поначалу простыми весточками: "Как поживаешь?", "Что поделываешь" и т. д. Правда, уже тогда они здорово отдавали дидактическим душком: отец давал сыну образцы хорошего стиля и грамотности. Достаточно сказать, что кроме родного для них английского, он часть писем написал на французском и даже латинском языках. Много в письмах содержится сведений по истории, географии, литературе, небезынтересных и для современного читателя.

Но постепенно старея и, несмотря на свое лордство, впадая в одиночество и грусть, Честерфилд все более и более привязывался к своим письмам, вкладывания в них своих размышления об обществе, политике и жизни вообще.

Сын Честерфилда, но сам тогда еще не Честерфилд, был идеальным адресатом таких писем. В самом деле, чтобы человек мог раскрыться в письмах, наряду с его опытом и литературным талантом, очень многое еще зависит адресата, от того, кому пишутся письма.

Это должно быть реальное лицо (хотя история литературы знает немало примеров писем к вымышленным лицам -- хотя бы Петрарки к Цицерону, Гомеру, Вергилию; Аргези к Руссо, Вольтеру и даже Л. Толстому...) Но это реальное лицо должно быть чутким и заинтересованным собеседником. В каком-то смысле -- такой идеальный адресат это воображаемое лицо, прикрепленное к реальному носителю. Но важно, чтобы пишущий письма сам верил, что его собеседник таков, каким он себе его представляет.

Честерфильдов сынок никогда не противоречил родителю, всегда поддакивал, а тот и рад стараться: шпарил письмо за письмом. На литературоведов и дотошных читателей -- ибо читатель не склонный лезть в библиографические справки, а сосредоточенный на самом тексте, просто не намерен заморачиваться подобными вещами -- это подчас производит довольно комический эффект.

"Давай вернемся ораторскому искусству -- искусству говорить хорошо, которое никогда не следует упускать из поля зрения, ибо человек без риторических фигур не обойдется ни в парламенте, ни в церкви, ни в юриспруденции". Очень хороший, а главное, своевременный совет, особенно если учесть, что сыну в то время только что исполнилось семь лет.

"Полезно было бы время от времени щадить желудок и давать ему отдых, принимая легкие слабительные и сажая себя дня на два, на три на очень умеренную диету, для того чтобы избежать вспышек лихорадки... Такие простые слабительные не надо заказывать; их каждый может приготовить себе сам, как, например, отвар александрийского листа, пареный чернослив с александрийским листом; можно еще пожевать немного ревеня или выпить полторы унции ясеневой манны, растворенные в воде, куда для вкуса следует прибавить сок, выжатый из половины лимона". А в момент написания этого письма сыну было аж целых 18 лет.

Различие между бытовым письмом и письмом литературным покоится на том фундаментальном и простом факте, что первое пишется для конкретного адресата и по конкретному поводу, второе для всех, точнее для неопознанного читателя и на все, точнее на неопределенные, времена. Отсюда вытекает, что обычное письмо переполнено никому, кроме как к кому пишут, неинтересными сплетнями и фактами, и наоборот, в нем опускаются многие важные детали и подробности, предполагаемо известные автору письма и его получателю.

Честерфилд, несомненно писал, как он думал сам, бытовые письма, которые постепенно превращались в литературные. И немало этому способствовало то, что он не знал того, кому пишет. Как раз этот-то недостаток для реального письма и определил его статус как литературного памятника.

Заметим, что письма 1746-1754 отмечает такое качество как композиционная стройность: они почти что превращаются в трактат. Для бытовых писем свойство излишнее: каждое отдельное письмо написал и забыл, а через год пишешь то же самое, причем теми же словами, в одном письме талдыча и про Фому и про Ерему.

Впервые на литературный характер писем обратила внимание ушлая жена честерфильдова сынка. Так увлеченный своими опусами, лорд-соловей, даже не заметил, что его сын женился и обременил себя нехилым потомством. А когда сын умер, папаша и титул и богатства оставил своему старшему внуку, лишив всяких средств остальное семейство. Вот тогда-то вдова, обнаружив письма, и к ее чести, оценив их по достоинству, издала их в 1774, позднее обогатившись на этой, как оказалось, золотой жиле.

Честерфильд перед судом потомства

Своими письмами Честерфилд вошел в историю литературу с очень нехорошей репутацией. Их публикация вызвала в английском обществе шок "откровенностью". С Джонсон назвал "Письма" пособием для проституток, написанных с изяществом учителя танцев.

Еще больше подбавили нехорошей репутации им авторы следующего XIX века, такие как Диккенс и Теккерей, в своих романах ("Барнеби Радж" и "Виргинцы") выставившие Честрефилда циником без совести и чести.

Однако сборник писем стал популярным чтением и неоднократно переиздавался, причем именно как учебник житейской мудрости и светских манер ("Искусство счастливо жить среди людей" -- под таким заголовком письма впервые появились в Германии в 1802). "Письма" были высоко оценены Вольтером как образец эпистолярной прозы и искренний человеческий документ. Он писал маркизе дю Деффан 12 августа 1774 года: "Книга эта весьма поучительна, и, пожалуй, это самое лучшее из всего, когда-либо написанного о воспитании". Думается, эта оценка оказалась более прозорливой и вполне допустимой для присоединения к ней и в наше время.

К содержанию

Беттина ф. Арним. "Переписка Гете с ребенком"

Беттина и ее бронзовый истукан (Сцена из совр телепостановки)

Письма -- это один из тех феноменов, откуда бытовая реальность, "жизнь" прорастает в литературу. Хотя многие историки литературы уверены и в обратном, письма Беттины отнюдь не рождались как литературный памятник. Беттина познакомилась с Гете в 1807 г, будучи 18-летней девушкой, и буквально, говоря сегодняшним языком, "описалась от счастья", увидев будучи представленной кумиру своего детства.

Гете она знала, как по его произведениям, так и по рассказам и письмам поэта, еще молодого вертопраха к ее матери. Восхищение классиком было так велико, что она отказывалась от балов и вечеринок, куда мамаши выводили молодых девиц, в т. ч. ее сестер на просмотр, чтобы остаться наедине с писульками Гете, и в одиночестве и тиши читала и наслаждалась ими, наслаждалась и читала.

За полгода до встречи с Гете она познакомилась с его матерью, которой очень понравилась, а через полгода после этой встречи она пошла на шаг неслыханной по тогдашним мерками дерзости: написала восторженное письмо своему кумиру.

Тот ответил. "Завязалась переписка", бурная, обильная, многостраничная с ее стороны, сухая, официальная -- не письма, а отписки из ЖЭКа -- с противоположной. Порой Гете запаздывал с ответами, и тогда Беттина писала новые письма и просила, умоляла об ответе. Конец переписке был положен глупым инцидентом юной писательницы с женой Гете. После чего последний прекратил контакты, несмотря почти на двухлетние усилия Беттины их возобновить. Думается старикан просто ухватился за предлог, чтобы отвязаться от порядком надоевшей ему почитательницы: таковыми обоих полов и всех возрастов он уже обожрался.

Характеристика переписки

Гете оказался идеальным адресатом для переписки. В нем сошлись, как Бия с Катунью, две особенности, необходимые для адресата, чтобы пришпоривать пишущего. Это был реальный человек, который жил, существовал, писал в снисходительно-одобрительном ключе ответы. И это был воображаемый персонаж, вычитанный из книг и писем и выслушанный из воспоминаний матери Беттины: именно оттуда писательница черпала биографические факты и особенности характера поэта.

Для нее это был бог, в лучах которого она расцветала: "Я сейчас счастливее, вспоминая прошлое (то есть одну-единственную, чуть ли не официальную встречу), чем тогда, когда все свершилось наяву", -- проходит лейтмотивом через всю часть ее переписки. Важно однако, что она верила в свое божество, верила, что Гете таков, каким она его нарисовала. И даже пропускала мимо глаз немалую ироничность корреспондента, не без доли старческого брюзжания.

Наряду с образом адресата для успеха переписки не менее важен образ автора, или, если хотите, его самопозиционирование. Беттина определила себя как обожающее существо, которое лепится в лучах кумира. Биографы даже шутят, что со своим будущем мужем она сошлась потому, что тот также обожал Гете и даже получил за свои поэтические экскурсы в народную немецкую поэзию не только одобрение классика, но и неподдельный длительный интерес с его стороны.

Судьба "Переписки"

"Переписка Гете с ребенком" произвела фурор дважды. В первый раз, когда появилась на свет, в 1835 году. Немцев шокировало вот такое без стеснения пережевывание своих интимных переживаний. Правда, романтики уже довольно-таки поднаторели к тому времени в подобных фривольностях, но, во-первых, это были мужчины, а во-вторых, принадлежали к т. н. внесистемной литературной оппозиции: что с них взять. Беттина фон же Арним -- дворянка, близко знавшая Гете, который в то время превратился в знамя консервативного лагеря и тряпку для быка для молодого прогрессивного поколения... -- ее поступок рассматривался как удар в спину.

Недаром монахини Фрицларского монастыря, где в детстве воспитывалась Беттина, поспешили сжечь подаренную им автором книгу. Да и сегодня, когда "оголились-оголились, обнажились-обнажились" уже давно миновало границу трусов, без смущения читать эти письма невозможно, хотя никаких, конечно, неприличностей там нет и в помине: просто трудно вот так влезать в душевный самопоказ (в современном искусстве это невозможно из-за отсутствия предмета обнажения -- души).

Второй раз книга произвела фурор, но меньшего масштаба и только среди литературоведческой братии в 1922 году, когда Вальдемар Эйке, готовя научное издание, сравнил текст "Переписки" с реальными письмами. Используя оригинальные письма, Беттина при издании своей книги меняла их последовательность, редактировал не только свои собственные, но и письма Гете.

А когда этого требовали интересы композиции даже не постеснялась сочинить новые, особенно за Гете, который из ироничного, и притом не очень умного, тронутого сединой маразма старикана уже совершенно превратился в мудрого все знающего и все понимающего олимпийца. Можно сказать, забронзовел на глазах. Кстати, подобной же метаморфозе фигура классика подверглась в появившихся примерно в то же время "Разговорах с Гете" Эккермана.

То есть авторша проделала типичную литературную работу. Сырой материал жизни она превратила в художественное произведение. Sub specie aeternitatis, так сказать. То что при этом досталось и Гете на орехи, и немцы обнаружили на своем монументе пятна -- ну так зачем же вы шаловливыми исследовательскими ручонками полезли туда, куда сам автор вас не просил лазить.

Характерно, что ободренная успехом своей книги, Беттина пыталась составить еще 4 таких же труда, из которых довела до ума, то есть до печати и то с трудом только один: переписку с Пюклером. Остальные оказались брошенными на середине и были изданы уже в наше время.

Во всех этих потугах она пыталась использовать раз найденную ею конструкцию: божество, которому она адресовала письма, и внимающую ему обожательницу. Очередное божество на поверку оказывалось дутым, а ее обожание быстро разрушалось под ироничным и трезвым взглядом умудренной опытом женщины. Изобрести же другую схему для переписки она так и не смогла.

Еще более характерна в этой связи ее неудача с "Книгой о бедности". Беттина собрала для этой книги громадный фактический материал, не только сама, но и через многочисленных добровольных помощников, однако дальше фрагментов дело не пошло. Как заметил немецкий литературовед Фортреде: "В книге не просматривался образ воображаемого собеседника, а, стало быть, отпадала возможность диалога, что лишало Беттину очень важного для нее творческого импульса". К ее чести следует сказать, что осознавая важность темы, она охотно делилась собранными материалами с теми авторами, кто мог эту тему вытянуть. В частности, многим ей был обязан Ф. Энгельс в своей книге "Положение рабочего класса в Англии".

К содержанию

Кастильоне. "Придворный"

Композиция и намерение книги

Собственно говоря, сама книга состоит из ряда диалогов между придворными и герцогом Урбино, имевшими место около 1507 г. По всей видимости, эти диалоги писались по месту и приурочены к определенным жизненным обстоятельствам. Насколько они были реальными, насколько вымышленными, и какова доля реальности и вымысла отразилась в конечном тексте, судить трудно, хотя обилие списков с заметными разночтениями свидетельствуют о долгой и скрупулезной подгонке этих диалогов друг к друга.

Главное, что сделал писатель -- это приписал диалоги определенному лицу -- придворному и адаптировал их так, что создается впечатление будто их участниками были не разные лица, как скорее всего и было в натуре, а всего два -- герцога и придворного. Кастильоне тщательно прорабатывал свои диалоги так, чтобы из них вырисовывался образ придворного, "которым бы могли восхищаться читатели, а чтобы сами диалоги были бы прекрасным для них спектаклем".

Кастильоне большее внимание уделяет манере поведения и разговора не только как средству быть приятным и интересным собеседником, но и как внутренней характеристике человека. И даже сочинил для этой черты характера специальный термин sprezzatura -- умение говорить обо всем легко и непринужденно, как бы экспромтом и не придавая значения сказанному, но уметь при этом вкладывать в речь серьезное содержание.

Кастильоне поставил перед собой задачу непомерного размаха: изобразить в лице своего Придворного совершенного человека uomo universale. Чертами такого совершенного человека должна быть, что явствует из итальянского слова, его универсальность: сочетание глубоких знаний из разных сфер деятельности, науки в том числе. Причем универсальность должна сочетаться с умением быть светским человеком, развитым как духовно, так и физически, а также исполнением своего гражданского и семейного долга. Не довольствуясь общими рассуждениями на данную тему, Кастильоне рассыпает свои идеи в многочисленные примеры, подыскивая образцы, как из античного мира, так и из своей современности.

Особенно часто в его "Придворном" мельтешат имена Л. Б. Альберти и Л. да Винчи. При этом он отдает предпочтение первому. Конечно, Леонардо был и художником, и инженером, и ученым, причем в самых разных областях от математики до анатомии, а мы добавим и до истории, которая тогда, правда, входила в круг литературных дисциплин. Альберти, хотя тоже был нехилым математиком и архитектором, но одновременно с этим был физически одарен, занимался охотой и спортом и был первым на войне. И вместе с тем был прекрасным светским человеком, собеседником и другом. И хотя Леонардо добился бОльших успехов, Альберти был более разносторонен.

Кстати, книга Альберти "Математические забавы" читается с большим интересом и сегодня. Далекий от педантизма и математического занудства, Альберти рассказывает, как может быть полезна и увлекательна математика в жизни. Вот названия некоторых глав: "Как может быть измерена с берега ширина реки", "Как можно определить высоту башни, если видна только ее вершина", "Способ измерить глубину колодца до поверхности находящейся в нем воды", "Способ при помощи одного лишь зрения определять час ночи", "Как определить вес груза, значительно превосходящий тот, который могут выдержать обыкновенные весы" и т. д.

Проблема языка

Большое значение Кастильоне придает языку. Язык должен быть простым, ясным, выразительным. Как этого достичь? Для этого нужно пользоваться тем языком, который дан тебе от рождения и который понятен и привычен для окружающих. Однако часто такой язык груб, неотесан. Поэтому следует ориентироваться на классические образцы, прежде всего латынь Горация, Цицерона, Сенеки. И снова здесь подстерегает ловушка: такой слишком чистый, хороший, изысканный язык грозит казаться собеседникам манерным и надуманным.

Совет Кастильоне прост, но трудно достижим: нужно говорить языком своего окружения, но пропущенным через призму классических образцов, то есть нужно говорить так, как говорили бы великие римляне, если бы они жили в наше время (то есть в Италии XVI века) и говорили на тосканском наречии. Не слишком увлекаясь теоретической разработкой проблемы, Кастильоне целый диалог посвятил действию своего принципа на конкретных примерах, сумев сделать это в легкой, игривой даже слегка манере.

Популярность "Придворного"

Книга была очень популярна в Европе во времена Ренессанса. Она была переведена на 6 языков, включая латинский и издана в 12 странах. А первыми перевели "Придворного" французы. Их перевод, выполненный Г. Клаппиусом, был настолько классическим, что продержался до нашего времени, лишь несколько подредактированный от архаизмов в 1987 году.

Большое значение поимел перевод книги в Англии. Она стала настоящей школой и образцом, как должен вести и каким должен быть настоящий джентльмен. Книга так понравилась всем, включая английскую королеву, что переводчик книги Томас Хоби был возведен за нее в 1566 году в рыцарское достоинство, хотя сам никоим образом не походил на переведенный им идеал, а был черствым, замкнутым букой и законченным эгоистом.

Также большое значение имел перевод книги на польский язык. Гурницкий так сильно перелопатил текст, что польские ученые успоряют: перевод это или вообще оригинальное произведение. Так из 100 приводимых в работе Кастильоне случаев, Гурницкий выбрал 60, притом основательно их переработав, и к ним добавил 40 своих, взятых из польской истории, хотя и выполненным по античным и итальянским лекалам прототипа. Да и сами диалоги происходят не при дворе герцога Урбинского, а в резиденции польского епископа Самуэля Мачеевского, в аппарате которого писатель и работал.

Очень не нахвалятся поляки рассуждениями Гурницкого о языке, ибо если Кастильоне сравнивал языки латинский и итальянский, то Гурницкий взял в напарники к последнему польский. Многие его советы и рекомендации об умении правильно и красиво говорить могут быть отнесены и к русскому языку. Например, Гурницкий нападает на обычай поляков наворачивать падежные и предложные определения и дополнения: "определение окончаний родительного падежа множественного числа существительных III склонения", "движения поездов в южном и западном направлениях на летне-осенний период в ночные часы"... Гурницкий рекомендует здесь разбивать длинное предложение на ряд маленьких. В целом это удлиняет текст, но делает его более понятным.

Многие афоризмы из "Dworzanina" Гурницкого стали такими же неотъемлемыми пословицами в польском языке, как в нашем из "Горя от ума":

Cokolwiek jest dobrego a użytecznego, to każda rzecz ta ma i piękność w sobie	"Поскольку все на свете имеет в себе хоть что доброго и полезного, то каждая вещь имеет свою красоту"
Każdemu jest śmiech luby, i ten pochwały godzien, kto go na czas i dobrym kształtem wskrzesić umie	"каждый любит посмеяться, и тот достоин похвалы, кто умеет его вызвать вовремя и должным образом"
Kto z młodu się nie wyszaleje, musi na starość	"кто в молодости не перебеситься, будет беситься в старости"
Nie każdy jest dobry budownik, kto buduje, tak też nie każdy jest prawdziwie hojnym, kto rozdawa	"не всякий строитель хорош, кто строит, так же не каждый есть и в самом деле щедрым, кто раздает"
Oko w miłości wodzem	"в любви око за вождя"
Pochlebca ani pana swego, ani przyjaciela nie miłuje	"подлиза не своего начальника, ни друга не уважает"
Swawola tam być nie może, gdzie jest prawo	"своеволия там быть не может, где господствует право"
Ten jest najwiętszy na świecie regiment, pod którym są poddani cnotliwi	"то правление есть наилучшее, при котором подданные добродетельны"
Tego wolnością nie mamy zwać, iż kto podług swej wolej żywie, ale to jest prawdziwa wolność a swoboda: żyć podług prawa	"не может звать вольностью, если кто живет по своему произволу, а настоящая вольность и свобода -- это жить по праву"
Trudno tam leczyć, gdzie nikt nie choruje	"трудно лечить там, где никто не болеет"
Trudno tam porządek być ma, gdzie wszyscy rządzą	"не может быть порядку так, где все распоряжаются"
Trzeba na to mieć pilne oko, z kim przyjaźń zacząć	"нужно глядеть в оба, с кем начинать дружить"
Ze szkodliwych żartów wielkie zajścia bywają	"из-за шкодливых шуток случаются большие непорядки"

К содержанию

М. Монтень. "Опыты" (создание произведения и его влияние)

М. Монтень. "Опыты"

Chateau de Chenonceau типичный феодальный замок времен Монтеня

Большинство же "опытов" это просто "пестрая смесь", "обо всем понемногу", то что сегодня обычно помещается в "Колонке обозревателя".

Как и всякий уважающий себя писатель эпох Средневековья и Возрождения, Монтень возводит замысел своего труда к античным истокам, и ссылается на такие авторитетные прототипы, как Плутарх и Авл Геллий. И если бы труды этих писателей до нас бы не дошли, то вера в слова Монтеня была бы намного большей. Сегодня же мы можем утверждать, что Монтень явился родоначальником нового направления в литературе -- того самого жанра эссе, к которому в наше время прибегает масса посредственных писателей, которые не могут ни построить сюжета, ни внятно изложить свои мысли, и свои скачки с пятого на десятое напузыренно объявляют свободой изложения или еще того хуже писанием в духе постмодерна.

Очень многое из разросшегося до великого рождается из малых и случайных причин. Сам Монтень себя причислял не к писателям, а к читателям. Читателям постоянным, неутомимым. Но, как и любой француз, пунктуальный в своих занятиях, он не просто проглатывал книгу за книгой, а переносил на бумагу то, что ему нравилось. К определенному времени у него накопилась масса заметок и перед очередным ремонтов в своей квартире ("перестройке замка" -- как это несколько высокопарно обозначил он сам), дабы избавиться от лишнего бумажного мусора, он начал разбирать свои заметки.

А разбирая, рассортировывал их по темам. Скажем прямо, делать выписки, а потом их рассортировывать -- это для любого не только писателя, но и просто образованного человека -- обычное дело. Еще Сенека наставлял Луцилия: не читай просто так, делай выписки из прочитанного, и время от времени просматривай их. Только благодаря выпискам византийских авторов -- К. Багрянородный, Фотий и масса других -- до нашего времени дошли фрагменты древнегреческих и римских авторов, которым иначе грозила участь быть погребенными под вулканическим пеплом времени.

Но только Монтеню пришло в голову, что эти выписки, собранные вместе, могут представлять из себя какую-то самостоятельную ценность. Думается, что, хотя Монтень, как и все большие писатели, был великим путаником, когда дело касается его собственного творческого метода, все же довольно правдиво излагает историю появления "Опытов". Если первые главы -- это не более чем собрание анекдотов, когда одному случаю присоединяется другой по принципу сходства или противоположности, то чем дальше идет книга, тем все более вычитанное и переписанное снабжается собственными комментариями, которые к концу этого 3-хтомного труда почти вытесняют источники и становятся сплошным оригинальным авторским текстом.

Странное влияние книг

"Опыты" стали почти сразу же по выходе в 1595 уже после смерти автора (первые выпуски 1580 г прошли малозамеченными) стали классикой, причем не только французской, но и тогда европейской, а ныне мировой, и породили и порождают массу подражаний.

Причем, пример Монтеня показывает, что влияние литературы на жизнь может иметь самый что ни на есть причудливо-экстравагантный характер. Так, в одном из своих эссе Монтень пишет:

"Мой покойный отец, человек, руководствовавшийся всю свою жизнь опытом и природной сметкой, при этом обладавший ясным умом, говорил мне когда-то, что ему очень хотелось бы, чтобы во всех городах было известное место, куда сходились бы все имеющие в чем-либо нужду и где бы они могли сообщить о ней, чтобы приставленный к этому делу чиновник записал их пожелания, например: 'Хочу продать жемчуг, хочу купить жемчуг'; 'такой-то ищет спутника для поездки в Париж', 'такой-то - слугу, умеющего делать то-то и то-то'; 'такой-то - учителя'; 'такому-то нужен подмастерье'; одним словом, одному - одно, другому - другое, кому что нужно. И мне кажется, что подобная мера должна была бы в немалой степени облегчить общественные сношения, ибо всегда и везде имеются люди, обстоятельства которых складываются таким образом, что они ощущают нужду друг в друге, но, так и не отыскав один другого, испытывают крайние неудобства."

Можно было бы подумать, что великий француз предвосхитил появление рекламы. Но историки докопались: не только предвосхитил, а прямо инициировал.

В Париже, в 1620-е гг почти одновременно с д'Артаньяном объявился некий Теофраст Ренодо, которого сегодня называют не иначе, как отцом французской журналистики.

Этот Ренодо "стал изобретать разные полезные обществу заведения - ломбард, адресный стол, бюро по найму служащих. Последнее заведение, служившее посредником между наемниками и нанимателями, должно было также доставлять всевозможные торговые и прочие сведения. Так контора по найму сделалась своеобразным центром обширной корреспонденции и свежих новостей. Смекалистый Ренодо скоро понял, что эти новости - неплохой товар, и задумал регулярно печатать все доходившие до него известия. Так появилась первая французская газета, издававшаяся раз в неделю и состоявшая вначале из четырех страниц длиной в 21,5 сантиметра и шириной 15 сантиметров. Она так и называлась "Газета" (считается, что это слово происходит от наименования итальянской монеты - gazetta, по цене которой продавались рукописные новости в тогдашней Венеции, однако некоторые острословы производили его от имени болтливой птицы сороки - gazza ) и распространялась специальными разносчиками. Некоторые бедняки скупали номера и перепродавали их любителям новостей по более высокой цене.." (Б. Тарасов "Паскаль")

Тогдашний правитель Франции Ришелье, от чуткого ока которого не ускользало ни одно сколько-нибудь значительное событие в стране, быстро приметил новую газету, и смекнул, какой политический пиар почти даром плывет ему в руки. Он санкционировал издание "Газеты" и, стал посылать Ренодо правительственные сообщения и целые статьи обо всем, что он хочет довести до всеобщего сведения. Ренодо для видимости посопротивлялся, но когда Ришелье ему тактично указал: "Газета" исполнит свой долг, или Ренодо будет лишен той пенсии, которой он пользовался до сих пор". Ренодо, поняв, что время свободы прессы еще не пришло, вынужден был смириться.

Возможно, Ренодо и сам додумался до своей идеи, но в первом номере он торжественно объявил, что приступает к реализации идеи, которая запала ему в голову с детства, когда он прочитал господина Монтеня и почему-то Аристотеля.

Ну что ж. Если покопаться, то в основе любой, даже самой банальной и тривиальной идеи, как доска объявлений, лежит мысль гения.

Монтень. "Эссе" (творческая лаборатория)

Письменные принадлежности XVI-XVII веков (из музея Радзивиллов)

"Эссе" произвели громадное впечатление на все пишущее человечество. Ранее всего на англичан, на язык которой они хотя и были переведены в 1617 году, но благодаря знакомству тамошней просвещенной массы с французским языком были известны намного ранее. Почти в подражательном ключе там сразу же возникло два таких шедевра, как "Эссе" Бэкона и "Анатомия меланхолии" Бертона.

Популярность Монтеня во Франции сразу же была огромной, но работать в этом жанре начали лишь со времен Паскаля, который в такой же прихотливой форме составил свои "Мысли", куда наряду с выписками и рассказами включил даже отдельные афоризмы.

Влияние Монтеня шло по двум направлениям: во-первых, по линии содержащихся в книге идей, а это терпимость, как философская, так и чисто бытовая, сомнение как принцип познания и др.

Второй пласт влияния -- это сама форма свободного, лишенного сюжета размышления о разных предметах.

Создание "Опытов"

Пример книги Монтеня -- это пример того, как жанром не столько овладевается, сколько он создается из самого подручного материала. Человеку свойственно читать, и свойственно из прочитанного делать выписки. Сборники таких выписок -- компиляции -- ко временам Монтеня насчитывали уже не столетнюю, а тысячелетнюю историю. Многие из таких выписок стали популярными благодаря содержащимся в них сведениям из давно утраченных источников, хотя ни по художественному, ни по интеллектуальному уровню они навряд ли сами по себе заслужили бы место в истории. Порой значение этих выписок так велико, что их в них находят все новые и новые факты. Так, в "Извлечениях" К. Багрянородного современные наши историки вдруг обнаружили факт, что столица гигантского тюркского государства VI-VIII веков была не где-нибудь и на Алтае и бросились на археологическое подтверждение этого факта.

Ко временам Монтеня обычай делать выписки был столь широко распространен, что вошел в школьные программы. Вот как проходил рабочий день студента Тулузского университета, где учился и Монтень (из письма его друга Поля де Фуа): "С пяти утра студенты в течение пяти часов слушали комментарии профессора по тем или иным античным авторам. После обеда читали Софокла и Аристофана или Еврипида, а иногда Демосфена, Цицерона, Вергилия или Горация. В час дня возобновлялись аудиторные занятия, длившиеся до 17 часов. Затем приводились в порядок тетради с записями и сверялись отрывки, цитированные профессором, что занимало более часа. После ужина снова читали греческую или римскую литературу".

Кроме того, Монтень постоянно вел дневник, а находясь в путешествии вел путевой дневник. Вел он дневник и своей парламентской деятельности (парламент -- это судебный орган, а не тот парламент, какие сейчас), и пребывания при дворе.

При этом, как это водилось у культурных людей того времени, выписки не сбрасывались грудой по чуланам, а регулярно перечитывались, ибо делались не для дяди и не для публики, а сугубо для себя.

Однажды ему пришла в голову мысль, что эти выписки можно превратить во что-то более существенное, в книгу. Сам он пишет, что их накопилось столько, что он взялся их сортировать. И хотя творческая история "Эссе" в строгом смысле определения не сохранилась, ее можно проследить по самой книге, ибо выходили эти заметки последовательно, и было видно как менялся их план и структура отдельных статей.

Сначала это был типичные сборники цитат и случаев из жизни, связанные одной темой: "Вправе ли комендант осажденной крепости выходить на переговоры с противником?", "О праздности", "О речи живой и речи медлительной"..

Цитаты и случаи подбираются так, чтобы показать пример с двух, противоположных сторон. "Если мы оскорбили кого-нибудь и он, собираясь отметить нам, волен поступить с нами по своему усмотрению, то самый обычный способ смягчить его сердце -- это растрогать его своею покорностью и вызвать в нем чувство жалости и сострадания. И, однако, отвага и твердость -- средства прямо противоположные -- оказывали порою то же самое действие," -- так начинается самое же первое эссе.

Постепенно он начинает добавлять свои комментарии. Комментарии все разрастаются и разрастаются, подавляя текст и совершенно, порою, как сорняк, забивая заявленную тему. Глава "О хромых" начинается так: "Года два или три тому назад во Франции календарный год сократили на десять дней. Сколько перемен должно было последовать за этой реформой! Казалось, и земля и небо должны были бы перевернуться". И больше о хромых в этой главе нет ни слова."

Не знаю, все восторгаются Монтенем от первой до последней строчки его "Опытов". "Вы спрашиваете, какие книги читать? Читайте Монтеня, читайте медленно, не торопясь!.. Создайте для своей души такую интеллектуальную атмосферу, которая будет насыщена мыслью величайших умов... Но сперва я рекомендую вам прочесть Монтеня. Прочтите его от начала до конца и, когда окончите, начните снова" (Флобер). А мне так кажется, что едва автор оторвался от конкретных цитат и случаев, он оторвался от почвы, которая питала его дух.

"Для составления моих библиографических обзоров мне приходилось читать много разнообразных книг и статей, и мне нравилось не только размышление и писание, но и пестрое чтение само по себе. Вся эта масса книг и статей составляла самый разнообразный сброд, но и во всем этом сброде чувствовалось то обаятельное веяние жизни, без которого не может существовать самый мрачный из современных журналов" (Писарев). Вот это обаяние жизни, пленяющее в первых главах монтеневского труда, мало-помалу улетучивается к концу. Мораль для человека, пишущего в жанре эссе: черпай мысли из себя и из своего опыта, но не увлекайся чрез меру: человек слишком ограниченное существо, чтобы собой заполнить весь мир.

К содержанию

В. Вулф. "Комната в ее распоряжении"

В. Белл. Портрет В. Вулф (1911) Автор -- сестра писательницы

В своем эссе писательница рассуждает о том, почему так мало женщины преуспели в литературе. По ее мнению, причина этого -- неблагоприятные жизненные условия, в которые женщину ставило традиционное общество. В качестве примера она берет 2 элемента, как ей кажется, совершенно обязательных для нормального творчества -- независимый доход и собственную комнату -- и показывает, как туго со всем этим было до сего дня (начало XX в) у женщин.

Эссе Вулф и популярность жанра эссе

Эссе написано легко и увлекательно: от общих рассуждений писательница переходит к жизненным наблюдениям и ситуациям, а от них снова к аналитическим обобщениям.

Работа впервые опубликована знаменитым английским издательством Хогарт пресс в 1929 году и в этом же году почти одновременно появилась в США. Книга разошлась очень быстро, и для такого сорта литературы -- ибо это эссе, хотя и написано легко, но все же на довольно отвлеченную тему -- успех можно считать колоссальным. Достаточно сказать, что часть тиража (ок 600 экз) шла по подписке. Впервые на прилавках книга появилась 29 октября, а к 19 ноября все подписчики забрали свои заказы: пришлось печатать дополнительный тираж. То есть английская читательская публика к тому времени уже вполне созрела для интеллектуальной прозы.

Чего не скажешь о наших писателях. В начале 1990-х гг автор данной заметки принес перевод отдельных эпизодов вулфовского эссе в местный провинциальный альманах. Его редактор Кудинов (фамилия абсолютно ничего не говорящая читателям, хотя и подлинная) сказал: "Это не материал для литературного журнала. Слишком научно и наворотисто". А редактор другого журнала (их у нас на содержании администрации на Алтае 2) Козлов, кстати относящийся ко мне с симпатией, был еще категоричнее: "Я ничего не понял. Думал, думал, о чем это. И сказал себе, да это же как думский закон, ни больше ни меньше".

Впрочем, наш читатель гораздо умнее писателей. В одном из блогов Live journal'а я нашел довольно большой форум по "A room of her own" (английское название), из которого следовало, во-первых, что достаточное количество людей читало эссе по-английски, а, во-вторых, что проблема собственной комнаты для творчества весьма актуальна в нашей стране и в наше время.

После первой публикации эссе много раз переиздавалось, а еще чаще его фрагменты включались в различные антологии и хрестоматии. Еще в марте 1929 года (то есть до появления отдельного издания) оно было включено в антологию "Женщина и литературное творчество". В наше время ряд фрагментов без конца воспроизводится в аудиокнигах, особенности тот, где Вулф пытается проследить судьбу женщины шекспировского таланта (вымышленной сестры английского гения), если бы она вознамерилась повторить творческий путь своего "брата".

Кажется, литературный жанр эссе не располагает к разного рода инсценировкам и экранизациям. ("Это не литература," -- говорил Кудинов. -- "Вы просто плохо знаете литературу" -- "Я плохо? Да я уже 50 лет как поэт" -- "Талантливые поэты столько вообще не живут"). Тем не менее "Собственная комната" инсценировалась на телевидении дважды.

В качестве сюжета для одной из инсценировок как раз взят эпизод с талантливой "сестрой Шекспира". Она, переодевшись мужчиной, отправляется в Лондон. В нее (него, речь идет о нетрадиционных привязанностях) влюбляется молодой лорд, сама же она влюбляется в молоденькую актрису театра (намек на якобы на лесбиянство самой писательницы активно муссируемое у современных критиков и исследователей). Вот такая комедия ошибок весьма веселит зрителя. Кстати, на эту же тему шекспировой сестры существует популярная песня рок-группы Смитс.

Другая инсценировка принадлежит актрисе Э. Аткинс и была реализована Бостонским телевидением в рамках проекта "Театра шедевров" (Masterpiece Theatre) в 1991 г. Это моноспектакль, в котором актриса в роли Вирджинии Вулф дает лекцию в Оксфордском университете (эссе первоначально возникло из нескольких лекций, читанных там писательницей в 1928 г).

А чтобы это было не утомительно -- очень трудно концентрировать внимание зрителя на сплошном монологе в 53 минуты -- придуман интересный режиссерский ход. В собеседники лектору дается университетская аудитория, но не визуально, а через как бы производимые ею шумовые эффекты: смех, молчание, вопросы и реплики, которые обращены к лектору из воображаемого зала и на которые та живо реагирует, порою даже прерывая нить своих рассуждений.

Две инсценировки -- два типа представления явления культуры: попсовый и собственно культурный.

"Я предвижу, -- заносила писательница в своем дневнике накануне появления эссе, -- что я не добьюсь иной критики, чем увиливающая в шутовские пробежки... что пресса будет благожелательна, говорить об очаровании, блеске, кроме того, я буду атакована как феминиста и стану объектом намеков на сапфизм (неологизм писательницы = лесбиянство)... я получу массу писем от молоденьких женщин. Я боюсь, никто не примет меня всерьез".

Так все и случилось, как Вулф предвидела. До сих пор критика, как Земля вокруг Солнца, вертится вокруг этих тем. "Распущенность, феминизм и ненависть к мужчинам" -- так называется статья некоего Д. Рича, профессора Чикагского университета, читающего курс лекций по В. Вулф.

Однако все же всерьез писательницу приняли и ей посвящено много серьезных аналитических материалов. То есть восприятие ее творчества раздвоилось, как и в случае с упомянутыми экранизациями.

Литература в наше время стремительно умирает. "Вечные спутники" имеют некоторый шанс на выживание лишь нарвавшись на экранизацию, аудиовоспроизведение и другие современные средства. Одним из них является Интернет. В. Вулф благодаря ему получила очень широкое распространение. Ей посвящено несколько сайтов, а страниц, всяких там блогов, где как мячик перекидываются одни и те же сведения из справочников и энциклопедий, не счесть.

Однако Интернет имеет и собственные средства, которые так и хочется назвать художественными. В Алабамском университете, где существует один из сайтов о писательнице (позднее ставший платным и закрытым для широкой публики), собрана композиция из цитат этой "Комнаты" с именами женщин-писательниц. К цитатам добавлены сведения об этих писательницах и поэтессах, отрывки из их произведений. В результате получилось нечто совсем отличное от "Комнаты", но совершенно самостоятельное, цельное и независимое, куда эссе вошло лишь как один из компонентов. Возможно, этот тот путь, которым литературе суждено прорваться в будущее.

К содержанию

Стриндберг. "Одинокий"

"Тихая улочка" на окраине Стокгольма (Drottininggatan), по которой так любил гулять Стриндберг

Это произведение шведского писателя появилось в 1903 году, сначала в Париже в переводе на его любимый французский, и почти одновременно в Стокгольме на родном и не очень любимом им шведском.

Принято называть "Одинокий" романом. В нем писатель, в поисках одиночества поселяется на окраине Стокгольма. "А далее.." ничего не происходит: Стриндберг фиксирует состояния своего персонажа, навеянные одиночеством, мысли, какие-то случайные встречи, которые не служат завязками ни к какими событиям, и также заканчивается ни на чем. Словом, "Одинокий" -- роман не роман, ибо нет никакого сюжета, эссе не эссе, ибо слишком много в нем "художественного" -- "произведение слишком олитературено", как выразился Ясперс.

И это при том, что бессвязным набором эпизодов "роман" никак не назовешь: целостность его совершенно очевидна. В этом он похож на "Гамлета", где также нет пьесы в обычном смысле слова, и тем не менее нарастание драматизма ощутимо. На это, кстати, Стриндберг обращал внимание в своем подробнейшем разборе шекспировского шедевра, сделанного примерно в те же годы.

Было время, когда в литературоведении шли яростные споры: нужно ли изучать биографию писателя или лучше пристальнее вглядываться в его творчество. Действительно, когда читаешь биографические исследования, то охватывает недоумение об их смысле: одни подробно всматриваются в биографию, чтобы лучше понять писателя, другие, наоборот, пристально изучают произведения, чтобы оттуда выудить биографические сведения.

Стриндберг относится к тем писателям, фигура которых у критиков и исследователей совершенно заслоняет их творчество. Отчасти в этом виноват он сам: его романы и рассказы (а отчасти и пьесы) настолько до краев напичканы подробностями из его жизни, что применительно к ним пришлось даже изобретать специальный термин "автобиографическая проза". В своих романах писатель точен до мелочей: шведские краеведы до сих пор выкапывают у Стриндберга детали быта и нравов шведской провинции, а особенно Стокгольма рубежа XIX-XX веков.

Один современный литературовед, Х. Карссенберг даже составил подробную карту Стокгольма по описаниям писателя, в предоставлении материала для которой "Одинокий" занимает не последнее место. Выжимки из своего труда он разместил на сайте, где снабдил описание мест шведской столицы фотографиями, как нашими, так и времен Стриндберга: жаль только что написав статью по-английски, он, ничтоже сумняше, цитирует писателя на шведском: и кто такое, спрашивается, прочитает?

Такая биографичность произведений делает Стриндберга классиком поистине живым: люди узнают по описаниям улицы, по которым они ходят, обсуждают портреты людей, родственники которых живы до сих пор и которых в маленьком Стокгольме "все знают", судачат о событиях, о которых есть собственная память, а значит и мнение. Все это дает непосредственный, живой материал для сравнений.

Стриндберг в литературоведении

Однако биографический лейтмотив является превалирующим в исследовании творчества писателя не у одних шведов. Ясперс, знаменитый немецкий философ, не поленился отгрохать целую монографию "Стриндберг и Ван Гог", посвященную сопоставительному психологическому анализу двух художников. "Одинокий" в этом исследовании занимает целую главу, характеризуя последний этап творчества писателя.

Портрет шведа у немца получается нелицеприятным. Во всем Ясперс видит болезненное проявление мизантропии и пессимизма, психических черт "галлюцинаторного или бредового характера". "У [Стриндберга] звенит в ушах, он слышит собственные мысли так, как будто они озвучены голосом. На улице он делит прохожих на друзей и врагов. 'Попадаются незнакомые мне личности, которые источают такую враждебность, что я перехожу на другую сторону улицы'. Его внимание привлекают обрывки бумаги на улице: текст, напечатанный на них, оказывается каким-то образом связанным с его мыслями".

А вот что пишет о писателе времен "Одинокого" его датский коллега М. Андерсен-Нексе (из той же книги Ясперса): "Я знал, что получить доступ к Стриндбергу трудно... Он жил совершенно один, почти прячась от людей, и отворял дверь лишь нескольким близким друзьям... Собственно, почти никто не знал, где он живет; одни полагали, что Стриндберг серьезно болен, другие -- и таких было большинство -- что он страдает манией преследования и к нему не следует приближаться".

Заметим, что советский литературовед Неустроев наоборот называет "Одинокий" светлым, гармоничным, уравновешенным произведением, проникнутым тихой меланхолией и осенним принятием жизни (1986). И при такой противоположности оценок критики полностью согласны, что проза "Одинокого" ясна, прозрачна, удивительно гармонична. Тогда почему же вы делаете такие разные выводы?

К сожалению, современное литературоведение о Стриндберге пошло на поводу у психиатров и психологов, во всем видящих аномалии и параноид. Этим они мстят писателю за его откровенность и прямоту в высказываниях о себе любимом. Он признается в таких вещах, о которых мало кто решится написать о себе. Речь идет не о преступлениях или извращениях: вот как раз на этом пути Стриндберга бы поняли, а именно о "мелочах".

Так, узнав, что с ним жаждет встречи молодой человек, герой описывает об охватившем его ужасе: вдруг это сын, вдруг он потребует у него материальной помощи, или еще хуже поселится у него, сломав рай его поэтического одиночества, да еще и будет презирать его за то, что он "не инженер и не электрик".

Если шведский театр не может жить без Стриндберга, то в других странах его произведения ставятся и экранизируются сравнительно мало. Однако биография писателя стала одной из популярных тем современного искусства, встречаясь в самых неожиданных местах и видах. "Великолепное состояние, пока я читал Стриндберга ("Одинокий"). Я читал его, не чтобы читать, но чтобы покоиться на его груди. Он держал меня как пацана на своей левой руке. Я сидел там, как человек на статуе" (Кафка из "Дневников").

Такая биографичность и пристальное внимание к психологическому облику писателя во многом мешают его восприятию. В частности, не замечается, что своим "Одиноким" Стриндберг как майский клещ присосался к давней литературной традиции. Вот Пушкин, прославляет поэтическое одиночество в сельской глуши:

"[деревня],
Где дни мои текли в глуши,
Исполнены страстей и лени
И снов задумчивой души"

"давно, усталый раб
замыслил я побег
в обитель давнюю трудов и [каких-то там] нег"

Пушкин не мог знать Стриндберга, живя почти на 100 лет раньше, Стриндберг навряд ли читал Пушкина, ибо в отличие от Л. Толстого и Достоевского наш основоположник тогда отнюдь не был обласкан лучами европейской славы. И тем не менее сходство в их мыслях очевидно.

Можно привести множество других примеров с тем же наклонением мыслей. Дидро (тот самый Дидро, которого словно жареный петух клевал в задницу вмешиваться во все споры и заварушки эпохи) прославляет в письмах к своей любовнице уединенную хижину, где он рано встает и рано ложится, до обеда пишет, после -- гуляет и читает любимого Гомера.

Сельское уединение, как поэтический рай прославляет Кохановский, подробно описывает в письмах друзьям Петрарака.

А началось все с элегий Горация, но и тот пишет, что в своем стремлении к сельской простоте он идет за греками -- Феокритом и Еврипидом. Последний уезжал из Афин, чтобы творить под рокот моря на уединенном острове, а под конец жизни вообще оставил тогдашнюю мировую столицу. И пусть одинокий Стриндберга бежал не в деревню, а на городские окраины Стокгольма, достаток, спокойное творчество были для него тем же самым недостижимым (в жизни, ибо в романе-то он как раз его достигает) идеалом, что и сотен поэтов до и после него.

К содержанию