Содержание

• "Роман об Александре Великом"
• "Окассен и Николетта"
• Рабле. "Гаргантюа и Пантагрюэль"
• "Письма португальской монахини"
• Сервантес. "Дон-Кихот"
• Д. Дефо. "Робинзон Крузо"
• Джонатан Свифт "Путешествия Гулливера"
• Г. Фильдинг. "История Тома Джонса, найденыша"
• Прево. "Манон Леско"
• Лесаж. "Приключения Жиль Блаза"
• Ш. де Лакло. "Опасные связи"
• И. В. Гете. "Страдания ю. Вертера"
• Вальтер Скотт. "Айвенго"
• В. Скотт. "Квентин Дорвард"
• Д. Остин. "Гордость и предубеждение"
• Бенджамин Констан. "Адольф"

"Роман об Александре Великом"

Мозаика с изображением Александра

Роман об Александре Великом -- это собственно говоря не роман в современном смысле слова, а коллекция легенд и анекдотов о жизни и подвигах прославленного полководца с весьма сомнительной художественной ценностью, однако настолько популярная, что ставит под сомнение способность человечества сохранять в памяти только великое и достойное. Роман был популярен в основном в средние века, но и новое время ему отдало и продолжает отдавать незаслуженную дань.

Уже при жизни имя Александра обрастало легендами, чему в немалой степени содействовал он сам, таская за собой в обозе целую кучу историков и философов. Самым известным был Каллисфен, над которым уже изрядно потешались современники. Например, он описывал, как в Киликии (совр. Турция) расступилось море, чтобы пропустить войска Александра. Другой историк, Онесекрит рассказывает, как на смертном одре царю явилась Талестрис, мифическая царица амазонок. Лисимах, один из полководцев Александра, а потом диадохов (царей, разорвавших на куски его державу), лично присутствовавший при смертном ложе, слушая этот отрывок изумился: "А где же я был в это время?"

Тем не менее анналы истории не сохранили описания похода ни одного из многочисленной рати непосредственных очевидцев александрова похода. Позднее его жизнь была описана Аппианом, Плутархом, Дионисием Галикарнасским. Эти описания и послужили основой наших сведений об Александре. Все же и труды фантазеров также не пропали даром. Где-то в III в уже нашей эры возник "Роман об Александре", как раз приписываемый Каллисфену. Но поскольку Каллисфен умер раньше своего повелителя, а роман пестрит событиями из посмертной истории царя, историки называют неизвестного автора Псевдо-Каллисфеном.

Переводы романа

Роман был написан на греческом языке, и с него уже делались многочисленные переводы на армянский, сирийский, еврейский (Hebrew) и др. языки позднеантичной ойкумены. Поскольку в то время такое понятие, как аутентичность текста еще не было изобретено, переводили кто во что горазд, не останавливаясь перед сокращениями и расширениями, а также вставкой живописных подробностей, ускользнувших от свидетелей событий. Особенно старались восточные "переводчики". Роман расцветился волшебными историями и чудесами, к полководцам и противникам Александра добавились сирены, кентавры, грифоны и прочие фантастические существа.

Именно с восточных версий был сделан и древнерусский перевод, сохранявший популярность и в XIX веке, правда, все больше в мещанской и купеческой среде, где долгими зимними вечерами, собравшись у лучины, пацаны и взрослые с захватывающим вниманием слушали о подвигах греческого царя. "Роман об Александре", правда в форме сказки, входил в круг излюбленного чтения (вернее слушания) наших сибирских авторов Потанина и Гребенщикова.

Восточные версии романа нашли многочисленное переложение на Востоке. Известен даже монгольский вариант романа, в котором македонский царь пьет кровь и изо лба у него растет рог. Один из эпизодов романа вошел в Коран, другие эпизоды были пересказаны в "Шах-намэ" и до сих пор в составе поэмы читаются в иранских, афганских кишлаках под дурманящий аромат анаши. "Роман об Александре" был переработан одним из величайших восточных классиков Низами ("Искандернамэ") и в свою очередь стал источником многочисленных влияний и подражаний в восточных странах.

На латинский язык роман был переведен Юлиусом Валерием под названием "История Александра Великого" в IV веке и с этого момента пошло увлечение и наслаждение романом в западных странах, где он был переведен на все европейские языки, переиначившись на рыцарский лад, и став одним из знаменитейших куртуазных романов, где рыцарские подвиги Александра перемежались с галантными приключениями царя в объятиях восточных красавиц Роксан и Зюлееек.

Разумеется, церковь не могла одобрять аморальные аспекты романа и как могла противостояла им, в том числе и на литературной ниве. Так, где-то в сер. XII века немецкий монах Лампрехт переработал роман в благочестивом виде, где Александр несет заблудшим восточным овцам свет христовой истины.

Были замечены в этих сочинениях и некоторые позывы к истине. В английской книге "Войны Александра" царь изображается как богатырь, сотнями валящий противников, но гордыня не спасает его от краха, ибо он игнорирует божью благодать. Другой монах, уже французский Александр де Берней, правда, отдавая должное подвигами Александра по типу Геракла или аргонавтов, перемешал эпизоды романа с историческими сведениями из Плутарха, Аппиана и устранил по возможности все чудеса и волшебства.

В XVI веке Амио переводит на французский язык "Жизнеописания" Плутарха, в том числе и А. Македонского. С этого времени именно Плутарх становится главным авторитетом по жизни Александра, отодвигая популярность "Романа об Александре" в народные малообразованные низы (правда, еще в 1600 в школьном английском учебнике латинского языка приводятся эпизоды из "Романа"). "Роман об Александре" становится объектом изучения литературоведов и историков, покидая читательский уровень.

XX век с его кино и экранизациями не мог пройти мимо фигуры Александра. Невозможно упомянуть все их. Экранизации Р. Россена (1956), Т. Ангелопулоса, О. Стоуна с массой голливудских звезд (2004) -- самые известные. Характерно, что если ранние экранизации базировались на Плутархе и Аппиане, вернее на исторических биографиях, основанных на этих античных авторах, то новые уже не брезгуют и "Романом об Александре", ибо строгая классика не дает нужного размаха фантазии, подкрепленной возможностями компьютерной графики.

А уж поп-культура та буквально ухватилась за "Роман". В песенке группы "Айрон Майден" "Когда-то во времени" отец Александра поет под завывания тяжелого рока: "Сынок, требуй для себя другого царства, ибо то, которое я тебе оставляю, явно маловато для тебя".

К содержанию

"Окассен и Николетта"

Окассен -- театральная постановка 2000-х гг

"Окассен и Николетта" -- это рассказ о беззаветной любви двух юных сердец, любви, преодолевающей все преграды и препятствия. Героев разлучает и их социальное положение: он -- графский сын, она -- пленница-сарацинка, и вера: он -- христианин, она -- мусульманка (ирония здесь в том, что христианин Окассен носит типично арабское имя (Аль-Касим), мусульманка же Николетта -- типично французское). Разлучают любящих и воля отца героя, мечтающего о совсем другом браке для сына, разлучают морские пираты, захватившие корабль, на котором плывет Николетта, и т. д.

"Окассен и Николетта" принадлежит к жанру так называемой "песни-сказки", где прозаические отрывки чередуются со стихотворными и является единственным образцом этого средневекового некогда, судя по сохранившимся косвенным сведениям, очень распространенного и популярного жанра. Сам жанр восходит к т. н. греческому роману с его разлуками и воссоединениями, немыслимыми приключениями, идиллическими картинками и т. п. Однако непосредственным источником французского текста (роман был создан в Аквитании или Провансе где-то в начале XIII в) явилась арабская любовная новелла.

Вот такими окольными путями ходит литература: арабы позаимствовали сюжет у греков, а от арабов он снова вернулся в Европу. Но по пути насытился арабским элементом: прежде всего, чисто прозаический греческий текст арабы до предела насытили стихами, вернее, песнями.

Ибо в отличие он нашего времени средневековый роман -- это не сугубое чтение, а маленькое представление. Его исполняли миннезингеры при королевских и рыцарских дворах, перемежая чтение пением и даже драматическими сценками. По крайней мере, на полях "Окассен и Николетты" были найдены знаки, идентифицированные исследователем романа Барруа как музыкальные.

История данного романа -- это в миниатюре история отношения к любви двух юных сердец, любви как первого позыва человека.

Хождение романа по литературным тропам

Хотя до нашего времени дошел всего один список романа, его популярность, судя по многочисленным пересказам, была громадной по всей Европе. И по всей видимости, "Окассен и Николетта" воспринималась именно как история идеальной любви, так не похожей на реалии средневековой жизни.

Правда, до нашего времени большая часть пересказов досталась из времен Возрождения, где чистая и целомудренная любовь героев пародировалась и пересказывалась с добавлением таких подробностей, что они пришлись бы вполне по нраву и современным любителям клубнички. Одним из самых известных зубоскалов на счет влюбленной парочки был небезызвестный итальянский писатель Д. Боккаччо, многие из новелл которого воспроизводят перипетии "Окассена" (или др. романов этого рода), но сдабривают слюни и слезы героев мощной дозой эротики.

Наступил галантный век, и на рынке культурных ценностей вновь появился спрос на идеальные чувства. Но теперь свежесть и естественная стыдливость молодых людей переросли в утонченность, изящество, и где-то даже жеманство. В 1780 слух диких парижан, уставших от проказливой музы Фрагонара и Бретона, покорила опера Гретри на либретто Сэдена, где рыцарь Окассен превратился в пастушка, а плененная сарацинка Николетта в пастушку.

Той же утонченностью чувств был пленен и Блок. В своей драме "Крест и роза", основанной на средневековом материале, наш поэт, буквально влюбившийся в "Окассена и Николетт", правда в том галантном переводе XVIII века, который несколько уходил от средневековой простоты, разными способами прилаживал поразившую его воображение деталь из романа: "Николетта идет по саду, приподнимая платье, чтобы роса его не замочила". Правда, так и не ввел эту деталь в окончательный текст (позднее он все же использовал ее в стихах).

Уже на рубеже тысячелетий Клермонский театр (Франция), специализирующийся на приспособлении самой что ни на есть древней классики к современным реалиям, инсценировал роман, даже не в пьесу, а в какое-то немыслимое представление с волшебниками, рыцарями, закованными в броню, амазонками, барочными тронами -- "Николетта и Окассен против злого волшебника".

Постановщики поднатужились сохранить оригинальный текст средневекового романа с его приколами и языковой игрой, (ведь это XIII век ввел в западную литературу рифму, и тогдашние авторы буквально наслаждались этой новинкой, лепя ее к месту и ни к месту). одновременно придав ему форму, приемлемую для современного зрителя, уже пресытившегося сходными историями юных сердец ("Ромео и Джульетта", "Страдания юного Вертера", "Эмиль").

Так, чтобы сохранить средневековый колорит, текст был переложен в классический для французской драмы торжественный александрийский стих, был введен персонаж рассказчика, декламирующего, а частично и пропевающего текст. Причем музыкальное сопровождение было подобрано так, чтобы создавался эффект звучания средневековой музыки.

Из нововведений следует отметить фигуру колдуна, который своими монологами, аллюзирующеми на Шекспире, мешает наивную историю с философской подоплекой позднейшей европейской традицией. Этот же колдун превращает Николетту в фею, что дает возможность порезвиться с представлением в духе фэнтэзи и поморочить зрителя разными компьютерными эффектами.

Словом, "Окассен и Николетта" как культурное явление продолжают жить и вербовать себе новых потребителей.

К содержанию

Рабле. "Гаргантюа и Пантагрюэль"

Гаргантюа (илл Доре)

"Гаргантюа и Пантагрюэль" -- серия из 5 романов о двух добрых великанах-обжорах, отце и сыне. Анонимный роман с таким название в виде народной книги бытовал во Франции задолго до Рабле и пользовался огромной популярностью. Так что когда книга вышла в 1532 году из печати, она упала на благодатную почву народной популярности. Сегодня бы с Рабле сдернули немаленькую сумму за использование чужого бренда, на который бы при всей анонимности обязательно нашелся бы хозяин. Правдоискателей не остановило бы даже то, что автор практически полностью переписал роман, и от народных героев кроме названия ничего не осталось.

Впрочем, предвидя будущие времена, Рабле также издал свой роман анонимно. К тому же после первых лет ренессансовской оттепели во Франции настали черные времена, и инквизиция немало пошаливала.

"Гаргантюа и Пантагрюэль" в традиционном понимании рассматривается как сатирический роман, высмеивающий общественные нравы, в т. ч. монархию и церковь, хотя сам Рабле был весьма близок со многими церковниками, а у епископа Жофруа д'Этиссака, своего однокашника, долгое время был синекурным секретарем. Кроме того, уже в конце жизни он и сам получил приход, и таким образом, ничего не накопивший за долгую жизнь писатель, имел вполне обеспеченную старость.

Еще больше в "Гаргантюа" Рабле издевается над многими человеческими пороками, не оставляя без внимания насмешки ни одной человеческой профессии, ни одной слабости. Отпародировал он и весьма почитаемого -- едва ли не на одном уровне с Евангелием -- Гомера, отцов церкви, да и своих собратьев-гуманистов нет-нет да и кольнет шуткой.

Много в его романе и грубовато-физиологического, "раблезианского" юмора, особенно на тему обжорства, испражнений и секса пополам с пьянством. Все это создало писателю репутацию циника и развратника, что совершенно не соотносится ни с его вполне целомудренным образом жизни, ни с его идеалом свободной, сильной, духовно богатой, многосторонней личности. На дверях Телемского аббатства -- которое он рисует как идеал человеческого общежития, -- красуется надпись: "Делай что хочешь".

"Гаргантюа" в литературоведении"

В течение 4 столетий роман, или романы, более или менее мирно наслаждались заслуженной славой, изучались разными писателями на предмет подражаний (осталось три экземпляра разных частей романа вдрызг исписанных рукой Стерна -- известного хохмача XVIII века, а сколько раз он читал Рабле, подсчитать невозможно), преспокойненько переводились на разные языки (в том числе несколько раз и всякий раз неудачно на русский) и казались такими же простыми и понятными, как... да как язык, на котором мы говорим.

Но вот настал XX век с его литературоведческой гипертрофией, и "Гаргантюа", как на адском вертеле стали поджаривать со всех сторон. Больше всего в этом преуспел наш соотечественник М. Бахтин. Вы что, ребята, думаете, что вы понимаете эту книгу? -- прямо в лицо он бросил раблеведческому сословию, не говоря уже о рядовых читателях, -- ничего-то вы не понимаете.

Нужно не просто так читать роман и гоготать над разными там сексами и обжорствами героев, а проанализировать социальную систему Ренессанса и сравнить их между собой. Также нужно сопоставить язык общепринятый и разрешенный с языком улицы, языком запрещенным.

И тогда, вещает Бахтин, вы поймете что в романе постоянно борются язык карнавала, когда в раз в году люди могли говорить, все что ни попадя на язык, невзирая на чины и ранги, и язык гротескного реализма, который он обозначает как изысканный жаргон образованных слоев, своеобразную литературную моду XVI века.

"Рабле откровенно использует уже профанированный народной книгой и сильно преображенный самим Рабле язык авантюрно-рыцарского повествования, а также язык народного карнавала и 'плебейских' жанров для разработки гуманистической утопии и гуманистической сатиры".

Не вдаваясь в справедливость бахтинского анализа (при чем здесь, правда, Рабле -- непонятно), заметим, что сама эта идея о двух языках выстрадана им из собственного опыта жизни при Советах, когда он был выслан в Мордовию, хорошо хоть не в лагеря, а в местный образовательный гадюшник, и очень досконально освоил разницу между тем, что можно было говорить прямо, а что иносказательно. Так что читая иного интерпретатора, неплохо бы его самого проинтерпретировать на предмет происхождения его собственных идей, которые проникают в его мозг из жизни, а никак не из интерпретируемого текста.

Известность Бахтина шагнула очень широко, у него объявилась масса последователей, причем и в англоязычных странах и в традиционной цитадели солидного литературоведения, в Германии.

Французам, которые собственно и породили первоисточник, это показалось очень обидным, и они в противовес нашему пытаются выдвинуть собственных интерпретаторов. Так некто М. Холкист (Holquist) в своей книге под заглавием "Диалогизм. Бахтин и его мир" (2002) выдвигает концепцию, что вся эта антитеза карнавала и гротескного реализма не так уж принципиальна. А вот если вы не знакомы с античной мифологией, не видите, что обжоры Гаргантюа и Пантагрюэль -- это хтонические боги, через жизненные процессы которых, происходит постоянное пересоздание мира, вам и браться за чтение романа не стоит. Правда, пока славы Бахтина этот автор не достиг.

Все эти исследования читать интересно и забавно, а когда открываешь книгу Рабле -- ее тоже читать интересно и забавно (хотя может, на современный вкус, и несколько утомительно). При этом такое ощущение, что одно чтение никак не связано со вторым: Рабле про свое, Бахтин и др. про свое.

..."Живот не имеет ушей, иначе его можно было бы наполнить умными словами", -- как говорил Рабле.

К содержанию

"Письма португальской монахини"

Обложка к книге, иллюстрированная в традиционной манере (слева) и Матиссом

"Письма" впервые увидели свет в Париже -- или Бельгии, Париж на титуле был указан, как полагают, облыжно -- и содержат жалобы брошенной женщины ее бывшему любовнику, французскому офицеру. "Письма" вышли без указания автора, произвели фурор на читающую публику, который то угасая, то усиливаясь, не утихает до сих пор. Основной спор разгорелся по поводу авторства писем, которого то находили, то снова теряли. Пока на это все еще вакантное место не был назначен кавалер Гийераг (Guilleragues), дипломат и литератор, друг Мольера и Руссо (который Жан-Батист), а более известный своими светскими похождениями и разудалыми письмами и эпиграммами:

Esprit né pour la cour, et maître en l'art de plaire, Guilleragues, qui sais et parler et te taire, Apprends-moi si je dois ou me taire, ou parler,

-- так его припечатал в своей знаменитой эпиграмме Буало (Дух, рожденный для двора, мэтр в искусстве нравиться, знает и когда говорить, а когда молчать, Гийераг, научи-ка меня то ли мне промолчать, то ли сказать [надо думать -- про тебя]).

Письма поразили тогдашнюю публику и поражают до сих пор, когда обнажиться и заголиться, как физически, так и духовно уже и не западло, абсолютной откровенностью и тотальным самопризнанием. То что отличает их от современных откровений, так это интенсивность страсти, мощные колебания между надеждой и отчаянием, глубина и богатство эмоциональной внутренней жизни, то чего так не хватает нынешним обнажающимся: обнажились-то обнажились, а смотреть, кроме телес не на что.

Вот небольшой эпизод, свидетельствующий об их непроходимой с веками актуальности. В начале XX века польский литератор Пшебышевский, включившись в модную тогда дискуссию об авторстве "Писем", высказал свое мнение на 60 страницах с переводом 2-х из пяти писем, которые тремя годами позже (в 1911) он дополнил остальными. Этот перевод махом стал популярным чтивом скучающих барышень, одновременно войдя в литературные шедевры. Мало того именно за этот перевод Пшебышевского помещают во всех тамошних учебниках как основоположника жанра психологической прозы в польской литературе.

Зря смеетесь: перевод таких вещей дело непростое. Для своей страсти разбушевавшаяся монашка находит наряду с amour еще полтора десятка обозначений. В кратком же пересказе этого произведения на русский язык (по объему пересказ сопоставим с оригиналом), кроме как "любовь" для обозначения ее страсти ничего иного наши выдумать так и не смогли.

Иллюстрации

Страница книги

Удивительно, но роман привлекал множество художников в бессмысленных попытках найти ему иллюстративный эквивалент. Бессмысленный, потому что в самом тексте "Писем" нет никаких визуальных образов, никаких описаний. Голимое извержение страсти, почти без примет времени и места. Если бы роман был назван "Письма русской монахини", то не изменив ни слова, его можно было бы читать, даже не заметив подмены.

А ведь какие художники брались за задачу. Классическими считаются иллюстрации Матисса к изданию 1946 года. Художник пробился над письмами битых 3 года. Каждое письмо романа в издании сопровождают определенные декоративные мотивы: цветики, в которых доминирует цветок, как пишут знатоки, граната и лицо самой монахини: выражение которого меняется от иллюстрации к иллюстрации, выражая каждый раз какое-нибудь новое чувство: восторг, надежду, тревогу, гнев, снисхождение, а в самом последнем письме, пройдя как по нотам всю гамму чувств, героиня Матисса докатилась до смирения: выдохлась, надо полагать.

В качестве образцов для художника, опять же как пишут исследователи, потому что из самих картинок вы этого не вычлените, послужили реальные монашки, в частности, одна из них, которая еще до монашеского пострига работала медсестрой и ухаживала за больным художником. Много образцов дали художники мавританки, которых Матисс массами наблюдал во время своего краткосрочного туристического вояжа в Марокко (должно быть, под чадру заглядывал), то есть женщин, которые вынуждены или должны были скрывать свою страсть под покровом целомудрия.

Матисс в своей жизни много чего наиллюстрировал и даже присочинил для этого своеобразное credo:

"Есть разница между художественным оформлением и иллюстрациями. Художник и писатель должны работать вместе, не смешивая свои задачи, но параллельно. Рисунок должен быть пластическим эквивалентом поэмы. Я сказал бы, что это не первая и вторая скрипка, а концертный ансамбль".

То-то он поругался с Джойсом, которому эта художественная отсебятина всю плешь переела при иллюстрировании "Улисса". Ну а Гийераг, он умер в XVII веке, и, естественно, претензий предъявить не мог. Хотя, мне кажется, иллюстрации, хотя и не дают никакого представления ни о содержании, ни об эпохе, ни даже о настроении книги, но читать ее не мешают. Ну болтаются там рядом с текстом какие-то силуэты, и пусть себе болтаются: есть не просят, по крайней мере.

И все же классическая иллюстрация, вроде на приведенной обложке, для читателя как-то привычнее и понятнее, чем вся эта высокохудожественная отсебятина гения.

А вот так увидили ту же самую монашку Модильяни (слева) и Эшер (справа)

Экранизации

Роман (а как еще определить жанр писем?), был дважды экранизирован, причем последний раз в 2009. На первый взгляд задача перелицевать "Письма" в киноформу представляется непосильной и даже нелепой. Произведение складывается из 5-ти коротких писем (ок 8000 слов). Достаточно сказать, что в 250-страничном издании писем 1973 г в серии "Литературные памятники", сами письма занимают едва 40 мелкоформатных страниц или чуть больше 1 печатного листа (даже на публикацию не тянет).

Мало того, никаких событий в повествовании не происходит: бесконечные вариации на тему "вот я любила тебя, а ты меня бросил", "вчера мы вышли на прогулку и я думала, как я любила тебя, а ты меня бросил", "и еще отец прислал мне письмо, когда я размышляла о том, как я любила тебя, а ты меня бросил" (собственно говоря, если кто интересуется содержанием "Писем", то вот вам их полный пересказ).

Но авторы фильма (некто Евгений Грин) нашли, как мне кажется, интересный ход. Молодая французская актриса португальского происхождения приезжает в Лиссабон, где она как раз должна сниматься в фильме по этим "Письмам". Сама актриса уже имела неудачный любовный опыт, чем-то сходный с опытом монахини Марианны.

В Лиссабоне она попадает в водоворот событий и встреч, среди которых и рефлектирующий племянник высокопоставленного при Салазаре чиновника, и исторические и даже мифические персонажи. Все эти встречи орнаментированы шокирующими зрителя фадо (чем можно шокировать современного зрителя, я просто теряюсь в догадках; что же касается фадо -- то это не только острое португальское блюдо, но и национальный жанр, нечто отдаленно вроде нашего городского романса). В конце концов она рожает ребенка при весьма мистических обстоятельствах с многозначительным символическим намеком в конце.

Прикол фильма в том, что эти самые фадо -- диалоги -- как раз впрямую и воспроизводят текст знаменитых "Писем". При этом среди персонажей фильма затесался и их адресат, которые ничем, кроме чтения писем, себя на экране не проявляет: вот и получилось, что одни страдают, а другие почитывают себе для удовольствия письма

Был ли эксперимент удачным, сказать трудно. Американский критик называет фильм туристической джинсой, но туристической особого рода, "экзальтированного, напичканного литературными и историческими реминисценциями и переливающего интенсивной меланхолией одновременно обольстительной и странной" (перевел как мог эту белиберду: кому не нравится, попробуйте сами -- "Some of the pleasures of the film are undeniably touristic, but this is tourism of an especially exalted kind, saturated with literary and historical references and infused with a melancholy intensity that is both seductive and strange"). Напротив, немецкому рецензенту диалоги кажутся вымученными и надуманными, то есть сами "Письма" пришпилены к фильму как к корове седло.

Во всяком случае попытки такого рода мне не кажутся бесполезными. Литература, как жанр искусства умирает, кино же еще находится в зачаточном состоянии, культурное достояние, созданное литературой сохранится настолько, насколько удачно оно сможет адаптироваться в новые формы.

К содержанию

Сервантес. "Дон-Кихот"

Иллюстрация Доре

Шествие Дон-Кихота по дорогам славы

В июле 1604 года Сервантес продал права на издание "Хитроумного идальго дон Кихота из Ламанчи" (ныне известна как 1-ая часть "Дон Кихота") издателю Ф. де Роблесу, а уже в январе 1605 года книга вышла из печати. Большая часть тиража (ок 400 экз) была отправлена в Америку, но до Перу из-за кораблекрушения едва дошло 70 экземпляров. Тем не менее книга с быстротой степного пожара снискала популярность и уже к августу 1605 года в Мадриде появилось еще 2 ее издания.

Впрочем, еще до выхода в свет роман получил хорошее паблисити. В частности, многие его сцены читались автором при дворе г. Бехарского, где присутствовала как знать, так и представители артистической богемы (известен даже отзыв о книге Л. де Вега). А вскоре книга попала за рубеж, где так же добилась быстрой популярности: уже в 1607 появилось брюссельское издание, а в 1610 -- миланское. Однако из-за неудачно составленного договора автор от своего успеха ничего не поимел.

Популярность романа была так велика, что вскорости появись многочисленные подделки и "продолжения" романа, самая знаменитая из которых (1614) принадлежала, как полагают, некоему Алонсо де Авилланеде. Подделка так задела писателя, что во второй части своей книги он то и дело клеймит позором своего непрошенного соавтора. Другой примазыватель к чужой славе -- Аугустин Санчес -- выпустил сокращенную версию романа (150 страниц вместо 750), которая также не избегла успеха.

Еще при жизни Сервантеса и вскоре после его смерти обе части романа были переведены на основные европейские языки. Так на английском языке Сервантес заговорил в 1612, и Шекспир, учитывая моду на роман, вполне мог читать его, чего не скажешь об испанце в отношении пьес Шекспира, известность которых тогда так и не переползла Ла Манша.

Переводы частенько делались, правда, не с испанского, а с французского. Роман при этом рассматривался как собрание приколов, и переводчики не стеснялись добавлять от себя непристойные и фривольные сцены, особенно когда в действие вступал Санчо Панса. Один из таких переводов был назван Ормсби "хуже чем недостойным".

Только в XVIII веке на английском появилось два хороших перевода -- Ч. Джервиса (1742) и Т. Смолетта, хотя в погоне за точностью, они несколько и подсушили искрометный сервантесовский текст. А классический английский текст восходит к переводу Ормсби 1885 года. Несмотря на это, переводы продолжались и продолжаются до наших дней.

Критическая оценка романа

Разные эпохи по-разному оценивали роман. Сначала он рассматривался как чисто комический. Начало XIX века в лице романтизма приписало Дон Кихоту героическое начало: правота энтузиаста-одиночки против удушающего здравого смысла. Для реалистов "Дон Кихот" стал социальным романом, а его главное достоинство виделось в правдивом изображении современной Сервантесу Испании.

XX век снабдил идею множеством совершенно вычурных толкований. Борхес написал небольшой роман "Пьер Менар -- автор 'Дон Кихота'" (1939), где главный персонаж слово в слово переписывает сервантесовское произведение, не стесняясь утверждать, что он как раз и является его подлинным автором, ибо он видит подлинный смысл произведения, в то время как Сервантес писал свой шедевр бесхитростно, сам не понимая глубин заложенных в нем идей.

"Дон-Кихот" не только оказал огромное влияние на литературу, но его образы и сюжетные ходы впрямую использовались писателями. Английская писательница Ш. Леннокс написала роман "Донья Кихот" (1752), где сюжет переиначен под женский персонаж. В пьесе Т. Уильямса "Камино Реал" (1953) Дон Кихот продолжает свои подвиги, но уже бросаясь не на ветряные мельницы, а на грузовики и бетономешалки. В романе "Дон Кихот: что за сон" (1986) Кати Акер подвиги кастильского рыцаря предстают как бред, обкурившегося панка.

А Грэм Грин в своей версии "Монсеньор Кихот" делает далекого потомка рыцаря священником, который с таким же неистовством, с каким Дон Кихот бросался на ветряные мельницы, выступает в защиту гуманистических ценностей, в чем ему помогает новый Санчо Панса, коммунист.

Дважды сыграл Дон Кихот замечательный совартист Н. Черкасов. Сначала в театральной постановке, где рыцарь и его оруженосец путешествуют на трехколесных велосипедах и весело прикалываются над святошами, заносчивыми дворянами, жадными лавочниками. А потом в цветной экранизации 1957, где уже на кону серьезная идея -- право мечты иметь место быть в реальности.

Дон-Кихот с его идеализмом и борьбой за правду несмотря ни на что, стал одним из ключевых образов советской культуры, едва ли не на уровне Чапая и Павки Корчагина. Кроме прямых и косвенных экранизаций (фильм 1988 г, "Дульсинея Тобосская" 1979), образ дон-кихота так и мельтешит под разным соусам в романах, пьесах и кинофильмах советского времени. Вот только некоторые фильмы дон-кихотовской тематики:

• "Дети Дон-Кихота" 1965, в одном из эпизодов которого 10-летние мальцы подались в Африку воевать с колонизаторами.
• "Листопад" Данелия (1966), где вопреки приказам начальства главный герой самовольно вливает в цистерну с вином дорогущий препарат. И только для того, чтобы соблюсти технологические нормы, которые во имя плана откровенно игнорируются начальством.
• "Берегись автомобиля" (1966), где дон-кихотовскими методами борется с воровством ничем не примечательный страховой агент.
• "День-деньской" (1976). Здесь Дон-Кихот солидный дядька, сибирский богатырь Андреев. И работает он директором крупного завода. Во имя будущего этот состоятельный человек прямо нарушает план, пуская отпущенные на строительство деньги совсем на другие цели: предвидя устаревание технологий, он на свой риск начинает реконструкцию предприятия. Ясно, что за такое ему придется как минимум лишиться партбилета, а как максимум сесть на нары, он идет на это только во имя технического прогресса.

И т. д.

В 2007 году по проведенной анкете Нобелевского института "Дон Кихот" вошел в 100 лучших книг всех времен наряду с "Долиной гениев" Мурасаки и "Греком Зорбой" Казанзакиса -- Сервантес, наверное, предпочел бы от такого соседства держаться подальше.

К содержанию

Д. Дефо. "Робинзон Крузо"

Остатки следов лагеря, где, вероятно, жил Селькирк

Робинзон реальный и "Робинзон" Дефо

Роман был впервые опубликован в 1719 году и сразу же вызвал бурный успех. Одна из слагаемых успеха базировалась на том, что Дефо к тому времени был уже достаточно популярен, а вторая -- что он схватился за историю, которая уже много лет будоражила читательское воображение английской аудитории.

В 1709 году на родину был доставлен шотландский моряк А. Селькирк, который в течение нескольких лет жил на необитаемом острове недалеко от Чили (позднее Дефо перенес действие в венесуэльское прибрежье), и пережил эту невзгоду вполне благополучно. Журналист Роджерс в 1712 составил нечто вроде журналистского расследования об этом событии, которое было потом растиражировано во множестве литподелок, в том числе и в небесталанном очерке Р. Стиля, но публике было все мало.

Широко распространено превратное мнение, что лучшие литературные идеи те, которые рождены жизнью. Даже беглого сравнения романа с фактами достаточно, чтобы увидеть, как далеко Дефо разошелся с первоначальным материалом. Причем разошелся не только по факту, но и по сути. Его Робинзон -- типичный буржуа, практический, деловой, карабкающийся изо всех сил, как бы судьба его не мяла. При этом не столько сам приспосабливающийся к обстоятельствам, сколько подминающий их под себя. В этом смысле роман писателя -- это гимн человеку бизнеса, человеку тогда нового, поднимающегося класса.

Напротив, Селькирк выжил именно потому, что стал постепенно утрачивать навыки цивилизованного человека, скатываясь к образу жизни четвероного. На острове он одичал настолько, что когда пришло спасение, он поразил спасателей своим полным безразличием к встрече с ними. За время одиночной жизни он так навострился бегать и лазать, что догонял диких (вернее одичавших) коз и, разрывая их руками, тут же пожирал сырое мясо.

Таким образом писатель воплощает некие свои идеи, внешние события служат лишь импульсом для чего.

Литературная предыстория романа

Другой момент. Так же сомнительна мысль, что литературное произведение идет от "жизни". Одно литературное произведение идет от другого литературного произведения; и никак иначе. Тим Северин в своей книге "Ища Р. Крузо" (2002) приводит целый букет возможных источников, от которых мог отталкиваться Дефо.

На первое место следует поставить роман испанского писателя Б. Грасиана "Критикон" (1651-1657). Во-первых, потому что этот роман уже в 1681 вышел в Англии в переводе дипломата и знатока Востока П. Рико (P. Reacaut) и произвел должное впечатление на литературный мир. Вечный насмешник Дефо Свифт прочитал роман с карандашом, или что там у него было, в руках. И позднее на этом основании упрекал автора "Робинзона Крузо" в литературном разбое, на что Дефо отвечал, что ни о каком Грасиане, ни о "Критиконе", он ни сном ни духом.

А во-вторых, потому что у Грасиана, жизнь на необитаемом острове его героя была не кратковременным эпизодом в плотной вязи многочисленных лиц и событий, как в книге Нокса "Исторический отчет об острове Цейлон" (1659, где автор сбежав от какого-то махараджи целый год жил на необитаемом острове), а одним из формообразующих элементов повествования. Один из 2-х главных героев "Критикона" Андренио родился на необитаемом острове, был вскормлен волчицей и жил там до глубокой юности.

Еще раньше подобный сюжет был озвучен арабским философом Ибн Туфейлем в "Повести о Хаййе ибн Якзане", как раз начиная с французского перевода 1671 года триумфально произдававшейся по Европе. Герой "Повести" вырастает на необитаемом острове, где он появился на свет, самозародившись в "первичной глине". Выкармливает его газель, потерявшая детеныша.

"Повесть" привлекла живейшее внимание властителя дум тогдашних интеллектуалов Д. Локка. В своем прославленном "Опыте о человеческом разуме" (1690) Локк всерьез обсуждает опыт ибн Якзана в духе втемяшившейся ему в голову идеи о tabula rasa: типа все мы при рождении абсолютно девственны в смысле знаний, и общество пишет из нас то, чего захочет.

И все же как отличается по духу роман Дефо от этих двух. У Ибна герой, подрастая, научается подчинять себе окружающую природу и отвлёченно мыслить, самостоятельно добывая всю сумму философских знаний человечества и достигая в конце экстатического единения с божеством. Подробно показывается, как Аллах повсюду являет ему свои знаки, как от непосредственных данных опыта он приходит к постижению отвлеченных идей.

У Грасиана на необитаемом острове появляется философ Кратил, и начинает играть роль Робинзона, превращая, соответственно, пацана в подопытного Пятницу. "Критикон" показывает путь становления человека в обществе из некоего дообщественного, незамутненного состояния. Данная идея, предвосхищая Руссо, должна вбить в голову читателю мысль, что общество портит человека, извлекая его из естественного природного состояния. Чем дальше мы от натуры, тем хуже.

И совсем другой коленкор у Дефо. "Установка на эпос частной жизни, эффект правды правдоподобной, деловитая фактографичность (даже в поразительном) и вполне серьезный тон, по литературным истокам восходящий к жанру деловых приключений капитанских мемуаров -- вплоть до документально убедительной формы 'повествования от первого лица', фактографический отчет самого капитана, -- во всем решительный отказ и от остроумия и от иронии, от приемов "искусства изощренного ума", как и от социально обобщенного ('философски культурологического') сюжета. Ситуация самой робинзонады возникает здесь без особой дидактики, естественно -- (в порядке самозарождения 'вечного мотива') из жизнеописания героя морских приключений, который попадает на необитаемый остров после обычного кораблекрушения и уже в зрелом возрасте, а не так, как в сказочной истории детства Андренио, вскормленного 'самкой дикого зверя' (не говоря уже о герое Ибн Туфейля)". (Л. Пинский)

Мог отталкиваться, и отталкивался, видимо, немного не одно и то же. Однако совершенно очевидно, что атмосфера, когда создавался роман Дефо, была насыщена, как пересыщенный раствор, идеями жизни на необитаемом острове, и достаточно было маленькой искры, чтобы был запущен механизм кристаллизации такого романа.

Таким образом своим романом Дефо подновил и подключился к богатой литературной жиле, которую не только не исчерпал, но побудил возиться там еще не одно поколение писателей-рудокопов.

Да, еще. А как же с личным опытом писателя? Он что, совсем ни при чем? При чем, еще как. Вот один пример. Робинзон взялся за изготовление глиняной посуды и кирпичей. Великолепно, со всеми деталями писатель описывает, с какими трудностями было связано это мероприятие, и как много он наломал дров, так и не научившись обжигать кирпичи. Вот вам и личный опыт: Дефо основал кирпичную фабрику и занимался глиняным обжигом как специалист. И так во всем. Там где Дефо знал предмет, Робинзон с трудом и мучительно осваивал трудовые навыки, где нет, все у него получалось легко и как бы само собой.

К содержанию

Джонатан Свифт "Путешествия Гулливера"

Фермер-великан изучает Гулливера (илл Р. Редгрейва)

Гулливер -- англичанин, сын мелкого помещика. Увлечением его жизни стали путешествия, которые он и совершал в качестве судового врача. После трех с половиной лет на море он осел, женился на некоей Мери Бертон (по совету друзей), но потом, когда финансовое положение его ухудшалось, несколько раз снова выходил в море. В отличие от прочих путешественников Гулливер попадал в какие-то невероятные страны, то к лилипутам, то к великанам, то к разумным коням.

Рождение образа Гулливера

Где-то в 1712 г группа друзей-интеллектуалов, завсегдатаев лондонских кофеен (которые были скорее дискуссионными клубами, чем ресторанами в современном смысле слова) основала "Клуб Писалкина (Скрибелиуса)". Мужики дурачились, придумывали и разыгрывали всякие невероятные и забавные истории, в которых карикатуризировали нравы современной им Англии, в основном политические. Именно в недрах этого клуба и родился Гулливер с его невероятными путешествиями.

Собрав эти рассказы, Свифт придал им форму романа, который и был опубликован в 1726 году, разумеется, анонимно, ибо та сатира была еще чересчур животрепещущей. Издатель, печатал книгу в 5-ти различных типографиях, и все же не решившись дать полный простор свифтовской фантазии, убрал наиболее резкие пассажи и вставил от себя множество благонадежных: тогда в момент только зарождающего авторского права это считалось вполне нормальным.

Начало XVIII века как раз было временем, когда обеспеченные люди все более и более увлекались чтением. Книга быстро стала популярной, окупив все издательские расходы и страхи. "Ваша книга читается везде: от кабинета министров до детской" (доносил в письме писателю его друг и тоже писатель Д. Гэй).

Популярность имели и отрицательные стороны: вслед за первыми двумя частями и еще до выхода свифтовских третьей и четвертой появилось множество "продолжений", как развлекательного, так и памфлетного планов. Гулливер стал другом и самым разным политическим партиям, и идеологическим течениям, превращаясь из монархиста в республиканцы и из атеиста в воинствующего клерикала.

В 1735 ирландский издатель и друг Свифта выпустил новое издание книги, где попытался разделаться с непрошенными "соавторами", и придать книге первоначальный вид. Насколько первоначальный, литературоведы спорят до сих пор, ибо авторской копии не сохранилось. По крайней мере, в это издание не вошел один из наиболее острых эпизодов романа о дублинском восстании (по роману в Линдалино), хотя стилистика этого эпизода несомненно вопиет о причастности к нему Свифта.

Литературные идеи романа

Роман удивительно богат на литературные идеи: с одной стороны основанные на фольклоре и лубке -- Мальчик-с-пальчик, например, -- а с другой, сами ставшие кладезем образов и сюжетов, прочно прижившиеся в мировой литературе и не только.

Страна лилипутов для русского читателя с детства ожила в очаровательном Цветочном городе с его коротышками и Незнайкой.

Фабр, великий исследователь насекомых, в одной из своих популяризаций -- на этот раз для детей -- превратил героя в крошечное существо, а окружающих насекомых в великанов, что позволило вблизи рассмотреть их характер и особенности. Уже из этой идеи выросла популярная книга советского писателя Медведева "Баранкин, будь человеком!", где два двоечника превращаются то в муравьев, то в бабочек, чтобы избежать переэкзаменовки на осень.

"Летающий остров" обрел своего законного продолжателя в "Плавучем острове" Ж. Верна, где миллиардеры создали себе рай, свободный от забот и треволнений земной жизни на гигантском корабле. Однако и туда проникли семена раздора и ненависти, которые и привели к гибели этого острова.

Совершенно неизвестный в России, малознакомый на Западе, но чрезвычайно популярный у себя на родине венгерский писатель Ф. Каринти написал "пятое путешествие Гулливера" -- роман "Путешествие в Фаримидо". Гулливер, на этот раз летчик, случайно залетает в страну, где тела существ, то ли людей, то ли роботов, состоят из прозрачного вещества, и все их замыслы, добрые и злые, совершенно очевидны для окружающих. Жители используют язык состоящий только из музыкальных звуков. В их стране царят гармония, радушие. Однако герою там сильно затосковалось, и он с помощью жителей улетает к себе: увы! люди, таковы каковы они есть, не созданы для нормальной "человеческой" жизни.

Многие образы книги давно живут самостоятельной жизнью. Гулливер, например, был членом "Клуба знаменитых капитанов" -- популярной советской радиопередачи. В испаноязычном американском сериале, вернее серии образовательных передач, Гулливер то исследует пустынные пляжи Тихого океана, то летит в космическом корабле, попутно сообщая юным телезрителям массу полезных сведений. В британской детской книге "Мистер Майека в Интернете", учитель Майека, забирается с детьми в компьютер, и объясняет им современные высокие технологии вместе с проводником -- мышкой Гулливер.

Беспощадный насмешник над человеческим родом и пессимист, Дж Свифт очень бы удивился, узнав, что его трансформировали в детского автора. Увы писатель не только не волен в своей славе или бесславии, но даже и в характере этой славы.

К содержанию

Г. Фильдинг. "История Тома Джонса, найденыша"

Это комический роман, или, как его определяло советское литературоведение, сатирический, был впервые опубликован 28 февраля 1749 года в Лондоне. Роман состоит из 346 747 слов (интересно английские слова из двух или трех слов типа have learnt, have been sending считаются за одно или 2-3 слова?) и 18 книг, каждой из которых предпослана вводная глава с литературоведческими выкладками по теории романа, в совокупности которые вполне могли бы составить самостоятельный трактат.

Из истории создания романа и его генезиса от "Дон Кихота"

Однажды советский писатель Федин ляпнул, видать не с малого бодуна, что много говорено, как написан "Дон Кихот", но никто не скажет, как написать "Дон Кихота". Фильдинговский роман как раз и создан, чтобы опровергнуть это высказывание. Филдинг был большим поклонником Сервантеса. Он его знал чуть ли не наизусть. И не просто читал, а тщательно изучал его. В результате сначала возник его перевод романа на английский язык (очень хороший способ познакомиться со стилем писателя -- это заняться его переводами). Затем написал пьесу "Дон Кихот в Англии", выпустил несколько статей на эту тему, а уж сколько он оставил заметок на полях и в тетрадях. знают только самые дотошные литературоведы, да и то не все.

"История Тома Джонса" была следующим этапом работы. И хотя роман Филдинга совершенно самостоятельное произведение, но многие родовые черты прототипа в нем сохранились. Прежде всего это композиция. Как и "Дон Кихот" фильдинговское произведение -- это роман дороги. Где все события сплетаются в прихотливую связь случайных встреч и приключений. Узловыми пунктами, путешествий героев являются в обоих романах гостиницы -- постоялые дворы. Исходный пункт странствий -- затерянная на просторах страны -- Испании у одного, Англии у другого -- деревня, а конечный столица, где соединяются и развязываются все узлы. Соответственно, герои проходят все ступеньки социальной лестницы снизу доверху и попадают на все типы человеческих характеров.

У Сервантеса роман больше ориентирован на этакое аллегорическое странствие по дорогам бытия, хотя современная писателю Испания весьма и весьма мощно отдается деталями реального быта. Филдинг же более ориентирован именно на показ социального среза современного ему английского общества и показ всех его даже не пороков, а человеческих слабостей и недостатков.

Наконец в романе Филдинга, как и в романе Сервантеса, сохранена главная движущая сладкая парочка -- Дон Кихот (=Том Джонс) и его верный оруженосец Санчо Панса (=Бен Партридж). Правда фильдинговская парочка по философскому содержанию явно не дотягивается до сервантесовской двойки. И если Бен Партридж, весьма колоритная фигура неудачливого учителя, цирюльника и бандита, и некоторые из его рассуждений, типа критики "Гамлета" не уступают по юмору и социальной сатире болтовне Санчо Пансы, то совершенно стерильный положительный, только немного заблудившийся в трех соснах своих природных инстинктов, Том Джонс никак не ровня в содержательном плане Дон Кихоту. Что очень тревожило писателя, и он в последующих романах все же пытался переодеть Дон Кихота в английское платье (патер Адамс самый яркий тип этого плана).

Темы

Главная тема романа контраст между лицемерием и естественной натурой человека, воплощенный между главным персонажем Томом Джонсом, следующим своим естественным побуждениям, хотя порой из-за необузданного нрава несколько и хватающим через край, и его сродным братом законченным лицемером -- так его характеризует автор, но не его поступки, каковых вообще не наблюдается.

Противостояние лицемерия и естественности прослеживается и через другие персонажи, порой нарисованных (в основном, правда, отрицательных) весьма выпукло. Особенно представителей высшего света. "Природа человека сама по себе далеко не плоха, -- говорит один из персонажей Филдинга. -- Плохое воспитание, плохие привычки и обычаи развращают нашу природу и направляют её к пороку. За порочность нашего мира ответственны его правители, в том числе, я боюсь, и духовенство"

Другая важная тема романа, развиваемая во вводных главах -- это тема самого романа как жанра, тогда еще нового и потому нуждавшегося в объяснении публике и своей же литературной братии. Писатель много размышляет на тему плохого и хорошего писателя, в смысле добросовестного и халтурщика.

Задача художника по Филдингу черпать свой материал из "великой книги Природы"; правдивое подражание природе -- единственный источник эстетического наслаждения. К этим общим банальным истинам Филдинг присоединяет требование замыкать воображение писателя в границах возможного.

Ратовал писатель и за воспитательное значение литературы. Она должна стоять в одном ряду с церковью и правосудием в борьбе социальными злоупотреблениями, с человеческими пороками и лицемерием. Сам писатель боролся со всем этим хламом не только словом, но и делом, долгая время исполняя роль лондонского судьи и организатора лондонской полиции. Правда, было это уже после окончания его писательской карьеры.

Смех, с точки зрения Фильдинга, одно из наиболее могучих средств художника в этой борьбе.

Много места уделено в романе текущим событиям: знаменитому роялистскому мятежу 1746 года, религиозным спорам вокруг католицизма, методизма. Писатель рекомендует себя как толернтщик и противник фанатизма.

Адаптации и влияние

Роман сразу же породил успех, от которого он не оправился до сих пор. Практически все авторитетные английские авторы так или иначе отозвались о нем с похвалой, а если без похвалы, то не отозвались никак.

Кольридж писал, что несмотря на длину, роман хорошо организован. Похвала скорее исходит из личных композиционных проблем Кольриджа. Он писал несколько длинных поэм и ни одну из них не сумел довести до конца.

Самюэль Джонсон, литературный старовер, еще не догнавший в своем творческом развитии до признания романа как такового за полноправный жанр, тем не менее похвалил Филдинга за четкое разведение по разным углам ринга доброго и злого. Интересно замечание Джонсона, что Филдинг показывает человека лишь с внешней стороны ("показывает циферблат человеческой натуры"), в то время как пружины и механизм действия остаются для него загадкой. Здесь Джонсон противопоставляет Филдингу Ричардсона.

Большое влияние роман оказал на "Гордость и предубеждение". Здесь та же сладкая парочка: порочный и добродетельный герой. Только у Остин они поменялись местами: добродушный, всегда веселый и несколько отвязанный Том Джонс -- это лейтенант Викхэм из романа Остин. А чопорный во власти условностей лицемер Бэйлиф -- это Дарси "Гордости и предубеждения". А вот знаки поменяны местами: натуральный Викхэм -- это подлец, на котором клейма ставить негде, а затянутый во все возможные светские условности и приличия Дарси как раз лицо положительное.

Зато молодые леди приняли роман на ура. Особенно им понравилось, что героиня Софи Вестерн сумела добиться своего личного счастья вопреки воли родителя и тетки.

В 1963 году появилась экранизация романа, сценарий которого был написан влиятельным английским драматургом Осбороном. Было и еще несколько экранизаций.

"Том Джонс" считается в англоязычном мире одним из величайших романов и входит в первую сотню лучших книг человечества, составляемых англоязычными изданиями, всех времен и народов

Не столь высокая репутация у романа в остальной части человечества. Французы, отдавая должное английскому автору, ставят его ниже Лесажа, испанцы ниже Кеведо, немцы ниже "Мюнхаузена", а для русских роман вообще имеет чисто литературно-исторический интерес без какого-либо посягательства на заинтересованность им со стороны живого читателя.

К содержанию

Прево. "Манон Леско"

Роман "История кавалера де Грие и Манон Леско" был написан в начале 1730-х гг, когда их автор аббат де Прево всю дорогу колебавшийся между духовной и светской карьерой, выбрал под влиянием куртизанки Ленки в очередной раз последнюю. В очередной, но не в последний: колебания между монастырской кельей и светским волокитством продолжались почти всю его последующую жизнь: грешил и каялся, накаявшись вдоволь, снова грешил и снова бился в пароксизмах раскаяния: француз, что с него возьмешь?

Книга сначала вышла, как и водится в Голландии, была осуждена к сожжению во Франции, что только усилило ее популярность. В 1753 году писатель переделал свой роман, убрав самые скандальные сцены и сделав повествование более стройным и мотивированным. Роман отнюдь не снискал признания у современников, которые даже не хвалили его, а просто не замечали. И это несмотря на феноменальный читательский успех. И лишь начиная с XIX века французская литература, прежде всего Стендаль, обратили на "Манон Леско" пристальное внимание. Но приключенческо-авантюрная и не любовная, то есть обстоятельства кто, где и как, привлекали их внимание стороны, а именно любовная, но как история самой любви, чувства.

О некоторых художественных особенностях романа

Мотивы. "Манон Леско" принадлежит к не таким уж многочисленным произведениям об этом чувстве. Обычно любовь служит лишь поводом или для раскрытия социальных и иных общественных отношений. Едва между любящими пробегает черная кошка (а что за любовная история без черной кошки), как тут же подсовывается роман о разлученных социальными, расовыми, партийными проблемами влюбленных.

Другой мотив любовного романа (но чаще повести или поэзии) является показ внутреннего мира человека, как допустим у Констана, Мюссе, нашего Лермонтова: здесь любовь как оселок, которым выявляется гнилая природа молодого человека XIX века.

"Манон" же "Леско" именно роман о любви. Сами по себе герои довольно невыразительны. Кавалер здесь молодой человек с хорошим образованием и принадлежащий к высшему обществу -- полный comme il faut: настолько же привлекательный, насколько невыразительный и без цвета, вкуса и запаха.

Манон Леско идет в литературе за один из пленительных женских образов, пленительных именно благодаря их изменчивости и непостоянству. Хотя мне кажется, персонаж весьма заурядный и серый: бултыхается как нечто в проруби: то обнаруживает добрую и нежную душу, то в ней берут верх преступные наклонности. Для домохозяек, она, безусловно, воплощение сложности и богатства человеческой натуры: чем больше вихляний, чем меньше царя в голове, тем для этих дам и богаче, и интереснее.

Но что делает роман интересным -- это именно сама любовь, которая живет этими персонажами, и движения которой гораздо интереснее их судьбы и личностей. Пока они любят-не любят друг друга, они интересны, убери любовь и говорить о них будет нечего.

Советские исследователи отмечали сильную социальную составляющую в романе. Наверное, если поискать, найти можно. Хотя Прево, в таких категориях и не мыслит: он описывает жизнь так, как ее видит, не задумываясь ни о пружинах, ни о смысле ее. Прево описывает те же социальные отношения и типы, что и Бальзак, допустим в "Блеске и нищете куртизанок", но по уровню их анализа можно сказать, что "Прево это Бальзак для домохозяек (или офисного планктона -- в эстетическом плане абсолютно идентичные читательские группы)".

Но если сам Прево не задумывается над описываемым им, то читателю повод задуматься есть. Ну вот та же Манон: судили ее за безнравственность и попытку отравления своего сожителя. И судили очень жестоко. Сначала дали срок, а потом и вообще сослали в Америку, что, как показал писатель, было тогда наказанием еще похлеще зоны. А ведь по существу никаких доказательств против нее, никаких улик не было. Но что с ней церемониться: проститутка, она и есть проститутка, да еще из низкого сословия, простая мещанка.

Другое дело кавалер де Грие. Он проник в тюрьму, пытаясь освободить свою любовницу, был случайно застигнут уже на пороге почти удавшегося похищения и, недолго раздумывая, схватился за шпагу и заколол стражника. На шум сбежались другие охранники, повязали похитителя по рукам и ногам, препроводили его начальнику полиции...

А тот выслал кавалера в поместье к отцу и наказал получше следить за сыном. Ничего себе: заколол человека, да еще при исполнении тем служебных обязанностей и типа, мальчик пошалил, с кем по молодости не бывает: папаша, смотри за сынком получше. Но, как я уже отмечал: у автора никаких вопросов, никаких эмоций, никакой рефлексии по этому поводу не возникает.

О романной технике. Хотя Прево и не был пионером в описании любви, но романная техника "Манон Леско" как именно любовного романа до сих пор остается одним из непревзойденных литературных достижений. Многие восхищались воздушным и очаровательным образом Манон. Ладно домохозяйки, но и такие доки как Вольтер, Анатоль Франс, да и Мопассан, что очень удивительно, попались на эту удочку. Хотя очарование Манон и обзывают неуловимым, однако литературоведы давно уловили эту неуловимость и разложили на составляющие части.

Например, ее очарование возникает не из ее портрета: Прево так не разу и не дал его на протяжении всей повести, а из описания того впечатления, которое Манон производит на окружающих. И она всегда представляется им как существо воздушное, неземное, одухотворенное.

Описывая ее как смешение порока и добродетели, Прево создает образ изменчивой эльфической натуры, само очарование которой кроется в этом смешении. И в этом пункте литературоведы вычислила прием, который позволяет писателю создавать такое впечатление. Вот как об этом пишет современный французский критик:

France

Русский

on se prend à tout pardonner de ses frasques quand elle-même sait si habilement les présenter comme des vétilles sans conséquence. Des Grieux lui-même s'encanaille avec tant d'élégance qu'on ne s'avise pas de plaindre ses victimes. Qui faudrait-il plaindre d'ailleurs : des vieillards salaces et cruels, des prudes qu'effarouche une passion dont leur pruderie seule les gardera à jamais?

[читатели] всегда готовы извинить ее шалости, ибо она сами так умело представляет их как приколы без серьезных последствий. Де Грие сам совершает проступки с такой элегантностью, что даже нет и в мыслях сожалеть его жертвам. Да и кому сожалеть-то? Грязному и жестокому откупщику (= начальнику ЖКХ), гордецам (= депутатам), которые вламываются в страсть, одна она которая только и хранит чистоту влюбленных?

Один из постоянных мотивов романа -- это любовь и рок. Писатель описывает повороты судьбы, и всегда они обозначаются как неожиданные, внезапные. Хотя их внезапность весьма относительна, стоит только проанализировать сюжет. Вот, допустим, жили Манон и кавалер несколько лет на деньги, которые той давал богатый любовник. И однажды тот заметил, что деньги уходят неизвестно куда. Но ведь ясно, беспристрастно рассматривая ситуацию, что такое мотыльковое существование не вечно, что рано или поздно ему придет конец.

Однако ясно, если хоть немного проанализировать ситуацию, но увлеченный перипетиями читатель навряд ли на это способен, а писатель тщательно удаляет все детали, которые бы могли натолкнуть его на подобный анализ. Так и возникает ощущение силы рока. Мастерство Прево, конечно, здесь великолепно.

И все же остается загадка. Это загадка -- сама любовь. Что это за сила, которая влечет два довольно-таки бесцветных существа друг к другу, которая подчиняет их целиком себе настолько, что они жертвуют этому чувству всем: карьерой, положением в обществе, обеспеченностью?

Action. "Манон Леско" стоял у истоков романа как жанра и проложила дорогу многим романным приемам и идеям. Но если в изображении любви Прево достиг совершенства, которое навряд ли когда будет превзойдено, то в других компонентах его романная техника выглядит наивной и детской. В частности, у него явные проблемы с изображением action. В романе всего в 200 страниц чего только нет: покушения, отравления, поединки, побеги. Но все это описано скучно и уныло. Действие книги монотонно и однообразно.

Примерно так: "Зашел в магазин, купил хлеба, потому вернулся, вспомнил, что дома нет соли. Купил соль, снова вышел на улицу. Тут какой-то мужик напал на меня, ударил в морду, кровь так и хлестала из носу. Было это возле автобусной остановки. Подошел автобус, открылись двери, но никто не сошел. Шофер снова закрыл двери, и автобус поехал дальше. А на улице был такой ветрина, что с некоторых домов срывало крышу, и куски рубероида валились прохожим прямо на головы". И т. д., т. д. все в таком же стиле.

Стоит сравнить с Дюма, чтобы понять, как много преуспел за 100 лет между этими писателями роман в умении нагнетать действие. Хотя с другой стороны думаешь: а действительно, ли в этом прогресс? Не является ли создание саспенса, нагнетание напряженности искусственным возбуждением, ничего общего не имеющего с эстетической стороной?

К содержанию

Лесаж. "Приключения Жиль Блаза"

Страница из издания романа XVIII в ("мы нашли время обменяться несколькими ударами")

Жиль Блаз, молодой человек без определенного рода занятий, оказывается слугой богатого господина и вместе с ним переживает массу приключений, сталкиваясь с различными человеческими типами из всех слоев общества и выходя сухим из воды в самых запутанных ситуациях.

Популярность романа у тогдашней публики

Роман издавался с 1715 по 1735 годы и принес автору гигантскую популярность, как и его первый роман "Хромой дьявол" (1709). Популярность была так велика, что жаждущие все новых приключений героя читатели не могли дождаться поступления очередных выпусков в продажу и дежурили возле типографии, чтобы быть первыми на раздаче. Известен случай, когда два дворянина даже скрестили шпаги, доказывая, чья очередь первая.

Говоря о популярности романов Лесажа у современников, следует обратить внимание на одну странность. В начале XVIII в Европе не было читательской аудитории. Литература, книжная по крайней мере, и чтение были привилегией круга образованной аристократии. Соответственно, издавалось только то, что уже и так было популярно. Известность приобреталась не книгами, а на театре или, для более демократического зрителя, в балаганах. Даже писатели и поэты (Ларошфуко, Бертон, Свифт, Поп, "смешные драгоценные") становились известны через салоны и литературные кружки.

Лесаж стал первым, который в основном добился известности именно как писатель, причем сразу и безоговорочно. И также сразу, и безоговорочно, как черт из табакерки возникла читающая публика. Историки находят этому объяснения: улучшилось типографское дело, а значит подешевела книга, возрос образованный слой, причем не только при дворах и в столицах, но и в провинции.

Все это не то чтобы не так, но остается непонятным, почему в 1701 или 1706 эти же самые причины не действовали в заметном режиме, а в 1711 и 1716 читательская публика уже была обширной и сформировавшейся. Причем дело касается не одного Лесажа. Почти одновременно с ним буквально из ничего возникла писательская слава Прево, Дефо, да и того же Свифта. Точно так же уже в наше время в начале 1990-х буквально за 2-3 года, по крайней мере, в России, эта читающая аудитория исчезла. Странны и непонятны причины событий.

Спор об источниках романа

Хотя роман и принадлежит перу французского писателя, действие в нем происходит в Испании, причем реалии места и времени выписаны настолько точно, что это породило не закончившийся до сих пор спор, является ли "Жиль Блаз" оригинальным произведением, переделкой или самым обыкновенным плагиатом. Первым последнюю версию высказал Вольтер, а Лесаж (в отсутствие авторского права) и не подумал отпираться. Иногда даже кокетничал: да, это перевод с испанского, но своих источников я не выдаю.

А поскольку, несмотря на тщательнейшие поиски, "подлинный" автор так и не объявился, горючего для дискуссий хватает. По крайней мере, совершенно очевидно следование Лесажа технологии и идеологии испанского "плутовского романа" XVII века, вплоть до деталей и мелочей, и совершенно французская ипостась женских персонажей, так мало похожих на гордых испанских сеньор.

Были в этой борьбе и весьма забавные эпизоды. В 1787 в Мадриде появился-таки испанский "оригинал романа", причем испанки там были похожи на испанок, и многие эпизоды были написаны по-иному. Лесаж был "полностью и окончательно" изобличен, пока в 1818 г Франсуа Нешато (Neufchâteau) не доказал, что это перевод Лесажа на испанский, выполнен не с французского, а с итальянского издания аббатом де Исла в 1770-е гг. Притом переводчик придерживался не столько буквы, сколько духа романа и сумел создать подлинно художественное произведение, по праву ставшее классикой испанской литературы, написанное к тому же сочным, богатым испанским языком.

Неприятие современной литературной критикой "Жиль Блаза"

Если популярность "Жиль Блаза" у публики была ошеломляющей, то этого нельзя сказать о литературной братии. Буало уволил своего слугу, когда тот принес в дом книгу Лесажа (речь, правда, идет о первом романе писателя "Хромой бес"). Буало -- теоретик искусства, чьи приговоры в тогдашнем литературном мире были непогрешимы, был настроен даже не против автора (к пьесе последнего "Тюркаре", ставшей прототипом для "Жиль Блаза" он отнесся хотя и снисходительно, но весьма доброжелательно), а против романа как вида искусства. "Роман -- это не литература". Примерно так же относятся современные писатели к телевизионным сериалам.

И мнение Буало стало единодушным для французской литературы: Лесажа даже не критиковали -- его просто не замечали. Это был не приговор -- это был отказ в правосудии. Такое отношение к роману сохранилось на протяжении всего XVIII в.

Что смеяться, если и через 100 лет, когда в России появились "Российский Жилблаз, или Похождения князя Г. С. Чистякова" (1814) В. Т. Нарежного и "Иван Выжигин" (1829) Ф. В. Булгарина, наш А. С., наш Пушкин отреагировал на них так же, как и Буало в свое время. Он даже не стал их разбирать или высказывать о них какое-либо значимое суждение, он просто однозначно определил их как "дрянь": "это не литература". И так же как французский "Жиль Блаз" российский совершенно потряс русскую публику, снискав такую популярность, какая Пушкину и не снилась.

Утверждение "Жиль Блаза" в мировой литературе

И лишь в начале XIX века, когда "Жиль Блаз" стал глубокой историей, он был признан высокой литературой. Восторженный и развернутый отзыв о нем дал "Буало XIX века" Сент-Бев, он стал главной темой исследований большого академика литературы Нешато, о нем с крайними похвалами писали Бальзак и Стендаль.

С тех пор Лесаж занимает почетное место в истории литературы, однако его популярность носит скорее академический, чем живой характер. Его исследуют, его издают, наверное, его читают. Но Лесажа не балуют ни экранизациями, ни инсценировками. На сюжет "Жиль Блаза" были написаны 2 комические оперы -- Т. Семе (Semet) в 1860 и А. Чибулки (Czibulka) в 1889, -- которые вполне стали хитами сезона, но на высоте явлений искусства не удержались.

К содержанию

Ш. де Лакло. "Опасные связи"

Иллюстрации Фрагонара из издания 1796

Роман в письмах повествует о приключениях аристократа и аристократки, проявляющих свою натуру в поисках сексуальных наслаждений и стремлениях "покорять недоступные бастионы", под каковыми подразумеваются люди по видимости добродетельные или неразвращенные по молодости и неопытности лет.

Хотя о романе написана громадная литература, как замысел, так и идея автора так до конца и остаются непонятными. Наиболее популярная точка зрения, что Лакло показывает развращенность нравов французской аристократии, трудно отрицаема, как и трудно принимаема полностью: ведь не только мерзавцы как центральные персонажи книги -- м. де Мертей и гр. де Вальмон, -- но и благородные и порядочные герои -- все они рекрутированы из аристократических слоев.

Сам автор заявляет, что он де "хотел показать отвратительность порока". Позиция однако весьма шаткая, ибо хотя порок в конце книги и жестоко наказывается, но само это наказание преподносится как сцепление внешних случайностей и никак не вытекает из противоморальной деятельности героев. Моруа, в своем эссе о книге, правда, бросает ту соломинку, что порочность делает несчастным человека сама по себе: герои несмотря на новые завоевания и победы все же остаются ненасытимими и неудовлетворенными -- где же тут счастье? Так оно, похоже, и есть.

Но герои добродетельные точно так же не удовлетворены и несчастны, и именно потому что они добродетельны. Часто цитируется мнение английского культуролога и политического деятеля В. Янга, что "[рассматривать эту книгу как] род возвеличивания или, по крайней мере, нейтрального осмысления либертинизма (то есть распущенности, возведенной в жизненный принцип) опасно и предосудительно... Каждый кто писал об этом, не мог не заметить, как поверхностно наказание за порок".

И что? Раз все наказываются одинаково, злые и добрые, то такова человеческая жизнь и нечего рыпаться? Во всяком случае книга оставляет гнетущее впечатление, не смоченное катарсисом религиозного или философского понимания жизни.

Думается, ответ на вопрос, зачем написана книга, навсегда останется загадкой, сколько бы ни исследовали авторскую переписку, текст или воспоминания современников. Сам автор врет, что он ничего не выдумал. Обретаясь в окрестностях Дижона, где он проходил армейскую службу и наблюдая нравы местной аристократии, он просто скомпоновал свою книгу из нескольких реальных корреспонденций. Врет, потому что уж очень слаженно и нешероховато выстроен сюжет этой книги, чтобы случайности переписки так могли его обкатать. По крайней мере, дух времени и места Лакло, по-видимому, все же сумел уловить.

Интерес современников к роману

Книга сразу же при своем появлении (1782) вызвала бурю возмущения и мерзкую волну интереса. Книгу одновременно ругали и исподтишка читали. Французская королева М.-Антуанетта даже велела изготовить специальную обложку без названия, под которой скрывалась книга, чтобы никто не застал ее за непристойным занятием, когда она упивалась описанием эротических сцен и пикантных положений, вполне изобиловавших в романе.

Второе издание произведения вышло в 1796 году (а было время всеобщей коррупции и разврата, и, заметим, массовой нищеты) с громадным и где-то даже циничным успехом. Особенностью этого издания стали великолепные иллюстрации Фрагонара. Книга стала настоящим учебником порока, соблазнения и разврата, а иллюстрации служили настоящими наглядным пособием в курсе этого обучения. Любопытный факт: родственница Фрагонара и его близкая единомышленница и подруга М. Жерар в ответ тут же выпустила серию офортов "Радости домашнего очага", чтобы хоть как-то дезавуировать фрагонаров успех.

Ловкие книгодельцы, не довольствуясь успехом книги со скандальными картинками у более или менее образованной аудитории, в высоконравственных целях ("смотрите, каковы они наши аристократы -- стыд и срам!") выпустили массовые издания лубочных книг, где текст был сведен к минимуму, а основу составили именно иллюстрации Фрагонара.

Можно сказать, "Опасные связи", правда, без великолепного лакловского текста, однозначно признаваемого за образцовый французский, стали своеобразным прообразом комиксов и сериалов, пользуясь неизменным успехом у читателя в течение всего XIX века. Многие писатели, например В. Гюго, как факт обстановки бедных жилищ, отмечали 2-3 потрепанные дешевые книги, "Опасные связи" скорее Фрагонара, чем Лакло была, причем, одной из них. Ну что же, пороку можно сказать, все социальные слои покорны.

Экранизации

Книга экранизировалась много раз, особенно много и охотно где-то начиная с 1980 (не забывая великолепной экранизации 1959 с Ж. Филиппом в гл. роли); причем зачастую действие переносилось в близкое к постановкам время, символизируя, так сказать, связь времен и поколений.

Выделим телеверсию 2003 года с интернациональным составом участником. Главную вражину маркизу здесь играет К. Денев, которая обогатила образ интересными нюансами. Ее маркиза, оставаясь холодной развратницей, одновременно пользуется репутацией благородной женщины (что в общем-то корреспондирует тексту романа), но показана ее широкая общественная и благотворительная деятельность.

Н. Кински, которая играет добродетельную мадам де Турвель, сумела вдохнуть в этот в общем-то бледный книжный персонаж жизнь. Ее героиня поддается не столько нажиму мерзавца-соблазнителя, сколько внутреннему позыву и искушению (правда, на современном жаргоне это именуется "она искренне полюбила"): оно ведь трудно всегда быть хорошей. Героиня у Кински как бы символизируя власть порока, который гнездится даже порою и в порядочных сердцах.

К содержанию

И. В. Гете. "Страдания ю. Вертера"

Шарлотта оплакивает Вертера сцена из оперы Масснэ в постаноке Театра на Дмитровке (2004)

Вся эта эпистолярная перипетия воспроизводит, кроме самоубийства, почти дословно собственную любовную историю писателя к Ш. Буфф, а большая часть текста романа -- это тексты его писем к своему приятелю Меркелю. Впрочем, и самоубийство имело свой аналог в действительности: друг Гете поэт Иерусалем примерно в те же месяцы тоже безнадежно влюбился и пустил себе пулю в лоб по рецепту, описанному в романе. То есть кокнуть себя из-за несчастной любви при том состоянии нравов было вполне возможной вещью.

Прием романа читателями

Роман появился осенью 1774 г на Лейпцигской ярмарке и сразу стал бестселлером. И хотя Гете несмотря на свои 25 лет был уже в немецкой литературе фигурой достаточно известной, "Страдания" сделали его популярность громадной: буквально в одну ночь. В 1787 году вышло переработанное издание романа, где Гете, тогда уже лицо солидное -- тайный советник Веймарского герцога -- по предложению, от которого невозможно было отказаться, смягчил свои чересчур критические пассажи в отношению политического, экономического и нравственного состояния тогдашней Германии. И хотя Гете отнюдь не был автором одной книги, однако для современников он так и остался автором "Вертера": и это несмотря на "Фауста", "Западно-Восточный диван" и многое другое (плодовитостью немецкое "наше все" не был обделен).

Если читатели приняли книгу восторженно, то сказать этого о литературной братии нельзя. Николаи, берлинский просветитель, написал небольшую повесть "Радости юного Вертера", где друг, одолживший герою пистолет, понял, что тот замышляет что-то недоброе и подсунул какие-то испорченные пули. Неудачно отстрелявшись в себя, Вертер вздохнул, нашел новую подругу, и зажил в свое удовольствие, наплодив кучу вертерят. Обозленный Гете написал сатиру, к коей приложил рисунок, где Николаи справляет большую нужду на могиле Вертера.

Однако романом остались недовольны не только злопыхатели. Дело в том что популярность романа превзошла всякие границы, молодые люди одевались как Вертер, влюблялись как Вертер и кончали жизнь самоубийством как Вертер. Многие взваливали вину за трагические инциденты на автора. Лессинг, патриарх немецкого Просвещения, прямо упрекал Гете за самоубийственный финал.

"Неужели вы думаете, -- писал он, - что греческий юноша лишил бы себя когда-нибудь жизни так и по такой причине? Без сомнения, никогда. О, они умели совсем иначе спасаться от любовного фантазерства; во времена Сократа такую любовную трагедию, доводящую до самоубийства, простили бы едва ли какой-нибудь девчонке! Производить таких маленьких людей, таких презренно-милых оригиналов предоставлено только нашему христианскому воспитанию...". Гете не то чтобы учел критику, но как-то обмяк и в дальнейшем постарался дистанцироваться от своего детища.

Среди многочисленных почитателей романа отметим такого знатока литературы и всего на свете как Наполеон. Еще в юности, бедный коротышка-корсиканец, учившийся в офицерской школе в Сен-Сире, написал апологию в честь Вертера. По его словам, он перечитывал роман полностью 8 раз, а по кусочкам и не счесть и возил его в своем походном сундуке.

Завоевав Германию, он встретился с любимым автором и спросил его на правах императора и читателя, зачем он убил своего героя: "Я буквально проливал слезы из-за этой смерти" (в столь бедной событиями жизни смерть для Наполеона была, конечно, исключительным явлением). Кстати в своей оценке романа Наполеон по существу солидаризировался с Лессингом, упрекая великого писателя за то, что он вводит общественный конфликт в любовную трагедию. Старый Гете, со своей тонкой придворной иронией, ответил, что великий Наполеон, правда, очень внимательно изучал "Вертера", но изучал его так, "как уголовный следователь изучает свои дела".

Действительно, было что-то в романе, что соответствовало воздуху эпохи. Убийца Франкенштейна, монстр находит среди книг убитого им человека "Вертера", и читая роман, взахлеб плачет: страдания Вертера, видишь ли, напоминаю ему его собственные.

Роман в мировой культуре

С тех пор роман переведен на множество языков, был неоднократно спародирован (например, Теккереем, где тот вволю поиздевался над страданиями юного немчика), отмузицирован (в 1892 на сюжет "Страданий" написана знаменитая опера Масснэ), сынценирован и отэкранизирован, но уже тот дух, доводивший от несчастной любви до самоубийства нами утерян, и слава богу. (Правда, со мной не согласятся психологи, один из которых К. Филипп изобрел в 1974 "эффект Вертера" и даже приписал его действию самоубийство М. Монро).

К содержанию

Вальтер Скотт. "Айвенго"

подпись

Роман впервые появился в декабре 1819 года и сразу завоевал мощнейшую популярность, став одним из первых и уж точно первым по исторической части бестселлером в европейской литературе.

Замысел романа

В предисловии 1830 г к роману Скотт объясняет свое обращение к далекому прошлому -- а до 1819 он писал только романы на материале недавней для него шотландской истории -- тем, что он подрос как писатель, и ему стало тесновато в костюме регионального автора. Вот он и решил доказать всем, а себе в первую голову, что он способен и на нечто большее.

Однако историческая схема осталась прежней, которую он наработал на своих "шотландских" романах. Это изображение переломной эпохи, когда один социальный класс (в "Айвенго" рыцарство) встает на место другого социального класса (родовая англосаксонская аристократия). Это то, что в этой борьбе вердикт выносят не столько люди, сколько история через судьбы отдельных людей. Это, наконец, дух компромисса, который был так близок душе и сердцу шотландского барда: старое должно не бороться с новым, а примириться с ним. А новое должно уважать и понимать старое. Это примирение в романе символизируется браком рыцаря Айвенго, который задрав штаны побежал за рыцарством, и богатой наследницей родовой старой знати л. Ровеной.

Изображая отдаленную историческую эпоху В. Скотт заложил основу поэтики исторического романа, которая остается незыблемой до наших дней, если писатель хочет преуспеть в этом жанре. Вот они:

а) исторический конфликт должен быть понятен любому читателю

б) для этого механизм конфликта должен быть сведен до простого и резко очерченного противостояния: новое и старое, саксы и норманны; никаких полутонов, переходов, запутывающих обстоятельств, типа борьба народа с феодалами, особая роль церкви и т. д.

в) противоборствующие персонажи должно четко быть разнесены и записаны в ту или иную конфликтующую сторону в зависимости от своего социального статуса

г) все действие должно вестись вокруг главного персонажа, который одной ногой должен стоять в одном лагере или, по крайней мере, быть ему причастным, другой в другом.

Скрупулезные историки довольно-таки резко критиковали и продолжают критиковать В. Скотта, указывая на многочисленные исторические натяжки и даже прямую фальсификацию историю, на что Вальтер Скотт отбрехивался, что он пишет роман, а не докторскую диссертацию, и что он изображает историческую правду en gros, а не en détail.

Прием романа современной писателю критикой

Он был обескураживающе превосходным. Кусали по мелочам, упрекая за некоторую бледность центрального женского персонажа леди Ровены и невероятное воскресение Ательстана. Это не помешало роману быть переведенным на множество языков в течение нескольких лет и сделать Вальтер Скотта писателем популярным не только у себя на острове, но и по всей Европе и даже Америки. Своим произведением писатель создал в истории романа совершенно новый жанр, открытие которого для истории литературы имело большее значение, чем даже "Уэверли" -- пишет современный американский исследователь Сухами (Henri Suhamy).

Роман дал толчок для многих писателей XIX века (Пушкин, Мериме, Гюго, Дюма, Купер, Мадзони), а Бальзак по примеру Вальтер Скотта решил создать грандиозную серию исторических романов, но разворачивая их действие не на материале прошлого, а современной истории.

Нечего и говорить, что роман инспирировал многочисленные подражания, пародии, инсценировки и экранизации, первая из которых датируется 1913 года и продолжается до наших дней, включая в свою цепь немаленьким звеном советскую "Балладу о доблестном рыцаре Айвенго" (1982).

Из пародий одну из самых лучших, если и не сравнимых с романом по популярности, то вполне адекватной ему по художественному уровню, создал Теккерей своей повестью "Ревекка и Ровена" (1850).

"Я утверждаю, что романист незаконно расправляется с героем, героиней и неопытными читателями, когда прощается с первыми, когда они становятся мужем и женой; и мне часто хотелось, чтобы ко всем романам, которые обрываются вышеописанным способом, делались добавления и чтобы нам сообщали, что сталось со степенным женатым человеком, а не только с пылким холостяком; с матерью семейства; а не только со стыдливой девицей," -- пишет романист и подкрепляет свой вывод куплетами, которые поет постаревший шут Вамба таким же постаревшим Айвенго, Ровене и Ательстану:

Парят мальчишеские мечты
При виде женской красоты
Но доживи до сорока!
И прояснится твоя башка ..

Коль доживешь до сорока.
Любой ровесник мой, вот те крест,
Готов слова мои подтвердить:
Прелестнейшая из невест
Нам через месяц надоест
И даже раньше, может быть

Пародия Теккерея -- очень печальная пародия. Это повесть о двух прекрасных и чистых существах Айвенго и Ревекке, которые по полной мере хлебнули в жизни горечи и с трудом нашли свое счастье, которое "не выражалось в шумной веселости. Бывает счастье, подернутое печалью: и мне кажется, что эти двое были всегда задумчивы и не слишком долго зажились на свете".

Пытаясь сделать любовную коллизию "Айвенго" более достоверной, Теккерей, как нам кажется, поднимает хвост на самое святое. Тема любого любовного романа, что почти одно и то же, что любого романа вообще, ибо и социальный и воспитательных роман не обходятся без любовной линии, развивается по одной и той же накатанной схеме: любящие переживают многочисленные испытания и трудности, чтобы в конце соединиться в браке.

Любовные коллизии -- это необходимое чистилище: нет коллизий -- нет романа, а свадьба в конце -- это пропуск в рай. И эта схема не придумана романистами, она взята из жизни. Из тех неотъемлемых для каждого человека представлений, которые, похоже, не способен поколебать никакой, даже самый неудачный и противоположный этим представлениям жизненный опыт.

Яростным критиком Вальтер Скотта был еще один чересчур трезвомыслящий писатель -- Марк Твен. В "Жизни на Миссисипи" писатель пишет о рыцарских турнирах, которые были в моде на Юге в эпоху до Гражданской войны 1861-1865 гг:

"Это была дешевая подделка, грубое подражание турниру в Ашби-де-ла-Зуш. Всякие юнцы наряжались в жестяные латы, называли себя Брианом де Буагильбером, Рыцарем Лишенным Наследства или еще как-нибудь в этом роде и к удовольствию собравшихся простаков тыкали друг в друга деревянными шпагами и палками вместо копий, а потом торжественно провозглашали какую-нибудь девицу Королевой Красоты".

И Марк Твен не просто не принимает Вальтер Скотта, он просто кипит злобой против шотландского барда.

"Любопытный пример доброго или злого воздействия одной книги виден во влиянии 'Дон-Кихота' и влиянии 'Айвенго'. Первая смела с лица земли восхищение средневековой рыцарской чепухой, а вторая - воскресила это восхищение. Что же касается нашего Юга, то тут благотворное влияние Сервантеса -- только мертвая буква, настолько его подточили губительные сочинения Вальтера Скотта. ... является сэр Вальтер Скотт со своим колдовским наваждением и единоличной своею мощью останавливает волну прогресса и даже поворачивает ее вспять: он заставляет весь мир влюбиться в сны и видения, в сгнившие и скотские формы религии, в разрушившиеся и сгнившие системы управления, в глупость, пустоту, мнимое величие, мнимую пышность и мнимое рыцарство безмозглого и ничтожного, давно исчезнувшего общества. Он причинил неизмеримый вред, быть может самый большой и стойкий вред, чем все доселе жившие писатели. .. К созданию довоенного типа южанина сэр Вальтер настолько приложил руку, что его можно в значительной мере считать ответственным и за войну. Пожалуй, немного жестоко по отношению к покойнику сказать, что у нас не было бы войны, если бы не сэр Вальтер, и все-таки можно привести не один убедительный аргумент в поддержку этого дикого предположения".

Марк Твен американец, ему виднее, и все же, кажется, он многого не заметил в Вальтере Скотте. В частности, в том же "Айвенго", наряду с рыцарскими декорациями есть политическая линия, очень точно и трезво отражающая определенные аспекты механизма власти. В "Квентине Дорварде" они выражены еще более выпукло и зримо, и Марк Твен, судивший о писателе исключительно по "Айвенго", прочитвший много позднее роман о стрелке королевской гвардии, воскликнул: "Какой замечательный роман. Интересно, кто его написал?"

Ну и наконец, хочется обратить внимание на третьего интерпретатора "Айвенго". Это Вирджиния Вулф. Эта дама весьма высокомерно и глупо обвинила писателя в неумении изображать любовные коллизии. Так как изображена любовь Айвенго и леди Ровены и даже Ревекки и Б. де Буагильбера -- это по ее мнению детский сад. И с нею трудно не согласиться. Если внимательно прочитать роман под этим углом зрения. А если не читать его так, то то, о чем она писала, и не заметишь.

Как-то Вирджиния Вулф не обратила внимания, что любовная линия в "Айвенго" -- это всего лишь необходимая скрепляющая нить, на которую нанизываются романные эпизоды. Она вовсю не заметила, что перед ней исторический роман, где основной конфликт лежит не в сфере любви, а в исторической области, что писатель ярко отобразил борьбу за власть между королем-романтиком и его беспринципным братом, что Вальтер Скотт великолепно нарисовал колорит прошлого: характерные особенности быта и нравов, костюмов и языка, создал удивительные и цельные типы средневековой истории. Мы, конечно, за гендерное равенство, но пока женщины, похоже, приходят в литературе, не имея на уме ничего, кроме еб.. ли.

К содержанию

В. Скотт. "Квентин Дорвард"

Иллюстрация к роману

Значение для романа четкого плана

Этот исторический роман впервые опубликован в 1823 году. Повествует о событиях XV в во Франции и совр. Бельгии, группируя их вокруг конфликта государей этих стран. Главный герой -- молодой человек XIX века, чувствительный, толерантный, запачканный всеми идеалами века прогресса.

Этот молодой человек переодет в форму шотландского дворянина, занятого тем, чтобы подороже продать единственный товар, которым обладает -- умение знатно махаться мечом. Роман был задуман, судя по дневникам и письмам писателя, в середине 1822 г, а уже в середине следующего 1823, началась его публикация. Правда, роман еще не был закончен: писателю было свойственно совмещать по времени работу над своими произведениями с их публикацией выпусками.

Такой быстрой и раскованной работе у любого писателя всегда способствует четко продуманный план. Был он и у Вальтер Скотта, хотя, сам он это в наглую отрицал. "Меня часто забавляет, что критики находят некоторые эпизоды особенно тщательно обработанными. В действительности же я никогда не умею составить план".

Интересное признание и явно противоречит нашему посылу, поэтому стоит с ним разобраться поподробнее. Действительно, Вальтер Скотт никогда не составлял подробных планов, наподобие Флобера, а если и составлял, то в его бумагах, рытых и перерытых до основания, никаких следов подобных планов не обнаружено.

Но автор всегда определял ключевые моменты будущего произведения, и этот скелет потом наращивал мясом. Его работа была игрой, которой он забавлялся сам и забавлял будущих своих читателях, "когда я пишу, одни эпизоды разрастаются, другие сокращаются или вовсе исчезают; герои начинают играть важную или, наоборот, незначительную роль, в зависимости не от основного замысла, а от того, как они у меня получились". Но как и во всякой игре начальные и конечные пункты этой игры, а также ее ключевые моменты определены заранее.

Такими ключевыми моментами в "Квентине" у писателя были:

а) знакомство молодого шотландского дворянина с владетельной фр графиней и их совместное путешествие через неспокойную страну

б) внутренняя жизнь королевского и герцогского дворов во второй половине XV века

в) убийство льежского архиепископа и восстание горожан

г) необдуманный визит Людовика XV прямо в лапы к своему врагу, герцогу Бургундскому

д) штурм Льежа

Как нетрудно убедиться читателю, при всех извилистых поворотах сюжета все эти контрольные точки были романистом пройдены. Был и еще один пункт

е) смерть Людовика XV

, который писателю не удалось отразить в романе, но который был так важен для понимания всего замысла и концепции произведения, что В. Скотт вынес его в предисловие, поместив там длинную выдержку из труда французского историка Ф. Коммина, главного поставщика фактов для этого произведения.

Популярность романа у читателей и писателей

Роман отнюдь не снискал той популярности, на которую рассчитывал и автор "Уэверли" и "Айвенго" и его издатели, хотя продавался он, как и все, что выходило из под пера писателя, неплохо. Покупали, читали, пожимали плечами и... снова покупали.

Между тем этот роман можно смело назвать самым сильным из серии его романов. "Квентин Дорвард" -- это классический роман не только с точки зрения глубины содержания, но и композиционного совершенства, как бы ни уверял писатель, что он к этому ни приложил ни правой своей руки, ни левой. Этого совершенства впоследствии достигали только детективные, женские, приключенческие и т. п. образцы жанра, но очень редко действительно великие романы (у кого поднимется бессовестная рука назвать образцом жанра "Войну и мир"?).

И тем не менее для читателя роман остался во многом чужд. "Пересмотрела этот фильм глазами уже взрослого, -- пишет зрительница по просмотру экранизации. -- Это как чудесное путешествие в детство, где всё было идеальным: и любовь, и ненависть, и благородство, и предательство". И эта зрительница уверяет, что она еще и читательница, и "Квентин Дорвард" одна из ее любимых книг. Что называется смотреть в книгу, а видеть фигу. Хотя любому вдумчивому читателю очевидно: добро бессильно против зла, и счастливая концовка романа просто высосана писателем из пальца в угоду публике.

Напротив, писатели всегда ойкали от восторга перед "Квентином Дорвардам". Бальзак по калькам данного произведения написал своих "Шуанов". Восторгались романом Пушкин, Дюма, успел несколько слов в его похвалу высказать дряхлеющий Гете. Даже такой постоянный недоброжелатель писателя как М. Твен, возложивший на шотландца ответственность за упадок и деградацию Юга, прочитав его удивился: "Дурацкий 'Айвенго' и этот великолепный роман словно бы написаны разными людьми. Вы случайно не знаете, -- обращается он к своему корреспонденту, -- кто написал 'Квентина Дорварда'?"

Любил читать роман и Лев Толстой. Учился ли он у шотландца, как изображать войну? Как знать, но генетическое родство очевидно. То понимание подлинного героизма, не показного, а истинного, героизма Тушина и Болконского в Бородинской битве, в отличие от показушного, зряшного героизма Долохова и того же Болконского при Аустерлице, явно метят в эпизоды "Квентина Дорварда".

Речь, например, о таком эпизоде, когда Карл Смелый, этот рыцарь на троне, как пацан, рванул очертя голову в первые ряды сражающихся, бросив опрометчиво при этом войска на штурм города; и только благодаря полководческой предусмотрительности маршала д'Эмберкура, герцогская армия избежала позорного поражения. И какую благодарность он заслужил? Когда обсуждалась битва, именно этот д'Эмберкур, который спас положение, стал предметом насмешек и издевательства со стороны герцога, насмехаемый за свою трусость и то, что держался в арьергарде.

(Обратим внимание, что Людовик XV, изображенный В. Скоттом как образец мудрого и предусмотрительного политика, который был занят при дворе Карла переманиванием его толковых придворных, повел себя совершенно иначе. Он незаметно подошел к маршалу и слегка пожал ему руку, шепнув: "Я заметил и оценил продуманность ваших действий").

Похоже читатели и писатели по-разному читают одни и те же книги, и увы! именно писатели и являются подлинными читателями.

К содержанию

Д. Остин. "Гордость и предубеждение"

Роман из жизни английской деревенской провинции нач XIX в. Сюжет строится вокруг любви и женитьбы мелкопоместной барышни и аристократа. Никаких особых ярких событий в романе нет, все крутится вокруг нюансов, намеков, психологических деталей.

Не слишком веселая история публикации

Роман был написан в 1797 году, но впервые издан только в 1811 г. Причиной этому -- банальная и старая как мир история начинающего автора, да еще из провинции. Д. Остин не варилась в тогдашней литературной тусовке и не имела в том мире никаких завязок. Возможности для провинциальной барышни самой пробиться в печать отсутствовали начисто, что наглядно и образно показала В. Вулф и как раз на Остин, как одном из примеров, в своем эссе "Ее собственная комната". Поэтому за нее взялся хлопотать ее папаша, но и он, будучи мелкопоместным зачуханным сквайром, полная копия тех, что описаны в данном романе, также не добился успеха.

И лишь в 1811 нашелся издатель Т. Эгертон, который на пробу опубликовал главу из, правда, ее второго романа "Чувства и разум". Читателям это дело понравилось, и под сурдинку и первый роман был пущен в печать. Заметим, что к этому времени женщины-писательницы, если не вошли в моду, то получили минимальные права гражданства на англ. литературной сцене, не без влияния успеха их французских собратесс: м. Жанлис, Сталь и др.

Кстати, Эгертон вывел в свет целый выводок авторш, так сказать, литературный женский батальон, но, кроме Остин, никому из них такой славы не выпало. Эгертон и далее публиковал Остин, под непрекращающимся нажимом брата писательницы, который заменил отца и настойчиво впендюрювал творения своей сестры островитянам.

Сказать, что Эгертон не прогадал, купив права на издания первого романа писательницы за 110 фунтов (брат в наглую настаивал на 150), было бы наивно. Он едва выручил от продажи 140 фунтов, да и в дальнейшем дела шли не слишком валко. Все же, по подсчетам литературоведов 450 фунтов он на этом деле срубил (для сравнения Дарси, богатый аристократ из романа имел 10000 этих самых фунтов годового доходу).

Движение романа в критике

Писательница умерла очень рано, едва передвинув фишку своего очередного дня рождения за 40. Случилось это в 1816 г. С ее смертью полностью иссяк и интерес к ее творчеству. Хотя критика и отнеслась к писательнице вполне благосклонно. Модный критик Х. Краб Робинсон писал во влиятельнейшем "Критическом ревью", что "эта 'Гордость' -- один из самых замечательных романов, когда-либо написанных нашими женщинами-писательницами". Вот именно -- "женщинами", эта снисходительность так и сквозит в первых отзывах, типа для прекрасного пола неплохо.

Правда, положительно отнесся к литераторствующей провинциалке В. Скотт, который сумел разглядеть в писательнице совершенно неординарный дар, чреватый новым подходом к литературе: "Первый роман мисс Остин написан весьма мило... У молодой леди явный талант на описывание сплетений и чувств, и характеров самой ординарной жизни". Для справки: тогда был разгул романтизма, и всякая посредственность пыталась превзойти Байрона в наворачивании страстей и отчаяния.

"Гордость и предубеждение" был переопубликован только в 1832 с весьма разноречивыми откликами ("[В корабельной библиотеке] не было книг Д. Остин. Уже это одно отсутствие делало библиотеку замечательной и даже превосходящей [по качеству] библиотеку, где не было бы вообще ни одной книги" -- М. Твен). Как бы то ни было писательница с тех пор вошла в кабинет английской литературной славы со скромной, но устоявшейся репутацией, которую не удалось поколебать даже В. Вулф в сторону превознесения.

И лишь на исходе XX века Остин вдруг взлетела к вершинам славы. На нее, как из рога изобилия посыпались переиздания, исследования, экранизации. В это процесс включились даже индусы, перенеся действия романа к себе и заменив всего одну букву ("Pride and Prejudice" на "Bride and Prejudice") переврав "Гордость и..." в "Невесту и...". Впрочем, к тексту и смыслу романа они отнеслись, как отмечают наблюдатели из кинозала, весьма тактично, и даже трепетно.

Как убедительный факт ее выросшей популярности в Интернете торчат несколько сайтов, специально посвященных писательнице: http://austen.boom.ru/; http://www.janeausten.co.uk/; http://www.jasna.org/; http://austen.com/

Современный критик Вильтшайр (Wiltshire, John) объясняет эту популярность наряду со всеобщим маразмом к политкорректности, в частности, в отношении женского пола, также ностальгией, которая вдруг проснулась у англосаксов, в т. ч. и американцев к "старой доброй Англии". Он утверждает, что всеобщая глобализация и унификация достала не только жителей отдаленных уголков планеты, которых как россиян, силой гонят в новый глобализированный мир, но и нацию идущую во главе процесса. Англичанам и даже американцам тоже становится неуютно в этом вылизанном стерильном, лишенном всяких национальных и прочих особенностей мире. И они вдруг жутко заностальгировали по тем временам, когда англичане были именно англичанами.

Декоративный сад поместья Borde Hill, Англия, XIX век

К содержанию

Бенджамин Констан. "Адольф"

Постер фильма 2002

Роман Констана -- один из классических и читаемых романов французской литературы, вышедший в 1816 г. Роман оказал громадное влияние на русскую литературу, но по иронии судьбы именно в России, в отличие от Европы, где "Адольф" всегда был и остается романом первого ранга, выпал из обоймы мировых шедевров: даже в издававшуюся в 1970-е гг серию "Библиотека мировой литературы" не попал. Возможно, слишком разительные подражания Пушкина и Лермонтова (весь план "Княжны Мэри" и характер главного героя -- очевидная реплика "Адольфа") французу заставляют избегать его во имя ложно понятого патриотизма.

В романе речь идет о молодом человеке, который в дневниковой форме и очень откровенно излагает историю соблазнения им любовницы влиятельного человека и последующей жизни с ней, состоящей в череде любви и ревности, попыток избавиться от нее, так как эта связь встала на пути его возможно блестящей карьеры, и попыток удержаться возле этой юбки.

Тип и прототип

Роман написан так искренне и с таким обилием подробностей, что не оставляет у читателей сомнения, что здесь дело не чисто, и это вовсе никакой не роман, а исповедь, и писатель под псевдонимом пишет о себе. Благо, что обстоятельства биографии писателя поощряли подобные нездоровые сплетни: была хороша известна мучительная связь Констана с одной литературствующей дамой -- м. де Сталь, -- с которой они и путешествовали вместе, и жили в одних и тех же городах во время, когда рассеянная бурей фр. революции ихняя аристократия только и искала местечка по громадной Европе, где бы приклониться.

И однако даже беглый сравнительный взгляд на характеры героя и автора, не отягченный выкапыванием намеков из-под строк, как пустых бутылок весной из-под снега, заставляет усомниться в биографичности главного героя романа. Хотя сам автор к великой радости литературоведов, любящих покопаться в чужой постели, подлил масла в огонь их исследовательской лампады:

"Моим пером водило не воображение", -- писал Констан в дневнике о работе над романом. Адольф, человек не лишенный способностей, а даже наделенный ими под завязку, человек однако нерешительный "постоянный в своем непостоянстве" (constant по-французки "постоянный" -- так критики обыгрывали фамилию автора), мотыляющийся по жизни как г... в проруби, принимающий после длительных колебаний решения и тут же их отменяющий -- словом ни рыба ни мясо.

Напротив, писатель был натурой более чем деятельной: публицист, оратор. Напишите в окошечке Google или Yandex "Бенджамин Констан", и вы узнаете, что он был одним из зачинщиков современной политической мысли, проповедников толерантности и европейской интеграции, человек менее всего кабинетный, составивший конституции для Бразилии, Португалии и Сардинского королевства, инициировавший массу законов и международных договоров в родной Франции.

"Курьезно было бы увидеть Констана на его депутатской скамье в Палате, пишущего двадцать писем за раз, читающего корректуру, прерывающего оратора, аппелирующего к уисьеру [не знаю как перевести -- это тот, кто должен был следить за порядком во время заседаний в парламенте], инструктирующего коллегу, и наконец требующего слово, чтобы сделать диспут точным, блестящим и ... [то есть таким, который раздражает, не оставляет никого равнодушным и заставляет вмешиваться]: все чтобы 'сделать эффект', как он сам выражался, и все потому что он пожираем активностью и постоянно взвинчен" (Фагэ, фр литературовед XIX в). А Байрон обозвал Констана единственным во Франции политическим оратором достойным этого имени.

Так выглядел модный человек во времена Констана с картины Энгра

Да... ничего похожего на Адольфа, героя его романа. Но забавность ситуации состоит в том, что "Адольф" -- единственное его литературное произведение (не считая многотомной переписки, которая, как оказалось, тоже имеет громадную литценность), писавшееся им чуть ли не всю жизнь. Значит что-то было очень важное в этом недотепистом и никчемном персонаже, что Констан хотел донести до потомства.

Удивительное дело, обратил на этот факт внимание М. Горький: в XIX веке, пишет он, было столько неординарных личностей во всех сферах человеческой деятельности, включая Констана, преимущественным же героем литературы была средняя неспособная к деятельности импотентная личность.

Напротив в наше время, когда знаменитости и популярности -- дикие ничтожества от артистов до президентов, в искусстве (если то, что существует под этим кодом, можно так называть) прописался тип супермена, который норовит не меньше как побороть мировое зло или спасти Вселенную. Как бы сказал в свое время по этому поводу принц Гамлет: "Это следовало бы исследовать поподробнее".

Экранизации

Само собой разумеется, что дневниковая форма, хотя и не воспрепятствовала популярности романа, правда, несколько пообветшавшей за два столетия, мало способствовала его перенесению в другие жанры. Все же французы умудряются добыть из него материал для инсценировок и экранизаций. Одна из последних попыток в этом направлении фильм Бенуа Жако (2002) с И. Аджани в роли Изабель -- той самой отбитой у министра любовницы.

И вот вам парадоксы нашего времени. В романе Изабель -- существо, хотя и не лишенное характера, но все же подчиненное (как персонаж), а весь сюжет сфокусирован на герое. Напротив, в фильме герой как-то уходит в тень, играет, так сказать, вторым номером. Основной же стержень сюжета ведет именно Аджани: она любит, ревнует, пытается удержать любовника то лаской, то истериками, и в конце концов ее смерть становится центральной сценой фильма, к которой стягиваются все сюжетные линии.

Вот вам один из фруктов сексуальной революции 1960-х, главными итогами которой являются не только свобода отношений полов, но и выход женщин на арену самостоятельной деятельности. Жена уже не просто при муже, но и она сама по себе что-то значит.

"Жермена порывиста, эгоистична, поглощена своими собственными делами, Шарлотта нежна, кротка, скромна и покойна, и по причине этого несходства становится мне в тысячу раз дороже. С меня довольно женщины-мужчины, которая безраздельно повелевает мною вот уже десять лет; меня пьянит и чарует привязанность женщины, которая стремится быть только женщиной" (Из дневника Констана о м. де Сталь (Жермена) и второй любовнице). Не ребята, теперь уже ничего не выйдет, с женщиной, "которая стремится быть только женщиной". Все уже слишком запущено.

К содержанию

К содержанию