Вид у него был по-детски жизнерадостный, естественный, совсем как у чулок, натянутых на насос, который выкачивает навозную жижу.
Борис Виан
1.
- Сегодня вечером ты придешь к нам в гости.
Она вошла. Освободившись от фразы, порхнула к столам в углу ненормально большой, похожей на общественную столовую кухни. B углу oна с облегчением встала на якорь чайника.
- Да, вечером ты придешь к нам в гости... - сцена знакомства была, очевидно, отрепетирована ею в коридоре, по пути от бабушки до молодого человека. Слишком короткий промежуток времени для девушки, лишенной дара импровизации.
Молодой человек молча кивнул.
- Нет, нет, ну что ты отказываешься! - Лида завернула кран и потащила сонный, отяжелевший чайник к паре газовых плит, одна из которых была мертва.
От удара металла о металл молодой человек поморщился. Девушка полезла под раковину за веником. К холодильнику были прислонены костыли.
- Борис Петрович, я с ним уже, он душка, сказал, с Алексом ты намучаешься, нелюдим и все такое. Сама вижу. А ты молчишь. А познакомиться мы должны, ура, он заговорил! а потому что...
Выдохлась. Бросив веник, оперлась ладонями о подоконник, скрестила ноги - одна на носке, уродуя тапочек. Выдавив приветствие, молодой человек повернул голову к окну, поскрипел табуреткой, прижался виском к стене, глядя мимо Лиды, в стоящий на подоконнике тазик из-под цветочного горшка.
Подойди к тазику: ты увидишь в нем воду с плавающими окурками. Как раз сейчас Лида бездумно вертит в тазике пальцем и окурки водят вокруг нее хоровод.
- А у нас есть восемь розочек. Мы поставим сюда розочки, а мусор я немножко подвину. Посмотрите же на себя, холостяки: половина лампочек перегорела, сыро, питаетесь невесть чем... нет, отныне вы добровольно сдаетесь в мои руки, разбейте лед, оживите здешнюю жизнь, молодые люди! Спасибо, я сама...
Но помогать Лиде Алекс не собирался. Небо, на которое он посмотрел, встав у окна, было пасмурно. Алекс уткнулся лбом в стекло, разглядывая двор - там копошились жильцы из соседнего подъезда, сваливая мебель в кузов грузовика, кричали что-то, вытаскивая на свет питерский холодильник. Сопротивляясь, агрегат хлопал по грязи дверцей. В баках для варки белья погромыхивала посуда. В коробке лежала никому не нужная подшивка журнала "Пионер". Это место исчерпало себя. Как хорошо, что я не умею пускать корешки в землю, кожу, душу, бумагу и в дух святой инквизиции, кoeй дарили мы сердца свои, отталкивая одинокого ребенка с прижатым к груди пододеяльником (простыней); беженцы грохнули задним бортом, сунули мальчика в кабину, решительно въехали под арку, оставив во дворе лишние детали, какие - отсюда, с пятого этажа не разобрать. Из подвала вылез бомж, лениво порылся в брошенных вещах; вороны, ликуя, слетелись к помойке, а в больнице напротив умер молодой человек.
Путешествуя по кухне, Лида заваривала чай. С отвращением сполоснув кипятком маленькое, мятое, алюминиевое нечто - гордость Бориса Петровича - пожаловалась на засилье граненых стаканов, второсортной заварки, тараканов и дурного воздуха. Взятые ею вещи неизменно возвращались на свои места. В ее движениях была спасительная плавность, на которой можно было перевести дух, споткнувшись на неудобном "да" в ее имени.
Лиде исполнилось 20, но выглядела она гораздо моложе своих лет. Большие глаза, полные губы, довольная собой грудь, подростковая нескладность - тип девушки, к заурядности которой хочется добавить склонность к полноте, тик, шрамик, родинку в неожиданном месте. Эти черточки могли бы придать Лиде некоторое очарование, не будь они столь скучно предсказуемыми: находить странности в обычных людях наскучит кому угодно.
- Борис показывал мне ваши фотки, знаю, Максим увлекался съемкой, но это прошло, я увидела тебя, вернее, мне сказали, что это ты, и я подумала, ну и ро... извини, я хотела сказать, что у тебя очень интересные черты лица: на них совершенно нельзя задержать взгляда. То есть, зацепок нет никаких. Не обижайся. И все время кажется, что ты на кого-то похож... но твое собственное лицо, как бы это сказать, невнятно. Хотя, ты определенно красив...
Вернувшийся на свою табуретку Алекс беспомощно покачал головой. Под руку ему попалось несколько листков глянцевой бумаги, Алекс вцепился в них, погрузившись в чтение - какая-то реклама, одна из тех брошюр, на обложке которых изображены ладони, что-то поддерживающие или укрывающие, словно ладони вообще способны что-либо укрыть, согреть или удержать, кроме самого мелкого и ничтожного:
"Лидия! Сейчас, после спектакля, когда Вы, уставшая на минутку от волшебства..."
Впорхнув в гримерную, она хватает чайник и пьет из носика, перебирая записки зала. Улыбаясь, садится перед зеркалом. Кладет на фарфоровый лоб узкую ладонь и медленно тащит ее по лицу сверху вниз, размазывая грим.
Ритуал. Пригласить, договориться и ждать под фонарем, либо в метро, вглядываясь в прохожих, половина которых не обращает на тебя внимания, в то время как вторая часть излишне заинтересована в твоих, странных, наверное, чертах. Через десять подобных минут ты, вытерт их глазами до блеска, идешь на улицу передохнуть и восстановить себя как личность под взорами ярко одетых девушек, предлагающих прохожим бесплатные сигареты. Приходит друг. Все начинается как всегда, с вешалки. Тебе не кажется, что деление на зрителей и артистов отвратительно? Собеседник утвердительно ворчит. Внезапно смолкает музыка, актеры эффектно держат паузу, в оркестровой яме переполох - выронив палочку, дирижер на четвереньках полез за ней под стулья с музыкантами. Камеры переключаются на одухотворенные, интеллигентные лица публики, подчеркивая внимательно-задумчивые глаза: у этого - череда приятных воспоминаний, тот - просто эстет, третий нашел официальное подтверждение своим оригинальным философским воззрениям, четвертый хочет отлить, пятая прослезилась, думая о любимом, черты которого она узнает с новой, неожиданной (как трогательно!) стороны вон в том актере. Смотри, смотри, тормошишь ты собеседника, как подушку, спеша поделиться с ним чувствами. Да, другу тоже понравилось. Взаимопонимание, слившись, достигает оргазмических высот.
"... я живу исключительно темными сторонами бытия..."
Глупец. Как невежливо с его стороны.
Смяв записку, Лида бросает ее в баночку с пудрой. Встрепанный дирижер головой приоткрывает дверь в гримерную и, закрыв глаза, спрашивает. Нет, отвечает она, я не раздета, но все равно, не смотрите на меня, я знаю - вы опять потеряли палочку, не видала, не слыхала, не помню. Хотите пирожных, мне подарили? Дирижер открывает рот и блаженно жмурится, пока Лида протискивает пирожное ему между зубами, закрывает за дирижером дверь и беззвучно смеется.
Так не должно быть, думает она. Я ничтожество. Из-за балета я отвратительно жеманна, чересчур женственна и слишком искусственна... Светланая простая девушка, пританцовывающая под музыку, выглядит изящнее меня... Помнишь, ты нервно ходил здесь, от холодильника до той афишки? В одних плавках, из-под которых торчали красивые черные волосы. Помнишь, мы были, давно, не здесь и другими людьми. Кружева - белое на бледном.
Исписали мне все стены, хозяева жизни. "Мой уход для тебя - тяжелый удар, но все же, возьми себя в руки и не печалься обо мне... Хорошо?" Кто это писал, забыла. "Мне все равно", - лениво, сквозь зубы. Как будто от тебя, ничтожество, что-то зависит. Я здесь новенькая, но уже всех знаю. Я отведу вас туда, где на холмах дремлют древние башни и белки нахально перебегают через дорогу, не утруждая себя поисками кнопки на светофоре.
Ей рады повсюду: на оргиях, медитациях, лекциях чудаковатых профессоров, концептуальных вечеринках и годовщинах написания культовых литературных произведений. Как женщина, она должна вносить в эти клоаки пахнущий пудрой душок искусства в виде килограмма мелкой картошки, с рокотом пересыпаемой в мешок на балконе. Обледеневшие лесенки, ведущие к обитым черной кожей дверям. В прихожей лежит собака - она поднимает голову и смотрит на вас. Простите... Здесь кто-то ждал меня... Заставленные старой мебелью комнаты, в которых страшно жить. В зале танцуют - не глядя на сцену, не в такт. Ты восторженно прижимаешь к груди собеседника, которого ты ждал у метро, с которым возился весь этот вечер, существо, что всегда согласно - плюшевый мишка, преданно смотрящий тебе в сердце единственной пуговицей.
Набегавшись, Лида присела к столу напротив Алекса. Результатами ее танца были завтрак и стихотворение из 12-ти строк, витиевато написанное ногами девушки на полу.
Алекс неохотно стучал вилкой в тарелке. Лида ела неряшливо. Чертыхнувшись, попыталась стереть с блузки свежепоставленное желтое пятно и, разумеется, размазала его еще больше.
- Мне стоит либо привыкнуть к ношению слюнявчика, либо перестать есть яйца. И то и другое выше моих слабых девичьих сил.
Завтрак был съеден. Лида, предварительно вымыв посуду и с тщательностью, достаточной для того, чтобы заподозрить в девушке эпилептичку, прибрав в кухне, достала откуда-то листок бумаги:
- Итак, сегодня у нас будет вечеринка, приглашаются все, впрочем, я это уже говорила...
И еще о чем-то, какие-то пункты, мероприятия, радость, голос ее стал монотонен и Алекс не слушал, только смотрел на Лиду, на то, как движутся ее губы, как она прячет листок в карман, идет к столу, растет в обратную сторону, оставшись половиной торса с руками, невидимо лежащими на коленях.
- Какой у тебя тяжелый взгляд, - хихикнула Лида, когда молчание пересилило все прочие звуки в мире.
- Ну что же ты так, - заволновалась она еще через пять минут, ерзая на табуретке, зашарила по карманам, зазвенев мелочью, растерявшись, сникла, - ну как же, зачем же ты так...
За дверью, в дальнем конце коридора, раздался протяжный крик. Приглушенный расстоянием, он был печален, приближаясь, становился отчетливым и в конце концов превратился в жалобу обиженного человека:
- Э-ли-ва! Э-ли-ва!!!
Лида улыбнулась:
- Борис, молодец, хорошая традиция - созывать всех завтракать, правда? Я подумала, вам наверное надоел этот завтрак, завтрак, каждое утро и так - месяцами... Я уговорила Бориса кричать по-китайски. Так даже мелодичнее. Да, да, сегодня он опоздал, но мы сошлись на том, что время не имеет значения, все равно по-китайски никто не понимает.
- Э-ли-ва!!! - грохнуло совсем близко. Крики проблуждали еще немного на пределах слышимости. Потом их не стало.
В кухню вошел свежий, румяный Борис Петрович, персона с голубыми глазами, простым носом и мощной грудной клеткой. Он излучал здоровье и выглядел как человек, изо всех сил старающийся задержать наступление пенсионного возраста. Из-за этих попыток он застыл в одной точке своего развития, примелькался и стал бесцветен.
- Да, да, сейчас, - бросилась Лида к холодильнику. - Да, мы уже познакомились. Алекс душка. Извини, нам с Борисом нужно кое о чем пошептаться. Приходи вечером.
Алекс вспомнил о коридоре, где встретился с одним из громоздких, уверенно занимающих пространство шкафов с наваленным поверху хламом, о котором никто не вспоминал.
Шкафы стояли в промежутках между комнатами. Справа от Алекса вырисовывался мистический силуэт вешалки. Слева перспектива шкафов обрывалась глухой стеной с подпирающим ее большим сундуком. По вине перегоревшей лампочки там было темно и казалось, что коридор не заканчивается сундуком и стеной, но продолжается чередой одинаковых дверей за темноту, в бесконечность.
Алекс пошел налево.
Левая рука затекла, жарко, спеленали слишком туго. Мерзнет лицо и трудно дышать. Стол, на котором он лежит, слишком тверд, несмотря на серые казенные пеленки со штампом. Помогите мне, я должен дышать самостоятельно, не умею, задыхаюсь, мама, мама, за что ты меня оставила? Вокруг - звон металла и голоса, первые раздражающие звуки в его жизни, да, я еще жив, блядь вашу за ногу, и поэтому вам придется потесниться. Алекса втискивают между двумя такими же как он одинокими куклами в чепчиках; жизнь продолжается, непостижная - он не может зафиксировать на ней взгляда. Пространство лишено формы, глубины и цвета: пустота, перевернутая вверх ногами, с пятнами света и разнообразными неприятными ощущениями внутри нее (мы все еще одно целое). Первая реакция на происходящее с ним? Крик. Первое чувство? Холод. Характер? Пока неизвестен. Кто-то обнимает его. Что-то теплое, белое, пухлое, как Алекс узнает позже, лезет в нос, мешая дышать (сколько можно), он обхватывает губами навязчиво предлагаемый предмет, в рот брызгает чем-то непонятным и Алекс пьет, чтобы не захлебнуться, пьет, как будет пить оттуда же лет через двадцать, сменив объятия, но сохранив рефлекс, на всю оставшуюся, вероятно. Любовь - это боль. Фантомная. Это то, что побуждает меня вколоть себе очередную дозу морфия, щедро выдаваемого мне в одном известном заведении, и крепче сжать костыли.
Сейчас, когда все возможные отношения уже испорчены и будущее видится в ровном, резком, безысходном свете, поздно задерживать дыхание, укорять себя в неловкости, боятся насмешек со стороны тех, с кем лежал тогда, помните? Отсутствие альтернативы дает сильную степень уверенности в себе, а на пятки уже больно наступает пустота, от которой мне не удалось убежать.
Уродливый ранец настырно давил в спину уголком книги. Где-то на небесах, не в Раю, ниже, прохрипел что-то звонок. Просеменил мимо некто, дребезжа погремушкой счет.
У меня будет много друзей, думал Алекс, шагая по незнакомому коридору. Это же так просто. Нужно всего лишь начистить ботинки и выглядеть независимо и загадочно.
Алекс вошел в класс. Наступила давящая тишина, которая продлилась до и надолго после того момента, когда сидящие за партами дети поняли, что ошиблись, и вошедший - не учитель, а кроткий ребенок с неопределенными чертами лица и растерянными глазами.
Ловкий художник успел бы набросать парой штрихов картинку - так статичны были стоящий у доски Алекс, похожий на оформленный богаче положенного скелет из кабинета биологии, да смотрящие на него подростки. За стеною рассмеялись хором девочки. Алекс поднял глаза на портрет Менделеева, а кто-то в углу, при горшках с чахлыми цветами, уже все понял, оценил, нашел для себя выгоду и прокричал:
- Эй, пацан, а че ты тут делаешь?!
Алекс открыл рот. В класс влетела учительница, швырнула на стол журнал и плакат, свернутый в трубку, заметила Алекса, затараторила:
- Доброе утро, мальчики и девочки. Это наш новый ученик. Его зовут... как твое имя, мальчик? его зовут Алекс и он - наш новый ученик. Гена, перестань жевать эту дрянь. Надеюсь, вы все понимаете, что Алекс - новенький, и не будете его обижать. Я, право, не знаю, зачем он к нам пришел, но раз уж Алекс здесь, то пускай садится... Ах, да. Елена Владимировна.
Преподаватель опустилась на скрипнувший стул. Молодая женщина смутилась, заметив, что Алекс смотрит на ее ноги, потом поняла причину и сердито засунула в ящик стола свисающую оттуда голову свежезабитой курицы. Голова отвратительно закачалась, вывалившись снова.
Алекс нашел себе место в среднем ряду. Сидевшая доселе в одиночестве девочка брезгливо отодвинулась от него. Развернутая из трубки тайна оказалась скучной таблицей. Со стены над дверью смотрел ученый, сумевший навязать человечеству свои мысли. Ученики ничем особенным не отличались: одни напряженно слушали, другие - открыто или тайно выражали свое надменное презрение к нормальному обществу, третьи гнили посередине.
Алекс осторожно открыл книгу, положив ее на колени. Тихо шурша непослушными страницами, свежий том вырывается из рук директора школы и грузно исчезает под столом. Печально выдержав паузу, директор лезет следом. Директор молод: он ведет дневник вместо бухгалтерской отчетности. Директор чудаковат: пользуется пером вместо шариковой ручки. На столе перед ним лежит пресс-папье. Оно лежало здесь до прихода директора в кабинет, лежит сейчас и будет упрямо лежать на прежнем месте насмешкой над Витгенштайном, когда директор уйдет.
"Приходили грузчики, требовали заплатить за что-то. Я заплатил, хотя не помню, что они грузили и куда... Кажется, это был грузовик с надписью "Перевозка мебели"".
Мужики в ватниках нанесли в школу грязи - это точно. Нужно спуститься в гардероб, попросить бабу Таню подмести за ними. Сама она ничего не сделает. Совсем как соседка директора, что приходит к нему каждый вечер поговорить о жизни. У нее пустые глаза и бородавка возле правого уха. Она носит тапочки с обрезанными носами, из которых торчат кривые пальцы. Он ненавидит ее за плаксивый тон, которым она оформляет свою речь; неважно, говорит ли эта женщина о музыке или просит утюг. Проходя вечером мимо лавочки у подъезда, директор отворачивается, чтобы не видеть, чем все это кончится. Может быть, именно поэтому он выбрал школу? Но начало всего этого радует директора все меньше.
"Знакомые шепчутся за моей спиной о том, что я сегодня сказал, что соизволил съесть, как себя вел и кто я такой. Я чувствую себя одновременно богом и подопытным кроликом. Наивный, я хотел найти здесь что-то еще. Что? Культуру эпохи Тан? Серебряный век? Коломбину с потными подмышками?"
Директор чешет шею. Смотрит в пространство, отложив перо за ухо.
Глаза его падают на фотографию из "National Geographic" - панда, вцепился в бамбук.
Размахивая руками, директор ходит по кабинету, дневник кажется ему занудной необходимостью как бухгалтерская отчетность, найду-ка я панде подругу, думает директор, распахивая дверцы на нижнем ящике шкафа, роется в бумагах, лезет в ящик с головой, зажигает спички, приступообразно кашляет и отпихивается безвольными руками от Алекса, безуспешно старающегося поднять Сергея Васильевича с дивана, на который старик издевкой над богемным художником сыпет пепел дрянной папироски.
- А?! - крикнул старик. - Я курю? Где я курю? Так что же?
Разговаривая, старик хватался за свой колючий подбородок и размахивал папиросой, разбрасывая пепел.
Алекс обреченно придвинул к Сергею Васильевичу блюдце и оставил старика в покое. Пенсионер перепутал комнаты. Он курил в почетном углу для гостей Алекса, где стоял маленький раздвижной диванчик с рулоном матраса в изголовье. Над диванчиком висел китайский фонарик с иероглифом "восток". Все же, как приятно воображать что вспоминаешь, как разворачивал матрас для друга, или десятки раз в сутки раскладывать кряхтящий диванчик для якобы...
Вещи были девственны. Нагие стены сужались в сторону двери, если смотреть от окна и в сторону окна, если смотреть от двери. Игра светотени дарила мебели рельефность. На столешницу падал свет лампы. Пространство под столом, между ножками, ограниченное полом с одной стороны и брюхом стола с другой, оставалось в тени.
Молодой человек беспокойно поглядывал на часы. Стрелки показывали ранний вечер. Алекс подошел к зеркалу - пригладить челку. Еще раз посмотрел на часы, на дверь, на угол. Письменный стол исчез из его поля зрения, дверь, увеличиваясь, заменила собой окно, возникшие по бокам плоскости сузили обзор до куска противоположной стены и велосипедного колеса без шины...
Запахло гарью. Алекс завыл и бросился к старику. Сергей Васильевич тушил папироску о диван.
Калеки и юродивые переживут всех нас: отбросив человека на обочину, жизнь обходит его стороной, продолжая действовать разрушительно на активных людей, которые всегда находятся в центре событий. Сергей Васильевич был исключением. Он умирал.
Никто из обитателей квартиры не знал, как долго прожил здесь этот незаметный пенсионер. Топот его костылей был размерен и привычен, как стук маятника. Сергей Васильевич заходил на кухню чтобы покурить, погреться, может быть, в поисках куска хлеба или человеческого общества, как собачонка, которой достаточно слушать и наблюдать окружающее, а скорее всего просто так; старик давно разучился проявлять активный интерес к чему бы то ни было, а способность быть интересным он утратил еще раньше.
Пенсионер расползался на глазах: починка, подкрутка, тут привяжешь, там отвалится, там схватишься - растеряешь весь наличный багаж. Живые организмы противоестественны. С ними всегда много возни.
- А?! - крикнул долгожданный гость, дрожащими руками прижимая к бедрам костыли. - Идти? Тебе? Идти?! Я с тобой, подожди, милый, тяжко мне, подожди...
Старик был выпихнут в коридор. Алекс подтолкнул его в нужном направлении. Сергей Васильевич всхлипнул и запротестовал, решив, что Алекс выгоняет его на улицу.
- Вот вы говорите: "Сердце, сердце, чувствуй сердцем, люби сердцем", а стоит вашему сердцу действительно заявить о своем существовании - и вы хватаетесь за валидол.
Максим - нежное лицо, худые запястья, тонкий вкус и тому подобное - положил руку на плечо Алекса. Тот вздрогнул, стряхнул с себя хрупкую кисть и обернулся.
- Что ты так расфуфырился? - попытался пошутить Максим. Запнулся, все понял и виновато продолжил:
- Я ушел от них: дурацкая вечеринка. Борис слишком здоров, а Лида чересчур деятельна. Обычно подобное кончается плохо, но чаще - скучно.
Молодые люди стояли в коридоре, на закате, с мутным днем слева и ночью справа. Пользуясь сумраком, Максим придвинулся ближе к Алексу.
Алекс пошел к себе. Максим шелестел рядом. Алекс приблизился и начал. Максим старался помочь. Алекс ждал, перекладывая с места на место бумаги. Максим бегал за Ним, время от времени толкая Алекса плечом. Алекс сел на кровать. Максим подошел к столику у зеркала, взял баночку с пудрой, осторожно, двумя пальцами вытащил из нее розовый бумажный комочек.
- Пудра?.. Зачем тебе пудра, противный?
В кухне громко и от души расхохотался Борис Петрович. Ему вторило хихиканье Лиды.
Максим внимательно оглядывал комнату, в который раз. Обстановка была невнятна. Один угол отдавал Азией, из другого несло Европой, на всем лежал скользкий отпечаток чего-то исключительного и банального в то же время. Максима передернуло - от наслаждения.
- ... я не знаю, откуда она. С луны, наверное. Или с дуба, пониже, она простая девушка. Да, она забавна. Что? С работы меня выгнали. За все плохое.
В кухне громко и от души расхохотался Борис Петрович. Ему вторило хихиканье Лиды.
Алекс откинулся на подушку, уставившись в потолок.
- Ты ждешь?.. Бесполезно. Они не позовут тебя, эти люди вполне самодостаточны.
Максим завозился на неудобном стульчике, вытягивая из кармана потрепанную бумажку. У празднующих хлопнуло шампанское. По подоконнику застучал когтями голубь. Алекс вздохнул и закрыл глаза.
- Я хотел обсудить кое-что с тобой, мы ведь похожи? - сказал Максим, хлопая ресницами. - Вот, я прочту тебе, а ты скажешь, что ты по этому...
Максим развернул бумажку:
"Искусство ни в коем случае не является бегством от действительности, ни, как можно было бы подумать в противном случае, имитацией ее. Автор, с которым мы находимся в близком родстве как два одиночества (что возвышает литературу над разновидностями массового искусства - театром и кино) и два непосредственных участника замкнутой на себя субстанции, лишь подчеркивает для читателя те моменты и образы реальности, которые требуются для того, чтобы обратить читательское внимание на мысль автора, которую он хочет выделить посредством данного подчеркивания.
Чтобы проследить, как мысль автора отражается на реципиенте, следует вспомнить механизмы электрохимических процессов, происходящих в мозгу любого читателя, зрителя или слушателя. В частности известно, что любой процесс узнавания, запоминания, анализа, синтеза и т. п. сопровождается разрывом старых нейронных цепочек и созданием новых. Таким образом, любой внешний раздражитель является фактором, повреждающим мозг. Также нe оставляет сомнений тот факт, что никому еще не удалось воссоздать точную нейронную структуру мозга, иными словами, познать схему, по которой следует строить последовательности нейронов если не в их первоначальном, то хотя бы в гармонично предначертанном виде. Следовательно, внешние раздражители, с которыми человек сталкивается, как утверждают некоторые коллеги, еще внутриутробно, подобны неумелым рукам ребенка, выдравшего струны из пианино и, в страхе перед неминуемым наказанием, поспешно приладившего их обратно, разумеется не в том порядке и без настройки. Какую музыку будет играть мозг после 15, 30, 40 лет такого воздействия? Особенно после сильнейшего из них - искусства?..
Жизнь без соприкосновения с искусством есть жалкая попытка к бегству от действительности, стремление избежать повреждения мозга фактами и эстетикой, которые, чаще всего, просто пугают..."
В кухне громко и от души расхохотался Борис Петрович. Ему вторило хихиканье Лиды.
- Ну как?
Максим не дождался ответа.
- Помнишь? С месяц назад кладовка перестала запираться, а Борис, вместо того чтобы починить замок, забил дверь гвоздями. Он сказал, что во-первых, кладовая никому не нужна, а во-вторых, изнутри неприятно пахнет. Смешно, правда? Этим утром у меня в комнате протекла батарея и пришлось ее перекрыть...
В кухне громко и от души расхохотался Борис Петрович. Ему вторило хихиканье Лиды.
Максим ушел в угол, пощелкал выключателем фонарика. Одетый в белую рубашку, причесанный Алекс лежал неподвижно. Максим подошел к столу, порылся в вещах, вытащил откуда-то дырявые кальсоны и набросил их на лампу, создав интимный полумрак. Постоял над Алексом, кусая губы.
- Тошно мне, Алекс. Дотронься до меня... ладно, не буду. Пойду туда, посмотрю на нее, поболтаю с ним. Не отвечаешь?
Алекс спал.
Из кухни мерзко пахло жареной рыбой. Заходить туда Максиму не хотелось. Он присел на пуфик в прихожей и занялся цзо-чань.
В пустоте завизжал ножками стол. Закричал, кашляя, Борис Петрович, и громко запыхтела Лида, и звякнуло что-то упавшее на пол.
Во входную дверь постучали. Максим встрепенулся, спрыгнул с пуфика и преклонил колени у замка, лаская ладонями холодную, в оспинках гвоздей кожу. Дверь робко потрогали еще раз.
- Ну позвоните же, - шепнул Максим в замочную скважину. - Позвоните, хоть раз, пожалуйста...
По квартире раздался скрипучий животный крик. Испугавшись, неизвестный укатился по лестнице. Максим забился в угол между дверью и вешалкой, набросив на лицо полу пахнущего дымом, чужого плаща.
Надо прибрать в ванной. Там недавно мылся я. Полотенце сырое и воняет. Тряпка потерялась. Пол мокрый. На дне ванны остались волосы и грязные хлопья моего семени, а в раковине валяются стельки. Нужно снять с трубы носки, они... а еще я забрызгал мылом зеркало, упал и ушиб локоть.
2.
- Э-ли-ва! - пожаловался Борис Петрович.
Навстречу Алексу спешила Лида с подносом.
- Для бабушки, - огрызнулась она, отвечая на глупый вопрос. Прижав молодого человека подносом к шкафу, окатила запахом мятной зубной пасты:
- Я приглашала тебя вчера. Ты не соизволил появиться. Я обижена. Если тебе плевать на все, что делаю для вашего же блага... ну и сиди у себя, идиот трусливый, неженка!
На подносе насуплено стояла эмалированная миска с кашей, прикрытая кусочком белого хлеба, и ненавистный граненый стакан с чаем. Алекс осторожно отпихнул от себя завтрак.
Ушла. Возле своего шкафа (сверху - китайский болванчик без головы) обернулась и зачем-то сказала:
- Между нами все кончено!
Хлопнула дверь, наслаждаясь своей театральностью.
Алекс побрел в ванную. Почистил зубы. Прополоскал рот, борясь с тошнотой. Долго разглядывал пятна крови на опасной бритве Максима. Вытерся, морщась от прикосновений к раздраженному, покрытому свежими шрамами от выдавленных прыщей лицу.
Борис Петрович занимался едой. Вчерашний кутеж прошел как плохой фильм - бесследно. На безупречно чистой скатерти стояла красивая ваза со свежей водой и отборными, острозаточенными карандашами.
Сергей Васильевич, занимавший насиженное место в углу кухни, повертел окурком в пепельнице, закашлялся, отхаркнул на пол мокроту, полез за новой папиросой в пачку, закашлялся.
Борис Петрович с хрустом открыл форточку.
- А девка-то на тебя того, окрысилась! - подмигнул он Алексу.
Молодой человек безмолвно набрал из холодильника продукты и вышел.
Борис Петрович посмотрел на небо, неестественно вывернув шею - узнать, далеко ли до рассвета.
- Кончай курить, Василич. Ты старый, тебе все равно, а мы как же? Что "а"? Ладно, не обижайся.
Борис Петрович сочно зажег спичку. Выбранная им горелка не работала. Выругавшись, он потянулся к другому крану и едва не опалил себе пальцы.
Сергей Васильевич кашлял. Борис похлопал себя по животу.
- Черт знает что творится. Я починил кладовку. Я делаю бесконечные перестановки. Я замазываю манной кашей трещины в потолке. А толку? Нет, только сообща мы сделаем эту дыру образцово-показательной, доброе, Макс, доброе, ты согласен со мной? Нет, ты согласен не всегда. Не надо. Не надо!
Борис Петрович посолил яичницу и прибавил огонь под чайником, весело переругиваясь с Максимом.
- Кто мне говорит все время: зачем нам ремонт, надо бы нам это дело отсрачить, рано, ненужно... Тебе с помидорами, Василич? А? Так с помидорами или без?
Борис Петрович ел основательно и со вкусом. Сергей Васильевич кашлял. Изо рта его летели не пережеванные куски белка.
- Сосед заходил сверху. Просил гвоздей больших. А Семеновых из пятой больше не слышно, уехали, что ли. Ты опоздаешь на работу, Максим. Ах, да, забыл. Ну сиди, отдыхай.
На плите засвистел чайник. Сергей Васильевич захрипел и схватился за сердце. Прогулявшись по грудной клетке, рука его сползла на бедро и замерла. Сергей Васильевич обмяк на стуле. В его широко открытых глазах стояли слезы. Розовая слюна, бегущая из уголка рта, казалась неуместной и гротескно живой, как и громко тикающие наручные часы, с которыми, по неизвестной в таком возрасте причине, не расставался старик.
Борис Петрович озабоченно качал головой. Максим, давясь, проглотил пищевой комок и отодвинул тарелку. Размахивая пустым подносом, в кухню ворвалась веселая Лида. Увидев старика она закричала. Девушка боялась мертвецов, что сводило на нет ее усилия казаться хозяйкой жизни.
Старика положили на пол. Вызванный на помощь Алекс суетился вокруг. Борис и Макс взяли Сергея Васильевича под мышки и поволокли из кухни. Алекс стоял, оттопырив пальцем нижнюю губу. Ноги мертвого описали полукруг, правая стукнулась о косяк, оставив на полу одинокий тапочек. Алекс, пискнув, побежал следом.
С трудом втиснувшись в ванную комнату, мужчины подняли труп и посадили его в ванну, что вызвало поток неприятных воспоминаний у Максима, работавшего когда-то в доме престарелых, Сергея Васильевича раздели: теплая, в клеточку рубашка, мятая майка, штаны со штрипками, трусы. Мужчины выстроились в ряд: Максим поливал, Борис работал мочалкой, Алекс мешал. Что-то щекотало Алекса по лицу, лезло в глаза, громко заявляя о себе, да отодвинь ты этот бюстгальтер, проворчал Борис Петрович, остервенело двигая пальцем в межьягодичной складке, давай шампунь, черт, зачем мертвому мыть голову шампунем?.. Поливая из душа, Максим разогнулся, пристально посмотрел в зеркало и показал своему отражению язык.
Тело протащили по коридору. С волос старика капало. Открывай, командовал Борис, оживляясь, раз, два, затащили, бросили, где его вещи? Нет, хоронить человека в таких трусах неприлично, ты нашел костюм, Макс? Обнаруженную в шкафу старика тройку надели ему на мокрое, голое тело. Борис, Максим и Алекс взгромоздили похорошевший труп на кровать. Прохаживаясь по комнате, Максим разглядывал вещи Сергея Васильевича, - пресса десятилетней давности, зеленый цилиндрик с лекарством на тумбочке, очки и прочее, над койкой - желтушные фотокарточки неприметных людей; Максим по очереди повернул их лицом к стене, сложил ладони старика на галстуке и воткнул Сергею Васильевичу между пальцев неизвестно откуда возникшую дирижерскую палочку. Елена Владимировна написала на доске уравнение. Стряхнув мел с юбки, оглянулась на скучающий класс.
Алекс понял, что преподаватель смотрит именно на него. Он давно отложил книгу и прилежно следил за объяснением; все же, ему было не по себе. Мальчик дернулся и постарался придать своему лицу выражение понимания. Елена Владимировна не отвела взгляда. В ее глазах был упрек.
Запишите, говорит она, и море хаотично колышущихся голов организованно наклоняется к тетрадям. Студент-циник бросает сигарету в грязь:
- Я буду ученым. Я буду изучать рецепторы на поверхности клеточных мембран, еще не обглоданных прежде такими же как я идиотами, чтобы к старости забыть все, включая собственное имя, и умереть в маразме.
...Мы стоим под жестяным козырьком, на лестнице, ведущей в подвал. Напротив - залитый талой водой детский садик за низким заборчиком. К черту профессоров. Я не могу объяснить вам внятно... это эстетика, моя эстетика, которая формируется сейчас из этой талости, грязных больниц, бутербродов, аэропортов и твоего восточного лица, набор образов, которые я, бездомный, буду носить с собою всю жизнь, философия - с миру по нитке, с бору по сосенке - ничуть не похожая на ваш жалкий, материальный, привязанный к одному месту патриотизм. Разгоряченный директор швыряет в угол пресс-папье, а урок тягуч и приторен как играющий симфонию оркестр.
За окном глухо бил барабан отбойного молотка. Когда он смолкал, слышался особый, противный шорох множества ручек, с нажимом бегающих по бумаге. Сольная партия Елены Владимировны не менялась: написав что-нибудь на доске или сказав фразу, она делала паузу и смотрела на Алекса, который испуганно старался различить в ее голосе вопросительные нотки. Алекс незамедлительно становился центром внимания всего класса. Тишина вокруг него пахла мелом и враждебностью. От Алекса чего-то ждали. Поначалу мальчик думал, что преподаватель попросту подыскивает слова или вспоминает его, Алекса, имя, но вопроса не следовало, Елена Владимировна сердито возвращалась к объяснениям и Алексу становилось очень стыдно. Он не мог ответить. Учительнице было тяжело с ним. Алекс стыдился своей тупости, жалких книжек, измочаленной зубами ручки, вызывающе чистых брюк. Он решил отыграться, заявив о себе на перемене, и немного успокоился, но тут Елена Владимировна взглянула нa него с особым отвращением, Алекс засуетился, уронил ручку, за которой пришлось лезть под парту, тычась носом в ускользающие, худые коленки в белых колготках, и нашедший для себя выгоду злобно хмыкнул в углу. "Я одинок", - будет утешать себя Алекс, когда подрастет. -"На передней парте у окна не сидит девчонка, перед которой мне необходимо выставлять себя в лучшем свете."
- Чин ни гей во шо, - поет Елена Владимировна, уже напрямую обращаясь к Алексу. - Что значит "не понимаю?" Не грубить! Чин ни гей во шо, гей во шо, понятно?
Лида сбрасывает с ног пуанты и кладет разбитые босые ступни на колени мясистого монтера электротехнического оборудования сцены или как его там.
Монтер нежно сплетает пальцы своей кисти с пальцами ее стопы. Он, она, молодой человек и дирижер сидят на лестничной площадке в каком-то древнем подъезде. Между ними расстелена газета с нехитрой снедью. Они ждут. Монтер держит за хвостик увядший разговор. Балерина дремлет. Наконец, внизу хлопает железная дверь: голубь возвращается в ковчег. Поднимаясь, Макс считает ступеньки, проходя все стадии образования от первого голода до агонии. В данный момент он первоклассник. Максим умеет складывать буквы в слова и читает взахлеб, радуясь открывшемуся перед ним огромному миру:
- Ты кто?! - радостно кричит монтер, показывая на Максима волосатым пальцем.
- Я - поэт, - говорит Максим и тихо добавляет, - противный.
- Ты кто? - спрашивает монтер балерину, заключая ее в жаркие объятья.
- Я твоя, - влажно шепчет балерина.
- Не понимаю, - цедит монтер в сторону ответившего ему в свою очередь молодого человека с неопределенными чертами лица.
Балерина правит бал. Мужчины подливают ей кефир и считают за честь получить от нее улыбку.
- Сама прикинь, - говорит хмелеющий монтер, - маней в покете ни прика, на флэте у тебя стремно, а вписку искать без мазы...
- Я не хочу домой, - говорит Лида, - Там очень тяжелая, больная атмосфера. А в учебных заведениях - мрак, искусственность, ужас...
- Ура!!! - рычит монтер, овладевая балериной.
Всеми забытый дирижер кашляет и размахивает в такт костылями, а поэт, вдохновенно описав происходящее, берет молодого человека под руку:
- Я так рад, что наша жизнь полноценна, безумна и немного
трагична.
3.
Терзать ее. Преимущество, страшное для пресмыкающихся между цветущими, упрекающими, опровергающими. Их подражание придирается, изрыгая рабские слова. Их угроза подобна подлогу. Я пристаю к ней, пытаясь вырвать капельку милосердия из искупления ее заговора (милашка), нет... это недовольство неумолимо неподходяще... или я должен соединить все обращения за помощью, чтобы пошарить в ящиках ее души, бурно искореняющей мою юность?..
Ее приручили. Освободить от верности эти сговорчивые реплики - не оправдание для заглаживания и утешения моих недостатков. Стремительно следуя, она сразу же начинает ворчать, бродя по предположениям языческих, отвратительных напастей моего презрения.
Некоторые свидетельствуют: сличения запугивали ее, когда она была в Баден Бадене, занимая если не ее алчность, то, довольно успешно, охрану. Все были общительны. Безделушки на ее груди тосковали по любой сопернице в том затхлом, невероятно расхваленном и преувеличенно банальном трактире, но отменить выпивку?! Это слишком. Возмещение заработка за весь вечер полностью подчинило ее, женская скупость оказалась суровой. Запертый среди ее последователей, я был достаточно коварен, чтобы играть предателя самого себя, и этот стимул, казалось, обладал простительной способностью к освобождению меня из затруднительного положения, в котором я оказался по вине кощунств, с помощью коих, в конце концов, моей быстроте удалось расколоть эту женщину. Мой наклон уменьшил ее ничтожное, стойкое, бессмысленное, возложенное для раздражения мужчин, неизгладимое (но способное снашиваться) колдовство, и, чтобы не оправдалось наше проницательное предчувствие, трактирщик сказал, что она - одна из тех женщин, которых пьяницы избивают для улучшения неумолимого конца.
Ты чахнешь, говорят тебе. Ты бредешь по жизни с трудом, словно тебя что-то гнетет. Пустое! Все пройдет. Стань другим человеком. Заведи подружку, смеются одни. Смени обстановку, советуют другие. Исповедуйся, просят третьи. Очисти помыслы, воспрянь, научись видеть в жизни хорошие стороны... Дураки! Вы хотите моей скорой смерти? Чтобы я, сбросив камень с души, налегке, бодрым шагом еще быстрее двинулся в сторону упадка?
В желудке забурлило, хрюкнуло, ударило в нёбо, отозвавшись горечью во рту, забрызгало унитаз, пол и джинсы Максима. С бачка была снята крышка, сиротливо торчал из воды стержень с резьбой.
Максим поднялся с колен, присмотрелся - рвота была с кровью. Юноша тяжело дышал, упершись руками в колени. Мир снова сузился до отверстия, в котором обитала мутная жижа. Высморкавшись остатками ужина, Максим вытер рот, пот со злого, осоловевшего лица, пол, подавил очередной позыв, жадно, судорожно глотал на кухне лед из холодильника, прислушиваясь к себе: пьян, порвал желудок, но не умираю, на ощупь забрался в постель, прижал колени к животу и не спал до утра, стоная, ворочаясь, не в силах скрыться от собственного тела - больное, оно становится очень навязчивым, крови больше нет, слава... в общем, спасибо тебе, худенькое ты мое, за то что все еще терпишь меня.
Утром Максим мрачно соображал - куда и зачем, навалившись на чью-то дверь. За ней слышался шорох, кто-то закряхтел, заскрипел кроватью. Наступившее после затишье порвалось звуком тугой струи, ударившей в таз. Поток жидкости сменился криком:
- Лида!
Топот, скрип, перебранка. Максим отшатнулся от двери. B коридор вылетела Лида в ночной рубашке - бледный рот, синяки под глазами. В руках она держала безобразное, в язвах судно, в котором плескалась моча.
Максим покаялся. Проявив сострадание, Лида проводила его до кухни, галантно обняв молодого человека за талию: судно на левой ладони, словно официантка, правда, да нет, хохотнула Лида, просто это затягивает. Слышишь? В дверь стучат, робко так, забавно... Ах, куда же ты понесся? Ты его спугнул...
Весь день Максим шаркает по квартире, опустив руки и натыкаясь на мебель.
- Борис! - кричит Лида. Максим идет на голос. В кухне он падает на табуретку, жалобно постанывая. - Боря! Надо вымыть кастрюлю. Она мерзкая!
На единственной оставшейся в живых конфорке греется вода Бориса Петровича: его очередь мыться. Воздух насыщен паром. Алекс выходит из ванны чихая - с отключением отопления становится ясно, что скоро зима. Над вешалкой пыжится тусклая лампочка. Прохладно и пасмурно.
Оставьте Лиде, я не хочу вставать, мне хорошо в углу, не трогайте, шепчешь ты, стараясь не сорваться на крик. Меня зовут заяц, как сказал бы бюргер из моего ночного кошмара.
Лида запирается в ванной. Снимает с себя свитер, блузку, джинсы, махровые носки и дальше. Кружка звонко бьется о чугун, ежась, Лида приплясывает, смешивая горячую и холодную в пропорции 1/3, зеркало смотрит на нее, забудь, не думай о ней, посмотри в камеру: узкие нары, бумаги, которые ты собираешься выбросить уже полгода, грязное белье на полу, стадо великих мыслителей на книжной полке, потный пододеяльник, не затягивай, кричит режиссер. Я не затягиваю. Я вспоминаю, как сюда приходили мои друзья.
Один из них любил путешествовать. Он читал журнал "Вокруг света" и знал четыре языка. Основательно подготовившись, он приезжал в аэропорт и зверем ходил вдоль таможенного контроля, вдыхая запах кофе, доносящийся из-за красной линии, через которую он никогда не переступит. Вот он, в кресле, поедает зеленый горошек из миски.
- Можно я вам сыграю? - говорит другой, привычно хватаясь за гитару. Внешний вид его известен. Голос, мысли и пристрастия полностью соответствуют социальному положению.
- Сыграй...
Песенка спета. Задан ряд дежурных вопросов. Да, это я сочинил. Что вы, не завышайте, я не гений и совсем не похож на (ряд типовых фигур). Выплеск эмоций прошел как обычно.
Или вот - мой любимый. У него была мания... Интеллигентен, вежлив и чисто вымыт - в гостях его принимали с распростертыми, но длилось это недолго - мой дорогой друг разбивал вазу, говорил пошлость хозяйке или, уходя, воровал какую-нибудь безделушку - и готово. Последующие угрызения совести приводили его в экстаз; он довел их, эти угрызения, до стадии высокого искусства. Он вдыхал их полной астенической грудью. В нем есть что-то от моего нового увлечения, да, забыл сказать - вы не нужны мне больше. У меня есть новый друг, он загадочен, он не похож ни на одного из вас. Разгадывать его душу - моя страсть. Надолго ли? Вы же знаете, противные: я - красивая девушка и меняю свои увлечения в темпе аппарата для искусственной вентиляции легких. Тебя рекомендовали нам как одного человека, а познакомившись с тобою, мы видим другого, говорят мне друзья с лицами обманутых. Потом они уходят, разочарованно, оставляя после себя запах несвежих носков да опустошенность, и пропадая где-то посередине пути, вне зависимости от выбранного направления - налево ли, к двери, или направо в темноту.
...А когда-то я ходил к тебе в гости - сперматозоидом, воплощением угловатости, лишним ртом, и служил твоей постели (подносил тапочки).
Ты не показывала меня никому, я был чем-то вроде доброго духа, который являлся к тебе по ночам и чьи откровения ты разбалтывала на восток и на запад, пользуясь огромным успехом у знакомых. Видишь ли, я очень хочу быть общительным, объяснял я, но что-то внутри или вокруг меня (воздух? боль? эпоха?) терзает, заставляя уходить в себя все дальше и глубже. Я валялся у тебя в ногах. Иногда при этом мне удавалось заглянуть тебе под юбку. Ты смеялась, болтая ногами, как часто делают люди, лежащие на животе, и засоряя постель крошками печенья с изюмом. "Чувственность", - жарко читала ты из книги. Я не знаю, что такое чувственность, говорил я, выплюнув тапочек. Я знаю, что такое холодность, равнодушие, робость, апатия, боль, хандра, тоска, скука, усталость, депрессия, безумие, грусть, бессилие, припадки нездорового оптимизма, бред, тошнота, рвота, похмелье, опьянение, тошнота, рвота, похмелье. А потом врачи взяли образец пыли из-под твоей кровати. В истории болезни появилась запись, что надежды больше нет. Господи, Господи, как мне надоело делать априорные заявления о тщете всего сущего, не испытав ничего, кроме вкуса кефира и тяги к чужим рукам, с которой я не могу совладать...
И был вечер, пасмурный ноябрьский вечер, хорошее время для влюбленных, ибо они все равно не замечают ничего вокруг. Два человека сидели на кухне в коммунальной квартире. Один из них, грустил, другой ел. Пухлогубая девушка в коридоре наматывала на влажные волосы полотенце. Откуда-то шел легкий трупный запах. Молодой человек, держащий у себя в комнате банку с пудрой, тоже был жив. Кряхтела на забытом под нею судне старуха, кто-то робко стучал в дверь и жизнь продолжалась в виде увесистого куска штукатурки, триумфально упавшего в тарелку Бориса Петровича.
4.
Апофеозом конца взорвался звонок на перемену. Облегчение длилось несколько секунд: налетевшее сзади горячее, целеустремленное, завладело портфелем Алекса и выбежало в коридор.
Класс опустел. На партах царил привокзальный хаос. Сумки спали в ожидании. В дверь просунулась крепкая рука с портфелем. Вещь издевательски заплясала в воздухе.