Аннотация: Очередной рассказ Ивана Аристарховича Бабкина.
РУКИ
Сначала возникло неясное булькание. Тонкое, далекое, переливающееся, эхом ускользающее. Время от времени это тонкое булькание перебивалось толстым, густым. Будто крупные пузыри пробивались через болотную жижу. Бу-у-уль - бопс! Бу-у-уль - бопс! Лопались на поверхности. И снова небытие. Черное беззвучье.
Однажды вдруг это булькание оформилось в какое-то подобие смысла.
И первое осознанное желание. Узнать, что кажется, что продолжать и что 'по крайней мере'? Но снова черное небытие, как освобождение.
Скоро появилось другое осознание. Кто-то поднимает его, переворачивает. Из него выходит влага и оставляет тяжесть внизу. Снова переворачивают. Потом ощущение теплого и черного кокона. Кокон вокруг. Кокон внутри. Кокон - вся жизнь. И он - червячок в этой жизни. Прислушивается.
-Блюк-блюк-блюк-блюк-Анна-Федоровна...
Такое же булькание-блюкание, только регистром пониже:
-Блюк-блюк-блюк.
Никакого значения или смысла.
А потом что-то касается части его, той части, что почему-то снаружи кокона. Он мучительно думает, что это. Наконец находит слово: руки. Чьи-то теплые руки гладят его похолодевшие, лежащие поверх кокона.
И тут же первая сложная мысль-требование. Не надо! Не надо гладить мои руки! Они давно уже отвыкли от этого всего. Они умеют только пулемет готовить к бою, в гранаты запалы вставлять, винтовку перезаряжать. Еще ложкой по котелку скрести...
Он застонал.
И тут же услышал голос:
-Доктор, он, кажется, пришел в сознание!
Звонко, как маленький колокольчик на Пасху в их сельской церкви.
Он вспомнил все. Рассыпались цепью, поднялись, пошли навстречу выстрелам. Надо было выбить красных со станции. Станцию удержать до подхода бронепоезда. С бронепоездом продолжать наступление.
Было холодно. Ветер морозил пальцы. Пальцы костенели вокруг спускового крючка. Увидев какое-то движение перед собой, приложился щекой к ложу винтовки. Нажал на спусковой крючок. Привычный толчок. Пуля ушла вперед. Передернул затвор. Дослал патрон в патронник. Снова приложился, снова нажал. Не останавливаясь, упорно пробиваясь к станции.
И тут взрыв! Нестерпимое пламя в лицо, страшный удар, за ним темнота.
Постепенно он стал различать день и ночь. Днем голоса звучали громче. Он начинал понимать целые фразы. Даже диалоги.
За ним ухаживала Капа. То есть Капитолина. Это ее голосок принимал он поначалу за тонкое булькание. Был также врач, Владимир Самсонович. Его глуховатый голос представлялся ему большими пузырями из-под болотной дремы.
-Что ж наш офицер?.. дышит... сердце стучит... воспалительных процессов не наблюдается...
Была еще Анна Федоровна. Но она приходит, по-видимому, под вечер. Когда все голоса становятся глуше. И ее низковатый голос звучит в этом затихающем дне успокаивающе. Это она погладила его руки тогда.
Да, он жив, в лазарете. Но лицо обмотано бинтами. Его кормят с ложки. Жидкий бульон ему вливают через щель в бинтах. Через нее же и жидкую кашу. Каша вкусная, пшенная, с маслом. Он любит кашу.
Еще дают сладкий чай. Он не чувствует его вкуса. Только сладость. Но понимает, что это чай. Однажды дали две ложки меда. И сладкий чай.
Он любил мед с детства. У них в имении была пасека. Основательный и домовитый мужик Еремеев работал на ней. А он, тогда еще мальчик, бегал постоянно к нему. То в ящик со стружками заберется. То в только что сколоченном улье спрячется. Бонна Жаклин кричит жалобно с крыльца: 'Пьер, Пьер! Аттанде-ву! Же вэ раконтэ ту ле монд а вотр папá!'
Теплая сдобная Еремеиха, жена Еремеева, находит его. Сует в ладошку мягкую плюшку.
-На-ко, барчонок! Медком полила. Пойдем-ка, а то старшие ругаться будут.
Так всегда. Сладкая медовая плюшка и возвращение из путешествия.
Вспомнились все имена. Отца звали Иван Алексеевич. А его самого - штабс-капитан Сочнев. Петр Иванович Сочнев.
-Организм крепкий... Вытянет... Капа, записывайте каждый день показания температуры. Главное, чтобы не началось воспаление. И будет наш офицер еще гопака плясать. И фамилию, наконец, нам скажет.
Это опять врач, Владимир Самсонович. Он хорохорится, но когда таким бодреньким голосом пытаются успокоить, значит, что-то неладно. Что-то хочет скрыть добрейший Владимир Самсонович.
В свое Заречье он наезжал и потом. Когда учился в Москве, в университете. Отец был очень недоволен. В их роду, Сочневых, все шли либо по военной части, либо по морской. Дядя дослужился до вице-адмирала. В Русско-японскую командовал минным тральщиком. Оборонял Порт-Артур. Побывал в плену. Вернулся - и снова на море. На Черное, теплое, самое прекрасное в мире.
Отец еще в Русско-турецкую начинал поручиком артиллерии. На Шипке сидел. Болгарскую серебряную медаль за это имел. Отчего-то очень дорожил этй медалью. Хотя были у него и Анна, и Владимир с мечами и бантом. Богатое золото с красной финифтью.
Их дед под Севастополем с молодым графом Толстым в карты игрывал. И выигрывал. Прочно засела в роду легенда, что проиграл Лев Николаевич капитану Сочневу восемьдесят пять рублей. И долго не мог отдать.
Их прадед на Кавказе Шамиля ловил...
А пра-прадед Бонапарту ляжки пикой колол.
И так далее.
А тут - университет. Юридический факультет. Лекции по праву, по истории. Впереди карьера присяжного поверенного. Казенного штафирки. Тьфу!
Но деньгами отец снабжал исправно. Продавал лес за Студенцом, когда-то в приданное выделенный его матери, бабушке Ирине Михайловне. Продал свой пай в маслозаводе. Продал захудалое именьице под Рязанью. Там позже купец Авдеев развернул свою мануфактуру, бельгийцы и немцы приезжали, вызнавали секреты. То именьице было частью приданного за матерью, Софьей Михайловной.
Да, мама. Еще жива. Последнее письмо было из Москвы.
Учился он с перерывами. То год пропустит, то полгода. В 1908-ом году уехал в Германию. Ходил на какие-то лекции. Пил пиво. Однажды подрался на дуэли. Получил царапину в руку, и чуть насмерть не заколол того Фридриха Венцля. Позже, уже незадолго до войны, прочитал в газете, что Ф.Венцль заменил на посту директора крупнейшего банка своего отца, Альберта Венцля.
Два года болтался по Европам. Хотел даже в Аргентину уехать. Почему в Аргентину? Никак не вспомнит.
И снова в России. К академическим наукам отвращение. К лекциям, к умно-либеральным профессорам, к их говорильне. Перебрался в Санкт-Петербург. Пробовал писать. Не получалось. Но свел знакомство с поэтами и поэтессками. Поэтесски курили пахитоски и пили водку из пузатых рюмок. Он крутил романы. Немного играл. Без особого азарта. Одевался, правда, всегда по последней моде. Это у него тоже от отца - умел старик носить что мундиры, что партикулярное платье.
В августе 1914-го объявили войну. Петр Сочнев сразу приехал к отцу. За благословением. Старик обнял его. Срывающимся голосом объявил, что гордится им, своим сыном.
Низкий голос Анны Федоровны иногда казался очень знакомым. До дрожи близким. Но он отгонял даже саму догадку. Через неделю он уже понял, что осколком так разворотило лицо, что там нечего было сшивать. Множественные раздробления челюсти. Хрящи носа выбрали, а часть щеки кое-как постарались восстановить. Но глаза... Черепная травма. Хирург, делая операцию в полевом лазарете, был убежден, что глаза больше никогда не увидят Божий свет. Доктор Владимир Самсонович бодренько повторял, что все может быть. И светила ошибаются. И солнце на западе иной раз восходит...
Не самое убедительное доказательство!
Но ему нравится когда Анна Федоровна подходит к его кровати. Садится рядом. Поправляет подушку или одеяло. Иногда приносит сладкий чай, поит его с ложечки. Несколько раз размачивала сухари. Давала ему их. Он всасывал сладковатую хлебную плоть. Не было слаще деликатесса в его жизни.
Что было стыдно, это проситься по нужде. После чая хотелось по-малому. И он дергал за кисточку под рукой. Где-то дилинькало. Если это было вечером или ночью, то появлялась Анна Федоровна. Осторожно переворачивала его кокон, приоткрывала. Кожей живота он чувствовал холод металлической 'утки'. Облегчался.
Странно, почему в лазарете не было на это санитаров. Грубых и таких нужных мужиков, которых можно было не стесняться.
Запоминалось, однако, что каждый раз после облегчения, теплая рука касалась его руки. Словно доброе дружеское ободрение.
Вслед за слухом и вкусом пришло ощущение запаха. Сначала резкой карболки. Потом запахи пищи. Молоденькая Капа с ее звонким тоненьким голоском пахла свежестью и морозцем. Еще иногда чуть сладковатым потом. Когда Анна Федоровна входила в его палату, он глубоко вдыхал легкий запах лаванды. Она поправляла его подушку, касалась повязок на лице, а он вдыхал лаванду.
Он любил этот запах. Это был запах Крыма. Солнечных дней на веранде дядиного дома. Теплых вечеров, когда они с тетушкой разыгрывали Листа в четыре руки. Холодного крюшона. Он приходил с моря, немного уставший от долгих заплывов, расслабленный, но радостный тем счастьем молодости, которое почему-то осознается как вечность. Он бросал свою шляпу на столик под виноградной беседкой. Садился в соломенный шезлонг рядом с тетушкой. И они беседовали. О новостях в Санкт-Петербурге. О здоровье матушки. О делах в их имении в Заречье. О том, что пора бы ему жениться.
Ветер с дальнего угла сада доносил аромат лаванды. Появлялась Нюта, крепконогая, улыбчивая, белозубая, в простых, но удобных платьях. Ставила перед ними поднос с кофе. Сливки для кофе они всегда покупали у болгар. Болгары же из села наверху поставляли им овощи, фрукты. Греки приносили рыбу.
Была она хороша, Нюта. Только один дефект - на правом глазу образовалась у нее катаракта. Отчего глаз этот словно тревожным огоньком поблескивал.
-А ты знаешь, Петя, наша Нюточка собралась замуж, - однажды сказала тетя.
-Вот как? Надо будет что-то ей подарить.
-Да, за телеграфиста со станции.
Он пришел к ее флигельку той же ночью. Постучал в окошко. Она открыла.
Под утро она плакала. 'Зачем вы так сделали? Вы же знали, что я выхожу замуж...' Он улыбался, курил папироску, говорил какие-то слова.
Он был красив, он это знал. Тонок в талии, широк в плечах. Небольшая аккуратная голова. Тонкие чуть резковатые черты лица: прямой тевтонский нос, ямочка на подбородке. Синие глаза. В Петербурге поэтесски посвящали ему стихи. Потом разыгрывали сцены и ломали руки, как актрисы в синематографе. Стихи были наивные и глупые. Тоска, любовь, страдания, призывы в ночи...
Если он верно сосчитал дни, то через две недели у него появилось ощущение языка. То есть он смог пошевелить им. И тут же попытался что-то сказать. Выдавил мычание из-под марлевых повязок. Капочка тут же подбежала:
-Вы что-то хотите сказать?
Да, он хотел сказать. Но у него ничего не получалось. Это было неприятно, все понимать, но оставаться немым. То есть мычащим.
Он сложил пальцы щепотью и стал делать движения - писать! Девушка поняла.
-Вы хотите написать что-то? Я дам вам бумагу и карандаш.
Первое, что он накарябал, было: 'САНИТАР МУЖЧИНА ОПРАВЛЯТЬСЯ'.
К концу того же дня в его палате раздались шаги. Они были тяжелые, основательные. С ними влетел запах дегтя, крепкого пота и табака. Голос оказался спокойный, грубоватый:
-Что, ваш-бродие, не привыкши к барышенькам? Ништо-о-о! Мы щас с вами проделаем эту конституцию. Меня зовут Василий. Вася! Чуешь ли меня, ваш-бродь? Если чуешь, так сожми кулак.
Петр Сочнев сжал.
Санитар несколько удивился.
-Экий ты прыткай, ваш-бродь! Что ж, давай твое царское дело справим...
Василий, впрочем, оказался немного занудным. Чаще, вместо того, чтобы уйти и унести 'утку', присаживался на край кровати. Начинал делиться своим наболевшим. Что вот тридцать пять ему. Дома, в Твери, ждала жена, да не дождалась. Связалась с каким-то фронтовиком-одноруким. А детей у них не было. До войны не успели обзавестись. Он женился-то поздно. Поначалу в ямщиках ходил. Потом нанялся на пивоваренный завод. Опять же с лошадьми, возницей. Сначала ячмень, да солод, да бочки, да то, да другое возил. Потом стал управляющего катать. Работа чистая, легкая. Оплата получше, чем когда телеги туда-сюда волочешь. Смог домишко в Твери, на окраине, прикупить. Ничего, крепенький пятистенок. Печка, полати, все как полагается. Подклеть для порося. Девку выбрал из подгородных. Только она его мечту о поросе сразу отвергла. Еще чего, ей за свиньями ходить! Любила подарки. Все два года то шаль цветастую выманит, то сережки золотые, то сапожки алые, на высоком каблучке. Не подаришь - житья нет. Щи в казанке не то что кислые, но пеной покрыты. Хлеб неделями не печен. В избе грязь и сор. А вот еще придумала - вино попивать. Выпьет, и ему же жалуется: Васенок, ты меня не любишь, не жалеешь...
Попытался штабс-капитан голосом прогнать его. Одно мычание по-прежнему. Тогда снова обратился к Капочке, показал, что хочет написать что-то. Написал одно слово: 'УЙДИ'. Листок спрятал под подушку.
С тех пор наладилось у него общение с санитаром. Попытался было Вася опять о житье-бытье своем, а Петр Иванович ему листок: 'УЙДИ'!
-Как скажете, ваш-бродь! Ваше дело болезно-раненое, наше - санитарское.
Запах дегтя и мужицкого пота еще долго стоял в палате. Пока не вошла Анна Федоровна с доктором.
-Ну-с, - бодренько начал Владимир Самсонович, - а не пора ли нам сказать имя, чин и звание?..
И карандашик с другим листком в руку толкает.
Написал: 'ШТ-КАП СОЧНЕВ ОФИЦЕР. БАТАЛЬОНЪ'
В тот день Анна Федоровна никуда не уходила. Он это слышал. Несколько раз заглядывала к нему. То с Васей, то с Капочкой, то сама. И всякий раз вносила с собой неуловимый и будоражащий запах.
А ночью, когда в лазарете все угомонились, вошла в последний раз. Присела на стул - он слышал, как она подвигала его. Положила свою руку на его.
-Здравствуйте, Петр Иванович!
Защемило сердце у штабс-капитана Сочнева. Шумно вздохнул он через марли.
Анна Федоровна продолжала:
-Вы не волнуйтесь только, хорошо? Да, это я, Нюточка, вашей тетушки горничная. Помните, в Крыму вы у нас останавливались?
Снова шумно вздохнул он.
-Я вас по рукам узнала. Красивые у вас руки, господин штабс-капитан.
Он замычал. Но так же нельзя. Нельзя! Нет больше того дэнди Петра Сочнева, с тросточкой, в шляпе-канотье, в белом костюме. Нет ни Санкт-Петербурга, ни аллей Летнего Сада, ни дядиного дома в Крыму, ни их имения в Заречье. Ничего нет! Есть перебитое во многих местах израненное тело. Даже не человек, а едва теплящееся жизнью органическое вещество.
Попытался он достать листок со словом 'УЙДИ', но не слушалась его рука. Никак не мог найти заветный листочек.
-Ничего, ничего, Петр Иванович, - низкий голос продолжает. - Все пройдет. Вам будет легче.
О да, ее это голос. Вот почему он сразу взволновал его - при первых же звуках. Нюта, Нюточка это! Анна Федоровна...
-Не думайте. Не вышла я замуж за того телеграфиста. Я же вас тогда полюбила. Вас и ждала. Год за годом. Потому что вы сказали... вы помните, что вы мне сказали?
Он не помнил.
Он в третий раз шумно выдохнул.
-Вы сказали, что сейчас вам нужно устроить все в Петербурге, а потом вы вернетесь и заберете меня к себе в Заречье... Помните?