Аннотация: Еще один рассказ из рукописей штабс-капитана И.А. Бабкина
НА КУРГАНАХ
Эти курганы были насыпаны, очевидно, еще печенегами. Они были седые от времени, кое-где осыпавшиеся яминами вовнутрь, покрытые кустами, ковыльем, серой и жесткой степной травой.
Мы их взяли с налету. Наш батальон выгрузился под утро. Поезд, дав короткий гудок, ушел в сторону станицы Камышевской. Роты, не задерживаясь ни минуты, развернулись в атакующие цепи. Красные затакали пулеметами. Но тут же стихли. Только вдали слышались их крики и понукания. Они убегали.
-Полдела сделано, - сказал полковник Волховской. - Остается вторая половина...
Он обернулся к нам. Мы ждали продолжения.
-Удержаться здесь!
В батальоне оставалось девятосто три штыка и охотниче-драгунская полусотня. Была еще наша двухпушечная батарея с семьюдесятью пятью снарядами. Гаубицы за неимением снарядов мы отослали в тыл. Охотники тут же заняли сторожку смотрителя, примерно в полуверсте от крайнего левого кургана. Первая и третья роты стали окапываться на склонах. Вторую Василий Сергеевич вернул на станцию.
Станция находилась позади нас. От нее шла дорога к югу, на город Б-ов в трех верстах. В городе размещались обозы отступающих дивизий и корпуса генерала Барбовича. Мы должны были прикрывать их уход. Только прикрывать.
Курганы были захвачены красными за два дня перед тем. То, что краснюки не упорствовали, нас не вводило в заблуждение. Они не упорствовали потому, что были передовой заставой. Вырвались вперед, захватили курганы, а что с ними делать, не знали. С округлых вершин, как на ладони, был виден уездный Б-ов. С его садами, церквями, базарной площадью, дачным пригородом чуть в стороне, по высокому берегу речушки, а также людской массой, которая шевелилась, коловращалась, перемещалась.
Эта масса были, в основном, тыловики. Госпитали, походные лазареты, кухни, мастерские, артиллерийские парки без снарядов, обозы гужевого транспорта, а попросту телеги с продовольствием, фуражом и амуницией. Да еще гражданские беженцы со своим бесконечным и жалким скарбом.
К вечеру красные подошли основными силами. Они высыпали на гряду, что тянулась в двух верстах от курганов. Сначала конной сотней. Попытались точно так же с налету взять наши позиции. Только они сошли вниз, с гряды, в широкую ложбину перед подъемом, мы открыли огонь.
Сотня, потеряв несколько человек, отхлынула, ушла вверх по ложбине, вылетела снова на гребень и исчезла.
Через час с гребня ахнули по нам шестидюймовые пушки. Капитан Соловьев ответил из своих пушек. Восемь пушек против двух - сразу было видно, на чьей стороне перевес.
Разворотив два передних кургана, вывернув горы земли и известкового щебня, красные перенесли огонь своих батарей на станцию. А на нас пошли густые цепи их пехоты. Шли деловито, быстро, но с какой-то неумелостью.
-Новобранцы, - сказал капитан Шишков. - Отобьем и глазом не моргнем!
Так и произошло. Где залповым огнем, где умело перемещаемыми пулеметами, мы встретили большевицкие цепи достойно. Они залегли, потом подались назад, оставив несколько десятков трупов. Уже в который раз мы поражались их черствости. Ни санитаров, ни солдат похоронной команды с их стороны. Бросили убитых, бросили раненых, словно это не их люди.
Офицеры из молодых постреляли по раненым. Добили нескольких из них. Опять играли на пари. С какого выстрела возьмет красного армейца. Я приказал прекратить. Чем тяжелей становилась война, тем упрямее цеплялся я за старые привычки.
-Господин штабс-капитан, так они будут теперь всю ночь кричать! - сказал подпоручик Ручкин, славный хлопец, но какой-то без руля, без ветрил.
-Пусть кричат, может до совести своих же докричатся...
Ручкин ушел из передней линии окопов.
Ночью охотники Вики Крестовского сделали вылазку. Взяли красного из передового поста. Мы с Никитиным допросили его. Это был испуганный деревенский парень с оттопыренными ушами и побелевшими от страха глазами. Он показал, что подошло не менее двух пехотных полков. Полевая артиллерия. Пушки, гаубицы, пулеметы. Еще кавалерийский полк. Завтра будет нам всем окончательный расчет.
-Пленных нам девать некуда, Рыбин, - сказал ему штабс-капитан Никитин. - Хочешь, оставайся у нас, на довольствие запишем. Не хочешь - расстрел. Но помни, если останешься, то завтра тебя твои же дострелят...
Рыбин осунулся в тот же миг. Куда ни кинь, везде клин. Он потрогал свою синию шишку на лбу, это была работа одного из башибузуков Вики. Потом, подумав, все же решился:
-Ваш благродь, дозвольте остаться!
-Дозволяю. Но смотри...
Настроение у нас было поганое. Василий Сергеевич послал в город нарочного. Просить хотя бы роту солдат на подмогу. Однако кому не знать этих тыловиков! Заместитель генерала Барбовича по тылу только руками замахал: какая рота, у нас одни возницы да конюха, да санитары с фельдшерами, да раненых несколько сотен.
На следующее день был тяжелый бой.
Как это у Лермонтова:
"У наших ушки на макушке,
Чуть утро осветило пушки
И леса синие верхушки..."
Этот мотив не оставлял меня весь день. С самого утра.
Для начала красные повели мощнейшую артиллерийскую подготовку. Наши наблюдатели донесли, что уже не восемь пушек садят по нам, а целых двенадцать. Добавилась тяжелая гаубичная батарея. Это сразу почувствовалось. Мы в первые же полчаса потеряли человек десять. Были убиты подпоручик Жаркович и вахмистр Погонов. Тяжело ранен поручик Еськин. Шрапнелью его истыкало, как дуршлаг. Почему он не умер на месте, было непонятно. Только в голову ему попало не менее пяти картечин. Были ранены юнкер Козлов и унтер старой службы Квасов. Оба в живот.
Снова пошли цепи красных.
Полковник Волховской отдал приказ встречать их залповым огнем. Мы встречали. Они залегали, потом снова поднимались. Наконец, мы заметили, как рота Шишкова стала оттягиваться назад, к железнодорожному полотну. Сначала пошли раненые. Потом потянулись офицеры. Стали отбегать, друг друга прикрывая стрельбой с колена. Сила солому ломит! Батальон наполнением в неполную роту сдержать два полка да с полевой и дивизионной артиллерией не сможет.
-Отходи, Иван Аристархович, - дал приказ в телефон наш полковник и напомнил, - У водокачки твой следующий рубеж!
Офицеры уже бежали, подхватывая раненых, беспорядочно остреливаясь из винтовок и револьверов от наседавших красных.
Позиции у станции были не самые удачные. Но роты рассредоточились вдоль железной дороги, за насыпью. Бойцы пришли в себя, вторая рота капитана Видемана прикрыла отступление с курганов. Красных, которые пытались атаковать станцию, встретили кинжальным огнем двух пулеметов и скорыми выстрелами пушек. Они, потеряв десятка три из первых шеренг, залегли. Потом стали уползать назад, на курганы.
Не прошло и часа, как они выкатили свои орудия на открытые позиции. Если с курганов город хорошо просматривался, то не менее хорошо он и простреливался. С первых же залпов на улицах началась паника. Где-то загорелся дом. Потом другой. А что делать? Мы же просили набрать хотя бы роту для подмоги.
-Сама себя раба бьет, коль нечисто жнет, - просипел старший фейерверкер Чусовских. Он был из старой армии, в батальон прибыл из-под Царицына, а раньше дрался под Казанью. Капитан Соловьев в нем души не чаял.
-Что ж, Чусовских, дадим красным прикурить?
-Дадим так, что закашляются!
Капитан Соловьев расстреливал последние снаряды. Трудно сказать, почему большевики не пошли дальше. Численное преимущество было на их стороне. Снести нас они могли в какие-то полчаса. Орды гражданских и тыловиков позади никакого сопротивления им бы не оказали. Они растекались по большакам и сельским дорогам, улепетывая от снарядов. Догнать и перебить их было проще простого.
Мы приготовились к отпору.
Ружейный огонь стих. Пулеметы замолчали.
Только с курганов время от времени били красные орудия. Как там пелось, "францу-у-узы тут как тут!.."
Н-да, угощу я друга. Только вот нечем. Нечем отбиваться, господа!
Неожиданно бой изменил свой характер. Откуда-то по позициям красных ударили из шестидюймовок. Это не были наши пушки. Наши уже стреляли, будто приказчики на паперти милостыню давали. По грошику, по копеечке. А тут вдруг - разрыв за разрывом.
И выплыл стальной короб нашего бронепоезда "Россия". Его носовая трехдюймовая пушка оказалась на удивление скорострельной. Она выпускала в минуту по семь-восемь снарядов. Да еще шестидюймовые башенные орудия добавляли. Как ахнет одно, как ахнет другое, как ахнет третье - огонь и сталь из жерл, красные позиции всмятку, по небу лошадиные трупы и пушечные колеса летят.
Из-за курганов показалась красная конница, сотен в пять, двумя лавами пошли на нас. Но поздно. Перелом боя уже произошел. Снова заработали наши пулеметы. Моя рота сшибла левую лаву. Сотни сбились, скучились, стали напирать друг на друга. Им было тесно в пространстве между курганами и железной дорогой. А тут еще наш бронепоезд все ближе и ближе...
"Господа офицеры! - прозвучал голос полковника Волховского. - В атаку, а-а-арш!"
И сам пошел, прихрамывая со своей палочкой в левой руке, с наганом - в правой. Как всегда он ходил в атаки.
Ночевали мы опять на курганах. Назвать это ночевкой было трудно. Полночи зарывали трупы большевиков, чтобы не смердели. Отвозили назад, в город, и хоронили на городском кладбище наших офицеров и солдат. Потом возвращались. Наскоро ели консервы. Мне попалась баночка с гусиным паштетом.
Бронепоезд, оставив нашей батарее до ста снарядов, ночью ушел. Зарево пожаров в городе угасало. Оттуда пришел слабосильный комендантский взвод. Семнадцать человек при двух офицерах. Их мы влили в наиболее пострадавшую первую роту. Сам командир ее штабс-капитан Шишков был контужен. Он сидел на перевернутой телеге и бессмысленно таращился на огонь внизу, в окопе.
-Ваня, у меня в голове будто Макарьевская ярмарка... такой гул и звон... И бабы бубликами торгуют...
У него была жалкая улыбка. Есть он не мог. Попытался выпить водки, но поперхнулся и выплюнул. Потом откашливался и хватался за голову.
Наши коноводы и кашевары получили приказ привезти соломы. Несколько возов с соломой было доставлено на курганы. Мы устлали наши окопы и стрелковые ячейки соломой, набросали кое-какой одежды, так и дремали до утра, слыша, как подъезжают патронные двуколки, как унтера и взводные распределяют патроны и ручные бомбы.
А утром красные, подтянув новые силы, опять бросились в атаку.
В это утро мотивчик меня оставил. Я даже не заметил этого.
День выдался опять тяжеленький.
Все повторилось. Сначала беспрерывный обстрел наших позиций. Мы укрывались в окопах, ячейках, переходах.
-Густо черт жарит, ой, густо! - кричал Гроссе.
-Нехай жарит, нам горячего три дня не давали! - храбрился Сабельников.
Затем густые цепи красных армейцев. Наши пушки били по ним. Большевики залегали, снова поднимались. Подгоняемые командирами, пытались идти вперед. Но откатывались.
Тогда выскакивала их кавалерия. Размытой массой шла на нас, увеличиваясь в очертаниях. Пушки опять начинали бить. Пулеметы работали. Ружейный огонь и крики раненых дополнял какофонию боя. Красные разбивались о наши позиции и утекали назад. Тогда за нас опять бралась их артиллерия. И так целый день.
По вечеру от батальона оставалось не больше сорока человек. Аркадий Шишков был добит. Он получил множественные осколочные ранения в грудь и живот. Скончался после полудня. Были убиты поручик Коноваленко из моей третьей роты, корнет Патрикеев из первой, штаб-ротмистр Сомов, взводный во второй роте, поручик Киссель из второго пулеметного расчета, вольнопределяющийся Иванов из того же расчета, девять из семнадцати комендантцев, двое ездовых, два номерных на батарее.
Были ранены Фролов и Гроссе, прапорщик Костин и разведчик Легкостаев, капитан Белов, командир наших телефонистов, и с ним все четыре телефониста. Был ранен в лицо наш батальонный горнист Жора Федонин.
Были поранены или убиты все наши батарейные лошади. Пришлось пушки откатывать вручную, прикрываясь пулеметным огнем.
Василий Сергеевич дал команду отходить. Горн не пропел "Отбой! Отход!" Некому было дудеть в него. Я увидел Жору два часа спустя, он лежал на шинели, все лицо в окровавленных тряпках. Фельдшер грубым голосом кричал: "Ослобони, Федонин, руки убери, надо жеть кровь остановить..."
Я получил приказ через своего ординарца. Передал взводным оставить наш левый курган и возвратиться на позиции у водокачки.
Похоже, большевики не ожидали, что мы оставим курганы без сопротивления. Они ждали до самого глубокого вечера. И только потом, прикрываясь темнотой, стали занимать эти высоты.
Ночь была чернющая. Никогда не видел таких ночей. Или, может, это после гибели моих боевых друзей. Очень жалко было Патрикеева. С ним мы отбивались от "червонных" казаков, с ним ездили на переговоры к красным, с ним "расстреливали" нашего казачьего офицера, много что было пережито, многим чем связались мы с корнетом. И вот - нет больше его.
В комнате станционного начальника Василий Сергеевич разложил нам нашу диспозицию. Из двух пушек осталась одна, вторую заклинило. Соловьев приказал отправить ее в город. От батальона рожки да ножки. Патронов - кот наплакал. Снарядов - семь. Из четырех пулеметов только два, "Льюис" и "Максим" в боевом состоянии. Два других отправлены в починку. Обоз с лазаретом выведен в город. На позициях у станции оставлена одна полевая кухня. В лучшем положении находятся наши охотники. Вика Крестовский вступил в бой только под конец. Его потери всего три человека. Так что мы теперь по праву можем считаться кавалерийской частью, а не пехотным батальоном.
-Но есть и добрая весть, господа, - сказал полковник, - к нам направили роту юнкеров, этой ночью они должны быть здесь. Что ж, посмотрим...
Такого подкрепления нам не было с поздней осени прошлого года, когда пришла учащаяся молодежь из Ставрополя. Те гимназисты и студенты технических училищ либо давно лежат в степях Кубани и Донбасса, либо стали заматерелыми бойцами, вроде Фролова или Костина.
Юнкера прибыли после полуночи. Со стороны города заскрипели телеги, закричали что-то возницы. Ночные дозоры их пропустили. При свете керосиновых ламп и электрических фонарей мы увидели, как с подвод спрыгивают мальчишки. Вытягивают винтовки, забрасывают их на плечо. Гимнастерки на них третьего срока. Многие заштопаны и в заплатах. Сердце мое оборвалось, когда я увидел эти юные лица, эти тонкие фигурки. Офицер подошел ко мне:
-Господин штабс-капитан, юнкерская рота из Ростова...
-Хорошо, доложите командиру батальона.
Их было восемьдесят человек. Три училищных офицера с ними. Василий Сергеевич принял их в той же комнате станционного начальника. Пожал крепко руки. Остановил взгляд на старшем фельдфебеле. Это был статный, гвардейской выправки юноша. Чистое открытое лицо, серые веселые глаза, ямочка на подбородке, пробивающиеся усики над верхней губой.
-Старший фельфебель роты портупей-юнкер Александров, - представился он командиру батальона.
В отчетливости, в несколько щеголеватой манере чувствовалась настоящая, родовая военная косточка. Василий Сергеевич, как мне показалось, чуточку дольше, чем следовало, всматривался в лицо юнкера. Потом улыбнулся:
-Что ж, юнкер, Офицерский батальон рад новому пополнению. Надеюсь, не уроните честь русского оружия!
Александров вспыхнул до мочек ушей. Он был польщен и горд, что сам командир Офицерского батальона обращается к нему с такими словами.
-Рад стараться, Ваше высокоблагородие!
Юнкера был распределены по всем трем ротам. Каждой роте досталось по двадцать семь штыков при училищном офицере. В мою третью роту попал штабс-капитан Анастасиади, смугловатый улыбчивый грек, и старший фельфебель Александров. Я увел взвод пополнения на водокачку. За нами двинулись три подводы с патронами. Это радовало больше всего. Невозможно выиграть войну, если нечем стрелять. Теперь мы с большевиками были на равных. А значит, мы победим!
Там, в расположении роты, я объяснил ситуацию Анастасиади и Александрову. Отчего-то сразу появилось доверие к этому юноше. Я видел, как он склонился над моей самодельной четырехверстной картой. Как цепко ухватил суть диспозиций. Штабс-капитан подмигнул мне, дескать, знай наших.
Офицеры приняли новеньких по-доброму. От дневного боя они уже немного оклемались. Дали места у костров и на телегах, предложили поесть. Меньше, чем через час, рота заснула. А я сидел у костра, шурудил железным штырем поленья. Не мог спать. Все думал о Патрикееве. О Шишкове. О Коноваленко. Он как раз за неделю до этого получил письмо от невесты. Ждала она его... Я варил в чугунке чай, пил его из жестяной кружки. Мне было тяжело. Хорошо хоть прибыло пополнение.
Утро следующего дня принесло еще одну радостную весть. Наш бронепоезд "Россия" возвращается. Так уж выходило, что на этом участке фронта, прорванного красными в нескольких местах, оставалась только "Россия". Бронепоезд должен был курсировать по дистанции в сто пятьдесят верст, часто под огнем противника, подавляя его батареи, останавливая массы красной конницы, разгоняя толпы пехоты.
Мы первые увидели бронепоезд. Мы как раз заканчивали завтрак. Допивали чай и дожевывали хлеб с колбасой. Бронепоезд выплыл из-за рощицы с севера, с нашей стороны. Проплыл, лязгая всем своим железом, мимо водокачки. Вблизи он был еще более устрашающ, чем издали. Мы смогли рассмотреть толстые швы стальных листов и крепежные болты, держащие листы. Бойницы с жерлами орудий. Пулеметные гнезда на площадках. Поездная команда приветствовала нас криками. Юнкера возбужденно махали в ответ. Офицеры улыбались.
-Что, пойдет сейчас потеха?
-Это тебе не "мешочники", это - мáхина экс деус!
Прискакал вестовой. Передал приказ от Василия Сергеевича: подготовиться к атаке.
-Господа! Сразу, под прикрытием огня, наступаем на левый курган. Это - наше орлиное гнездо! Будем брать его назад. Большевицкой вше там не место...
Офицеры и юнкера сноровисто рассредоточились. Я мог только порадоваться, видя, как умело занимают свои места молодые. Не напрасно гоняли их в училище.
Красные не стали дожидаться. Ударили из своих двенадцати пушек и гаубиц по станции, по бронепоезду. Бронепоезд тревожно закричал. Паровозы обдали паром насыпь и придорожные кусты. Бронированная махина ушла от разрывов. Ее пушки изрыгнули ответное пламя и сталь. На курганах ахнули разрывы фугасов. И похоже, что выстрелы не были в "небо". Там забегали фигурки. Маневренность бронепоезда сразу перевесила огневую мощь неподвижных красных батарей.
Капитан Соловьев с оставшейся пушкой поддержал бронепоезд. Стал выпускать снаряд за снарядом. Мы рассыпались неровными цепями, пошли быстрым шагом вперед.
И снова большевики недооценили нас. Они похоже не понимали, как жалкая кучка офицеров-"золотопогонников" за ночь могла превратиться в быстрый мощный батальон. Который рвется в бой. Который не знает преград.
Мы вышли на огневой рубеж.
Бронепоезд бил и бил по курганам. Орудия красных огрызались. Над нами нависли облачка шрапнели. Я закричал:
-Офицеры! Вперед!
Атака была молниеносная. Возможно, потому что из ста двадцати атакующих две трети были молодые мальчишки. Ноги у них оказались быстрые, бежали они легко, перепрыгивая через колдобины и воронки, стреляя на ходу, увлекаясь и увлекая других. А может, в старых-то башмаках легче бегать, чем в новых тяжелых сапогах...
-Не залегать!- кричал я уже в двухстах шагах от вершины кургана. - Не залегать! Вперед!
Пулей сорвало фуражку с моей головы. Красный стрелок брал меня на прицел. Он правильно определил, что я - командир. Я отсчитал "три", и быстро присел. Услышал явственно посвист пульки. Она должна была поразить меня.
Встал в полный рост, вытянул руку с наганом. Стал стрелять по маячившим фигурам впереди. Куда, постой-ка, хрен мусью! Пожалуй к бою, комиссаришка!
Через пять минут вершина кургана была в наших руках. Красные были сбиты. Их раненые поднимали руки. Я увидел Александрова, винтовка с примкнутым штыком наперевес, бегущего куда-то вниз. Хотел остановить его. Однако от бега задыхался. Обернулся назад. Бронепоезд "Россия" уходил вниз, к югу, продолжая изрыгать пламя из жерл, поливая из пулеметов позиции красных. Батальонные цепи отсюда казались все равно жидкими. Но первая и вторая роты неудержимо рвались вперед.
С фланга неожиданно вылетела конница. Это были красные. Не меньше двух эскадронов. С тачанками. Правильное решение - контр-атака конницей. Красные кавалеристы должны были нас опрокинуть, тем более, что бронепоезд уже оставил нас.
Я дал команду:
-Рота! Для отражения кавалерии - сомкнись!
Засвистели взводные. Пулеметная команда выставила наш ротный "Льюис". Красных от станции заметил Соловьев. Перенес огонь своей пушки в нашу сторону. Снаряды стали перелетать через курган, прямо над нашим головами. Иногда, случайно проследив темную тень в бирюзовом небе, можно было сновно бы увидеть цилиндрическую гранату. Раздались хлопки шрапнели. Буро-оранжевые облачка нависли над конной лавой.
-По кавалерии... залпом... пли!
Юнкера еще не приобвыкли к боям. Залп получился разрозненный. Они должны были просчитать после моей команды: раз и два! И нажать на спусковой крючок.
Затакал наш "Льюис".
Богиня войны взирала на нас с высоты и решала, кому же дать перевес. Этим ли, закаменевшим в ожидании, или тем, мчащимся на лошадях?
Да, но брать кавалерией холмы и курганы - трудно! Особенно, если стоят там насмерть офицеры.
-Залпом... Пли!
Второй залп прозвучал лучше и точнее. Пулемет все такал и, похоже, конница попала прямо под прицел его. Еще один орудийный выстрел от станции. Одна тачанка красных неожиданно теряет управление, возница слетает с козел, лошади понесли, пулеметчик не то сбитый пулей, не то пораженный шрапнелью, сваливается кулем в сторону и катится в пыли. Другая тачанка разворачивается и открывает огонь по нам. Конные поворачивают вспять. Пулемет на тачанке теперь прикрывает их уход.
Я не заметил в пылу боя, как получилось, что прямо перед несущими лошадьми первой тачанки выросла тонкая фигурка. Один миг, и юнкер бросается на лошадей, ухватывается за дышло. Тачанка остановлена. Тотчас фигурка перебирается в кузов тарантаса. И пулемет весело такает, поливая свинцом пулеметчиков на второй тачанке. Их возница рвет с места в карьер...
-Залпом... Пли!
Теперь у нас два пулемета. Кто же этот смельчак? Неужели Александров?
А вот и наши башибузуки. Вымахивают на своих отдохнувших конях. Вика Крестовский впереди. Сабелькой посверкивает. Его верный Беме рядом. За ними - охотники и драгуны. Мчатся вослед красным, лупят из карабинов, добивают их...
...Он сидит на облучке. Гимнастерка белая от пыли, бескозырку где-то потерял, светло-русые волосы ворошит степной ветерок. Глаза пьяные от счастья!
-Н-но, красные копыта! Будете теперь серебряными, Офицерского батальона!
Юнкера приветствуют его.
Штабс-капитан Анастасиади в это время говорит мне:
-Сын полковника Александрова!
Глаза Анастасиади сияют гордостью за питомца.
-Полковник Александров?.. Это не тот, что во время прорыва генерала Брусилова...
-Тот самый, господин штабс-капитан, тот самый и есть! С дюжиной смельчаков атаковал австрийскую гаубичную батарею... И какой фейерверк потом устроил, а? Государь лично наградил его бриллиантовой табакеркой. Сын - весь в отца. Нет плохого плода от доброго дерева!
До самого вечера мы приводим позиции в порядок. Выставляем ночные дозоры. Получаем запоздалый обед. Отдыхаем. Легко раненые уходить с курганов не хотят. Тем более, что вернулись из угона ребята Крестовского. Привезли добычу - бочонок самого настоящего рома, осмоленного поросенка фунтов на пятьдесят, да еще четыре мешка кускового сахара. Юнкера и офицеры греют чай, колют сахар. Когда мальчишки тянутся губами к краю кружек, они такие дети. Сердце мое снова обрывается. Слава Богу, в этом бою мы не потеряли ни одного юнкера убитым. Четверо ранены, причем один серьезно. Но убитых нет.
Из окопа юнкерского отделения слышу разговор.
-Ах, господа благородные корнеты, ни о чем так не мечтаю, как только бы отец мой узнал...
-Костя, да тебя к награде представят, сам слышал, штабс-капитан Бабкин нашему Язону Колхидскому говорил!
-Что мне награда, Василек? Мне важнее любой награды похвала отца!
Не хочу подслушивать. Тихонько выхожу из своего места и отправляюсь за Анастасиади. Это его юнкера прозвали Язоном Колхидским. Почему, пока не известно. Но у кого в училищах нет прозвища?
Грек сидит с офицерами, пьют ром. Рассказывают о странной особенности Вики Крестовского: он стреляет без промаха, когда назюзюкается, как говорится, до поднятой юбочки. Вспоминают ротмистра Дондурчука с его бессмертной фразой: "водочки покушать". Смеются над проказами нашего квартирьера Паши Семеновского, что у любой станичницы выманит-выжулит и шмат мяса, и ведро молока, и пирожков с капустой на всю роту. Грустят по убитой сестре милосердия Дашеньке Милославской.
У каждой боевой части есть своя незаписанная история. История бойцов и командиров. История забавных и трагических ситуаций. История победы духа над смертью. Офицеры приняли Анастасиади. Первый же бой все показал. Теперь его, Язона Колхидского, черед входить в историю батальона...
Я отзываю его.
-Господин штабс-капитан, командир батальона вызывает нас.
-Что-то случилось?
-Нет, обычное дело после боя. Должны доложить лично.
Мы идем по склону кургана. Он весь изрыт воронками, яминами. На темнеющем небе, с востока, вываливает широкая и какая-то неправдоподобно большая луна. Изо ртов у нас идет пар. Ночи становятся все холоднее. Мы стараемся не подвернуть ногу. Натыкаемся на убитую лошадь. Обходим ее. Дозор из кустов тихо останавливает нас:
-Кто?
-Кречет. Отзыв?
-Бонба! Проходите, господин штабс-капитан.
Это молодой голос охотника.
Справа, по железной дороге мимо проходит эшелон. Это отступает армия. Ее отступление мы и прикрывали все эти дни.
Мы идем дальше. Анастасиади вдруг начинает рассказывать об Александрове. Видно, что и его глубоко восхитил подвиг молодца. Говорит, что вообще-то портупей-юнкер Александров уже обстрелян, еще с Великой войны. Будучи кадетом, в 15 лет, упросил отца взять его на фронт, на передовую. Два месяца воевал. Как говорится, понюхал пороху. Все тяготы фронтовой жизни на себе испытал. В окопах, в грязи и вшах, под обстрелами, сидел. В атаки ходил. Отступал. Отстреливался в арьегарде. Отца своего обожает. Еще бы! Прославленный офицер! Нет для юнкера иной мечты, как заслужить похвалу от полковника Александрова. В обыденной училищной жизни - строгий службист. Вот произведен в старшие фельдфебели. Но в бою - сорви-голова!
-Да что говорить, сами видели сегодня!
На центральном кургане, где должен быть полковник Волховской, нам сказали, чтобы мы ехали на станцию. Командир бронепоезда дает обед. Для нас уже была приготовлена бричка. На козлах сидел... Рыбин.
-Жив еще, Рыбин?
-Жив, ваше благородие! - кивает он довольный и счастливый. - Ох, же и натерпелся страху седни... Но ништо-о-о! Жив и слава Богу! Дали жару большачкам-кровопивцам!..
Справа, по железной дороге проходит еще один эшелон. Из вагонов слышатся крики, играет гармошка. Почему они отступают? Эшелон за эшелоном. Почему не дерутся за свою землю, за свои дома?
Мы быстро добираемся до станции. Бронепоезд, пыхтя паровозными котлами, стоит на запасном пути. Добровольцы пулеметных и артиллерийских команд шутливо приветствуют нас:
-Чинам Офицерского батальона - особое почтение!
-Бронепоезду "Россия" - уважение и благодарность!
Мы поднимаемся на командирскую площадку. Железные ступени гудят от наших шагов. Начальник бронепоезда, полковник Эккерт крепко пожимает мне руку.
-Видели мы, как ваша рота эту красную погань разметала! Вот что значит Офицерский батальон!
Василий Сергеевич уже здесь. Он пьет кофий из фарфоровой чашечки, сидя у ломберного столика. Несколько офицерских чинов тут же. Подходят к другому столику, с инкрустированным орнаментом, наливают водки, коньяка, шерри-бренди. Хорошо живут люди в бронепоездах!
От Офицерского батальона здесь также находятся полковник Саввич, штабс-капитан Никитин, капитан Видеман, штабс-капитан Кугушев, Вика Крестовский с Алешей Беме... Они смеются, рассказывают что-то артиллеристам бронепоезда. Те тоже взрываются хохотом.
Кто-то из артиллеристов кручит ручку граммофона.
Поет Плевицкая. Как называл ее Государь - "российский соловей". Проникновенно поет. "Мой костер в тумане светит..."
Я едва могу подавить чувство горечи. Боже ты мой, но ведь на этих курганах мы положили лучших из лучших! Шишков, Жаркович, Патрикеев, Киссель, Сомов, Коноваленко. Все молодые, полные сил, желания жить, служить Отечеству!.. Не будет их больше среди нас. Не засмеются они шутке Вики Крестовского. Не поцелуют невесту или жену. Не поднимут бокал за победу Русского оружия!
-Что, Иван Аристархович, засмурнел? - подошел ко мне наш полковник.
Он чувствует меня, как никто в целом свете.
-Да так, Василий Сергеевич. Устал, видать.
Полковник внимательно смотрит мне в глаза. Потом говорит:
-Получил я телефонограмму из штаба армии. Требуют списки для награждения и представления...
-У нас в третьей роте юнкер Александров... В одиночку отбил тачанку с пулеметом... Тут же перенес огонь на красных. Поразил немало живой силы противника...
-Представить к подпоручику, а я впишу его в наградной лист!..
Василий Сергеевич снова внимательно смотрит мне в лицо. Потом обнимает за плечи. Мы стоим и молчим. Офицеры пьют за здоровье Главнокомандующего, за победу над красными бандитами, за Святую Русь. А мы стоим и молчим. И вдруг Василий Сергеевич говорит:
-Видел я все в свою трубу, Иван Аристархович! Славный парнишко. Ты береги его, не давай ему особенно-то геройствовать...
Что-то прозвучало в голосе моего командира. Теперь я отстраняюсь и смотрю в его серые, тускловатые глаза. Какая смертельная тоска в этих глазах! Стон боли - вот какая тоска! Я понимаю, о чем он. О Саше, о сыне своем. Нет покоя больше старому воину. И в юнкере Александрове вдруг увидел он схожесть с сыном.
-И это не просьба, - неожиданно жестко проскрипел его голос. - Это, Иван Аристархович, приказ тебе!
-Слушаюсь, господин полковник!
-Вот и хорошо. Теперь пойди присоединись к столу. Я сейчас еду назад, в батальон. А ты тут за старшего...
Я видел, как попрощался он с полковником Эккертом. Вышел на открытую площадку. Его ординарец на шарабане уже здесь. На станции горит электрический фонарь. Это снова заработала станция в городе. Возница, кубанский казак, с бородищей по грудь, поворачивается, ожидая, пока командир сядет.
И кубанцев среди нас все меньше и меньше. Одни ушли от нас домой. Другие погибли. Третьи рассыпаны по госпиталям да по хатам. Что с ними? Бог весть.
Я возвращаюсь к офицерам. Им похоже всем нравится Плевицкая, потому что они уже в десятый раз заводят головку граммофона над пластинкой:
"Искры гаснут на лету..."
Два следующих дня мы проводим в укреплении наших позиций. Нам подвозят патроны, снаряды. Капитан Соловьев получает две новые пушки. Из тыла возвращаются наши 48-линейные гаубицы системы Шнейдера. На каждую по сто снарядов. Батарея снова превращается в артдивизион. Из города приходят одиннадцать человек-добровольцев. Их зачисляют к Соловьеву. Людей все равно не хватает. Тогда вместо выбитых номерных зачисляются еще трое пленных красноармейцев, артиллеристов старой Армии. Ездовые и коноводы - тоже из пленных. Офицерам очень не нравится, что нам нужно пополнять ряда из пленных. Офицерский батальон славится на всю Добровольческую Армию своим неприятием красных.
-Ни в каком живом виде. Исключительно в мертвом! - хрипло говорит поручик Фролов. - Это закон нашей войны.
Василий Сергеевич долго беседует со капитаном Соловьевым на эту тему. Тот боится, что офицеры дивизиона могут бывших красных просто перебить ночью. Да и сами пленные напуганы. Они чувствуют отношение к ним.
-Пойди объясни, Владимир, своим "богам войны", что не будет людей, не будет и орудий, а не будет орудий, сядете вы на зарядные ящики голыми задницами... - услышал я последнюю фразу полковника.
Юнкера зато радуют нас. Молодые, окрыленные первой победой. Жаждущие опять сразиться с красными. Они лихо и молодцевато козыряют офицерам. Любое распоряжение выполняют быстро, с охотой, с удовольствием. К концу второго дня возвращаются двое из лазарета. Убеждают меня и капитана Видемана, что раны их - царапины. И потому их отпустили. Нам ясно, что сбежали. Но мы не можем останавливать их порыв.
Юнкер Александров назначен мной командиром пулеметной команды. Что взял с бою, то твое, - гласит военное правило. Не нами выдумано, не нам отменять. Он сияет от радости и гордости. Такого он не ожидал. Это офицерская должность. Он знает, что представлен к офицерскому званию. И все равно пока что он - юнкер.
Он возится со своим трофейным "Максимом", разбирая, смазывая, собирая его и наполняя глицерином, еще и еще раз показывает двум другим юнкерам, Чижову и Беренике, некоторые хитрости обращения. Я некоторое время наблюдаю. Потом не могу удержаться от похвалы:
-Молодцом, портупей-юнкер!
Красные тоже не дремлют. Наша разведка доносит, что всего в одном дне перехода от нас первые два полка 23-й советской дивизии. Когда они сольются с корпусом краскома Удодова, начнется светопреставление. Их тысячи и тысячи, нас - сто пятьдесят добровольцев. Им задача - перерезать железнодорожную ветку на Ростов. Нам - удержать позиции, дать как можно большему количеству эшелонов пройти. Курганы наши, станция наша, город Б-ов - наш.
Эшелоны идут и идут. Отходит Добровольческая армия. Не взяли мы Москвы. Оставили Орел и Курск. Оставили Харьков. Оставляем города и села. Ставни домов и лабазов захлопываются, будто не хотят видеть нас больше. Не хотят видеть красного зарева, что ползет с севера на юг.
Через день все пространство за гребнем покрыто войсками. Дымы костров. Передвижение колонн. Это 23-я советская дивизия. Это кавкорпус Удодова. Это сделавшие марш и ловким маневром вышедшие к курганам незнакомые части. Их передовые заставы рассредоточены по гребню. Их орудия пока не тревожат нас. Но разведка доносит: более тридцати орудий!
Приказ из штаба: продержаться еще один-два дня. Последний бронепоезд нас заберет. В двадцати верстах к югу подготовлен заслон из двух полков. Мы проскочим и отправимся на отдых.
Алеша Беме подскакивает на своем жеребце.
-Господин штабс-капитан, на вашем фланге ударная часть. Московские красные курсанты. Офицеры у них за командиров...
Он мотает головой, как от зубной боли. Поворачивает жеребца и уносится прочь. Большего он не знает. Но и то, что сообщил, имеет большое значение. Офицеры на службе у красных... Нам известно, что большинство их пошло служить большевикам вынужденно. И все-таки, взяв в плен, мы расстреливаем их.
Я вспоминаю штабс-ротмистра Барановского. Как он стоял перед нами. В лице не страх - облегчение. Как он, откашлявшись, сказал: "Благодарю вас, господа офицеры. С Богом!" Мы дали залп...
То, что красные курсанты - не мужики из Тульской и Калужской губерний, мы уже испытали на себе. Это отборные части. Несколько месяцев их муштруют лучшие кадры бывшей Императорской Армии. Комиссары умно и упорно вбивают в их головы ложь: добровольцы - враги, убийцы, бандиты, они достойны только одного - смерти, революция в опасности, сегодня вожди мировой революции надеются только на вас, красных курсантов...
То, как на гребне эти курсанты выдвигаются, занимают позиции, расставляют пулеметы, готовятся к атаке, подсказывает мне: они хорошо обучены, у них опытные командиры. Эх, командиры!..
Я наблюдаю в бинокль за одним из них. На прекрасном тонконогом жеребце-дончаке. С двумя ординарцами. Возможно командир батальона или полка. Он ловко сидит в седле. Время от времени тоже подносит бинокль к глазам. Потом отдает приказания, показывает рукой на кусты, на ложбину, на заливной лужок. Курсанты послушно выполняют все, что он требует. До взвода их окапывается перед кустами. Еще до полуроты роют стрелковые ячейки под гребнем. Вгрызаются в серую твердую землю. Другие укрываются за увалами.
-Ишь ты, цепко сжимает!
Это мой взводный Кулебякин, тоже штабс-капитан, начинавший воевать еще на Стоходе в 1915-ом. У него острый взгляд, тонкий кривоватый нос с резким вырезом ноздрей, топорщащиеся усы.
-Да, старого кадра офицер, - соглашаюсь я.
Мы, офицеры со стажем, не злимся, если видим против себя достойного противника. Иногда мы даже любуемся им. Мы знаем, что в случае плена с нами он сделает то же, что и мы. И дай Бог, чтобы это был честный расстрел!
Некоторые офицеры пробуют судьбу: берут на мушку красного командира с ординарцами. Их выстрелы всадника не заботят. Он знает, что на расстоянии полутора-двух верст только сам Господь может направить пулю ему в сердце. Но комиссары отменили Бога. А сам этот краском привык не бояться ружейной стрельбы.
-Все готово, Владислав Борисыч? - спрашивая я Кулебякина.
-Ждем-с!
-Пулеметные расчеты...
-Не подведут! Юнкер Александров скрытно переместился во-он туда, под ракитник...
Первый выстрел пушки с той стороны все-таки заставляет нас вздрогнуть. За ним ударила вторая, третья... пятая... двенадцатая... Ахнули разрывы, засыпав нас землей. Началось!
Снарядов красные не жалеют. У них никогда не было недостатка в них. Лупят по нам вдоль и поперек. В первые же полчаса курганы превратились в сплошное пекло. Взрывы выворачивают столбы земли, песка, разметывают наши укрепления. Бревна сыпятся на головы зарывшихся офицеров и юнкеров. Уже есть первые потери, кто-то ранен, кто-то контужен. Самое паршивое - быть убитым таким бревном или тележным колесом или быть придавленным лошадью.
Наш Соловьев отвечает на большевицкий огонь. Его пушки и гаубицы стараются подавить красные батареи. Но пять стволов против тридцати!
А вот и цепи противника.
Они неправдоподобно густы. Первая, вторая, третья, четвертая... Откуда у большевиков столько живой силы? Да, мобилизацию они провели образцово. Тех, кто не желает идти в "красную армию", расстреливают. Тех, кто укрывает дезертиров, вешают, а дома их сжигают. Политотделы работают. Агитаторы размахивают наганами и флагами по сельским советам. Два месяца, и полки их снова в полном составе.
На моем левом фланге разгорается ружейно-пулеметный огонь. Офицеры и юнкера сбивают первый вал красных курсантов. Такают наши два пулемета. Винтовочный огонь густ, деловит, прицелен. Курсанты залегают.
Я рассматриваю поле боя в бинокль.
Вижу красного наблюдателя с телефоном. Он неосторожно высовывается из "лисьей норы". Он корректирует огонь красной батареи. На огневую точку поручика Лепешинского, командира второй пулеметной команды, обрушивается шквал огня.
Только бы удержался Лепешинский!
Опять поднимаются курсанты. Торопливо стреляют из винтовок и наступают.
Пулемет Лепешинского ожил.
Из ракитника в то же время полыхнуло во фланг курсантам. Они оказались зажаты огнем, как ножницами. Сначала они этого не понимают. Потом начинают откатываться. Назад, к кустам, к вырытым окопам, за прикрытие брустверов. Оставляя там и здесь серые комки убитых и раненых. Александров со своим пулеметным расчетом чрезвычайно удачно выбрал момент вступления.
-Хорошо, Иван Аристархович! - кричит в телефон полковник Волховской. - Мы тут их тоже поуспокоили...
-Их наблюдатель на высотке Кудрявая. Корректирует огонь...
Через две минуты единственным выстрелом из 48-мм гаубицы красный наблюдатель накрыт. Вместо высотки Кудрявой - дымящаяся воронка.
Мой наблюдатель докладывает в это время:
-За кустами скопление. Подходят еще две колонны. Не меньше трехсот штыков!
Это подпоручик Лискин.
-Хорошо, продолжайте наблюдение!
И в трубку Соловьеву:
-Кусты, квадрат 24, большое скопление противника!
Но и красные не сидят без дела. Их батареи просыпаются и бьют с таким остервенением, что кажется, пришел конец света. Ах, Михаил Юрьевич, нет вас рядом с нами. Некому описать эту жуть! Разрывы, визг осколков, пулеметные очереди, винтовочные залпы, крики раненых. Бегут санитары с носилками. Свистят взводные. Красные курсанты, подкрепленные двумя колоннами, снова ведут наступление. Они поднимаются во весь рост. Их командир на красавце-дончаке гарцует, не обращая внимания на ружейный огонь. Оба ординарца и знаменосец позади. Знамя небольшое, красное, видное издалека.
Я вижу, как мои стрелки стараются сбить и командира и знаменосца.
-По цепям противника...- я делаю паузу, чтобы все взяли прицел. - Пли!
Лепешинский косит курсантов из своего "Льюиса".
Они продолжают бежать на нас. Позади их - бездвижные трупы, корчащиеся раненые. Но они бегут, кричат "ура!", винтовки наперевес.
Тут я замечаю, что пулемет из ракитника молчит. Нет огня Александрова! Неужели накрыли снарядом, как и мы накрыли их наблюдателя?
-Дай мне Александрова! - кричу я телефонисту.
Он крутит ручку.
Я вижу глаза юнкера. Не могу вспомнить его фамилию. Но глаза его горят ожиданием приказа.
-Юнкер, быстро вниз, к ракитнику! Выясните, что с пулеметом. Почему не открывают огня...
Молоденький юнкер легко выбрасывает свое тело за бруствер. И бежит вниз...
-По цепям противника... Пли!
Моя рота дерется с отчаянием обреченных. Мы вдруг все успокаиваемся. Мы понимаем, что нам этого вала не остановить. Что вслед за первыми шестью цепями, формируются уже следующие шесть. А там - новые шесть или восемь. И полки за полками будут накатывать на нас, пока не собьют вниз, к станции.
Нам снова улыбается военное счастье. Два или три гаубичных разрыва прямо в самой гуще красных курсантов. Одних разметывает на расстоянии двадцати-тридцати саженей. Другие застывают, нежиданно увидев смерть в ее самом ужасном воплощении. Разорванные тела, вырванные внутренности. Мне знакомо это чувство. Нельзя на все это смотреть. Нужно отвернуться и передернуть затвор.
-Прицельно... по противнику...
Щелкают винтовочные выстрелы. Курсанты шарахаются назад. Цепи их смяты, некоторые пытаются залечь, другие отступают, отстреливаясь. Кажется, и второй вал мы сбили...
И тут я вижу, как на красавце дончаке вылетает их командир. Он хорош. Поджарая фигура сидит в седле, как влитая. Он вскидывает правую руку с клинком. Что-то кричит. Я прикладываю бинокль к глазам. Несомненно, это бывший офицер, и не в малом ранге. В нем все: порода, воспитание, выучка, чувство боя, личная отвага.
Красные курсанты снова поднимаются.
Теперь они сплочены единой волей. Они рассыпаются в цепи. Начинают обход нашего кургана слева.
Через пять минут их правый фланг оказывается под ударом из ракитника. Но пулемет Александрова по-прежнему молчит. Посвист пули. Совершенно безобидный. Фьить! Влажный шлепок. Юнкер Масловский откидывается на стенку окопа. Над левым глазом у него небольшая дырка. Его ноги дергаются в агонии. Его руки хватаются за воздух. И все. Он мертв!