Аннотация: По желаниям наших радиослушательниц из Найроби текст подредактирован.
Николай Смоленцев-Соболь
"ШОКОЛАДКА"
рассказ
Чего только ни понапридумали люди, чтобы объяснить неведомое. Всякие магнетизмы, спиритизмы, оккультные науки и герметические знания. Психологи все копошатся в движениях души, раскладывая ее на звенышки, а те - на колечушки, а последние - на молекулы и атомы. Психиатры видят себя хозяевами над уродствами той же души. Делают вид, что лечат. Поколение сменяет поколение, века идут чередой, а законы душевной тяги так и остаются неразгаданными.
Может, потому что их просто надо описывать, а не разгадывать?
С будущим мужем Анна познакомилась в Австрии, в Вене, в середине 70-х. Там семья Анны ждала разрешения въехать в Израиль. Поселили их тогда в загаженном общежитии для рабочих. Денег давали только самую малость. Сказали, чтобы учили иврит. Все его и учили, стараясь не думать о плохом. Но дело затягивалось и затягивалось, так как бабушка Анны со стороны матери, Клавдия Васильевна, упорно писала во всех анкетах, что она - русская, православная.
Владимир приехал в Вену по делам своей фирмы из Буэнос-Айреса. Он был из тех шанхайских русских, что когда-то бежали от большевиков на Дальний Восток, потом в Китай, где он и родился, а позже - в Аргентину, одну из немногих стран, принимавших русских беженцев.
Он был старше Анны лет на двадцать, но выглядел великолепно. Красивый, статный мужчина, худощавый, широкоплечий, с латиноамериканским шиком носивший белые костюмы. Тонкие усики, большие, всегда смеющиеся глаза. Легкий акцент. И какое-то радостное ощущение праздника, когда он рядом. Что? Израильские чиновники придрались к вероисповеданию бабушки? Какая глупость. Сейчас решим...
И вот он вместе с Анной угощает "нужного человека" в ресторане самого роскошного в Вене отеля Шварценберга. Пьет шампанское бокалами и смеется: "Господин Биренбаум, да вы посмотрите на профиль этой девочки, на ее печальные семитские глаза - это же стопроцентное дитя Сиона!"
Недели не прошло, как семье Анны было разрешено переезжать в "страну обетованную". Сама же она улетала с Владимиром в далекий сказочный Буэнос-Айрес. В качестве законной жены. Потому что совершенно потеряла голову. Австрийские чиновники только глазами хлопали: ах, какая пара, и как этой красотке из Советского Союза удалось оторвать такого жениха?
- Жизнь в Буэнос-Айресе у нас сразу наладилась, - рассказывала позже Анна. - Мама Владимира приняла меня, как родную дочь. Подарила дорогую брошь - старое золото, чистые изумруды: один крупный, двенадцать поменьше, еще пятьдесят шесть (потом я их все сосчитала) мелких.
Дела фирмы, на которую муж работал, шли в гору. Владимир летал и ездил по всей Европе, по обеим Америкам - везде ценилась аргентинская кожа, которую закупала и продавала фирма. Отовсюду он привозил подарки, сувениры, баловал безделушками, европейской модой - платьями от лучших модельеров, шляпками, обувью. У него был особый неповторимый вкус. Это с его подачи Анна стала собирать фарфор. Всегда очень любила посуду. А тут такие возможности. И коллекция быстро пополнялась: французским, немецким, японским, китайским фарфором. Однажды на аукционе торговались за почти полный чайный сервиз из Петербурга. Из того, русского, имперского Петербурга. И купили-таки, хотя цену кто-то явно вздувал.
Раз в год они отправлялась в Иерусалим к родным. Там ездили и ходили по святым местам. Анне это ничего не говорило, и она предпочитала оставаться дома с родными. Владимир и Елена Марковна тогда уходили вдвоем, а то брали такси и ехали в Вифлеем, или на автобусе отправлялись с какими-то протестантами из Оклахомы в Назарет.
Шли годы. Увы, Бог не дал им детей. Владимир никогда не говорил об этом, но иногда его веселые выразительные глаза становились какими-то... пустыми. Со временем он пристрастился к рому. Пил только высшего качества ямайкский ром. Но и хорошенько набравшись, не терял способности говорить приятные комплименты Анне и матери, не забывая дарить им цветы и шляпки. Оставаясь же наедине с Анной, был по-прежнему неутомимым любовником. В нем все так же было море шарма, внутреннего тепла и понимания. Утром - кофе в постель, горячая булочка с маслом и сыром. По вечерам воспоминания о Шанхае, об Авеню Дюбай, где у них была квартира, о Нанкин-роуд, где целыми днями звенели трамваи, ползали двухэтажные автобусы, дрались за седоков рикши, кричали продавцы сладостей и газет. Елена Марковна рассказывала, как нашла работу у госпожи Бендерской в салоне дамских шляп на Авеню Жоффр. Жили не то чтобы роскошно, но и не бедствовали...
О жизни в Советском Союзе слушать не хотели. Едва Анна открывала рот, Владимир улыбался как-то сожалеюще и переводил разговор на другую тему. Однажды сказал: "Время идейной эмиграции прошло, солнышко, настало время эмиграции колбасной!" Анна подумала и... согласилась.
Все началось со смерти его матери. Елена Марковна болела недолго, но тяжело. Лучшие врачи только руками разводили. На похороны съехался, наверное, весь русский Буэнос-Айрес. Даже в голову Анне не приходило, как много людей знали и любили ее свекровь.
Отметили девять дней. Потом сороковины. И тут увидела Анна, что словно что-то сломалось в отлаженном механизме, словно вынули заводную пружину. За какие-то два-три месяца Владимир весь почернел и как бы ссохся. Он по-прежнему пил свой ром. Количество рома увеличивалось. Скоро нормой стала бутылка в день. Все так же гонял на своей "альфа-ромео" в офис. Вел дела фирмы ровно. Но чувствовалось, что все это по инерции. И движение мало-помалу замедляется.
Это почувствовалось в его фирме. Люди стали уходить. Президент компании, престарелый дон Алварес, несколько раз настаивал на его отпуске, надеясь, что все наладится. Владимир улетал на пару недель в Париж или Рим, возвращался. Изменений не было. Инициативность, удачливость, способность заводить самые немыслимые контакты и добиваться успеха были утрачены. А может, это совпало с кризисом в экономике.
- Это я решила полностью сменить обстановку, - говорит Анна. - Однажды я поняла, что если что-то не произойдет, то я его потеряю. Он просто уйдет из этого мира. Его связь с матерью была настолько прочной, что теперь он угасал.
Она продала ранчо, дом в пригороде Буэнос-Айреса, квартиру в центре города. Хотела продать их моторную яхту, но тут Владимир вдруг воспротивился. Нет, это далеко от истины - воспротивился. Он взорвался. Весь побелев от ярости, он так посмотрел на жену, что у нее подкосились ноги. Она продолжала что-то лепетать в свое оправдание. Но он пошел в свой кабинет, извлек из ящика стола револьвер...
-Когда он вернулся в гостиную с револьвером, у меня отнялась речь. Вы бы видели это лицо. Это было лицо человека, которому убить - что плюнуть, - вспоминая об этом, Анна едва могла унять дрожь. - Я подумала, что это конец. Сейчас он застрелит меня. А потом - себя. Он взвел курок и, как на дуэли, повернувшись боком, начал расстреливать... мою коллекцию фарфора. Вазу за вазой, тарелку за тарелкой. Когда патроны кончились, он набил барабан новыми и продолжал стрелять. Грохот, дым, некоторые пули рикошетили и с визгом пробивали обшивку мебели. Я закрыла лицо руками. Спустя три минуты все было кончено. Он бросил револьвер в аквариум и ушел. Отняв руки от лица, я увидела, что из всей моей коллекции он оставил только две старинные китайские вазы, подарок свекрови мне.
Яхта, которую Анна так опрометчиво предложила продать, носила имя его матери - "Елена".
Вечером следующего дня Владимир извинился перед женой. Встал перед нею на колени. Говорил, как он виноват. Но глаза его были мертвы. Анна плакала. Конечно, она понимала, что будь у них дети, потеря матери ему не была бы так невыносима. Но что делать? Все проверки показывали, что она здорова, она может забеременеть и рожать.
Вскоре они переехали в Соединенные Штаты, во Флориду. Здесь, неподалеку от городка Мелбурн, Анна купила дом. Дом стоял при дороге, на взгорочке, откуда открывался вид на море. Туда, вниз, к пирсу, вел спуск. У пирса всегда стояло две-три посудины. Местные кубинцы возились на них, курили, бренчали на гитарах. Почтальон регулярно приносил письма из Аргентины. Владимир заканчивал свои дела там. Дон Алварес передал ему весь бизнес. Теперь фирма должна была разворачивать свою деятельность на американской территории.
Он приплыл на своей яхте три месяца спустя, худой, бородатый, пахнущий морем и ромом. Оказывается, прежде чем окунуться в американскую жизнь, он два с лишним месяца болтался по всем островам Карибского моря, перебираясь от пляжа к пляжу, от курорта к курорту, играя в местных казино (чего за ним никогда не наблюдалось), поглощая неимоверное количество рома, катая местных красавиц и охотясь на акул и марлинов. Где-то возле Барбадоса на его яхту напали какие-то люди. Они ранили его ножом в плечо. Однако ему удалось сбросить их в море, а потом, дав "полный вперед", из револьвера расстрелять их резиновую моторку. Залечивал рану он на Мартинике, потом долго чинил яхту на Вирджинских островах.
Потребовалось около двух лет, чтобы жизнь в новой стране хоть как-то вошла в свою колею. Они потихоньку заводили знакомых и друзей, впрочем, все это были друзья на выходные и знакомые, чтобы скоротать вечерок за картами. Дела же фирмы шли все хуже и хуже. В 1992 году им пришлось объявить банкротство. На дом был наложен секвестр, затем его продали с аукциона. Вместо него удалось купить лачугу в городке Фламинго, на самом юге штата. Финансовые неурядицы, ром, одиночество превратили Владимира почти в старика. Только прекрасные зубы и молодой голос странно дисгармонировали с его иссохшейся фигурой.
Анна была вынуждена искать себе работу. Выяснилось, что в свои сорок с небольшим она ничего не умеет, кроме как вести домашние дела. Она стала убирать в богатых домах. Зарабатывала по 150 долларов в неделю. Этого хватало, чтобы залить бензин в старый "шевролет-каприз", вовремя поменять на нем тормозные колодки, обновить масло, в общем, держать машину на ходу. Если б не ее "шеви", то и работ по уборкам ей не видать. Разумеется, еще надо было сготовить что-то на ужин. Поджарить цыпленка, стушить овощей, порадовать мужа бутылкой рома. Иногда перед Днем Благодарения купить в "трифт шопе" (она продолажала называть его "комиссионкой") какую-нибудь тряпку для себя. Или ношенные, но еще крепкие штаны для мужа.
По ночам, в штиль, она долго прислушивалась, не стучит ли мотор яхты. Яхту, как ни странно удалось отстоять - Владимир заблаговременно перевел ее на имя старика Алвареса и теперь катал на ней любителей морской рыбной ловли.
- Конечно, за эти годы, думаю, у него были другие женщины, - ровно говорит Анна. - Эти "шоколадные" девочки с островов стоят совсем не дорого. Кубинки, конечно, заправляют всем. А во время сезона пляжи Флориды покрыты шлюхами с севера страны слоем в три фута. Впрочем, в последнее время в основном - из Восточной Европы. Чешки, полячки, украинки... Конечно, я ревновала. Но понимаешь, в нем, даже таком, сломленном, уставшем от жизни, было столько утонченного шарма, такта, а еще - настоящей мужской силы, что я закрывала глаза. Конечно, мы старели, наше время покатилось на убыль. Его бизнес, на который я еще надеялась, в этой стране возможностей потерпел крах. Будущее пугало. Но я продолжала верить - что-то должно перевернуть нашу жизнь. Не то, что верила, я угадывала это чутьем...
Однажды Анна приехала с работы и обнаружила в своем убогом домике... худющую, глазастую замарашку в драных шортиках и выцветшей майке. Владимир, криво усмехнувшись, представил их друг другу: "Анна, это Моник, она приплыла на моей яхте. Моник, это Анна, моя жена". От него разило ромом. Моника тоже пила ром, но больше налегала на сочный бифштекс, который приготовил ей Владимир.
- Что она делает в моем доме? - спросила Анна по-русски.
- Она питается, - невозмутимо ответил муж. - Она была голодна и попросилась на борт.
Моника оказалась креолкой с Мартиники. Нелегально приехала в США, работала посудомойкой в кубинском ресторане, горничной в мотеле, торговала своим телом. К своим двадцати насмотрелась такого, что другой хватило бы на восемьдесят. Попала в переплет с какими-то наркоманами и еле убежала от них. Нет, три года назад, на Мартинике, Владимир с нею знаком не был. Выяснив все это ночью у мужа, Анна наутро дождалась, пока он уйдет в море. Потом она избила Монику и выкинула ее из дома.
- Знаешь, я таскала ее за волосы и лупила ладонью по лицу наотмашь, - вспоминает, мрачнея, Анна. - Не знаю, что нашло на меня. Это было безумие. Я пинала ее ногами. Она только всхлипывала и сдавленно просила: не бейте меня, я ничего плохого не сделала.
Вечером на своей яхте приплыл Владимир. Анна не видела мужа таким уже много лет. Он вбежал на веранду, чисто выбритый, пахнущий дорогим одеколоном, в белоснежном капитанском костюме, в белых туфлях и фуражке с золотой кокардой: "Аннушка, вот везенье! Взял на прогулку старика из Алабамы, он поймал огромного тунца фунтов на двести, а вечером выложил целую тысячу! За удовольствие!" И он закружил Анну в вальсе. Потом беспокойно оглянулся, улыбка сошла с его лица: "А где Моника?"
- Девка весь день просидела у залива, там, за мысом, - махнула Анна рукой. - Наверное, ждала, кто следующий подберет ее. Муж привез ее на моем побитом "шеви", втолкнул в дом и сказал мне: "Аня, эта "шоколадка" принесла мне удачу. Она будет здесь столько, сколько я разрешу". Лицо его было бледно. Я вспомнила стрельбу по фарфору и - промолчала.
Странная, почти нереальная жизнь началась у них. Жизнь втроем. Что-то напоминающее романы неукротимых латиноамериканцев. Где-то у Маркеса в его "Ста годах одиночества" описана ситуация, как мужик ушел к любовнице и вся природа словно взбесилась в своем жизнеутверждении: скот стал плодиться в ужасных количествах, кукуруза давала обвальные урожаи...
Что-то подобное начало происходить и в их домике. Какое-то неясное дрожание установилось в его тонких фанерных стенах. Полузасохшие алоэ вдоль дорожки дали яркие и сочные цветы. Откуда-то стали приходить письма: люди предупреждали о своем приезде, им требовался опытный капитан с яхтой. Соглашались платить лбые запрошенные суммы. Владимир буквально на глазах стал молодеть. Его плечи распрямились, его походка обрела упругость, его лицо посвежело и посветлело, глаза ожили, теперь он часто шутил. А еще - с безудержностью любил Анну. Каждую ночь. До изнеможения.
-Аннушка, как жаль, что жизнь так коротка! - иногда улыбался он. - Мы только начинаем, мы только почувствовали ее вкус...
Моника вся расцвела. Она оказалась смышленой и расторопной, и Владимир стал брать ее с собой в качестве вахтенного матроса. Ее рот был постоянно до ушей. Она обожала своего Капитана. К нему она никак иначе не обращалась, как "mon Capitain". Спала она в маленькой комнатушке-пристройке. Впрочем, когда она спала, Анне было невдомек - еще затемно Моника начинала шебуршать на веранде, варила себе и "своему капитану" кофе, принимала душ из бочки, поставленной на стальные рельсы, а едва солнце выбрасывало первые лучи из-за моря, она начинала петь.
Владимир гладил ее по волосам: "Пусть поет, Аннушка..."
Это было необъяснимо, но она действительно приносила удачу. За щедрым алабамцем яхту наняла старая капризная леди, которой врачи прописали дышать морским воздухом. В воздухе, говорили врачи, был нужный ее бронхам иод.
Старуха было очарована Моникой. Она заплатила за неделю 1300 долларов и взяла с Владимира обещание ровно через три месяца снова предоставить ей свою яхту и "восхитительного матроса". Потом была компания богатых геев из Нью-Йорка. Они по двадцать часов в сутки кутили в двух шагах от берега, мазали друг друга кремом от загара, занимались своей скотской любовью прямо в рубке (Владимиру пришлось уйти на нос яхты и закидывать оттуда в море удочку с пустым крючком) - Моника хохотала, рассказывая об этом... Но заплатили они почти четыре тысячи за десять дней.
Геев сменила пара молодоженов: он - владелец мебельного магазина из Филадельфии, она - его секретарша. Девять дней они дрейфовали в районе Кей-Уэст. Мебельщик напрягал свои дряблые мускулы и старался показать себя настоящим морским волком. Его молодая жена пыталась привлечь к себе внимание Владимира и даже пила его ром стаканами.
- Они заплатили что-то около двух тысяч, - Анна не помнит их имен, но прекрасно знает, кто сколько оставил. - Мы смогли купить машину поновее, чем мой старый "шеви-каприз". Муж затеял ремонт дома. И опять все как-то ловко и складно получалось. Поедут они с Моникой за деревянными брусами - а магазин выходит из бизнеса, распродает все за гроши, везут досок, новых рам и дверей, краски, инструментов - на три дома хватит. Наймем рабочих крышу перекрыть, электропроводку сменить, так они нам заодно еще и новые кондиционеры установили на чердаке. За те же деньги.
Конечно, приступы ревности и ярости иногда накатывали на Анну. Еще два или три раза она избивала девчонку и выгоняла ее из дому. Моника дожидалась хозяина на берегу и снова появлялась в их доме. Ни слова жалобы или неприязни к Анне. По-французски она лопотала, конечно, прекрасно и могла много чего наплести на хозяйку. Тем более, в море, когда вы одни, штиль, а клиент дрыхнет в каюте... Но нет, они возвращались с очередной удачной "прогулки", выкладывали перед Анной зеленые купюры. Все больше и больше. И улыбались друг другу, улыбались Анне, опять друг другу.
Анна смогла больше не ездить по богатым домам. У нее появились приличные новые вещи и украшения. "Трифт-шоп" остался где-то темным воспоминанием. После второго визита сумасшедшей старухи, которой был нужен морской воздух с иодом, они купили небольшой скоростной катер. Яхта требовала отдыха и ремонта. Шутка ли, тридцать лет...
Моника быстро освоила науку морской рыбалки с клиентом и стала выходить в море на катере, пока Владимир обслуживал других клиентов или чинил "Елену". Все деньги, что зарабатывала, приносила домой. Может, конечно, и утаивала двадцатку-другую. Но платили ей не скупясь.Особенно, если клиент оказывался средних лет бизнесменом. Или, скажем, стариком, которому один вид девчонки в шортах, с голыми шоколадными ногами, с блестящими горячими глазами, вливал добрую порцию адреналина.
-Могла ли она зарабатывать также еще и телом? - спрашивала Анна сама себя. - Почему же нет? Она занималась этим до того, как Владимир привел ее.
Но - даже если и так, то девчонка ни разу не сболтнула. Напротив, иногда они сидели за столиком под пальмами. И вдруг взгляды Владимира и девчонки пересекались. И девчонка трясла головой:
-Jamais, mon Capitain! Tu m"ecute? Jamais...
-Что она сказала, - требовала перевести Анна.
-Никогда, мой капитан. Ты меня слышишь? Никогда... - переводил Владимир.
-Что "никогда"?
Владимир усмехался, пожимал плечами.
-Не знаю. Глупышка она, всякие мысли ей лезут в кучерявую башку, вот и лопочет...
Еще через полгода они открыли новую компанию, первые свободные десять тысяч легли на счет. Обновленный и перестроенный дом ждал своего покупателя.
Взлет еще недавно почти нищей семьи стал предметом обсуждения окружающих. Чудесное преображение стареющего пьянчужки в красивого худощавого капитана (а он отрастил бородку и почти перестал пить) заставило общество сплетничать о них. Девчонке, похоже, на все это было наплевать, она просто радовалась жизни и своему устройству в этой чудесной стране. Анна и Владимир начали всерьез обсуждать, куда бы им переехать.
Летом 1994 года, впервые за последние восемь лет Анна смогла навестить родных в Иерусалиме. Младшая сестра, 35-летняя матрона с унылой несложившейся жизнью, донимала ее расспросами, как им удалось выкарабкаться?
Анна и сейчас считает, что этот месяц Моника полностью замещала ее. В бизнесе, в доме, в постели. Когда она вернулась, на Монику работал адвокат, нанятый Владимиром. Адвокат добился ее легализации в США. Девчонка сразу же поступила в колледж в Майами. При этом основная работа ее была на море, которое она обожала - в обольстительном бикини (120 долларов!), с козырьком на голове, она то помогала травить лесу, то подхватывала сачком бьющуюся рыбину, то подавала толстосуму из Детройта холодный дайкири.
- Девчонка стала нашим наваждением. Когда я видела, как слажено они работают вместе на яхте или катере, шаг в шаг, движение в движение, я была готова убить ее. Вдруг открылось, что она бренчит на банджо. То, что она каждое утро начинала со своих завываний, я уже говорила. Но она к тому же приобрела банджо на гаражной распродаже, по дешевке. И теперь каждый вечер завершался ее креольскими песнями. Муж мог часами слушать ее. Пить маленькими глотками свой ром и слушать. Потом сам стал учиться бренчать. Мне казалось, что я схожу с ума, - признается Анна. - Да, я сходила с ума. Потому что видела... как это назвать... родство душ, да? Но это же страшнее физической измены!..
А в то же время деньги текли к ним рекой. Они наняли двух кубинцев, купили еще одну прогулочную лодку. Потом стали арендовать катера других владельцев, купили все необходимое для подводной охоты, заключили договоры с отелями, ресторанами. Отели давали скидку их клиентам, которую они частично включали в свои прибыли. Рестораны брали их улов, который был всегда возмутительно удачен. Не повезет же нефтяной магнат трехметрового голубого марлина к себе в Техас.
В сезон 1996 года они входили процветающей фирмой. О них знали землевладельцы из Айдахо и нефтедобытчики из Техаса, голливудские звезды и уолл-стритовские "акулы", владельцы крупных магазинов, президенты компаний и университетов, а также один генерал, который участвовал в войне за освобождение Кувейта. У генерала отчего-то развилась мания, он считал, что его собственный сын хочет зарезать его ночью. Почему именно сын? Почему не застрелить, не задушить и не утопить, а зарезать? Почему ночью, а не средь бела дня, когда в его родной Аризоне все плавится в жарком мареве? Это было неизвестно, зато известно было, что Моника со своим банджо благотворно влияла на манию генерала. Генерал садился в соломенное кресло под пальмой, просил Анну принести ему скотч со льдом и... замирал, слушая бренчание девчонки и шум моря.
То же самое происходило с продавцом автомобилей. У него была собственная яхта раза в три больше "Елены", но он стал их постоянным клиентом. Он говорил, что трое суток в море с Капитаном у штурвала и с этой шоколадной девчонкой на корме - и его нервы совершенно успокаиваются. Но главное, чему он неизменно изумлялся, продажи потом идут резко вверх! С него Владимир брал по пятьсот долларов в день, и автомобильный оптовик считал, что это приемлемо.
...Все кончилось в одночасье. У причала не оказалось их скоростного катера. Старый Педро отвел глаза и сказал, что молодой Джозеф не выйдет на работу. Владимир ничего не ответил, вошел в дом, переоделся, сам поехал катать клиента. Никто сразу не догадался, что девчонка улизнула с Джо. Меньше всего - Анна. Однако вечером, откатав владельца сети гостиниц из Нью-Джерси, Владимир сказал, что этот мошенник нагрел его, заплатил какие-то копейки. У него, видишь ли, на море начинается недержание мочи, и от этого портится настроение.
За ужином Владимир пил ром стаканчик за стаканчиком и ни о чем не спрашивал. Потом, нагрузившись ромом, впервые в жизни потерял контроль над собой и стал что-то невнятно болтать о камнях-самоцветах, о ладонках, о Георгиевском оружии, которое заслужил его отец на войне, об норвежских рунах, вырезанных на моржовом клыке - в них, якобы, была написана вся его жизнь, о России, в которой он ни разу не был.
Ночью он рыдал во сне. Горестно и тоскливо. Не просыпаясь. Анна жутко перепугалась, вскочила, принесла из холодильника сельтерской, разбудила мужа. Он вскочил, глядя на нее с безумием и жалобой. Глотнул ледяной воды, пролил себе на грудь. Не узнавая, посмотрел снова на жену и спросил: "А ты - кто?"
Утром он ничего не помнил. Целый день провозился с двигателем яхты.
Кажется, так ничего и не починил. За ужином молчал. Не пил. О Монике ни слова. Будто никогда ее и не было в их жизни. В ночь взял "Елену" на буксир и на одной из моторных лодок ушел в море.
- Где он утопил ее, никто не знает, - печально говорит Анна. - Наверное, вышел далеко в океан. Потому что вернулся только к вечеру следующего дня. Я сказала, что Моника, очевидно, сбежала на катере с Джозефом. Ни его, ни ее, ни катера вот уже трое суток. "Заяви в полицию", - сказала я. Он ответил: "Нет. И ты не смей".
Весна и лето 1996 года были повторением катастрофического прошлого в Буэнос-Айресе. Все дела поползли вкривь и вкось. Шли ураганы за ураганами. Они выбрасывали барки и целые корабли на берег, вырывали пальмы, сносили домики, размывали шоссе, обрывали провода. Вся жизнь на какое-то время замирала. Это называли эффектом "Ниньо". Откуда он взялся, никто не мог сказать. Клиенты давали сообщения, что у них поменялись планы.
Но даже когда устанавливалась погода, это не помогало. Клиенты возвращались без улова, теряли свои дорогие видеокамеры, падали за борт, обманывали при расчете, подавали в суд, устраивали скандалы. Владимир пил ром. Он опять превратился в неряшливого старика. В то лето он потерял сразу шесть зубов, стал раздражительным, неуступчивым с клиентами.
Анна поняла, что надо спасать оставшееся, стала продавать лодки, снасти, оборудование для подводной охоты. На эти деньги купила еще один дом-бунгало в Вест Палм-Бич и ризорт в Майами. Недвижимость стала сдавать. Это приносило небольшой, но стабильный доход.
Однажды, проснувшись утром, она почувствовала странную пустоту. Мужа не было нигде. На столе лежала записка: "Меня не ищи. Я жив, просто нет смысла..."
Его видели в Нью-Йорке. Говорят он стоял в переходе сабвэя на 34-й улице, одетый под ковбоя, в шляпе, с банджо, пуская "петуха" под Хэнка Вильямса. Его видели в Южной Дакоте, у староверов. Он чинил им их раздрызганные лендроверы. Кто-то видел его недавно в Сан-Франциско. Его, или очень похожего на него русского старика-алкоголика, который рылся в мусорных баках у китайских овощных лавок, выуживая битые томаты и давленные дыньки.