Детишек я пораньше отпустил. Не только потому, что в воскресенье им побегать желательно, порезвиться, но и по личной причине. Тоска меня грызет, непонимание, отчаяние даже. Ведь, кажется, столько сил мы с Жессом положили на создание городской картинной галереи, столько средств в нее бухнули, а прилетел Труфф - и отвернулись от нее горожане.
Второй день в наших залах никого. Только Петерсен бродит, метелочкой пыль со скульптур обметает. Роденовская экспозиция ему больше всего нравится: "Данаида", "Рука Господа", "Поцелуй", конечно же. Я его понимаю, хотя лично мне кроме фламандцев никто не нужен.
На часах пять, а наше местное солнце жарит вовсю. Без панамы из дому лучше не высовываться - мозги вкрутую сварятся. Хорошо, деревьев много садили при закладке города - за прошедшие четверть века они изрядно разрослись, сомкнули кроны над улочками. В аллеях намного прохладней, даже ветерок гуляет вроде сквознячка домашнего.
Глупо я сделал, что остался стоять на крыльце - слишком уж стал заметен. Вот и Геворкян свернул с Центрального проспекта, ко мне направился. Не настолько уж я наивен, чтоб надеяться на его интерес к музею.
--
Привет, Ян! - сказал он, остановившись у ступенек.
--
Здравствуй, Давид!
--
Все куришь?
--
Все курю! - ответил я, отняв ото рта трубку. - Угостить?
--
Я давно бросил, Ян! - улыбнулся Давид. - Дурная привычка!
--
Дурная, - признал я. - И обходится дорого по нынешним временам.
--
Да уж...
Он молчал, не решаясь продолжить разговор, я же облокотился о перила, демонстрируя свою готовность вот так стоять на солнцепеке и посапывать трубкой хоть целую вечность.
--
А к Труффу ты ходил? - не выдержал Геворкян.
--
Нет еще.
--
Что, вообще не собираешься? - не поверил он.
--
Почему же... - врать мне не имела смысла. - Они до восьми работают. Вот, закрою музей и пойду.
--
Знаешь... - произнес после еще одной паузы Давид. - Я вот насчет Армена своего хочу спросить. Может, не нужно ему к тебе больше ходить, учиться? Не выйдет из него большого художника. Кисть научился держать, дом рисовать, дерево. Может, хватит?
--
Сын у тебя - правильным человеком растет, - ответил я. - Глаз у него есть, рука верная. Пикассо с Модильяни из него, пожалуй, не получится, но чем плох Геворкян? Ему нравится рисовать - пусть рисует. Разонравится - пойдет на курсы при Комбинате, или на Землю улетит в университет поступать. Это ведь не нам решать, Давид, - ему.
--
Да, тут ты прав, Ян, - согласился Давид.
Он еще постоял со мной, подождал, пока я докурю и выбью трубку, попрощался и ушел. Я тоже вернулся в прохладу музея.
Времени оставалось достаточно, поэтому я обошел всю экспозицию. Итальянское Возрождение (венецианская школа слабо представлена - тут недоработка, но флорентийцы очень хороши). Мои любимые фламандцы, французский классицизм, импрессионисты: Дега, Моне, Ренуар, Гоген, Сера. Большой зал под скульптуру модерна. Американский пейзаж и испанский портрет. Сорок две русских иконы школ Рублева и Феофана Грека. И сюрреалисты. И авангардисты. И механисты... Три с половиной тысячи квадратных метров выставочных площадей. Плюс студия, где я трижды в неделю провожу занятия со всеми желающими - в основном, младшим поколением населения Фронтира. Некоторые с Залива детей привозят - сорок минут вертолетом в один конец...
Ровно в шесть я закрыл двери музея, кивнул на прощанье Петерсену и зашагал в сторону надувного купола Галереи Труффа.
Что же им надо? - размышлял я, преодолевая четверть мили Центрального проспекта и машинально держась тени. - Почему их любопытство столь быстро насытилось лучшими образцами искусства? Почему уже через три месяца после открытия залы музея опустели и лишь редкие посетители слонялись по ним, не скрывая, что заглянули лишь из желания скоротать время в кондиционированной прохладе, а вовсе не из преклонения перед гениями Тициана, Гойи или Леонардо да Винчи? И почему вдруг выстроились в очередь перед входом в этот паноптикум сумасшедшего Труффа? Что у него есть, чего нет у нас? Что заставляет людей снова и снова, на каждой посещенной галереей планете, платить немалые деньги за сомнительное удовольствие поглазеть на его экспонаты? Никто не мог рассказать мне об этом: мялись, стыдились, беспомощно шевелили пальцами, не в силах передать ощущения. Мне предстояло увидеть все самому и сделать собственный вывод.
Все внутри труффовских залов выглядело по-другому, иначе, чем в нашем музее. Пуленепробиваемые стекла, лазерные датчики, надписи: "не прикасаться", "не приближаться", "видеоконтроль!". Экскурсоводы, заученно бубнящие гладкие, мудрено сконструированные фразы. И множество предметов, не представляющих с точки зрения искусства ни малейшей, или, в крайнем случае, незначительную ценность. Да, была и живопись - я внимательно рассмотрел с десяток рисунков и картин. Адольф Алоис Шикльгрубер, "Голова собаки N1". Он же, "Вердерские ворота" и "Спокойная жизнь с цветами". Уинстон Леонард Спенсер Черчилль, "Пейзаж Чартуэлла с овцами". Александр Пушкин, "Птица, сидящая на земле" - небрежный рисунок, выполненный одним росчерком пера.
Но больше всего в галерее было представлено обычных с виду вещей: концертные туфли сэра Пола Маккартни (кто такой?). Фуражка Иосифа Сталина. Мобильный телефон 43-го Президента США Джорджа Буша-младшего. Пепельница из резиденции Фиделя Кастро. Фотопортрет Маргарет Тэтчер (с трудом припоминаю!) с автографом. Обгоревшая, похоже, электрогитара Джимми Хендрикса. И даже нижнее белье королевы Великобритании Елизаветы II. И бесконечные смокинги, подтяжки, поделки из гипса, награды, автографы на плакатах и открытках, школьные тетради, часы, листки блокнотов, собачьи поводки...
Я потратил полтора часа, но даже за это время не успел осмотреть все. Одним из последних вышел из галереи и направился к музею.
Труднее всего оказалось выбрать зал. Скульптуры и фрески отпадали - очень дорого и хлопотно. Классицизм с его монументальными полотнами и тяжелыми рамами тоже не очень подходил. На Брейгеля с Караваджо рука не поднялась, и мимо Джоконды я прошел не задумываясь. Лишь экспозиция американских художников XIX века мне показалась подходящей. Работы Чёрча, пожалуй, великоваты, но Коул, Маунт и Уистлер вполне отвечали замыслу. Я зажег весь свет, который только смог, принес стремянку и не без некоторой дрожи в руках принялся вырезать из рамы полотна.
Конечно, с помощником мне было бы легче, к тому же перочинный нож - не самый удобный инструмент. Холсты рвались, мялись, трескавшаяся краска изредка осыпалась на пол. К концу операции я вспотел, испачкался и растерял свой недавний запал. Все же я подобрал весь мусор с пола и перетаскал его на первый этаж, к портативному утилизатору. Убрав на место стремянку, я выключил в зале свет, спустился в свой кабинет, позвонил Жессу и принялся составлять акт об уничтожении материальных ценностей.
Мэр, и, по совместительству, шериф прибыл через тридцать минут. Может, чуть больше - я не засекал время.
--
Ну, чего ты опять натворил? - спросил он, протягивая правую руку, а левой доставая платок.
--
Ничего особенного - смолол в порошок штук сорок картин, - ответил я, здороваясь.
--
В гроб ты меня вгонишь своими шутками, Заславский! - пробурчал Жесс, выдвигая стул, опускаясь на него и вытирая со лба пот. - Говори уж, чего звал!
Я поглядел на его багровую физиономию, толкнул по столу листок с актом и повернулся к кулеру, чтобы набрать стакан воды.
--
Да ты совсем сбрендил, Ян! - взревел Жистел, но я лишь дернул плечом, наблюдая за поднимающимися в пластиковом баке пузырями.
--
Ян! - снова крикнул Жесс.
--
Ну, что? - я поставил перед ним воду. - Выпей, успокойся!
Когда мэр в три глотка опорожнил стакан, я выложил на стол транзактор.
--
Что ты так разволновался? Забыл, что цена всем этим картинам - грош да маленько? Вот, я посчитал: семьдесят шесть ландов, сорок сантимов за всё. Ну, хорошо, плюс полдня работы Петерсена на репликаторе, если захочется их восстановить ... Это же копии, Жесс! Хорошие атомарные копии! Лицензии остались действительными, матрицы целы, в любой момент можно перевыпустить их снова.
--
Но зачем, Ян? - простонал Жесс. - Ты ведь уверял, что они абсолютно соответствуют оригиналам. Ты и относился к ним, как к оригиналам, черт тебя побери!
--
Ну, да! - невесело улыбнулся я. - За исключением микроскопической изотопной добавки, они точно соответствуют подлинникам - до последнего мазка или трещинки, до мельчайшего узелка на холсте. Но они как были, так и остались репродукциями. И всё, Жесс, я запрещаю тебе продолжать разговор на эту тему!
--
Что? Это ты мне, перец дряблый, запрещаешь говорить?
--
Жесс, - попытался отыграть я назад, поняв, что пережал со старым другом, - ты ведь был у Труффа?
--
Три дня подряд ходил...
--
И так и не понял, что именно тебя туда влечет?
--
Ну... - он снова, как и большинство из тех, кого я пытался расспрашивать, сделал неопределенный жест ладонью, будто вкручивал невидимую лампочку.
--
Не напрягайся, я сам подскажу! Ты ходил смотреть на настоящие вещи, подтверждающие существование известных тебе людей. На предметы-мостики между теми, кто был и ушел намного раньше, и тобой - живущим ныне. Они безыскусны, зато реальны. Лувровский оригинал Джоконды произвел бы на тебя еще большее впечатление - в силу пиетета перед его уникальностью и стоимостью. Но наша стопроцентная копия не вызовет и тени того эффекта. Она - машинная репродукция, к ней и отношение как к штамповке...
Жесс покачал головой.
--
Слишком мудрёно для меня! Да и хрен с тобой. Но дальше-то что собираешься делать? Мы ведь в музей чуть не миллион вложили!
--
Я оставил рамы, - ответил я. - Завтра свяжусь с родителями учеников и переговорю насчет рисунков. Думаю, что большинство согласится. Особенно, если речь зайдет о деньгах.
--
Ты собираешься скупать ребячью мазню?
Лицо Жесса представляло собой иллюстрацию к слову "изумление": рот открыт, глаза вытаращены, шляпа съехала на затылок. Я не смог удержаться от краткого хохотка.
--
Экспонаты Труффа обошлись ему в десятки и сотни тысяч ландов по той лишь причине, что приобретал он их ПОСЛЕ превращения бывших обладателей в знаменитостей. Я собираюсь сделать это ДО. И даже если нынешние мальчики и девочки не станут известными на всю Систему, у них будут дети, внуки и правнуки, а потомки всегда испытывают уважение к предкам. Я не собираюсь торговать предметами, но могу гарантировать постоянный интерес к экспонатам - уже с послезавтрашнего дня, когда полюбоваться на них придут родители юных авторов...
--
Кстати, - продолжил я после небольшой паузы, отведенной Жессу на осмысление сказанного, - у твоего Алекса есть пять деревянных масок-барельефов под названием "Эволюция". Отдашь за две сотни?
--
Тебе плохо? - тут же спросил Жистел.
--
Хорошо, две с половиной, - кивнул я. - Иначе приобретение муниципальным музеем поделок внука мэра начнет дурно пахнуть. И давай лучше обсудим, чем наша мэрия еще сможет мне помочь...
Пока я тоже, как недавно сам Жесс, мог только крутить ладонью, вкручивая невидимую лампочку. Мне еще предстояло найти слова, чтоб донести не только до него, до всех жителей Фронтира простую, в общем-то, мысль. О том, что инвестиции в людей - не абстрактное понятие. Что приобретение за деньги (хорошие деньги, между прочим!) первых ребячьих работ, едва-едва отмеченных проявлением таланта, есть наилучшее вложение капитала, есть вклад в будущее нашей колонии. Только при таком условии сами юные дарования поверят в свои силы, а такие отцы, как Геворкян, перестанут толкать их к работе на Комбинате за кусок хлеба. Им - и детям, и их родителям - сейчас нужно думать не о синице в руке в виде профессии или должности, а о журавле в небе - призвании. И тогда вместе мы победим. А уж потом пусть приходят всякие труффы, пользуются зрелыми плодами. Скупой платит дважды, верно? А Труфф пусть платит вдесятеро - он, как и большинство, не только жаден, но еще и осторожен и глуп.
В ящике стола у меня лежала литровая бутылка домашнего вина из черноплодной рябины. Двухлетней выдержки, крепкого, густого и сладкого. Неплохая смазка для долгого и трудного разговора, который нам с Жессом предстоял.
