Аннотация: Некое продолжение "Под траурным покровом". Жанр - псевдоистория.
--
Они уходят, - сказал Лотт. - Барон Финга-да-Тисс-и-Цервиг с двадцатью рыцарями, оруженосцами и пехотой. Всего - шестьдесят два человека.
--
К дьяволу! - ответил герцог в стенку, в которую смотрел уже часа два, лежа на боку. - Больше не беспокой меня из-за такой ерунды - я хочу отдохнуть...
Лотт поклонился ему в спину и вышел. Что еще он мог сделать, если сам Рутгоф-да Римма-и-Пальма не счел возможным вмешаться? Только одно - продолжать делать вид, что все идет по плану, а шум, создаваемый уходящим отрядом, является его неотъемлемой частью.
Лотт вышел из избы - на самом деле пристройки к мельнице - и окинул взглядом лагерь. Их с самого начала было мало: двести семьдесят шесть человек, включая полсотни самых крепких крестьян, вооруженных лишь косами, наскоро переделанными из полевых в боевые, да цепами. Если бы не сам герцог, надеяться было бы не на что, а так - четверо баронов дошли до самого монастыря Святого Туста. Немало, если вдуматься. Впрочем, сейчас баронов осталось трое.
Финга подошел один, даже без мальчонки, что всегда за ним таскался.
--
Пришел прощаться, Лотт!
--
Мог бы обойтись без этого.
--
Пошел ты к дьяволу!
--
Буквально минуту назад к нему же меня отправил сам герцог, - ответил Лотт. - Но торопиться нет нужды. А ты, я вижу, спешишь?
--
Да, - барон крутнул шеей, будто красный шарф, намотанный от самых глаз, вдруг стал ему тесен. - Тебя я не зову - мне просто хотелось объясниться...
--
Не трать время, - поморщился Лотт. Никогда он не испытывал особого уважения к этому полному, одышливому мужчине, примерному семьянину, как его характеризовали соседи, но никудышному воину. - От монастыря мы повернем на столицу и убедимся, что королева справится с ней без нас, а потом вернемся в замок. Так что жить тебе осталось с неделю - займись улаживанием своих дел, попрощайся с женой, детками...
--
Ты что?
Финга вслепую стал нашаривать рукоятку сабли, но Лотт, дождавшись, пока он вытащит ее из ножен наполовину, ухватил его руку и без всяких усилий задвинул оружие на место. В следующий момент он толкнул барона в грудь, заставив потерять равновесие и отступить на шаг.
--
Решил не ждать неделю? Что ж, если готов меня вызвать, можно покончить с делом прямо сейчас!
Лотт был уверен, что Финга не решится на поединок. Караван с его людьми был слишком далеко, шагах в трехстах от мельницы, и приближался к броду. Никто из оставшихся баронов за него не вступится - ни Лума-да-Сирда-и-Крана, ни его брат Ферез, ни, тем более, барон Клитгерд. Мальчишка, державший под уздцы двух верховых верблюдов, - вот все его воинство, которое можно выставить между собой и сотником.
--
Дурак! - сказал барон, жалобно скривившись и отступая еще на шаг. - Так очень уж веришь, что вы вернетесь? В монастыре пять сотен бойцов, за рвом, за стенами! Весь поход был с самого начала обречен на неудачу, и все из-за чего? Из-за того, что герцог доверился фанатичке Равенне, подняв руку на Волтрофа!
--
Проваливай! - сказал Лотт, не собираясь в двадцатый раз объяснять очевидное. - Если потребуется, герцог возьмет замок и одним своим отрядом, но измену тебе не простит - можешь быть уверен. Беги, если решишься. Беги из королевства через пролив, на Вильзардские острова, в Альтгард или Сарент, а то и еще подальше, в Хирию. Здесь тебя вздернут на воротах собственного замка, а там сможешь протянуть пару-тройку лет, прожив прихваченное с собой добро и закончив, как и все предатели, в нищете и отбросах. Это все, что могу посоветовать!
--
Дурак! - повторил барон. - Идиот! Вы все здесь законченные идиоты!
Он плюнул Лотту под ноги, но стоило тому шевельнуться, как Финга повернулся спиной и, придерживая нелепо болтающуюся у бедра саблю, затрусил к своим верблюдам. Попрощались.
Лотт обошел посты, проверил, задали ли корм животным. Против обыкновения, в лагере не было того лихорадочного оживления, что предшествовало всякой предстоящей стычке. Люди будто ждали чего-то, надвигающегося на них быстро и неотвратимо, но при этом не проявляли поспешности в поступках и разговоре, мало-помалу впадали в оцепенение. Их заторможенность всюду бросалась в глаза: здесь крестьяне, сидя на корточках возле костра, смотрят в затухающий огонь, там - сваренная похлебка исходит дразнящим паром, а краснолицый солдат все протирает и протирает свою деревянную миску, не решаясь взяться, наконец, за черпак. В баронских лагерях то же самое проявлялось бестолковым каким-то движением: люди, уподобившись щепкам, занесенным в речную заводь, медленно бродили от костра к костру и от шатра к шатру, окликивали друг друга, останавливались, заводили беседы. Лотту это совсем не нравилось.
Мецика он отыскал за мельницей, растопырившей черным крестом на фоне тускнеющего неба свои неподвижные крылья. Десятник дремал, привалившись спиной к теплым бревнам и подставив лицо последним лучам садящегося солнца. Шарф был развязан, пояс расстегнут, и лишь большая его рука, брошенная на лежащую поперек колен саблю, свидетельствовала о готовности к службе. Лотт присел рядом.
--
Мецик!
--
А? - он тут же открыл глаза.
--
Есть дело. Возьми пару своих ребят, из тех, что поглазастей, пошатайтесь у баронов!
--
А что такое?
--
Финга ушел.
--
С-сучий потрох!
Лотта не интересовало, что еще думает о бароне десятник, поэтому он просто хлопнул его по плечу, поднялся и отправился к герцогу.
Денщик уже накрывал на стол. Только увидев суповой горшок, нарезанный толстыми кусками хлеб и блюдо с мясом, сотник понял, до чего же проголодался.
Едва он закрыл за собой дверь, как герцог сел на лавке, спустив босые ноги на досчатый пол. Он сильно сдал за последний месяц: короткие штаны болтались вокруг тощих икр, узловатые пальцы рук плохо гнулись, и он привычно их разминал, теребя край рубахи.
--
Как там... снаружи? - спросил он.
--
Солнце садится, - ответил Лотт, стаскивая через голову сабельную перевязь.
--
Это хорошо...
Сотник помог ему подняться, и усадил герцога за стол, выдвинув табурет. Сам сел напротив, кивком отпустив денщика. Снял перчатки и разлил по мискам суп.
--
Завтра будет дождь, - сообщил Рутгоф, отхлебнув похлебки. - Кости просто разламываются.
--
Возможно, - согласился Лотт, хотя за целый день не видел на небе ни облачка.
--
Посты проверены?
--
Да.
--
После ужина призовешь баронов, я объясню им завтрашнее построение.
Лотт пожал плечами.
--
Конечно.
Герцог ел одной рукой. Зачерпывал ложкой суп, отхлебывал, клал ложку на расстеленную салфетку, отщипывал кусочек хлеба, закидывал его в рот. Левая рука была скрыта столешницей - скорее всего, лежала на колене.
--
Финга перед уходом заявил, что в монастыре собралось не меньше пяти сотен бойцов, - решился сотник нарушить непродолжительное молчание. - Думаю, что штурм будет трудным, и потери окажутся велики.
--
Откуда бы нашему барону стало известно о силах противника? - вяло поинтересовался Рутгоф, в очередной раз кладя ложку в постепенно расползающееся мокрое пятно. - Я не знаю, сколько там людей, ты тоже не знаешь, а славный Финга сумел-таки разузнать...
Сотнику пока нечего было ответить на это замечание, и он промолчал. Впрочем, герцог и не ждал от своего помощника слов.
--
Штурма не будет, - заметил он. - Ничего не будет. Они откроют ворота и пустят нас внутрь.
Лотт выжидательно смотрел на герцога. Уже много лет он находился рядом с этим человеком, но тот не терял способности удивлять.
--
Не понимаешь? - усмехнулся Рутгоф. - До монастыря полторы стадии. Мы - на холме, рядом с ведущей к нему дорогой. Дымы костров в ясную погоду, такую, как сегодня, видны издалека, и определить количество войск по ним труда не представляет труда даже для церковников. Имей они действительно преимущество в силах... Точнее, имей они желание и решимость отстаивать свою правоту силой, - поправился он, - лучше позиции не придумаешь. За нами река, у них - ровное поле, на котором так удобно разворачиваться. Короткий марш, хороший натиск - и дело сделано. И вместо этого тишина.
Лотт мог бы ему возразить, привести примеры из истории, да даже из собственной герцогской военной карьеры, когда выжидание и сковывание сил противника, действия на измор приводили к победе уверенней, нежели отважная атака в лоб. Но не стал. Быть может, Рутгоф знает еще что-то, что сотнику совсем неизвестно, возможно его опыт подсказывает ему наилучшую тактику действий на том уровне, который не поддается передаче словами, теряет свою убедительность в изложении.
Они закончили ужин (от мяса герцог отказался, сославшись на изжогу - лишь выпил кружку слабенького вина прошлогоднего урожая), и Лотт оставил его, отправившись к баронам.
Далеко отойти не удалось. Возле ворот его перехватил Мецик, подпнув сидевшего до того на корточках человечка, и заставив того подняться навстречу.
--
Вот, глядите, сотник! - Мецик довольно улыбался. - Уже уходящим взяли, на дороге. Вчистил, когда нас увидел, так, что и на верблюде не догонишь! Хорошо, у Сайко праща была...
Человечек был совсем неопределенный: в некрестьянской, но и в некупеческой одежде, серый весь какой-то, потный. С непокрытой головой - но, впрочем, колпак с него могли сорвать при поимке. Слегка помят: нижняя губа надорвана, ухо припухло. Но не испуган, напротив - в глазах его светилась наглость, круто замешанная на отчаянии. Такое выражение лица сотнику уже доводилось видеть - у бойцов, загнанных превосходящим противником в угол или прижатых к стене. В искаженных их улыбках, в белых пятнах на скулах и напряженных шеях безошибочно читалось: "Попробуйте, возьмите! Нам терять уже нечего, а вот кто из вас торопится в погребальный костер?"
--
Кто таков? - спросил Лотт.
--
Сотник Лотт, если не ошибаюсь? - в свою очередь сказал человечек.
Неправильно это. Нет у него сейчас права задавать вопросы. Поэтому сотник, не раздумывая, ткнул его кулаком в грудь - ровно настолько, чтобы не изувечить, но сбить с ног и заставить с минуту поваляться в пыли.
--
Повторяю вопрос: ты кто?
--
Артус Сирвано, - выдавил он, прокашлявшись, - старший счетовод братства Святого Туста.
--
Ясно. Из благородных?
--
Купеческого рода.
Мецик сообразил раньше, чем дошло до самого счетовода - от души пнул Артуса сапогом в бедро.
--
Так поднимись, коли с благородным разговариваешь!
Человечек кое-как поднялся. Наглости в его лице больше не было.
--
Что делаешь здесь, в лагере?
--
Случайно забрел, по неопытности, - ответил он, явно уже понимая, что несет чушь, и чушь эта очевидна не только ему самому, но и двум стоящим перед ним людям.
--
У меня мало времени, - поделился Лотт своей проблемой. - Сейчас пара моих ребят начнут тобой заниматься, а через час снова потолкуем. - Он посмотрел на Мецика, и тот понимающе кивнул. - Только знаешь, в пыточном искусстве они не мастера, так что не обессудь - могут и сломать пару лишних пальцев...
Сотник двинулся прочь, но счетовод рванулся следом.
--
Господин Лотт!
--
Да?
--
Можно сказать вам пару слов наедине?
--
Что, решился? Говори, но только быстро!
Они отошли еще на несколько шагов.
--
Будет лучше, если вы уговорите герцога Рутгофа увести отряд.
--
Чего ради?
--
Вы ничего не добьетесь со своими силами, а братии вовсе не нужно кровопролитие...
--
Кто говорит о кровопролитии? - деланно удивился Лотт. - И в мыслях такого нет! Герцог лишь хочет разъяснить вам вновь открывшиеся обстоятельства и объявить волю королевы. Не хочешь ли ты сказать, что у него нет на это права?
--
С ним не будут разговаривать!
--
М-да?
Человечек не ожидал последовавших действий, а Лотту он, честно говоря, надоел. Выброшенной вперед рукой он ухватил счетовода за горло, притиснув к доскам забора, и безжалостно сдавил.
--
Говори быстро, ты, тварь! С кем виделся в лагере, что ему сообщил, что от него разузнал. Быстро, пока кадык не вырвал!
Ему пришлось чуть разжать пальцы, иначе бы Артус задохнулся. Впрочем, и после того, как человечек смог дышать, его физиономия не сразу сменила багровый цвет на нормальный. Совсем его отпускать Лотт и не думал.
--
Ну!
--
Виделся с бароном Фингой и Клитгердом - больше ни с кем не успел.
--
И что?
--
Финга испугался, когда я сказал, как мне было велено братом Прадосом о пятистах воинах в стенах монастыря.
--
А сколько их на самом деле? - торопил Лотт счетовода.
--
Не знаю.
Сотник снова сжал пальцы, заставив его захрипеть.
--
Ты хорошо подумал?
--
Я, правда, не знаю!
Лотт дважды приложил его затылком о забор, выбив облачко пыли. Наверное, чересчур сильно, потому что глаза шпиона съехались к носу, и говорил он после этого пьяным, заплетающимся языком.
--
Я не военный. Мое дело книги учетные вести. Людей много собралось: и из монастыря Святого Каликоса братья есть, и из общины Бурмаха... Но брат Прадос приказал говорить именно о пяти сотнях, не меньше!
--
Что еще сказал Финге? Деньги сулил?
--
О деньгах не шел разговор. Все, что дали с собой, я Клитгерду отдал - всю снизку.
--
Взял Клитгерд?
--
Взял... - прохрипел счетовод, потому что Лотт снова его придушил.
Ну что ж, теперь ему кое-что стало ясно. Похоже, прав был герцог, говоря, что монастырские вовсе не расположены к боевым действиям. Не видели бы они в противном случае смысла в подсылке шпиона для подкупа баронов. Хотят, чтобы проблема рассосалась сама собой, с истаиванием герцогского воинства. По их представлениям, Рутгоф, и без того имеющий под своим началом меньше трех сотен людей, да еще потеряв из них половину, потеряет и всякий шанс на удачный штурм монастыря. Ибо с малыми силами идти на приступ укреплений, в которых засел вдвое больший отряд - явное безумие, а безумием Рутгоф-да-Римма-и-Палма не отличался.
--
Ладно, - сотник убрал от человечка руки, - поверю на слово.
--
Вы отпустите меня? - спросил он, растирая шею.
--
Катись прочь!
Мецик недоуменно взглянул на Лотта, зря прождав сигнала. На войне сотник ни секунды бы не раздумывал: нож подлецу под ключицу и вон его из памяти. Но сейчас не война - всего лишь выяснение внутренних отношений. Странный такой междусобойчик... И потому не стоит зря укорачивать чужие жизни.
Совещание началось через полчаса, когда солнце уже село, сумерки сгустили воздух, делая очертания предметов мягкими и размытыми, а голоса далекими и глухими. Они доносились снизу, от подножья холма - протяжные и почти похожие: "Урга, барон Клитгерд-да-Умма-и-Гайда!.. Лестер, барон Лума-да-Сирда-и-Крана!.. Буррик, барон Ферез-да-Кайда-и-Крана..." Крики, обойдя лагерь кругом, начинали новый цикл, и так должно продолжаться всю ночь, допуская лишь смену голосов сторожевых и звучание их имен.
К приходу баронов Лотт подготовился: расстелил на столе холст, высыпал на него горку мелкого чертежного песка, разровнял тонким слоем. Одетый в повседневное платье герцог следил за тонкой заостренной палочкой, которой наносились контуры монастыря, обозначались стены, ров, ворота главные и вспомогательные, внутренние угловые здания и центральная часовая башня. Замечаний он не делал, лишь засопел, когда сотник стал выставлять на песок деревянные фигурки верблюдов и пехотинцев четырьмя колоннами вдоль дороги. Лотту пришлось пояснить, что развертывание отрядов лучше начинать из маршевого построения - так баронам будет понятней.
Первым пришел Ферез.
--
Долгих лет! - поклонился он герцогу, получил ответный кивок, прошел к столу и внимательно рассмотрел схему. - Жаль, Финги нет, - обронил он.
--
Жаль, - согласился Рутгоф.
Барон снял перевязь, чтобы сабля не мешалась за спиной, сел, упер ножны в пол между ног и сложил ладони на рукоять. До появления своего двоюродного брата Лумы-да-Сирда, он не проронил больше ни слова, бездумно вглядываясь в колеблющееся пламя масляного светильника.
Клитгерд был, как всегда, эффектен.
--
Приветствую герцога Рутгофа! - с порога рявкнул он, а потом швырнул на середину комнаты тяжелую снизку монет.
Все вздрогнули от дробного грохота, но, похоже, именно этого и добивался барон.
--
Мне все больше нравится эта затея, - пробасил он, улыбаясь и потирая здоровенные свои руки в перчатках. - Еще и заварушка не началась, а первая добыча - вот она!
--
Что такое? - недовольно покосился Рутгоф на пол и жестом приказал Лотту поднять деньги. Тот охотно подчинился, испытав огромное облегчение. Клитгерд плохо образован и вообще - грубиян, но подозрения с себя он снял одним махом. Наверное, таким как он, недостаток ума в голове компенсирует интуиция, находящаяся, с точки зрения ученых, в массивной крестцовой кости.
Снизка была тяжелой - не меньше двух фунтов квадратных серебряных монет старинной чеканки с квадратными же пробоями, по сторонам которых выбиты имена основоположниц четырех королевских родов. Лотт протянул ее герцогу, но тот лишь коснулся серебра и отодвинул его в сторону.
--
Откуда улов? - спросил он.
--
Монастырские прислали лазутчика, пробовали меня подкупить, - ответил Клитгерд.
--
И как?
--
Успешно.
--
То есть, деньги ты взял? - уточнил зачем-то герцог, будто не видел их только что.
--
Конечно, - барон уже прошел, с шумом вытащил табурет из-под стола, уселся. - Воинская хитрость, - пояснил он. - Любой урон, который можно нанести врагу, снижает его способность к сопротивлению.
--
Ага. Сам додумался?
--
Сам, - ухмыльнулся Клитгерд.
--
И что взамен?
--
Обещал подумать... - пожал плечами барон.
--
Тогда я спокоен, - сказал Рутгоф. - Думать - тяжелая работа, так что можешь считать деньги честно заработанными. Верни серебро барону! - приказал он Лотту, и тот с радостью плюхнул снизку Клитгерду на колени.
--
Что ж, давайте приступим!
Около полуночи, когда приглашенные на совет покинули пристройку, со стола было убрано, а сам Рутгоф забрался под одеяло, Лотт осмелился задать вопрос, мучивший его последние часы.
--
Ваше высочество!
--
Да?
--
Почему вы так уверены, что Финга вернется? Я бы еще мог понять, если б вы просто так об этом говорили, но для него даже место в боевых порядках предусмотрено!
Лотт не видел лица Рутгофа (тот снова повернулся на левый бок, спиной к сотнику), но в голосе герцога явно послышалась усмешка.
--
Это как раз просто, мой мальчик... Ты сам бы мог вычислить его поведение, если б дал себе время над этим подумать. Скажи, Финга храбрец?
--
Нет, конечно, - ответил Лотт, не раздумывая. - По моему разумению, трус он самый обыкновенный, да и сам об этом знает, только ничего с собой поделать не может.
--
Точно, - согласился Рутгоф. - И вот попробуй влезть в его шкуру: сорвался с места, покинул укрепленный лагерь, откололся от других отрядов, отправившись на ночь глядя по неспокойной местности ... Легко ему сейчас?
--
Но ведь с его точки зрения, он избегает более серьезной опасности!
--
Э-э-э... - протянул герцог. - Для такого, как Финга, самая серьезная опасность - та, что здесь и сейчас. Будь иначе, он бы задумался об отдаленных своих перспективах...
--
Кое-что я ему обрисовал, - буркнул сотник, продолжая стелить себе постель на полу.
--
Не сомневаюсь. Тем хуже он себя сейчас должен чувствовать.
--
Не один же он, в конце концов, целый отряд у него. Двадцать рыцарей, десяток лучников, пехотинцы!
--
Эх, - снова вздохнул Рутгоф, на этот раз уже без всякой тени усмешки в голосе. - Молодой ты еще, мальчишка, можно сказать... - он осторожно повернулся на спину, пристроил поудобней беспокоившую его ногу, и дальше разговаривал с Лоттом, глядя в низкий темный потолок. - Я тоже раньше как-то не задумывался над этим - была жена, дети, двор, беспокойные соседи, из-за которых мне подчас чуть не по полгода приходилось не вылезать из седла и ночевать под открытым небом. Но чем дальше вела меня жизнь, тем меньше оставалось друзей вокруг, а со смертью жены пришлось осознать очевидную, если вдуматься, истину - человек всегда один...
--
Как это? - осторожно поинтересовался Лотт, уже улегшись полуодетым на тюфяк и натянув до груди толстый зимний плащ, заменявший в походе одеяло.
--
Ничто не может заставить тебя поступать против собственной воли и желания. Все это - необходимость, страх, долг, честь - пустые отговорки. В лучшем случае, лишь внешние факторы, которые стоит учитывать, принимая решение. Можно тысячу раз оправдаться, что тот или иной поступок ты совершил под давлением непреодолимых обстоятельств, но перед самим собой стоит остаться честным: сделано то-то или это, потому что это ТЫ так решил, ТЫ это допустил, ТЫ с этим согласился, выкрикнул или промолчал, обнажил оружие или оставил саблю в ножнах. Не нужно напускать туман из опостылевших мне за долгую жизнь фраз: "государственная необходимость", "долг перед семьей и детьми", "забота о нуждах населения" - весь этот треск не имеет смысла. Государство не имеет рта, чтобы отверзнуть его и внятно провозгласить свою волю. Сейчас от его имени говорит Равенна, и слава Богу, что она нашла в себе силы и мужество сказать, наконец: "Я этого хочу", "Я это требую". И уже ты или я, барон Финга или барон Клитгерд, услышав требование королевы, сами для себя определяем, согласны ли мы с позицией Равенны и поддержим ли мы ее.
--
А как же приказ? Если каждый вассал будет раздумывать, стоит ли выполнять требование сюзерена - до чего мы докатимся? Вся армия, да что армия - все государство строится на дисциплине и послушании, на том, что одни наделены правом думать и принимать решения, а другие обременены обязанностью подчиняться и выполнять. Вы сами себе противоречите, герцог!
--
Отнюдь, - тихо возразил Рутгоф. - Исполнение приказа есть всего лишь согласие с ним. Всегда. Даже если человек привык не задумываться, прежде чем исполнять - этим он уже согласился, что отдавший приказ является правым. И поэтому исполнитель преступных распоряжений наказывается отнюдь не как инструмент (что с него взять, с меча или топора?), но как истинный виновник. Не будешь же ты оправдывать члена банды, убившего по приказу главаря крестьянина, или спалившего его дом, или похитившего его детей, чтобы продать в рабство? Отчего же в других случаях мы склонны вспоминать "воинский долг" или "присягу сюзерену"? Обстоятельства и слова могут изменяться, милый мой Лотт, суть же остается неизменной!
Герцог замолчал, но сотник не сразу собрался с мыслями.
--
Правильно ли я понял, Ваша Светлость, что ответственность за любой поступок всегда лежит на его совершившем, вне зависимости от условий? Если, скажем, я, имея под командованием полусотню бойцов, столкнусь в чистом поле с тремя неприятельскими сотнями и сочту благоразумным, не ввязываясь в стычку, отступить - у меня не будет оправданий?
Герцог как-то жалобно, совсем по-стариковски закряхтел, присаживаясь на постели.
--
Где вода? Говорил же Михану приготовить мне воды на ночь!...
Пришлось и Лотту приподняться на локте, убедившись, что денщик вовсе не забыл приказания Рутгофа, и деревянный ковш стоит там, где ему и положено - рядом с изголовьем, на табурете, накрытом тканой салфеткой.
--
Справа вода, - подсказал он, и герцог, ухватив посудину за длинную ручку, надолго к нему припал.
--
Не придуривайся, Лотт, - заговорил он, снова улегшись. - Речь идет не об оправданиях и, уж тем более, не о степени вины. И мне приходилось отступать и уклоняться от сражений, и лгать приходилось, и отправлять людей на пытки или казнь. Чего-то из сделанного я уже стыжусь, чем-то продолжаю гордиться. Но говорить и даже думать, что "я был должен" или "был вынужден" - давно себе запретил. Это трусость, Лотт, - перекладывать ответственность за собственные поступки на внешние обстоятельства. Это уподобление Финге, у которого виноваты все, кроме него самого. В том, что пришлось уйти от герцога - виноват сам старый герцог, в том, что пришлось вернуться в лагерь - будет виновата ночь, и усталость, и упреки его рыцарей, и слишком долгий путь, и страх быть изгнанным, и опасение за малых своих детей... Причину он сыщет, будь уверен!
--
Да, наверное, - сказал Лотт, лишь бы что-нибудь сказать. Продолжать этот и без того затянувшийся за полночь разговор казалось ему совершенно не нужным. - Потушить свет?
--
Туши.
Сотник поднялся, но не успел склониться над лампой, как в дверь заскреблись.
--
Кого там нелегкая принесла?
--
Командир! - в избу боком, одним плечом, просунулся Мецик. - Наши сказали: барон Финга вернулся, заново шатры ставит!
Герцог тихонько засмеялся, когда Лотт, шепотом проклиная несносного барона, начал натягивать на босые ноги отсыревшие за долгий день сапоги.
--
Ты сильно на него не дави! - сказал ему Рутгоф уже в спину. - Завтра разберемся. Дело сделаем - и спокойно во всем разберемся!
Хорошо герцогу говорить: "спокойно"! А Лотту предстояло, задавив презрение и бешенство, идти инструктировать Фингу по поводу выбранной Его Светлостью тактики. И еще надлежало убедиться, что барон верно все понял, а то ведь будет путаться всю дорогу под ногами, внося сумятицу и неразбериху. Как не задался у сотника день с самого утра, так и продолжается. Хотя бы пару часов сна урвать до утра...
Людей подняли, едва небо на востоке посветлело. Как и обещал герцог, погода за ночь испортилась: над головой струились серые тучи, несущиеся к горизонту и сыплющие холодным мелким дождем. Седлаемые верблюды всхрапывали, тянулись друг к другу длинными губами, слизывали с чужой шерсти влагу. Воняло от них мокрой псиной и костровым дымом.
Лагерь не сворачивали - оставили кашеваров и десяток крестьян в помощь. Рыцари с оруженосцами зябко ежились, лучники от дождя прикрывали тетивы плащами, выстроенные колоннами пехотинцы переминались с ноги на ногу, изредка постукивая копьями по обитым просоленной кожей щитам, а герцог все тянул с командой выступать. Лишь когда издалека пробился сквозь дождь как сквозь мокрую вату звук большого монастырского гонга, сотник понял, что ждал Рутгоф именно этого - начала Утреннего Обещания. По вздернутой к небу и резко опущенной вперед руке пять неравных по длине и составу колонн начали свое движение.
Лотт не имел титула, и потому его место должно было находиться хотя бы в шаге позади герцога. Однако сегодня тот менее всего хотел соблюдать условности, нетерпеливым движением головы заставив подогнать серого сотниковского верблюда к своему белому и держаться с ним вровень, по левую руку. Не нужно было и оглядываться, чтобы ощутить недовольство остальных командиров этим маневром. Пришлось Лотту выкручиваться на ходу, в свою очередь подозвав двигающегося справа от Его Светлости штандартника и отдав ему свою пику. Только получив взамен тяжелое древко с большой деревянной ладонью на конце, он устранил несоответствие воинскому этикету.
Примерно за пятьсот шагов до монастыря герцог придержал верблюда, и без того идущего скучным шагом, привстал в седле и сделал отмашку в обе стороны. Его беззвучный приказ тут же был продублирован идущими позади трубачами. Снова тронувшись, колонны начали расходиться налево и направо, высвобождая нашей сотне пространство для разворота. Вскоре, почти без толкотни и криков десятников, все пять отрядов выстроились луком, с сильно отогнутыми назад флангами.
Они еще приблизились к монастырю. Теперь явственно различались не только центральная башня с подвешенным под верхушечным навесом медным гонгом, но и фигуры караульных на стенах, прекративших обход и наблюдавших за ними.
--
Ну что ж, Лотт, - сказал Рутгоф, едва строй после очередной команды замер и говор в его рядах стих, - ты готов?
--
Да, Ваша светлость.
--
Тогда шагом...
Они тронули верблюдов и дальше двинулись одни. Странное испытывал Лотт ощущение - будто, отчалив в лодке от своего родного и безопасного берега, медленно поплыл он к берегу чужому и неизвестному. С каждой мгновением все меньше оставалось невидимых нитей, связывающих его и герцога с оставшимися за спиной воинами, все меньше уверенности в благополучном окончании этого едва начавшегося дня.
И одновременно с этим отчаянием (даже не отчаянием, ибо это слово подразумевает переживание сильное, почти истерическое, а восприятие сотника было болезненно-стыло, вроде прикосновения к обмороженному уху или мурашек в затекшей ноге) он вдруг понял, о чем толковал ночью герцог. Вот это одиночество, которое ему было дано почувствовать лишь перед лицом почти неизбежной скорой смерти - оно на самом деле всегда с человеком. С любым, если только тот не полный идиот, пускающий слюни и гадящий в штаны. Потому что каждый оделенный разумом неизбежно сознает собственную уникальность и конечность. Нет на всей земле точно таких же людей, способных до мельчайших деталей похоже чувствовать и мыслить, радоваться или страдать. Облеченные плотью и кровью, зачастую некрасивые и еще чаще не слишком умные, люди отгорожены от мира и общества собственной кожей, а также множеством условностей, начиная с одежды и кончая разнообразными табу. Но если герцог подводил его к нехитрой мысли: все, что снаружи - снаружи, правила же для себя самого ты определяешь сам и сам берешь на себя всю за них ответственность, то есть и обратный вывод. Коль ты один, коль ты единственный в своем роде - не жди к себе благосклонности мира, ибо не пристало большому приспосабливаться к нуждам малого. Но и преисполнись при том гордости, потому что, пусть и несравним ты с миром в его сложности и мощи, однако, по меньшей мере, равен ему в свободе выбора и праве на поступок.
Они оказались уже в ста шагах от монастырских стен, в пределах досягаемости лучников, выглядывающих между зубцами. Никто из них не поднимал оружия, и сотник вдруг безоговорочно поверил словам Рутгофа, что ничего - рубки, штурма, крови и десятков смертей - не будет. Для них нет веских причин, ведь им нужно всего лишь встретиться и обсудить положение дел.
Герцог остановил верблюда, и Лотт тоже натянул поводья, подняв повыше штандарт и уперев для устойчивости его тяжелое мокрое древко в бедро. Они находились вдвоем под стенами, и, прозвучи сейчас на той стороне команда, от ливня десятков стрел было бы не скрыться. Но, может быть, именно поэтому команда и не прозвучала. Ведь они не могли представлять собой угрозы: два человека - слишком мало. Хотя двое - это целых один и один.