Слюсарев Анатолий Евгеньевич : другие произведения.

Инсбрукская волчица

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Отбывая каторгу, Ники знакомится с некой Анной Зигель, избежавшей смертной казни лишь благодаря несовершеннолетию. Проникнувшись доверием, Анна рассказывает сокамернице все подробности своей жизни, а также о мотивах своих чудовищных преступлений, потрясших весь Инсбрук.

Глава 1. Философия убийцы

   Наконец допотопная черная карета с узкими решетками вместо окон остановилась. Снаружи послышалась возня, дверца распахнулась, в глаза ударил солнечный свет, и я невольно зажмурилась. Последовала команда выходить, я поднялась с жесткой деревянной скамьи, спрыгнула на булыжную мостовую и огляделась.
   Тюремный двор окружала высокая кирпичная стена, по верху которой тянулась скрученная спиралью колючая проволока. По углам стены торчали четыре дозорные вышки, в которых стояли часовые с винтовками; с высоты они имели возможность видеть все передвижения по территории тюремного замка, и вряд ли на ней найдется укромный уголок, который бы они не контролировали. Должно быть, сверху все как на ладони: и главный корпус -- мрачное четырехэтажное здание с толстенными стенами, глубокие окна которого больше напоминали бойницы; и приземистые бараки, по-видимому, предназначенные для тех заключенных, которым не хватило места в главном здании.
   Обводя глазами двор, я остановила свой взгляд на тяжелых глухих воротах, их как раз в это время закрывал стражник в серой форме. Скрип ворот занозой вонзился в сердце: я в тюрьме, надолго, очень надолго.
   Только после того, как ворота были заперты, конвоир приказал мне протянуть руки, чтобы снять наручники. Наконец-то! Когда их надевали, я пыталась возражать, но пока один охранник защелкивал на мне браслеты, другой вскинул ружье с таким серьезным видом, будто сейчас пристрелит, и мне пришлось заткнуться. Избавившись от тяжести стальных оков, я с облегчением потрясла руками и стала потирать покрасневшие запястья.
   Затем те же конвойные проводили меня в главное здание. Я шла, будто во сне, и не слишком хорошо соображала, пока оформляли какие-то бумаги, потом выдавали мне тюремную одежду, вели до камеры...
   Шагая перед охранником по мрачным коридорам, я старалась смотреть только в пол, избегая встречаться взглядом с заключёнными, которые с любопытством пялились на меня из окошек своих камер.
   Я подняла глаза лишь после того, как за мной захлопнулась тяжелая обитая железом дверь.
   Камера показалась мне довольно просторной, может оттого, что в ней никого не было. По углам высились трёхъярусные нары, посередине стоял небольшой стол, вокруг него простые деревянные скамьи. Напротив двери, под высоким, забранным решёткой окном невозмутимо копошилась здоровенная серая крыса. По выкрашенным мерзкой темно-зеленой краской стенам шустро сновали рыжие тараканы, размером с ноготь, не меньше.
   "Прямо как дома", -- невесело усмехнулась я.
   Я подошла к нарам слева и только собралась расположиться, как из противоположного угла послышалось хрипение и кашель. От неожиданности я вздрогнула и оглянулась.Оказалось, что в камере я не одна, просто моя подруга по несчастью лежала на своих нарах так тихо, что поначалу я ее и не заметила. Перевернувшись на спину, женщина негромко выругалась по-немецки, а затем, уже по-венгерски, спросила:
   -- Эй, кто здесь?
   -- Я...
   Ђ Я?.. Хороший ответ, -- усмехнулась она, не поворачивая ко мне головы, так и пялясь в потолок. Ђ Ну и кто ты такая?
   -- Ну, я... -- отчего-то я оробела и запнулась, глядя на фигуру на нарах.
   Наконец моя сокамерница соизволила повернуться лицом ко мне и, подперев рукой голову, спросила:
   -- Новенькая, что ли?
   -- Да.
   -- Оно и видно! -- усмехнулась заключённая. - Ишь, какая Ђ гладкая, личико сытое... Ничего, посидишь здесь и через пару лет станешь такой же, как я.
   Женщина нервно расхохоталась. Смех у нее был неприятный, лающий.
   Отсмеявшись, она умолкла, и я смогла хорошо рассмотреть бедолагу.
   Ее белое, как бумага, изможденное лицо имело землистый оттенок, видимо, из-за недостатка света; над запавшими щеками выдавались довольно широкие скулы, а небольшие серые глаза казались застывшими и безжизненными, как у замороженной рыбы. Бледные губы были тонкими, причем нижняя челюсть немного выдавалась вперед, что придавало лицу угрюмое выражение. Прядь сальных волос, выбившаяся из-под серой тюремной косынки, прилипла ко лбу. На запястье левой руки намотана грязная повязка с бурыми пятнами крови; пальцы испещрены многочисленными ссадинами и шрамами. Она выглядела тощей до невозможности -- все косточки можно пересчитать. Мне казалось, что в камере не так уж холодно, однако женщина оставалась в арестантской куртке из грубого сукна, которая болталась на ней, как на вешалке. Растоптанные башмаки, валявшиеся под нарами, явно не соответствовали ей по размеру и скорее подошли бы взрослому мужчине, но, по-видимому, женщина привыкла к ним, как привыкла к решеткам на окнах, отсыревшим стенам, грязи, крысам, тараканам, паразитам и другим неприятным вещам, которые имеются в любой тюрьме.
   Два года, сказала она? Значит, эта женщина находится здесь ещё больше? Впрочем, она, скорее, не женщина, а девушка, просто выглядит старше своих лет. С первого взгляда мне показалось, что ей не меньше тридцати, но сейчас я поняла, что едва ли она старше меня.
   Интересно, кто она, как оказалась за этими толстыми стенами и за что попала сюда? Говорит таким тоном, будто не надеется выйти никогда... Что же такое она совершила? Должно быть, её вина посерьёзнее разбоя, за который меня приговорили к десяти годам тюрьмы с постоянными вывозами на тяжёлые работы. Хорошо хоть тюрьма в Дебрецене, не так далеко от дома. Может, и сумею пережить все эти годы -- ведь Эрик обещал часто навещать меня.
   Сокамерница продолжала лежать все в той же позе, уставившись неподвижным взглядом в какую-то точку над моей головой, и вдруг спросила своим хрипловатым голосом:
   -- Тебя как звать-то, новенькая?
   -- Ники. Ники Фенчи, -- с готовностью ответила я. -- А тебя?
   -- Анна, -- вздохнула сокамерница, -- Анна Зигель. Слыхала о такой?
   -- Нет, -- отчего-то смутилась я.
   -- Хм-м... А я-то думала, что моё имя раструбили на всю Австро-Венгрию... Тебя за что упекли?
   -- Разбой. Одного ювелира обокрала, на очень приличную сумму.
   Анна смерила меня взглядом, будто оценивая, и усмехнулась.
   -- Ха, ну ты даёшь! А я вот гриль кое из кого приготовила.
   -- Какой гриль? - не поняла я.
   -- Как какой? Люди-гриль, слыхала о таком блюде? Я их поджарила... Поджарила... -- Анна истерично захохотала, и все не могла остановиться, будто в припадке.
   Я смотрела, как она захлебывается от смеха, пока не сообразила:
   -- Так ты здесь за поджог?
   Анна вдруг прекратила смеяться, молча кивнула и проговорила с долей гордости:
   -- В один прекрасный день я сделала мир чище, зажарила людишек в своей гимназии! За это меня собирались казнить, представляешь?! Вот только шиш им! -- Анна потрясла грязным кулачком и по ее лицу скользнула злорадная ухмылка. Ђ Я тогда еще несовершеннолетняя была. Вот почему я здесь. Тебе который год?
   -- Двадцать один уже, -- тихо ответила я, -- на прошлой неделе исполнилось.
   -- Да мы ровесницы! -- будто обрадовалась Анна. -- А откуда ты?
   -- Вообще-то я из Залаэгерсега, а так -- из Будапешта.
   -- Повезло тебе, -- хмыкнув, покивала Анна, -- от дома совсем недалеко. А меня вот сначала потащили из Инсбрука в Вену, потом ещё чёрт знает в каких местах держали, пока, наконец, не довезли до Дебрецена. Поверь, это ещё не самое худшее место из тех, где ты могла бы провести свои юные годочки. И вообще, можешь считать, что тебе вдвойне повезло. Сегодня работать не заставят, только завтра погонят, прямо с утра.
   -- А ты почему не на работе?
   -- Тебя это так волнует? -- бледные губы Анны саркастически искривились, и вдруг она крикнула со злостью: Ђ Не твоё дело!
   Я пожала плечами.
   -- Конечно, не моё. Я просто спросила...
   Анна ничего не ответила, коротко вздохнула и внезапно поинтересовалась:
   -- Тебе передачи есть кому носить?
   -- Да, -- уверенно кивнула я. -- У меня есть братья и сёстры, они обещали, что не оставят меня.
   -- Будешь делиться? -- с плохо скрываемой жадностью спросила заключённая.
   -- Буду, -- спокойно ответила я.
   После этого Анна заметно повеселела, уже не выглядела такой унылой и осунувшейся. Она соскочила с нар и принялась расхаживать по камере, от окна до двери и обратно, насвистывая что-то себе под нос.
   А я наоборот, внезапно ощутила, что на меня наваливается жуткая усталость, реакция на то, что мне пришлось пережить за последнее время. Совсем недавно я понятия не имела, что меня ждет и вот теперь оказалась в страшной тюрьме, где мне предстоит провести много лет. Анна продолжала мерить шагами камеру, не обращая на меня внимания, поэтому я скинула башмаки и прилегла на нары.
   Когда закрыла глаза, реальность как будто отодвинулась от меня. С закрытыми глазами можно вообразить, что я у себя дома, а вовсе не в сырой камере за толстыми стенами мрачного тюремного замка; и не было ни ареста, ни пыток, ни суда, ни приговора, ни того злополучного аукциона... Я до сих пор не верила, что все это случилось со мной.
   Интересно, нашли ли они алмазы? Спросить об этом у Эрика я не решалась, ведь мои письма наверняка читают, и тогда ему несдобровать. А алмазы... Эти алмазы -- целое состояние! Сверкающие, огромные, размером чуть не с перепелиное яйцо. Одного такого наверняка хватит, чтобы жить припеваючи и не работать хоть до самой смерти! А вдруг полиция все-таки обнаружила тайник в моей квартире? Нет-нет! Об этом даже думать невозможно!
   Мои размышления прервал хрипловатый голос Анны:
   -- Ты здесь особо не раздевайся -- закусают.
   -- Кто закусает? -- не сразу поняла я.
   -- Клопы. Их тут знаешь сколько? У-у-у... Тысячи, а может и миллионы. Кровопийцы вонючие! Ну да ничего: поначалу, конечно, чесаться будешь, а потом привыкнешь.
   -- Спасибо за предупреждение, -- с плохо скрываемым сарказмом ответила я.
   Анна лишь пожала плечами и сообщила:
   -- Однажды я задумала очистить свою камеру от клопов, и очистила! А они меня за это в карцер упекли!
   -- Почему?
   -- Это когда я еще в следственной тюрьме сидела, Ђ с удовольствием человека, который слишком долго молчал, принялась рассказывать она, Ђ очень уж там клопов много было. Жирные, злющие, кусачие -- страсть! Ну я и придумала, как от них избавиться.Растеребила свой матрас, разбила лампу и... того... Он мигом загорелся... Светло стало, точно днём!
   Глаза Анны блеснули, она расхохоталась и долго не могла остановиться, все смеялась и приговаривала: "Поджарила их, поджарила!"
   Я смотрела на нее с невольным сочувствием. Может, она сумасшедшая?.. С трудом верилось, что передо мной самая опасная обитательница тюрьмы, на совести которой несколько человеческих жизней. Наверное, другие заключенные боятся попасть в одну камеру с Анной, но почему-то я совершенно не испытывала страха перед ней. А может, меня специально подселили к Анне, именно с тем, чтобы надавить на меня, узнать, где спрятаны алмазы? Ведь этого от меня добивались все время.
   В следственной тюрьме мне довелось перенести многое: меня пытали, избивали, порой не давали спать по ночам. Меня держали в какой-то тесной душной камере. В длину она была четыре шага, а в ширину всего два, и напоминала гроб, в котором меня специально похоронили заживо. Кормили всего один раз в сутки, таким мерзким варевом, от которого и свиньи бы отказались. Бывали дни, когда я впадала в отчаяние и всерьез сомневалась, что доживу до суда... Во время избиений на допросах полицейские сломали мне два ребра, я еле передвигалась, каждый вздох отдавался невыносимой болью в груди, но несмотря на это меня ежедневно таскали к следователю, а этот гад с черными буравящими глазками все задавал и задавал свой единственный вопрос: "Где алмазы?" Я всегда отличалась упрямством и не хотела отказываться от прекрасного будущего, которое ждет меня, когда я выйду из тюрьмы. Видя, что ему от меня ничего не добиться, следователь приходил в ярость, кивал своему подручному и на меня опять сыпались десятки ударов. От боли я теряла сознание и тогда меня опять водворяли в похожую на гроб камеру. То, что я вообще осталась жива после всего этого, иначе как чудом не назовёшь.
   Но теперь все позади. Я получила свой приговор и уже завтра меня погонят в каменоломню. Тоже, наверно, не сахар... Уж охранники проследят, чтобы я отпахала все двенадцать часов на этой адской работе. Только бы не надели кандалы на ноги...
   Будто подслушав мои мысли, Анна вдруг сказала:
   -- Если будешь вести себя как паинька, кандалы не наденут, -- с этими словами она присела на край моих нар и продолжила: -- Знаешь, что за народ в этой тюрьме? У-у... Тут о-очень много убийц. Кто сидит за одно убийство, кто -- за пять, а кто-то... -- Анна недобро усмехнулась: -- ... за сорок три.
   Я невольно вздрогнула. Сорок три?.. Вот эта худенькая девушка убила столько людей? Устроила поджог, поджарила, как она сама выразилась? Страшно представить! Но почему она это сделала? Наверное, неспроста? Мне хотелось узнать подробности, но спросить я не осмелилась, только, помолчав немного, поинтересовалась:
   -- И ты этим гордишься?
   -- Не то, чтобы горжусь, но... Жалеть-то уже поздно. Что сделано, то сделано! Знаешь, я давно уже не думаю об этом. А если начистоту -- то меня вообще никогда кошмары по ночам не мучили. Мне кажется, все эти разговоры о муках совести - полная ерунда и чушь. Чушь! Совесть -- страшная сказка для трусов, которые боятся понести ответственность за свои грехи. Трус, он ведь не раскаивается, а именно боится, что с него рано или поздно спросят... А я уже ответила. Перед людьми. А теперь осталось разве что перед дьяволом ответить, Ђ Анна понизила голос и добавила совсем тихо: Ђ но с ним мы вряд ли скоро свидимся... -- Затем она мотнула головой и продолжила, будто обращаясь не ко мне, а разговаривая сама с собой: -- В рай-то мне все равно не попасть! Я -- тварь земная, на небе не уживусь. Я могу сколько угодно каяться перед Богом, перед людьми Ђ а толку? Ведь все равно никто не поверит в искренность моих слов. Ну и не надо! Получается, что мне бесполезно и уже поздно каяться. Слишком поздно.
   Размышления Анны были прерваны лязганьем замка. Из коридора послышался голос дежурной заключённой:
   -- Обед!
   Анна вытащила из-под матраса железную кружку, развернула тряпицу, в которой оказалась ложка, и направилась к двери. Пренебрежительно глядя на дежурную, поинтересовалась:
   -- Что за отраву ты сегодня притащила?
   -- Рассольник, Ђ буркнула дежурная, ковшиком зачерпывая из чана и наливая в кружку Анны жидкое варево, в котором плавали какие-то зеленые лохмотья. Затем сунула ей несколько кусков хлеба.
   Беря кружку, Анна состроила недовольную физиономию:
   -- Фу! Эту гадость что, на бычьей моче варили?
   -- Я почём знаю?! -- огрызнулась дежурная. -- Думаешь, я там на кухне французские деликатесы жру?
   Анна продолжала возмущаться:
   -- А запах-то, запах!.. Ну прям как от бочки с керосином!
   Дежурная бросила на Анну хмурый взгляд.
   -- Кому уж, как не тебе различать такие запахи!.. Тебе, верно, везде керосин мерещится?
   Затем она посмотрела на меня и поторопила:
   - Эй ты, как там тебя? Давай, шевелись быстрее, мне ещё в других камерах людей кормить.
   Я подбежала к дежурной со своей кружкой и ложкой. Та молча налила мне супа, сунула хлеб, и через секунду дверь камеры вновь заперли. Анна уже пристроилась за столом и я уселась напротив нее. На мой вкус рассольник оказался не так уж плох, и никакого запаха керосина я не ощутила. После тех помоев, которыми меня потчевали в следственной тюрьме, его можно было назвать замечательным. И хлеб был достаточно свежим. Я, давно не видевшая ничего кроме заплесневелых корок, с жадностью отхватывала зубами огромные куски, и торопливо прихлебывала суп.
   Я опустошила свою кружку почти мгновенно, принялась за хлеб, и тут Анна предупредила:
   -- Крошки не бросай -- крысы заведутся.
   -- Крысы? -- рассмеялась я. Ђ По-моему, они тут уже есть...
   -- Станет больше, -- подмигнула сокамерница. -- Тут одну крыса уже покусала. Девчонку месяц лихорадило так, что еле передвигалась. А лечить ее особо никто не собирался. В общем... похоронили вчера. Забрать её было некому, поэтому закопали здесь, на заднем дворе. Видела?
   -- Там что, кладбище?
   -- Оно самое. От людей лишь таблички остались. Если некому похоронить по-человечески, то хоп -- и всё, закопали! Даже после смерти будешь гнить здесь. Я думаю, если похоронят в тюрьме, это куда страшней, чем на воле.
   -- Почему?
   -- Знаешь ведь, когда тело зарывают в земле, душа оживает. Если эти застенки не отпустят меня даже после смерти, моя душа не обретёт покоя. Я очень не хочу остаться здесь, когда умру. Думаю, по сравнению со стенами тюрьмы, котлы ада -- просто ерунда!
   -- Ты что, веришь в загробную жизнь?
   -- Конечно, -- рьяно кивнула Анна. -- Так бы хотелось, чтобы после того, как я гикнусь, моё тело кто-нибудь забрал. ... Но кто же это сделает? Родителей у меня нет. Они живы, но я для них давно не существую, да и они для меня тоже. Им легче думать, что у них нет дочери, чем принять то, что их дочь -- убийца. Хотя я и раньше их не слишком волновала, всю жизнь они были заняты собственными проблемами. Когда надо мной издевались в школе, им было всё равно. Знаешь, иногда я думала, что сиротой быть лучше, настолько одинокой себя чувствовала. По бумагам были родители, а на самом деле -- нет. Только дедушка. Пожалуй, единственный человек, который относился ко мне внимательно. Но дедушка умер, когда мне было девять лет, и я осталась сиротой при живых родителях. Представляешь, каково это?
   Я пожала плечами:
   -- Мои родители тоже умерли. Меня растили старшие братья и сестра
   -- Везёт, -- вздохнула Анна. -- У меня ни братьев, ни сестер.
   Далее она принялась рассуждать о загробной жизни, о людях, окружавших ее, и о том, чего ждать на том свете, и о том, что ждать на том свете, если оплакивать её будет некому. Похоже, выйти из тюрьмы Анна не надеялась. А еще она призналась, что уже пыталась покончить с собой, вскрыв вены осколком стекла, но тогда охранники подоспели. Мне стало понятно, что за повязка у неё на запястье.
   -- Кровь хлестала фонтаном!.. У-у-у, сколько её было... Кажется, весь тюфяк пропитался, на нары протекло... Сколько её тут было...
   Анна захохотала, как припадочная, приговаривая: "Кровь, кровь", и даже стучала кулаком по крышке стола.
   Неизвестно, сколько бы она билась в истерике, но тут за дверью камеры вырос надзиратель:
   -- Будешь так шуметь, Зигель -- отправлю в карцер!
   -- Отвали! -- злобно бросила Анна в его сторону.
   -- Ох, ну до чего ты мне надоела!
   -- А ты мне! -- буркнула Анна и, подождав, когда надзиратель удалится, проговорила презрительно:
   -- Фу-ты ну-ты, шумно ему показалось! Забыл, с кем имеет дело, молокосос!
   Я пожала плечами.
   -- А чего им тебя бояться, здесь, в тюрьме?
   -- Ага, только к ним сунешься Ђ сразу за наганы хватаются. Куда уж мне, несчастной каторжнице, с заточкой на них переть... -- с этими словами Анна ловко вытащила из рукава внушительную заточку и похвасталась: Ђ Крепкая, острая.Хочешь -- на охоту ходи, хочешь -- ружьё заряжай.
   -- Ты что, сама ее сделала? -- с интересом спросила я.
   -- А кто, по-твоему, -- с самодовольством ответила Анна. -- Погляди, что у меня еще есть!
   С этими словами она вытащила из-за пазухи духовое ружьё, которое соорудила из газет. А после достала из-под стелек своих непомерных башмаков несколько коротких деревянных стрел.
   Мне было интересно, успела ли она уже применить это оружие против кого-то? А может, оно ей было нужно, чтобы проверить "колючку", по ней иногда пускают электрический ток. Вдруг она готовит побег? Вполне может быть.
   -- Анна... -- все-таки решилась я спросить, Ђ, а как тогда все случилось?..
   Зигель вмиг изменилась в лице, мне даже показалось, что в её застывших глазах промелькнуло что-то живое. Я давно заметила, что люди замкнутые и необщительные остаются закрытыми до тех пор, пока не почувствуют к себе живой интерес со стороны. Может, Анна еще способна раскаяться в том, что сотворила? Из-за нее погибли сорок три человека.Она думает, что кое-кто из них это заслужил, но ведь там были и люди, ни в чем перед ней не виноватые?
   Тонкие бескровные губы Анны исказились в злой усмешке:
   -- Ты прямо как инспектор Дитрих, -- произнеся это имя, она даже поёжилась. -- Таким он казался вежливым, понимающим, прямо отец родной... Наверно, со мной он больше времени проводил, чем с собственной женой, --Анна вновь разразилась неприятным лающим смехом, и продолжала хохотать, пока на глазах не выступили слёзы. -- Но это он только казался добреньким, а глаза стальные... На подчиненных, бывало, как прикрикнет! Правда, остывал быстро. Вампир он, каких еще поискать! Он меня просто доконал...
   Я заметила, что у Анны дрожат руки. Дышала она прерывисто, видно, сильно разнервничалась.И тут я вспомнила, что она самая опасная обитательница тюрьмы, и в этот момент мне стало по-настоящему неуютно рядом с ней. А вдруг ночью она перережет мне горло? Кто знает, что там у неё на уме? Терять-то ей уже нечего: убьёт, и рука не дрогнет. Похоже, она вполне способна ударить ножом, иначе зачем бы показывала его мне? Должно быть, не зря ее боятся остальные каторжницы. Ненависть выжгла Анну изнутри, она законченный циник и не признает ничего человеческого.
   Я глядела на нее, и мне казалось, что передо мной волк. Волк в человеческом обличье. Вернее, волчица. Но, наверное, даже волки не поступают со своими жертвами так, как поступила Анна. Она говорила о своем поступке, как о чём-то незначительном. В ее голосе я ни разу не услышали ни капли раскаяния или сожаления. И все равно, мне ужасно хотелось узнать её историю. Ведь неспроста она стала такой? Ведь не могла она родиться зверем. Не могла! Вдруг, узнав, что довело ее до страшного преступления, я смогу её понять? Только вот как мне разговорить Зигель? С ней нельзя вести себя как с обычными людьми. Она не человек. Человек в ней сгорел той злополучной осенью.
   Похоже, она и сама это понимала. Так и сказала:
   -- Ятеперь не человек. Я -- зверь. Помню, было мне лет тринадцать. Бывало, сидят родители, чем-то своим заняты, а на меня никакого внимания. Ну, я и начинала себя калечить. Шилом так Ђ р-раз!
   Резким взмахом руки она показала, как резала сама себя шилом, и опять расхохоталась, как безумная.
   Я держалась из последних сил, мне казалось, еще чуть-чуть, и я сама сорвусь, и вот тогда уже сумасшедшая каторжница выместит на мне все свои обиды и страхи. Но тут Анна взяла фляжку, выпила воды, немного отдышалась и неожиданно успокоилась. Как ни в чем не бывало она достала из-под нар шахматную доску, узелок с фигурами и спросила:
   -- В шахматы играешь?
   -- Играю! -- быстро кивнула я.
   -- Это хорошо... Иной раз конвойные играли со мной, но они не всегда в хорошем настроении, считают, что прежде всего они надсмотрщики, а только потом -- люди.
   Анна сделала первый ход пешкой и спросила:
   -- А что, давно ты в шахматы играешь?
   -- Довольно давно, -- ответила я, сделав ход конём. -- Меня брат научил.
   Анна, взявшись за своего коня, проговорила:
   -- На первый взгляд шахматы -- занятие скучное, но... Они учат думать. А хорошо соображать не каждому дано! -- сделав ход, она нервно сглотнула.
   -- Тебе виднее, -- отозвалась я. Ђ Всё-таки для того, чтобы тщательно продумать поджог, да ещё потом две недели бегать от полиции, нужны о-го-го какие мозги!
   -- Ну да, меня ж по всему Тиролю искали, а потом и по всей Австрии, -- кивнула Зигель. -- Но я-то местные леса и горы знала, как свои пять пальцев -- я ведь часто там гуляла и каждую скалу, каждую тропинку изучила. Они-то всё по главным дорогам рыскали, а я залягу в кустах. Они прямо у меня перед носом идут и не замечают. Долго поймать не могли. Собаки, и те теряли след. Мне лес скрываться помогал, ну и горы, конечно. Один раз думала: все, конец! Ищейки окружили, уже на прицел меня взяли. И тут мне на счастье, оползень случился. Они про меня и забыли, дай бог самим выбраться. Я, как увидела, что они в панике, кинулась в другую сторону. Добежала до озера и поплыла. В воде ни одна собака не чует. Так что, Ники, если бежать, то через реки -- потом ищи-свищи!
   Прервав рассказ о побеге, Анна сделала очередной ход, а после опять пустилась рассуждать о жизни после смерти, и мне поневоле приходилось ее слушать.
   Первый день оставил у меня самые тягостные впечатления. Вечером, уже лежа на скомканном тюфяке, я размышляла о своей сокамернице. Если судить по монологам Анны, для неё самым страшным наказанием была не петля, а именно жизнь. Ведь она даже желала смерти, пыталась покончить с собой. Теперь эта рано повзрослевшая гимназистка смиренно ждала смерти, но ожидание естественной кончины было для нее тягостно, и похоже, она хотела бы забрать с собой на тот свет как можно больше людей.
   Анна призналась, что за нарушения дисциплины ей присудили трое суток изоляции. Послезавтра срок истекает, Анна присоединится на работах к остальным каторжницам, среди них буду и я.
   Судьба Анны казалась мне интересной, и я решила, что непременно разговорю ее. Она и правда, напоминала матёрую волчицу -- было видно, что слабость почует за версту. Постараюсь ее не провоцировать, и в то же время держать себя с достоинством, уверенно. Возможно, я даже сумею повторить успех того самого инспектора Дитриха, который вызвал Зигель на откровенность.

Глава 2. Аукцион

   Ночью я спала урывками. Мне всё время что-то мешало уснуть -- то писк крыс, то шаги конвойных, то невнятное бормотание Анны. Камера напоминала мне мою съёмную комнату в Будапеште, хотя её и комнатой можно было назвать с натяжкой, скорее, это был шкаф. Жила я почти на самом чердаке, и летом мне было невыносимо душно, а зимой очень холодно. Кашель и насморк стали моими неразлучными спутниками зимой и осенью, и если бы не поддержка братьев, часто помогающих мне лекарствами и пайком, я бы давно отдала Богу душу от чахотки. Сама же комната в длину и ширину была не больше пяти шагов, а потолок так низко стоял над головой, что любой человек ростом чуть повыше меня непременно ударился бы, выпрямившись во всю длину.
   Из мебели здесь были только ветхий стол, железный сундук и продавленный диван, из которого уже лезла вся набивка. На диване я и спала, укутавшись в старые рваные покрывала, стараясь особо не раздеваться, чтобы ночью не замёрзнуть. Старые светлые обои давно превратились в лохмотья и небрежно свисали со стен, демонстрируя щели и дыры, из которых постоянно лезли тараканы. Солнечные лучи проникали сюда крайне редко, оттого комната была особенно мрачной. Человек непривычный здесь бы точно удавился от тоски. Это была даже не клетка, а гроб. Самый настоящий гроб. Крысы казалось, только и ждали, когда я концы отдам, чтобы жадно обглодать меня и изгрызть всю мою одежду, которую я благоразумно прятала в сундук. Он был единственный защитник от крыс. Здесь лежало всё: свечи, мыло, спички, ботинки, парадная одежда, кое-какие украшения и съестные припасы. Эта мерзость чуяла запах съестного, но совладать с железом не могла. Как же мне порой хотелось запустить в эту могилу удава... Крыс бы он точно переловил.
   Всякий раз, подходя к крошечному окошку, я видела всю улицу, как на ладони. Я жила в районе, отдалённом от центра Будапешта, оттого народ здесь был нам под стать -- типичная городская беднота, едва сводящая концы с концами. Часто оборванные мальчишки в замызганных пиджаках ошивались у трамвайной остановки, надеясь получить подаяние от пассажиров. Через дорогу виднелась и ярмарка, и местный трактир, знаменитый на всю округу. Это был настоящий приют для моих сестёр по нужде, готовых отдать своё тело за гроши. Часто проститутки ошивались у входа в местный парк -- самое хлебное место для ловли клиентов. Я знала чуть ли не все места в Будапеште, где обитали женщины древнейшей профессии. Да, я была одной из них. Все мои братья давно были в курсе, чем я занимаюсь, но никогда ни от братьев, ни от Тимеи я не слышала ни слова упрёка. Золтан даже взялся решать возникающие проблемы.
   Он был матёрый налётчик, готовый без раздумий пустить в ход наган. Среди своих он слыл человеком дерзким и упорным, при этом он на словах стремился к справедливости, иногда даже примерял на себя маску эдакого Робин Гуда -- однажды во время очередного грабежа он подал хозяину дома капли для сердца, когда у того случился приступ, в другой раз он оставил часть добычи хозяевам, предварительно спросив, не последние ли это деньги. Он следил за собой, и его даже можно было принять за городского щёголя. Иной раз наденет сюртук, шляпу, начищенные до блеска туфли и, взяв с собой портфель, отправится куда-нибудь по делам. Чинная походка, добродушный взгляд светло-серых глаз мог запросто усыпить бдительность простого обывателя, и вряд ли кто мог подумать, что перед ним -- обыкновенный налётчик. Всё, что выдавало Золтана, это перебитый нос и небольшой шрам на щеке. Но для того, чтобы разгадать в нём преступника, надо было быть как минимум человеком наблюдательным, но люди редко когда обращают внимание на окружающих, если только у них на лбу не написано, кто они есть. А хоть бы и написано, кого это волнует?
   В ближайшие дни я собиралась наведаться домой, в Залаэгерсег. Тимея наверняка мне обрадуется, не говоря уже о братьях. Мы, Фенчи, всегда были друг за друга горой. Ходят слухи, что жулики готовы продать и купить родную мать, что не всегда так -- в отношении нашей семьи сказать такое вряд ли бы у кого язык повернулся. Взаимовыручка стала нашим кредо, как и многодетность -- Эрик рассказывал мне, что в семействе Фенчи никогда не бывало меньше четырёх детей. И, конечно, всех нас до одного объединял принцип "деньги не пахнут". Мало у кого была чистая биография. В родном Залаэгерсеге нас давно "взял на карандаш" инспектор Йодль. Он собрал на нас такое досье, что даже покойные родители не смогли бы рассказать больше. Можно сказать, Йодль держал нас железной клешнёй.
  
   Пасмурным октябрьским утром я, как обычно, проснулась рано -- часов в семь. Было ещё темно, и я зажгла керосинку. В комнате стало светлее и длинные тени упали на зеркало, где спокойно сидел жирный чёрный таракан. Он даже не пошевелился, когда я подошла к зеркалу, чтобы умыться. Я старалась быть чистоплотной, чтобы вши не завелись. Водопровода в моей квартире не было, и мне приходилось бегать за ней вниз. К счастью, во фляге было ещё достаточно, но почему-то эта вода воняла рыбой, аж прикасаться не хотелось. "Ну ничего, в конце концов, нормально помыться я могу и у Золтана, так?" -- подбадривала я себя, расчёсывая сбившиеся в колтуны волосы. Препротивное занятие. А всё-таки, накоплю я на собственный дом где-нибудь в деревне. Может ещё у нас всё наладится, и мне не придётся спать с кем-то за деньги. Несмотря на то, что я обслуживала только проверенных клиентов, ощущение тревоги никогда не покидали меня -- нередко проститутки гибнут от рук клиентов или посторонних людей по самым разным причинам, и, как правило, полиция расследует эти убийства "спустя рукава". Но на другой чаше весов всегда была жажда лёгких денег, и оттого я продолжала этим заниматься, хотя про себя и думала, что пора бы с этим завязывать.
   На улице, вроде, не холодно. Я накинула пальто и, осторожно спустившись вниз, вышла на улицу. В этот ранний час на улицах было довольно многолюдно, а у трамвайной остановки -- так настоящая толчея. Неудивительно -- все спешат на работу. Я стала осматриваться, выискивая глазами мальчишек-газетчиков. Я почти всех уже знала по именам, со многими успела сдружиться. Они охотно рассказывали мне о новостях, что могли бы меня заинтересовать, я же не забывала подкидывать им ещё мелочи. Как ни крути, ребёнка купить легко, он ведь ещё не знает цену деньгам, потому и прельщается горстке медяков. Тем временем, у ворот парка показался мальчишка, приветливо машущий мне рукой. Кажется, его звали Иштван. Я подошла к нему и заговорила:
   -- Ну, что нового?
   -- Ничего, что могло бы тебя так заинтересовать! -- отмахнулся мальчишка, протягивая мне газету. -- Толпа старых зануд съела половину Будапештских припасов на какой-то своей встрече. А ещё все сходят с ума из-за аукциона, где продают покрытый тайнами изумруд.
   -- Ну да! -- усмехнулась я, протягивая газетчику мелочь. -- Обычная стекляшка, сдаётся мне. Кстати, а где проходит этот аукцион?
   -- Да, тут написано, -- лениво ответил Иштван. -- Не могу сказать, извини.
   -- И не надо, -- улыбнулась я и ускорила шаг.
   Дома я внимательно изучила заметку и, вырезав себе на память листок, решила во что бы то ни стало попасть туда. Надо выглядеть как можно более элегантно, чтобы не выделяться из толпы собравшихся. Едва ли там будут обычные люди, рабочие с окраин. Если повезёт, я могу найти себе или брату удобную мишень. Надо сказать Золтану... Да, так я и сделаю. А пока надо присмотреть одежду поприличнее. Чёрт, ненавижу перебирать инвентарь! В следующий миг, наверное, соседи снизу оглохли от звуков передвигающихся сундуков и скрипящих половиц. Я рылась в пожитках, как крот на грядке. Нужное платье я нашла с большим трудом и, взяв его под мышку, закрыла сундук и направилась к Золтану, благо ключи от его квартиры у меня были. Его самого дома не оказалось, но наверняка он после обеда появится. Частенько он подрабатывал где-то на фабрике, иногда грузил мебель. Золтан за свою короткую жизнь сменил немало профессий, но бросать свой преступный промысел он и не собирался даже. Раз за разом он осваивал новые виды наживы, и всё дальше и дальше забирался в своих похождениях.
   Брат вернулся в третьем часу дня и немало удивился, когда застал меня за примеркой наряда.
   -- Ники, ты что тут делаешь?
   -- Да вот, собираюсь кое-куда... Скажи, от меня крысами не пахнет? -- от волнения я начала глотать и звуки, и целые слова.
   -- Да какая разница? Ты куда это срываешься, скажи мне?
   -- На аукцион, -- ответила я. -- Ты со мной пойдёшь. Знаешь, братец, там полным-полно людей, у которых наверняка есть, чем поделиться с нами, жителями будапештских трущоб. Если будем работать сообща, в барышах останемся.
   Золтан аж присвистнул, удивляясь моей инициативности. Он привык видеть меня созданием рефлексирующим, местами даже слабовольным, коими и являлись многие проститутки. Скольких ни спрашивала, многим опостылела такая работа, но отказаться от лёгких денег они были не в силах, не считая тех, кто готов был отдаться просто за ночлег.
   -- Смотри, веди себя подобающе, -- крикнула я Золтану, когда тот ушёл в ванную комнату. -- Ты ведь сегодня "цвет нации", а не чернь с окраин.
   Золтан спокойно отнёсся к такой колкости и продолжил готовиться. В скором времени мы оба выглядели наилучшим образом, как обычные зажиточные горожане.
   Я посмотрела на часы. Ага, сейчас половина пятого. До аукциона ещё час с гаком. Мы сверились с картой, и, определив маршрут, вышли.
   -- Осанку держи, Ники, осанку, -- подталкивал меня Золтан.
   Мы решили не ловить экипаж, а добраться своим ходом. Путь занимал чуть менее часа, и мы успели как раз в срок.
   Я заняла место где-то в средних рядах. Зал был переполнен. Люди довольно живо обсуждали этот самый изумруд, особенно связанную с ним легенду. Пока Золтан хищно оглядывал гостей аукциона, я безучастно смотрела вперёд. Рядом со мной сидели три шлюховатого вида дамочки с какими-то неприятными шавками. Вскоре занавес поднялся и, под всеобщие аплодисменты, за трибуну прошёл ведущий аукциона -- мужчина в очках. Произнеся довольно скучную приветственную речь, и объявив номер лота, она начала вдохновенно рассказывать историю этого изумруда. Вот, что я услышала:
   Этот изумруд принадлежал турецкому султану. Он был очень богат, имел обширные владения. У него было более трёх тысяч жён и наложниц. Подумать только! При этой цифре мои глаза чуть не полезли на лоб. Но это не главное -- ходили легенды, что камень заговоренный. Все, кто добывал его преступным путём, умирали, либо были прокляты. Тут рассказ внезапно кончился, и начались торги. Нет, я бы определённо не протянула даже стартовую цену лота. Но игра стоила свеч! Я решила обязательно выяснить больше об этом камне. А это придётся сидеть тут и ждать, пока закончатся торги. Долго ещё я сидела и скучала, выслушивая трескотню своих соседей по рядам. Мужик, сидящий сзади меня, буквально облокотился на моё кресло и всё время бормотал что-то невнятное. Дамочки же не упустили возможностей обсудить самого султана. А именно, сколько у него лет ушло бы на каждую жену и наложницу. Неужели они умели считать? Поразительно! А в это время болонка одной из них обнюхала меня целиком. Крыс что ли учуяла? Поди разберись. В конце концов, приставучая собака мне надоела, и я от души пнула её под бок. Та с визгом отлетела шагов на пять вправо. Внимание этих трёх особ тут же переключилось на собаку. Как они охали и ахали, осматривая её... Я чуть не взбесилась! А тем временем на сцене ведущий всё нудно перебирал цифры одна другой краше. Наконец, сказал, что на сегодня торги окончены. Всё переносится на завтрашний день.
   Зал постепенно пустел. Золтан всё время откровенно скучал, да делал какие-то наброски в свой блокнот. Когда я уже хотела сказать, что нам пора идти, он внезапно подкинул мне блестящую, как ему казалось, идею:
   -- Ники, ты же знаешь своё дело, верно? Почему бы тебе не... Э... Охмурить организатора торгов? Я слышал, этот ювелир слаб до женщин. А ты вроде и красивая, и способы все знаешь...
   Я остолбенела на миг и, оглядевшись, чтобы убедиться, что нас никто не подслушивает, я схватила Золтана за рукав и вывела из зала. Не хотелось в присутствии людей обсуждать какие-то планы.
   -- Тише говори, Золтан! -- сипло прошептала я. -- С ума сошёл -- на людях такое говорить?! Кроме того, я не собираюсь...
   -- Давай-давай, красавица, действуй. В конце концов, для тебя это будет хороший шанс покончить с опостылевшим занятием. Вот что, найди предлог, чтобы его разговорить и действуй. Наверняка он сам захочет затащить тебя в постель. Тут-то мы его и прищучим! Вот так: оп! -- Золтан резко поднял вверх указательный палец и замолк, ожидая моей реакции.
   В этот момент меня буквально ослепили блестящие перспективы -- всего-то и надо, что соблазнить падкого на женщин мужчину, и не отдаваться ему на ночь за деньги, а всего лишь на некоторое время нейтрализовать, да и обчистить его дом подчистую. Уж там-то наверняка есть, чем поживиться. Добычу я уже числила на своём счету, поэтому и решила, что завтра, после окончания торгов, непременно попробую разговорить нашу будущую жертву
  

Глава 3. Клиент созрел

   Как поймать организатора выставки? Есть ли у него слабые места? Этот вопрос мучил меня всю ночь, и я не могла уснуть. Я знала, что делю шкуру не убитого медведя, но азарт овладел мной полностью. Я не могла думать ни о чём другом, кроме предстоящего обогащения. Это шанс для меня и моей семьи выбраться из той ямы, где мы пребывали долгие годы. Наш отец умер во время очередной каторги в девяносто восьмом году, когда Барнабасу, младшему в нашем семействе, едва исполнилось три года. Тогда же закончилось детство и у Тимеи - поскольку мать часто болела, наша старшая сестра ухаживала за остальными. Я тогда очень была привязана к Тимее и в девять лет я больше всего на свете желала, чтобы сестра чаще улыбалась. Она крутилась, как белка в колесе, разрываясь между учёбой, работой и семьёй. В девятьсот пятом умерла и наша мать. С тех пор у нас снова всё пошло под откос - Золтан, уехав в Будапешт, быстро свернул на кривую, и к двадцати трём годам успел год провести на каторге. Но на пользу это не пошло, и после отсидки он постигал всё новые и новые грани преступной жизни. Легко понять состояние Тимеи, неудивительно, что она стала дёрганой и нервной. Однако, как у неё стали подрастать собственные сыновья, она стала немного более уравновешенной - во всяком случае, нервные срывы случались у неё значительно реже. Похоже, наша старшая сестра решила, что раз уж братья выросли непутёвыми, то хоть собственных сыновей сможет правильно воспитать.
   - Ники, подъём! - Золтан усиленно расталкивал меня поутру, едва стало светло.
   - Ты на часы смотрел? - хмуро поинтересовалась я.
   Он не ответил, лишь достал папироску и закурил. Так продолжалось минуты три, пока я выискивала, в чём бы сегодня пойти на аукцион.
   Для осуществления плана, возникшего в голове у Золтана, следовало одеться поярче. Любая девушка нашей профессии знает, что броская одежда привлекает клиентов. Мне нравилось голубое платье с глубоким вырезом и мелкими рюшами по лифу, но когда я достала его из глубин своего сундука, Золтан отрицательно покачал головой:
   -- Не пойдёт: посмотри, у него подол обтрепался. Дамы такие платья не носят, они отдают их своим горничным. Может, к тебе оно попало как раз таким образом?
   -- Не мели ерунды, ты же знаешь, я никогда горничной не была, -- буркнула я в ответ.
   -- Это точно. Что за радость получать деньги раз в неделю, когда можно зарабатывать каждый день? -- подмигнул Золтан и рассмеялся.
   Брата моё ремесло нисколько не смущало. Он прекрасно знал, что девушке из трущоб трудно устроиться на приличное место, и уж точно лучше иметь кусок хлеба ежедневно, чем голодать, изображая из себя святую невинность.
   Когда я показала ему лиловое шелковое платье с отделкой из черного гипюра, брат одобрительно кивнул. Вкусу записного модника можно было доверять.
   Прихватив с собой платье и некоторые дамские принадлежности, я вместе с Золтаном отправились к нему на квартиру.
  
   -- Сегодня ты сядешь в первом ряду, -- наставлял по дороге брат. -- Надо, чтобы организатор заметил тебя еще во время аукциона. Ты видела этого Гитца? Лощеный тип. Вот бы мне такой костюм! Материал гладкий, шелковистый... И рожа у этого типа сытая, гладкая -- прямо восковой манекен из музея. Вчера, когда мужчина, ведущий торги, рассказывал байки про турецкого султана с гаремом и наложницами, среди мужчин шептались, что владелец аукциона не хуже этого султана: женщин меняет, как перчатки. Так что, Ники, у тебя всего один шанс. Вряд ли он захочет встретиться с тобой во второй раз.
   Слова Золтана немного расстроили меня, в душу закрались сомнения: если Гитц настолько опытный донжуан, сумею ли я обмануть его? А вдруг он поймет, что я обычная уличная девка, и раскусит, в чём дело? Но тут я вспомнила об огромном изумруде, о других драгоценностях, которые могут храниться в доме аукциониста, и поклялась себе, что сделаю все возможное и невозможное, лишь бы стать богатой, иметь собственный дом, вырваться наконец из трущоб и из ненавистной комнаты-шкафа. Имея деньги, я сразу покончу со своей позорной профессией. Может, после этого я выйду замуж и стану уважаемой дамой... Но сегодня, пока я еще не важная дама, мне следует хотя бы походить на неё.
   Золтан рассказал, отчего заявился ко мне ни свет, ни заря. Оказывается, он провел вечер неподалеку от здания, где проходил аукцион. Выпивая в кабачке, который располагается на той же улице, он кое-что выведал у местной публики об аукционисте; в частности, то, что квартира Гитца располагается по соседству, на задах аукциона, в доме, выходящем фасадом на другую, менее оживленную улицу. Жена одного из собутыльников Золтана прибирает в той квартире, таким образом брат узнал, что аукционист холост, живет один, часто приводит к себе женщин, а прислуга у него приходящая.
   -- Лучше и не придумаешь, -- возбуждённо говорил брат, -- ты знаешь, свидетели -- это всегда лишняя головная боль. Этот тип проболтался, что квартира шикарная, там разного добра навалом, а еще в спальне имеется сейф, где хранятся главные ценности. Твоя задача -- очаровать Гитца и сделать так, чтобы он пригласил тебя в гости. Наверняка там он предложит выпить -- на этот случай надо запастись сонным порошком, -- Золтан порылся в карманах пиджака и протянул мне заветный пузырёк. -- В аптеке такое отпускается только по рецепту, -- комментировал он. -- Но стоило мне немножко доплатить, провизор мигом стал добрее и сговорчивее. Снотворное нам и самим пригодится.
   -- Ты думаешь, мне сегодня же удастся попасть к нему в дом?
   -- Было бы здорово, чёрт побери! Но боюсь, что сразу так не получится. Ты должна разыгрывать даму, а дамы в первый день не соглашаются на любовное свидание. Смотри, не проколись!
  
   Пожалуй, сложнее всего мне будет изображать недоступность. Попробуй-ка смотреть высокомерно на мужчин, когда привыкла вести себя совсем иначе.
   После завтрака, когда Золтан ушёл по делам, я, умывшись и нарядившись в принесенное с собой платье часа два строила рожи перед зеркалом, то строго сдвигая брови, то высокомерно приподнимая их. Я репетировала, как вести себя с Гитцем. Обращаясь к своему отражению, я жеманно лепетала: "Благодарю вас, господин Гитц, вы очень милы", или: "Нет-нет, я не могу принять ваше предложение, это неприлично!"
   Наверное, со стороны это потешно выглядело, но на самом деле выбрать манеру поведения было самым важным.
   Мы явились в аукционный зал за пять минут до начала торгов, и хорошо, что не позже -- в первом ряду осталось всего одно место. Больше часа я пожирала глазами Гитца: он сидел в глубине сцены, позади трибуны, за которой выкрикивал достоинства лотов ведущий. Владелец аукционного зала был полноватым, среднего роста мужчиной лет сорока с небольшим. Он выглядел невозмутимым и сдержанным, но все равно не мог не заметить меня, и несколько раз останавливал на мне свой взгляд.
   После аукциона я направилась к нему и задала вопрос о вчерашнем фантастическом изумруде. Оказалось, что камень уже продали.
   -- Кому же? -- спросила я.
   -- Это конфиденциальная информация, фрау, -- ответил аукционист и оценивающе оглядел мою фигуру, остановившись глазами на вырезе декольте. -- Простите, я не знаю вашего имени...
   Я назвалась Магдой Петеши, и задала еще пару вопросов об аукционе и выставляемых лотах. Гитц вежливо отвечал, затем галантно подхватил меня под ручку и предложил:
   -- Если вам, госпожа Петеши, интересно поговорить о драгоценностях, мы могли бы продолжить беседу в каком-нибудь ресторане.
   Я сделала вид, что сомневаюсь, стоит ли соглашаться, а потом кивнула.
   В наемной карете мы поехали в один из ресторанов в центре города. Прежде мне никогда не доводилось есть в такой шикарной обстановке: кругом бархат, золото, зеркала... Признаюсь, я немного оробела. А когда подскочивший официант стал предлагать блюда, сыпя французскими названиями, впору было кричать: "Караул!" От вкусных ароматов, плывущих по залу, подводило живот, ведь кроме кружки чая с куском хлеба у меня во рту не было... Нацепив на лицо улыбку, я сказала Гитцу, что не слишком хочу есть и полностью полагаюсь на его вкус.
   Пока ожидали заказа, Гитц завел светскую беседу -- это оказалось для меня тяжким испытанием. Он говорил о театральных премьерах, спрашивал моего мнения, а мне ничего не оставалось, как только кивать с умным видом и повторять вслед за ним, что такая-то певица просто великолепна, а тенор -- ну просто никуда не годится. Чтобы соскользнуть с незнакомой темы, я перевела разговор на турецкого султана, владельца баснословного изумруда и огромного гарема.
   -- Жаль, что сегодня мне не удалось вновь увидеть этот замечательный камень. Вчера, издалека, я плохо рассмотрела его.
   -- Да, камень поразительный и по размерам, и по искусству огранки. Вам нравятся изумруды?
   Я кивнула.
   -- У меня имеется очень красивый браслет с изумрудами. Камни чистые, тонкая ювелирная работа... Вы обязательно должны его посмотреть!
   -- Хотелось бы. А у султана и правда, была тысяча жен?
   -- Во всяком случае количество наложниц не поддавалось исчислению. И я его понимаю, -- с намеком проговорил Гитц, и на его лоснящейся физиономии появилась плотоядная улыбка, -- хранить верность одной женщине -- это такая скука...
   -- Да уж наверно, так оно и есть, -- не подумав, ляпнула я, -- а то бы девушки на улицах все остались без работы. И куда им тогда, бедным, податься?
   Мой собеседник опешил и замер, невольно приоткрыв рот. Я поняла, что выдала себя, и лихорадочно принялась соображать, как поправить положение. Хорошо, что к столику вернулся официант с подносом. Пока он уставлял стол блюдами, я нашлась, как объяснить вырвавшуюся реплику в защиту "ночных бабочек".
   -- Дело в том, что я занимаюсь благотворительностью в обществе "Кающейся Магдалины". Знаете, что поразительно: ни одна из этих несчастных не занимается своим ремеслом из любви к разврату, всех их толкает на панель нужда. С нашей помощью некоторые из девушек уже вернулись на путь добродетели. Лучше работать горничной и раз в неделю получать честно заработанные деньги, чем ежедневно торговать своим телом, не правда ли?
   Вот как ловко я перевернула слова Золтана!
   Похоже, Гитц вполне удовлетворился объяснением. Мы приступили к трапезе. Несмотря на голод, я старалась не спешить, ела аккуратно, будто нехотя. Красное вино, которое заказал кавалер, тоже пила по чуть-чуть, боясь захмелеть некстати.
   Насытившись и откинувшись на спинку кресла, Гитц оценивающе посмотрел мне в лицо, и сказал:
   -- Так выходит, вы, Магда -- ханжа? Глядя на вас, в жизни бы не подумал!
   Не зная, что ответить, я вопросительно приподняла брови. Слово было мне незнакомо, но судя по интонации, быть ханжой не слишком похвально.
   -- Я имею в виду ваш вид благотворительной деятельности. Неужели вы, такая молодая и красивая женщина, отрицаете радости плоти? Или вы допускаете их только после церковного благословения?
   Ах, вот он о чем, старый развратник! Состроив серьезную мину, я ответила:
   -- Я осуждаю ремесло несчастных "магдалин", но вовсе не исключаю плотскую любовь -- по взаимному влечению, само собой.
   -- А если я скажу, что испытываю такое влечение в данный момент? -- понизив голос и пытаясь гипнотизировать меня своими прозрачными голубыми глазами спросил Гитц.
   Короче, беседа перешла в нужное русло. Он активно соблазнял меня, а я, постреливая глазками, изображала то смущение, то восторг от его комплиментов. К моменту, когда мы выходили из ресторана, "клиент" уговаривал меня поехать к нему на квартиру, но я делала вид, что колеблюсь. Лишь увидев на той стороне улицы Золтана, который подал условный знак, что все подготовил, я дала согласие.
   Гитц уже порядком нагрузился, и вряд ли хотел еще пить, но я, оказавшись в его спальне, опять изобразила нерешительность и сказала, что мне необходимо выпить, чтобы расслабиться. Пока Гитц ходил в столовую за вином и бокалами, я достала припасенное снадобье. Потом еще раз выставила его, соврав, что стесняюсь при нем раздеваться. Когда он вернулся, я лежала в кровати со своим бокалом в руке, а ему пришлось взять второй, в котором я растворила снотворное. Мы выпили, и тут мне пришло в голову облегчить работу Золтану. Бог знает, что за сейф у Гитца, вдруг брат не сумеет с ним справиться? Он ведь не настоящий медвежатник.
   -- Вы говорили о каком-то браслете с изумрудами, хотелось бы посмотреть на него, -- я надеялась, что Гитц согласится и откроет сейф прежде, чем подействует снотворное.
   Так и произошло.
   -- Да, дорогая, это вещь удивительной красоты! Сейчас я покажу...
   Он отодвинул в сторону картину, висевшую прямо напротив кровати -- на ней была изображена обнажённая женщина, лежащая среди шелков и парчи, -- и, поколдовав над замком, открыл небольшой сейф, вделанный прямо в стену.
   -- Вот этот браслет.
   В бархатном футляре на белом шелке лежало настоящее произведение искусства: витиеватый золотой браслет с зелеными камнями в обрамлении искрящихся бриллиантов.
   -- Какая прелесть! -- охнула я, и это были первые искренние мои слова за весь вечер. -- Наверно, браслет очень дорогой?
   -- Самое дорогое я храню в глубине сейфа, -- медленно проговорил Гитц, берясь за лоб.
   Должно быть, снотворное начинало действовать, но он-то этого не знал, потянулся в глубь сейфа, достал оттуда бархатный мешочек и... рухнул навзничь.
   Он еще что-то успел пробормотать, когда я вскочила с кровати и склонилась над ним, но почти сразу отключился.
   Осторожно вытащив зажатый в его руке мешочек, я распустила завязку и заглянула внутрь. Свет лампы отразился тысячей разноцветных огней. В мешочке оказались бриллианты, множество крупных, прекрасно ограненных камней!
   Я задрожала от радости, захотелось высыпать их, пересчитать, полюбоваться, но я взяла себя в руки. Где-то за окном, на тихой темной улице Золтан ожидал моего сигнала.
   Я уже сообразила, что окна квартиры выходят на другую сторону, значит, мне следует как можно скорее одеться и по лестнице подняться на чердак. Там я посвечу лампой из окна, а после спущусь вниз и открою брату дверь.
   Не прошло и пяти минут, как Золтан с двумя пустыми мешками под мышкой проскользнул в квартиру аукционщика.
   -- Молодец, Ники! Ты вышла из ресторана такая важная, надменная, что я думал и не взглянешь в мою сторону. Хорошо, что я успел договориться и взять повозку на сегодняшнюю ночь. К чему тянуть, если мужчина клюнул с первого раза, ведь так? -- подмигнул он. -- Он спит?
   -- Конечно. И можешь сказать мне спасибо, тебе не придется взламывать сейф, я об этом позаботилась.
   -- Неужто сама взломала? -- выкатил глаза брат.
   -- Нет, догадалась сделать так, чтобы он его открыл собственными руками. Так что даже если сыщики не врут, что преступника можно найти по отпечаткам пальцев, то твоих отпечатков на сейфе не будет, и моих тоже.
   -- Ну ты и ловкачка, Ники! Нам с тобой надо на пару работать...
   -- Не хочу я с тобой работать. Того, что сегодня здесь возьмем, нам должно хватить до конца жизни. Главное -- не попасться!
   В тот момент я думала, что не оставлю ни одного следа полиции -- как я ошибалась! Но главные улики, камни, они все равно не смогли найти.
   Прежде всего Золтан прошел в спальню. Гитц валялся все там же, на полу под самым сейфом. На всякий случай брат связал ему руки и ноги веревкой, которая была припасена у него в кармане. И только после этого он занялся содержимым сейфа. Мы нашли крупную сумму наличными, коробочку с античными монетами и несколько футляров с красивыми перстнями и серьгами. Возможно, все это должно было выставляться на аукционе, а может, эти ценности принадлежали самому Гитцу? Впрочем, нас это не волновало. Я протянула брату футляр с браслетом, а мешочек с бриллиантами не показала, решила придержать его для себя. Уж очень мне хотелось начать нормальную жизнь, а Золтан вряд ли расстанется со своими привычками. Даже получив огромный куш, он не откажется от воровства и грабежей.
   Обрадовавшись столь крупной добыче, брат оглядел спальню, прихватил часы с каминной полки, еще какую-то серебряную безделушку, и отправился поглядеть, чем еще можно поживиться в этой богатой квартире.
   Я пошла следом за ним. Вскоре в мешок Золтана отправились серебряный чайник и сахарница, позолоченные серебряные вилки, ложки, два массивных серебряных блюда, еще кое-что из посуды. Я нашла на полке у зеркала в гостиной золотой портсигар и щетку для волос с серебряной ручкой.
   Когда мешки оказались порядком наполнены, Золтан методично связал их и перекинул через плечо.
   -- Пошли?
   -- Нет, -- покачала я головой. -- Лучше нам уходить поодиночке. Ступай, а я выйду минут через пять.
   Брат покинул квартиру, а я, вспомнив о золотых часах на толстой цепочке, которые Гитц держал в кармане жилета, вернулась в спальню. Связанный аукционщик лежал на полу ничком, продолжая крепко спать, слегка посапывая. Я быстро сняла с него часы и огляделась. Следовало привести все в порядок, чтобы не оставлять следов. Через носовой платок я прикрыла дверцу сейфа, задвинула на место картину. Я понятия не имела, как действует это снотворное. Может, очнувшийся аукционщик не сразу вспомнит, что открывал передо мной сейф? Потом я взяла свой бокал и ополоснула его под краном на кухне.
   Еще раз оглядевшись в спальне, на всякий случай протерев платком дверные ручки, я осторожно выскользнула из квартиры и быстро пошла по ночной улице в сторону своего дома.
   Хорошо, что я живу так далеко. Полиции вряд ли придет в голову искать преступников в другом конце города.
  

***

  
   Действительно, вышли на меня только спустя некоторое время. Гитц, придя в себя, не сразу очухался, к тому же, ему частично отшибло память, и первоначальные показания от него были весьма скудными. Но главное, моё лицо, он запомнил, и хотя вскоре от нервного перенапряжения он умер, у следствия на руках появились мои приметы (рисованный портрет), а также известие о том пресловутом обществе. Я ведь не от балды про него рассказала -- такое действительно существовало. К несчастью, там состояли некоторые мои товарки по профессии. Расспросы, в итоге, вывели полицию на некую Аниту из Залаэгерсега. Имя было вымышленное, но зацепка с городом, в итоге, стоила мне свободы. Мои приметы отослали в родной город, и инспектор Йодль узнал лицо на портрете. С его слов, женщина на нём "как будто похожа" на Тимею Баллак (урождённую Фенчи), но её подозревать нет никаких оснований -- женщина приличная, честная, к тому же редко куда выезжала за последние два года. А вот если её сестра, то есть я... С тех пор мой арест стал лишь вопросом времени. Полиция быстро поняла, что Анита из Залаэгерсега и Николетт Фенчи - одно и то же лицо. Как ни странно, я была готова к подобному развитию событий. Но я никого не выдала, мало того, я не сказала никому из братьев о драгоценных камнях, опасаясь, что они могут меня выдать. Я молчала, и ни на следствии, ни на суде, так и не призналась в том, куда же я спрятала всё краденое. Я будто смирилась со своей судьбой. В конце концов, я ради семьи на всё это пошла. Я считала своим долгом спасти прозябающих в нищете братьев. А ведь я вполне искренне верила, что Виктор забросит карточные игры, а Барнабас начнёт учиться... Наивно, конечно, так думать, но хотя бы они не будут знать нужды ближайшие несколько лет. Я обязательно расскажу, где тайник, но только не сейчас -- слишком ещё свежи в памяти те адские дни, особенно то, как Тимея плакала и умоляла меня сознаться во всём.
   Теперь всё позади. Даже не верится, что я пережила всё это. Моё нынешнее положение уже не выглядит таким отчаянным.
   Но вот, утро. По этажу ходит конвойный и будит всех заключённых.
   Сегодня первый день из моих десяти лет, что я должна провести здесь, на каторге.
  

Глава 4. Письмо

   -- Подъём!
   Голос дежурного унтер-офицера вырвал меня из сна. Вот гад! За окном едва светало. Этот первый момент, когда видишь зарешеченное окно -- самый тяжелый, потому что только во сне я забываю, где нахожусь. Кажется, уже целая вечность, как я здесь, а ведь прошло всего три месяца из тех десяти лет, что я должна провести на каторге... Если бы нам давали побольше поспать, было бы значительно легче, и время пролетало быстрее.
   С большим трудом я оторвалась от скомканного тюфяка и спустила ноги на пол. Спину нещадно ломило от тяжелой работы, которой нас ежедневно заставляли заниматься.
   Поднявшись с нар и потянувшись, чтобы размять кости, я прошаркала в угол камеры, плеснула в лицо водой из кружки, утерлась и начала причесываться.
   -- Ради кого стараешься, Ники? -- раздался хриплый смешок Анны. -- Думаешь, здесь можно подцепить богатого кавалера? Хоть умывайся, хоть причесывайся, все равно ты стала бледная и тощая. А скоро превратишься в такую же "красавицу", как я. Вот увидишь, года не пройдет, и тебе станет плевать, как ты выглядишь.
   Мне не хотелось ей верить. Все-таки между нами большая разница. Анна -- волчица-одиночка, на воле ее никто не ждет, никто о ней не заботится. А меня поддерживает семья: как бы там ни было, мы, Фенчи, всегда держимся друг за друга. Брат Виктор живет как раз в Дебрецене. Раз в месяц я получаю от него передачи, и в каждой посылке обязательно имеется записочка с приветами от сестры и братьев. Я сразу узнавала по почерку, кто именно писал. Каллиграфический, выхолощенный почерк принадлежал Эрику, немного корявый и растягистый -- Тимее, беличий -- Виктору, с уклоном вверх -- Золтану, а дёрганый и обтёсанный принадлежал Барнабасу. Для меня это как глоток свежего воздуха, ведь в конце концов то, что сделала Ђ я сделала ради их будущего благополучия. А еще я надеюсь, что продукты, сменное белье, мыло и прочие нужные мелочи, которые присылает Виктор, помогут мне не отощать окончательно и не опуститься, как Анна.
   Изменилась я и впрямь разительно -- ногти расслоились, сама я стала сутулиться. С меня всё будто слезло -- лицо стало бледно-серым, а руки какими-то костлявыми.
   Все-таки хорошо иметь семью. Оставшись без родителей, мы бы не выжили в нищете, но старшая, Тимея, заботилась о нас, как мать. Теперь Виктор помогает мне продержаться в тюрьме. Странная штука природа. Вот взять Виктора с Эриком: они близнецы, но ни внешностью, ни характером не они схожи. Эрик, как говорится, "пороха не выдумает", а Виктор наоборот, парень изобретательный, хваткий. Ещё мальчишкой он наловчился играть в карты, а когда вырос, это стало его профессией. Но шулеры часто попадают в лапы полиции, и Виктор сообразил, что можно добывать деньги "на колесах". Обычно в поезде люди скучают, кое-кто не прочь скоротать время за игрой в карты. Этим и решил воспользоваться мой братец. Когда в вагон входит скромный на вид прилично одетый молодой человек, никому в голову не приходит, что перед ними опытный шулер. К тому же Виктор не дурак, сперва он обязательно проигрывает по мелочи, при этом очень артистично изображая отчаяние новичка. А когда партнеры расслабятся, он начинает постепенно выигрывать, и под конец игры ему удается основательно облегчить их карманы. Он говорит, что главное в его деле Ђ успеть сойти с поезда прежде, чем люди сообразят, что связались с профессионалом. До сих пор брату сопутствовало счастье: он ни разу не прокололся. Но кто знает, возможно, кто-то из облапошенных им заявил в полицию и там уже имеются приметы Виктора? Вот почему он сам опасается появляться поблизости от тюрьмы, посылки мне передает его знакомый.
   Каждый раз, когда я разбираю полученную посылку, Анна будто коршун кружит вокруг меня, заглядывает через плечо завидущими глазами. Продолжая немного опасаться ее и пытаясь задобрить, я делюсь своими продуктами: кто знает, что взбредет в голову сумасшедшей?
   Несколько лет не видевшая ничего, кроме тюремного пайка, поджигательница с жадностью набрасывалась на кредельки, колбасу и сыр. Я заметила, что после угощения Анна заметно добреет, пускается в длинные разговоры, расспрашивает меня о семье.
   Она поднялась с нар после меня, но ни умываться, не причесываться не стала, просто перевязала косынку, спрятав под нее спутанные космы. Волоча свои огромные башмаки, Анна поеживаясь расхаживала по камере, и вдруг спросила:
   -- Когда ты ожидаешь следующую посылку от брата?
   "Ага, -- злорадно подумала я, -- колбаски захотелось!"
   А вслух ответила, что не знаю, когда у Виктора появится такая возможность. Может, его сейчас и в Дебрецене нет.
   -- Ах да, он ведь у тебя картежник-гастролёр! -- хмыкнула Анна и вроде как задумалась. -- А скажи, твой Виктор по всей Австро-Венгрии катается?
   -- Как придется.
   -- До Вены ездит? Или хотя бы до Инсбрука?
   Я пожала плечами. Виктор мне о своих маршрутах не докладывал.
   -- Это ведь надо немецкий знать, чтоб австрийцев облапошить, а, Ники? Твой брат по-немецки говорит? Вообще кто-нибудь из Фенчи знает немецкий язык? -- продолжала допытываться Анна.
   Она так уставилась на меня своими провалившимися водянистыми глазками, что в голову невольно пришло: неспроста такие странные вопросы. Что задумала эта волчица? Не исключено, что она просто испытывает меня. А может, собирается попросить о какой-то услуге?
   Я уже хотела ответить, вернее спросить, при чем тут немецкий язык, как загремели засовы железной двери, она распахнулась и из коридора послышался окрик:
   -- На выход!
   Нас выгоняли на работу.
  
   Нас поставили строем и отправили во двор, где после переклички мы и отправились работать. Я проделывала этот маршрут раз за разом и всякий раз с тоской смотрела на верхушки домов и ратуш Дебрецена. Так желанная свобода была близка, но недостижима.
   На работе я вела себя тихо -- не пререкалась и не отлынивала, потому кандалов я не носила. У меня до сих пор стоят перед глазами эти ужасные рубцы на ногах Анны. Она слыла буйной, оттого и работала закованной. Сегодня я долго думала, зачем она спросила меня про семью, вернее о том, кто из нас хорошо знает немецкий? Неужели она устроила мне "проверку на вшивость"? Зачем ей знать это? Должно быть, она решила кому-то из нас писать письма. Не факт, что братья обрадуются, узнав, кто им пишет. Но тогда тонкая ниточка доверия между мной и Анной может оборваться раз и навсегда. Я помнила, как буквально оживала эта ходячая мумия, когда я читала письма.
   -- Мелкий что, так и не хочет учиться? -- спрашивала она, когда очередь доходила до Барнабаса.
   Мой младший брат и впрямь учился из-под палки. На уроках он считал ворон и еле-еле выезжал на тройки. Однажды он уже был второгодником, а ведь мы добрую половину нашего скромного семейного бюджета тратили именно на оплату обучения Барнабаса. В школе он слыл хулиганом и прогульщиком, часто пропускал уроки и, как следствие, ему многое приходилось досдавать. Но вся соль в том, что когда-то в этой же школе учился Эрик, один из лучших выпускников последних лет. Звёзд, правда, с неба не хватал, но безбедную молодость он себе обеспечил. Дурная репутация нашей фамилии помешала ему стать журналистом, но выход нашёлся довольно быстро -- наш средний брат на дому занимался корректурой и переводами, знал несколько языков, в том числе, немецкий. Его уровень позволял ему не только свободно разговаривать на этом языке, но и вести переписку, и читать художественную литературу. Мало того, он мог ещё и заниматься гравировкой, и подделать любую подпись. Как-то раз он чуть не прогорел на этом, но пронесло -- полиция просто доказать ничего не смогла, а слухи не могут служить весомыми доказательствами вины подозреваемого.
  
   Вечером мы вновь оказались в камере. Анна достала припрятанное под тюфяком яблоко и, начав его уплетать, вернулась к теме нашего разговора.
   -- Ну так что, кто из ваших знает немецкий?
   Я надеялась, что за день она забыла об этом, но не тут-то оно было. Похоже, она решила устроить мне проверку на вшивость. Волчица в человеческом обличье впервые за много дней почувствовала человеческое тепло и, похоже, сама не верила в это. Я действительно относилась к ней хорошо, даже припадки терпела. Теперь у неё появилась отдушина -- спасение от чувства нарастающего одиночества. Вот только как отнесутся к этому мои братья и сёстры? Я сейчас серьёзно рискую. Отказать -- значит оборвать нить доверия, и настроить против себя Анну, в другом случае можно было столкнуться и с непониманием братьев. Тимея тоже едва ли одобрит дружбу с убийцей.
   -- Ну... Я, конечно, знаю немецкий, но так, посредственно. Виктор знает -- он часто в Австрии бывал. Только дома он появляется редко. Зато Эрик всегда там -- он на дому работает. Занимается ещё и переводами.
   -- То, что нужно! -- воскликнула Анна. -- Мне даже некому было написать. А я ведь тогда сильно простыла. Думала, всё -- ноги протяну, а меня и забрать некому -- родители от меня отреклись, друзей нет, в общем... Полная пустота, -- с горечью вздохнула Зигель. -- Если никто не ответит, то... То оно и понятно -- кому хочется марать руки об убийцу?
   О нет, у Анны, кажется, начинается припадок! До сих пор я стоически переносила подобные состояния соседки, но сейчас, когда я была напряжена до предела, я рисковала не выдержать и сорваться. Сказывалась и усталость после рабочего дня.
   Удивительно, но в этот раз Анна вела себя поспокойнее -- она просто сидела на нарах и, прижавшись спиной к стене, нервно хохотала, причём смех этот был вперемежку с всхлипами. Похоже, она совсем одичала. Я решила всё же подстраховаться и буквально на полях листа сделала краткое предписание Эрику: "ответь на оба письма". Мой брат достаточно сообразителен, чтобы понять, в каком я положении.
   -- Всё хорошо, Анна, -- неожиданно для себя я приобняла сокамерницу, та не сопротивлялась. -- Мы -- люди понимающие, потому тебе обязательно ответят.
   -- Да... Да... Кому, как не преступникам понимать меня? -- сглотнула она. -- Вы ведь там один другого краше. Ну, а если за убийство сижу, так вы, мадьяры, живодёрство впитали с молоком матери. Мои братья по разуму...
   Анна резко дёрнулась и ударилась головой о стену. Она изо всех сил, стараясь как-то сдержать себя, обхватила себя руками, вцепившись в одежду. Лишь её голова продолжала дёргаться, а сама она -- издавать какие-то непонятные звуки.
  

***

   Прошло ещё три недели. Я получила очередную посылку, а вместе с ней -- письма. Вот пять листов написано на венгерском, а ещё один... На немецком.
   -- Анна, это тебе! -- крикнула я, показав бумажный лист.
   -- А ну дай! -- Зигель чуть ли не с руками вырвала у меня заветное письмо. -- Это же, ты же... Господи, ответил!
   Она взобралась на свою полку и, отвернувшись к стене, начала читать про себя. Казалось, она уже прожгла дыры в этом несчастном листке, но продолжала их читать раз за разом. Она опять легла на бок и какое-то время лежала недвижима.
   -- Анна, всё в порядке? -- спросила я, слегка дотронувшись до её плеча.
   Та медленно повернулась ко мне и, присев, тяжко вздохнула. Казалось, впервые я вижу что-то человеческое во взгляде волчицы.
   -- Жизнь пусть ей наказанием будет, -- пробормотала она. -- Дитрих сказал это тогда, перед судом... Это и впрямь хуже. Хуже всякой смерти.
   Она продолжала покачиваться, словно маятник, а я терпеливо наблюдала за ней. Похоже, она предпочла бы болтаться в петле, чем ждать чахотки или какой другой кончины здесь, в тюрьме. Она уже обмолвилась о том, что боится того, что некому будет забрать её тело и помочь освободиться после смерти. Теперь, кажется, у неё появилась надежда. Я взяла лист и принялась вчитываться. Конечно, мои познания немецкого были существенно ограничены, но прочесть и уловить смысл письма Эрика я бы точно смогла.
  

"Здравствуйте, Анна.

Ваше письмо стало для меня неожиданностью, хотя Ники обстоятельно рассказала мне о том, кто вы есть и как попали в тюрьму. Вы писали, что не обвините меня в случае молчания, но представив вашу ситуацию, я живо вспоминаю, как шло следствие, когда Ники арестовали. Нас всех допрашивали долго, часов пять, а то и больше, грозились тюрьмой всем за укрывательство, знали, черти, куда давить -- сыновья Тимеи остались бы одни, да прозябали в страшной нищете, повторили бы наш путь. Слава тебе Господи, кончились её мучения, она жива-здорова. Инспектор Йодль, хотя и не переносил нас, всё же человек честный и принципиальный, нетерпимый к должностным преступлениям. Он-то и поведал мне, что Ники терпит много грубости от будапештских полицейских, и если бы мы не вмешались, вы бы точно не разговаривали с ней.

Но у нас тоже есть свой кодекс чести, не позволяющий бросать в беде членов нашей семьи, и друзей. Вы с Ники уже сдружились, а значит, стали и нам роднёй. Достаточно было просто представить себе всё отчаяние Ники во время следствия, чтобы на минуту примерить вашу шкуру. Мы в те деньки и шагу не могли ступить в родном городе -- зеваки так и буравят взглядами, а главный редактор грозится мне увольнением, мотивируя тем, что я порчу репутацию его изданию. Поодиночке нас бы давно уничтожили, а вместе мы выдержали это испытание, теперь и Ники помогаем, чем можем. Вас можно понять -- столько лет вам было не на кого опереться, а теперь вдруг нашёлся тот, кто посмотрел на вас, не как на преступницу, а как на человека.

Можете не бояться и писать мне смело обо всём, что думаете и что хотите сказать. Можете на меня рассчитывать.

  

Эрик"

  
  
   -- Видишь, Анна, всё хорошо, -- улыбнулась я.
   Впервые я видела Зигель столь счастливой и живой. Мне даже казалось, что эта ходячая мумия с безжизненным взглядом в кои-то веки стала похожа на человека.
  

Глава 5. Неожиданный союзник

   Не так уж часто у нас выдавалось свободное время, когда можно было спокойно прогуляться по двору, подышать свежим воздухом. В эти дни я чувствовала себя, словно птица, которую выпустили полетать. Это ощущение пусть и ложной, но свободы, здорово подогревало интерес к жизни. Я могла более тесно общаться с другими заключёнными. Некоторые на поверку оказались весьма словоохотливы, и с ними я вполне находила общий язык. Зигель, как обычно, держалась в стороне. Попытки вызвать её на разговор ни к чему не приводили, оттого она просто футболила камни где-то неподалёку. Сегодня, кажется, должен приехать Эрик. Он писал ранее, что собирается воспользоваться правом на свидание и что уже купил билет до Дебрецена. Признаться, я ждала его с нетерпением, ведь он в первом письме Анне упомянул детали, о которых я и не знала, хотя редко когда у нас были секреты друг от друга. Где-то ближе к полудню меня окликнули. Оказалось, брат меня уже ждал в специально отведённой комнате. Я моментально вскочила и чуть ли не бегом последовала за часовым. Скрипнула дверь, я вошла, а конвойный остался снаружи. Эрик спокойно сидел за столом и от скуки постукивал пальцами по крышке. Он был одет в рубашку с коротким рукавом, а лёгкую куртку он повесил на спинку стула. Погода сегодня жаркая, куртку носить нужды особой нет. Едва я увидела брата, я тотчас же бросилась ему в объятия. Разлука была чересчур долгой, чтобы можно было как-то словами выразить мои чувства относительно этого. Он ничуть не изменился, но было какое-то тягостное ощущение от того, что в следующий раз я увижу его только через несколько недель.
   -- Но-но, сестрица, без сантиментов, -- улыбнулся Эрик. -- Изменилась ты, Ники, изменилась -- исхудала уже.
   -- Наверно, -- ответила я, опустив глаза.
   Эрик спокойно достал из кармана своего довольно старого пиджака зеркальце и я смогла рассмотреть себя. Да, выглядела я не лучшим образом -- лицо бледное, под правым глазом вмятина, уже тёмный круг вырисовывается. От былой лучезарности не осталось и следа. Руки мои давно были в мозолях и царапинах. Мне казалось, я гнию заживо.
   -- Как ты?
   -- Всё в порядке, -- ответила я, смахивая с щёк так некстати выступившие слёзы. -- Живу, благодаря вам. Газеты нам дают, кормят не сказать, чтоб хорошо, но есть можно. А как у вас дела?
   -- Да всё по-старому, -- отмахнулся брат. -- Барнабас всё-таки доучился. С грехом пополам, но выпустился из школы. Он ведь бывал в гостях у Тимеи, а как раз у неё сыновья в школу недавно пошли. Чему бы он их научил?
   -- Всему хорошему, -- рассмеялась я. -- Он ведь сперва хорошо учился, а только потом стал на уроках ворон считать.
   -- Вот-вот. Можешь себе представить удивление тех учителей, что меня когда-то ставили в пример остальным? Там ведь до сих пор на доске почёта моё фото висит. Виктор, конечно, сам звёзд с неба не хватал, но до такого ротозейства никогда не опускался.
   -- Эрик... -- я на минуту вспомнила о том, что же хотела спросить у брата. -- Ты тогда, в письме Зигель, рассказал мне о том, как Йодль помог тебе вывести тех полицейских на чистую воду. Ты ведь ничего мне об этом не рассказал...
   -- Благодаря ему, Ники, ты и дожила до суда, -- развёл руками Эрик. -- Видишь ли, иногда друг подставит тебе ногу, а враг -- плечо.
   Рассказ брата был долгим, я с интересом слушала его, стараясь не перебивать, ведь у него столько всего накопилось, что надо было дать ему вволю выговориться.
  

***

  
   Зима выдалась довольно ранней. Декабрь только начался, но на улице было холодно. Землю покрывала тонкая пленка снега. Уже третий день в городе отчаянно выл ветер, ломая ветки деревьев и срывая шляпы с прохожих. В эту промозглую погоду гулять не особенно хотелось, но мне надо было отнести в редакцию рукописный перевод документов, где их останется только напечатать и оформить в надлежащем виде. Собственно, я работал на дому, занимаясь корректурой и переводами. Это было довольно утомительно -- просматривать кипу листов и выявлять там опечатки, ошибки. К концу дня у меня уже затекала спина, болели глаза, голова отказывала. Стоит ли говорить про вечно синие от чернил пальцы?
   Жили мы бедно. Дом маленький, убогий, весь в уродливых заплатах -- так когда-то отец латал дом, чтобы зимой не продувало, а зимой было холодно -- всегда мы были вынуждены тепло одеваться. Забор наш покосился местами, ворота ржавели. Двор маленький, но там вполне умещались пёс, птичник и небольшой огород. В последнее время всё хозяйство было на мне, поскольку братья и сёстры давно разъехались кто куда. Теперь в этом доме жили только Барнабас, да я. Но младший брат был балбес, каких ещё поискать -- вечно забывал сделать что-то важное, у него постоянно то куры, то пёс ходили голодными, хотя именно он больше всех хотел собаку-гиганта. Пёс вырос дурным, под стать младшему братцу, и похоже, Барнабас нашёл себе родственную душу.
   В этот день я дома не застал ни собаки, ни младшего брата. Видимо, они ушли гулять. Однако стоило мне зайти на порог, я почувствовал, что дома кто-то есть. Я чуть приоткрыл дверь и осторожно заглянул внутрь. Красть у нас, в общем-то, и нечего -- кому нужна ветхая мебель и довольно дрянные вещи? Через небольшой угол обзора можно было подробно рассмотреть и нашу гостиную, служащую мне рабочим и спальным местом -- здесь всё мало чем отличалось от обстановки в других комнатах. Сама же гостиная была просторная, но довольно низкая, и фанерный потолок, так и повисший над головой, создавал какую-то гнетущую, давящую обстановку. Мебели было мало -- старенький шкаф, поеденный тараканами, стол на хилых ножках, да прохудившаяся кровать, которую я подпёр кирпичом посередине, чтоб не провалилась окончательно. Обои были изодранные, обветшалые и казалось, держатся на одном лишь честном слове. Барнабас жил в соседней комнате, такой же обшарпанной и мрачной, как все остальные. Даже странно, как восемь человек могло уместиться в таком маленьком домике. Однако мы умудрялись не только жить здесь, но и строить далеко идущие планы. Может быть, после выпуска Барнабаса из школы, я наконец смогу заняться ремонтом. Если не считать затрат на учёбу младшего брата, получаю я довольно-таки хорошую зарплату, да и вряд ли бы мы без денег протянули мою учёбу в университете. В те года учителя всячески нахваливали мою способность к науке, особенно к литературе и иностранным языкам. Я знал не только немецкий, но и некоторые славянские языки, что позволяло существенно расширить горизонт моих возможностей.
   Осторожно войдя в дом, я застыл. В гостиной на диване сидел не кто иной, как инспектор Йодль. Это был мужчина лет сорока пяти, роста небольшого, и не сказать, чтобы прям толстяк, но брюхо было видно невооружённым глазом. На его тщательно выбритых щеках виднелись небольшие ссадины. Причёска всё та же -- короткий ёжик чёрных с проседью волос. Его круглое, немного морщинистое лицо, было довольно флегматичным, сам он смахивал на мастера средней руки какого-нибудь производственного цеха, в силу возраста потерявшего былую форму и хватку. Взгляд его светлых, близко посаженных глаз, был вечно сосредоточенным, при этом он постоянно водил ими из стороны в сторону, словно намереваясь выискать что-то. С виду и не скажешь, что это многоопытный сыщик, работающий в полиции вот уже два десятка лет, и раскрывший множество запутанных дел. Когда-то наша семья изрядно попортила ему кровь, потому теперь он нас держал на прицеле. После ареста Ники он часто напоминал о себе, хотя в последнее время он как-то утратил к нам былой интерес, очевидно поняв, что мы ничего не знаем о том, куда Ники спрятала краденые драгоценности.
   -- Добрый день, господин Фенчи, -- поздоровался он, привстав.
   При этом его даже не смущало то, что он проник в наш дом в отсутствие хозяев и без санкции на обыск. Этот нахальный сыщик нравился мне всё меньше.
   -- По какому праву вы вламываетесь в наш дом? -- я с порога перешёл в атаку. -- Без постановления на обыск и без нашего согласия! Вы прекрасно знаете, что это незаконно. Убирайтесь!
   Я всё ещё был зол на инспектора за то, что допрашивал нас до почти полного изнеможения, и в итоге довёл Тимею до нервного срыва.
   -- Полно, голубчик, полно, -- он миролюбиво поднял руки. -- На то, чтобы, как вы выражаетесь, "вломиться" в ваш дом, у меня должна была быть веская причина, иначе... -- он сознательно недоговаривал, пытаясь спровоцировать меня на новую вспышку агрессии.
   -- Какая такая причина? Мало того, что благодаря вам мы теперь как на иголках, так теперь вы сюда ломитесь без спросу! Вон!
   -- Полно кричать, юноша, -- усмехнулся Йодль. -- У меня нет никакого намерения обременять вас своим присутствием, но прежде хотелось бы вам кое-что рассказать. Видите ли, ваша сестра Николетт, с тех пор как была арестована, не созналась в разбое, в частности, в том, куда спрятала краденое. Я думаю, она и вам не сказала. Она упряма весьма, и это может плохо кончиться для неё. До меня дошли сведения, что арестованная Фенчи терпит много грубости от наших будапештских коллег. И похоже, движет ими исключительно корыстный мотив.
   -- Вы хотите сказать, что... -- я на секунду оторопел, представив, что сейчас испытывает Ники. Я был готов сейчас хоть пешком сорваться и идти стремглав в Будапешт, лишь бы помочь сестре. Вот только самого Йодля можно было бы заподозрить в чём угодно, кроме желания помочь своему давнему неприятелю.
   -- Довольно странно с вашей стороны, инспектор, -- я решил взять себя в руки. -- Вы сейчас стремитесь помочь тем, с кем давно не в ладу, мало того, говорите откровенно о преступлениях, что совершают ваши коллеги.
   Йодль посмотрел на меня сначала иронично, затем -- серьёзно, после чего взял в руки свой портфель и, приоткрыв замок, достал оттуда несколько листов бумаги, после чего ответил:
   -- Понимаете ли, господин Фенчи, я -- человек принципа. Может я и непримирим к жуликам, но вы хотя бы не носите масок, чего не скажешь об оборотнях. Такие люди позорят не только честь мундира, но и наносят нам определённый урон. Население из-за них всё меньше доверяет полиции. Поэтому я узнал, кто ведёт дело вашей сестры. Его фамилия Надь. Как и любой представитель нашей профессии, он весьма амбициозен. И порой неразборчив в средствах достижения цели. Зачастую они выходят не только за рамки порядочности, но и за рамки закона. Я как раз навёл справки о нашем герое. Я добыл некотрые доказательства о ранее совершённых им должностных преступлениях. И это лишь верхушка айсберга -- самое малое из того, что мне удалось накопать. Однако я не могу использовать эти доказательства по прямому назначению. Моя должность даёт некоторые привилегии, но в то же время, связывает меня по рукам и ногам в части поиска вещественных доказательств и какого-нибудь компромата, особенно в отношении моих коллег. Да и доказательства, добытые таким образом, невозможно использовать в суде, скорее с меня самого погоны слетят. Но вы, в отличие от меня, ничем не ограничены и можете повлиять на ход дела. Со своей стороны я лично гарантирую, что разговор останется только между нами.
   Йодль отдал мне папку с документами, после чего, распрощавшись, ушёл. Надо немедленно ехать в Будапешт! Только сперва дождусь Барнабаса, да найду Виктора. Он как раз недавно вернулся в наш родной город, и как это часто бывает, целыми днями болтал с нами обо всём, что с ним случилось. Он не имел постоянной работы, перебивался случайными заработками, ну и, разумеется, не забывал и об азартных играх. Как правило, карточный шулер, если он новичок, сразу обдирает свою жертву, как липку, и на этом прогорает, попадая в руки полиции. Профессионал же устраивает настоящие "качели" то проигрывая, то выигрывая по мелочи, а потом, взяв солидный куш, удирает.
  
   Искать брата долго не пришлось -- он коротал день в бильярдной, как обычно. Страсть к азартным играм никуда не исчезла, а об его умении надувать в карты соперников, были наслышаны все. С ним решался играть только Лайош, да и то своими картами и в комнате без зеркал. Как я понял, сегодня Виктор был в большом выигрыше. Даже не хотелось как-то прерывать его игру, но пришлось.
   -- Виктор, -- позвал я. -- Сворачивайся, дело есть.
   -- Что такое? -- спросил он, готовясь к удару, а после того, как загнал мячик в лунку, повернулся, наконец, ко мне.
   -- Едем в Будапешт. По дороге объясню.
   -- Да подожди ты, видишь, как мне везёт! -- с задором отозвался братец, однако следующий удар смазал.
   -- Я сказал: срочно! Пошли уже.
   Виктор попрощался с игроками и, накинув куртку, последовал за мной. В детстве мы постоянно соперничали между собой, но в чём были едины, так это в намерении командовать младшими. Когда ещё Барнабас был маленький, слушался нас беспрекословно, но как подрос, то всё -- старший брат ему больше не авторитет. Справедливости ради стоит сказать, что и Тимея имела такие же проблемы с нами. Представляю, как часто она теперь с улыбкой вспоминает времена, когда пыталась отучить нас хулиганить. Но наверное и к лучшему, что я оказался в шкуре старшей сестры, теперь я куда лучше понимаю её.
   -- Ну ничего, -- говорил Виктор с некоторым сожалением. -- Всё равно в игре главное -- вовремя остановиться. Так, а что теперь делать?
   -- Иди домой, собери вещи, я пока телеграмму Золтану отправлю. Надо ещё узнать за поезда на Будапешт. Потом поедем. Дело серьёзное, потому не подведи.
  
   Следующим утром мы уже ехали в поезде. За окном замельтешили деревья, да одинокие полустанки. Обычно в поезде я дремал всю дорогу -- осталась привычка со времён студенчества. Иногда перед выходными я пропускал последние лекции, поскольку следующий поезд ехал только через три часа, а домой прибывал затемно. Товарищи часто прикрывали меня, но однажды всё-таки факт моих самовольных уходов всплыл, из-за чего я едва не лишился стипендии. Как раз на последнем курсе я пораньше ушёл, чтобы успеть на поезд. Как выяснилось, профессор тогда проводил привычную всем перекличку, и когда дошла очередь до меня, слово "здесь" выкрикнули сразу с трёх мест. Естественно, он понял, что я самовольно ушёл, никого не предупредив.
   -- Вставай, -- крикнул Виктор. -- Приехали!
   Поезд, наконец, остановился, и в ту же минуту пассажиры и пассажирки, торопливо схватив багажи, поспешили к выходу. В этой давке легко было потеряться, потому мы с Виктором, выйдя из вагона, сразу отошли в сторону и направились к зданию вокзала, стремясь укрыться от мерзопакостного ветра, пронизывающего буквально до костей. Мокрый снег -- обычное явление для ранней зимы, оттого было даже холоднее, чем в самый пик морозов.
   -- И ведь представляешь, -- делился Виктор. -- Я уже был готов куш сорвать, а на тебе -- конечная. Скудный сегодня навар, скудный.
   "Кто о чём, а вшивый -- о бане", -- с усмешкой думал я, выслушивая тирады разочарованного шулера. Сегодня ему не повезло, ничего не поделаешь. Золтан пока не появился, и я начал волноваться. Конечно, наш брат узнал бы нас, но не факт, что он не проглядел нас в толпе. В это время, когда часы на башне пробили полдень, я почувствовал чей-то лёгкий толчок в спину. Я от неожиданности отпрянул и, повернувшись, увидел бледное лицо Золтана.
   -- Куда вы запропастились, а? -- спросил он. -- Ищу тут вас в толпе, ищу...
   -- Ну так встал бы на перроне, -- парировал Виктор. -- Встретил бы нас сразу.
   -- Э не, - покачал головой брат. - Я не могу лишний раз светиться.
   - А чего так?
   -- Ну ты даёшь, -- помотал головой Золтан. -- Я, знаешь ли, в розыске. Вот только ищут меня, конечно, не особо -- у полиции и без меня забот хватает...
   -- Например, присвоить себе чужие ценности.
   От такой новости мои братья остолбенели. Золтан покосился на меня с недоверием, а Виктор даже решил пощёлкать пальцами у моего носа, проверяя, не случилось ли у меня помутнения рассудка. Но нет, всё нормально, я в здравом уме и твёрдой памяти. Вчерашний разговор с Йодлем я не стал пересказывать, поскольку у нас был уговор, что всё между нами. Лишь бы теперь не проболтаться о том, кто мне дал документы. Золтан, очевидно, понял, что к чему, и мы направились к остановке трамвая.
   -- Вот, -- достал несколько папок. -- Здесь есть досье на человека, что ведёт дело Ники. Не так давно я узнал, что в тюрьме на неё давят. Сильно давят. Это объясняет отказы в свиданиях.
   -- Откуда у тебя такой солидный компромат? -- присвистнул Золтан. -- И не проще ли этому слегка оборзевшему сыскарю просто морду набить?
   -- Вот потому, Золтан, тебе не быть разведчиком, -- усмехнулся я. -- Ты лишь резаться горазд. Нет, мы, конечно, объясним ему, что так лучше не делать, но эти документы -- ещё и наша защита. Если я обнародую их, не отмоется никто. С кого-то из легавых слетят погоны, а кто-то окажется за решёткой, -- я покрутил запястьями, изображая арестанта.
   - Постойте! - вмешался Виктор. - Не кажется ли вам, что нас могли и надуть? Сам Эрик не мог достать такие документы.
   - Вот потому мы и проверим кое-что, - заметил Золтан. - Одного из "клиентов" я как раз знаю. Спросим у него и сверимся.
   Свидание разрешили лишь однажды, тогда в тюрьму поехала сестра. Тимея вернулась позже, при этом она была точно раздавленная -- ни слова внятно произнести не могла. Уже тогда я почуял неладное, но всё равно рассказ Йодля стал для меня неприятным сюрпризом. Конечно, Ники совершила преступление и за это должна ответить, но для начала необходимо было, чтобы она дожила до суда.
   Мы высадились на незнакомой нам прежде улице и, перейдя на другую сторону, свернули в переулок. Здесь, за фасадом красоты и благополучия, прятались обшарпанные и довольно унылые дома. "Почему-то чувствую себя, как дома", -- с иронией подумал я. Золтан подошёл к местному кабачку и, открыв дверь, вошёл, подозвав и нас. Это было классическое пристанище для уголовного элемента, я таких людей вижу издалека. Вот в центре сидят картёжники, похоже, играют довольно долго. Мы сели за столик, и после того, как Золтан принёс немного еды, я раскрыл чемоданчик.
   Виктор похлопал меня по плечу и, так и не доев свой ужин, метнулся к игрокам. Лениво оглядев картёжников, Виктор стал болтать с одним из посетителей. Золтан, тем временем, обстоятельно рассказывал об этом трактире. Публика здесь была исключительно пёстрой -- от уголовников до внешне приличных людей. Например, среди картёжников были и люди, занимающие весьма высокие посты. Представляю, как бы сейчас на это реагировал Виктор. Уж шулер за версту чует прибыль. Тем временем, банкомёт объявил:
   -- Госопода мы играем уже довольно долгое время. Предлагаю сделать перерыв и отдохнуть.
   Игроки согласились и в скором времени стол практически опустел. Я же их праздного любопытства решил посмотреть их "пулю". Но Виктор меня опередил. Он всяко больше меня смыслил в игорном деле.
   -- Та-ак, тучный мужик в очках в большом проигрыше. А вот лохматый юнец напротив -- выигрывает чаще остальных.
   -- Это Алекс, -- подал голос Золтан. -- Студент-медик. Знатный скандалист -- дня не проходит у него без конфликтов. Покуда трезвый, ещё куда ни шло, но как напьётся -- держите его семеро.
   -- Ловкач, -- зацокал языком Виктор, после чего буквально подтащил нас к себе. -- Знаете, я видел, как он мухлюет. Он видит карты соперников. Что будет, если я попрошу любого из них сесть на его место?
   -- Бить его будут, -- с усмешкой сказал я. -- А ему не привыкать.
   Виктор, тем временем, поймал Алекса у барной стойки и, учтиво пожав ему руку, затеял непринуждённый разговор, оперируя уменьшительно-ласкательными словами. Именно так обычно начинают свой разговор вымогатели и шантажисты. И Виктор не стал медлить.
   -- А знаешь, Алекс, я тут заметил, что сегодня ты хорошо своих соперников обчистил. Молодец, тебе очень везёт, дружок... Очень. Только вот что делать, если вдруг ваши соперники спросят, почему ты сегодня такой удачливый?
   -- Позвольте... -- начал было Алекс, но Виктор быстро его осадил:
   -- Чего это ты сразу на дыбы, дружок? Я в этом деле собаку съел, и скажу по совести: твой способ стар, как мир. Сейчас игроки вернутся за стол, а я попрошу вас пересесть на место банкомёта, а любого из твоих соперников -- на твоё место. То-то они удивятся законам физики -- это ж как удачно свет падает, и как отражаются карты. Ещё когда я на деньги не играл, меня за мухлёж просто лупили. А с тебя так шкуру спустят.
   Алекс мгновенно побледнел. Руки его затряслись, а на лбу выступил пот. Перспектива его откровенно удручала. Что сейчас потребует за молчание заезжий шулер? Денег? Каких-то услуг? Викто будто читал мысли и, обмякнув на стуле, томно проговорил:
   -- Поделись выигрышем, и тайна волшебного зеркала останется между нами.
   Но я чувствовал, что Алекс может нам ещё пригодиться. Немудрено такому скандалисту угодить в участок, а значит, он может знать кого-то из легавых.
   -- И ещё, Алекс, -- тут уже в разговор вступил Золтан. -- Скажи, фамилия Надь тебе о чём-то говорит? Знаешь легавого с такой фамилией?
   -- До сих пор помню эту рожу, -- без удовольствия ответил студент. -- Случалось, буянил много после выпивки, так меня быстро полиция хватала. Как-то в гостях тоже напился, ну побил зеркал немного, другу своему нос сломал. Мои-то уже обо всём договорились, ну примирение сторон, какие претензии? А он открыто говорит мне, мол прибавь чутка к залогу, и дело закрыто. Взятку вымогал, скотина! А что мне оставалось делать?
   Всё сходится! Йодль не соврал, а значит, теперь нам предстоит "поговорить по душам" с немного оборзевшим легавым.
   Слежка продолжалась два дня. Золтан хотел сразу напасть, предлагая вломиться прям за объектом, но мы отговорили его -- как раз рваться с места в карьер было весьма опрометчиво -- можно попасться, и тогда уже нашей сестре не помочь. Наконец, всё было готово. Я должен был заговорить швейцара, после чего Виктор и Золтан должны были проскользнуть в парадную как раз перед приходом Надя. Мы рассредоточились в разных местах. Я делал вид, что кого-то с волнением жду, переминаясь с ноги на ногу, а Золтан, зарядив свой наган, спрятался за какими-то пристройками. Где-то в половине девятого вечера Виктор свистнул, мол клиент идёт. Я, как ни в чём не бывало, направился к парадной и, насторожившись, стал ждать. В это время мимо нас прошёл и наш объект. Он ещё и не подозревал, какой сюрприз мы ему уготовили. Тихо войдя в подъезд, я поднялся по лестнице, стараясь держать дистанцию между мной и Надем. Он же спокойно подойдя к своей квартире, открыл дверь, и тотчас ему в висок упёрлось дуло нагана.
   -- Добрый вечер, детектив, -- с усмешкой сказал Золтан, крепко схватив его. -- Наверное, мне не стоило являться так неожиданно, да и приглашение я давно потерял...
   -- Что вам нужно? -- оторопел Надь, но Золтан крепко двинул его коленом, после чего в квартиру вошли Виктор и я.
   -- Тихо-тихо, -- усмехнулся Золтан. -- Дёрнешься -- хуже будет.
   Он буквально втащил свою жертву в комнату, где мы, усадив Надя на стул, проворно связали, а Виктор зажёг лампу. Легавый на миг очухался и вновь начал кричать:
   -- Что вы себе позволяете?! Вам это с рук не сойдёт, поняли?
   -- Боюсь, детектив Надь, вам будет уже всё равно, -- ответил я, после чего открыл чемоданчик. -- Я тут нашёл кое-какие документики. И касаются они вас, детектив. Если я обнародую это, вашей карьере кранты. Да и гарантий, что сами вы не сядете -- никакой. Полюбуйтесь, -- я поднёс листок чуть ли не к носу Надя. -- Это копии. Оригиналы в надёжном месте. Где я достал? Хороший вопрос, вот только вас это волновать не должно.
   -- Что вам надо?!
   -- Всего ничего, -- наконец-то показался Золтан. -- Ты ведёшь дело Ники Фенчи? Так вот, если с ней что-то случится, пеняй на себя.
   После этого Золтан без всякого сожаления отвесил Надю чувствительную оплеуху. Тот что-то отчаянно замычал, а наш брат делано удивился:
   -- Да ладно? Не нравится? А я думал, это как раз твой конёк -- грубая сила. Хочешь посадить Ники -- сажай, но издеваться над ней я не позволю.
   В следующий момент к "уроку" присоединились и мы с Виктором. Первые дни я опасался, как бы Ники вообще не убили, однако перспектива того, что я опубликую компромат, утихомирила пыл Надя. Ники дожила до суда. Йодль сдержал слово, и о нашем разговоре, тем более, о компромате, не узнал никто.
  

***

  
   Эрик, наконец, замолчал, решив, что больше сказать ему нечего. Я сидела, открыв от удивления рот. Теперь-то мне всё стало ясно.
   -- Эрик, а что там с письмами Анны? Я ведь не прочла их.
   -- О-о, знаешь, когда я увидел имя адресанта, у меня руки вспотели. Я ведь тогда, в восьмом редактировал статью о ней. У меня до сих пор в столе вырезка лежит. А там как раз говорящий заголовок: "Волчица поймана". У неё такой взгляд дикий, затравленный. Признаться, нелегко было отвечать, зная, за что она сидит.
   Брат прокашлялся и замолчал. В это время в помещении показался часовой в серой форме.
   -- Время поджимает, -- напомнил конвойный, войдя в барак.
   Время, отведённое для свидания, пролетело так быстро, что я не успела и моргнуть. Эрик не стал спорить с часовым и приготовился идти. Он ведь даже не сообщил мне тогда о том, как они "научили" следователя, как он выражался "обращаться с арестантами". И неужели Йодль, наш непримиримый противник, вдруг проявил такую человечность? Редко когда полицейские поступают не по закону, а по совести, и мне было вдвойне приятно.
   -- Ну всё, сестрица, давай, до скорого, -- Эрик крепко обнял меня. -- Как только, так сразу.
   -- Пока, Эрик! -- сквозь слёзы процедила я.
   -- Ну что опять за сантименты, а? -- рассмеялся мой братец. -- Крепись, и всё будет хорошо. Мы тебя в любом случае ждём. Главное, что мы -- семья.
   Эрик спокойно вышел и, сверившись с часами, приготовился идти. В это время Анна буквально вцепилась ему в запястье.
   -- Эрик, это же я, Анна!
   -- Э... Слушай, мне надо идти... -- отнекивался мой брат.
   -- Ты что, ты... Уходишь уже? -- дрожь пробежала по печальному лицу. -- Прошу...
   -- Ну, знал бы, где падать, соломки бы подстелил, -- Эрик взял, наконец, себя в руки. -- Я найду время для вас обеих, а сейчас мне пора, -- с этими словами он последовал за часовым и исчез за воротами.
  

Глава 6. Откровения

   Прошло несколько недель после отъезда Эрика. Жизнь в тюрьме текла своим чередом, и я даже перестала замечать, как летит день за днём. Я привыкла к несвободе, к тяжёлым работам, к часовым. Удивительно, как Анна изменилась с тех пор -- стала сдержаннее и даже следить за собой начала. До этого она постоянно ходила в грязи, в саже, в пыли, словом, настоящая каторжница. Что ещё бросалось в глаза, она ревностно прятала письма, смотрела на меня, как удав на кролика. Казалось, она готова любой крысе, что заберётся в камеру, переломить хребет штырём, чтобы не изгрызла письма. В её жизни, наконец, появился смысл, а значит и надежда, что хотя бы после смерти она попадёт на волю.
   Я тоже часто перечитывала письма, полученные от Эрика, и записочки от сестры и братьев, вложенные в конверт. Статья "Волчица поймана" лежала среди них -- свидание закончилось, когда я держала вырезку в руках, и поэтому Эрику я ее не успела вернуть. Однажды, когда я хотело перечитать последнее письмо, в котором Эрик сообщал, что вместо него навестить меня приедет Тимея, вырезка случайно выпала из пачки на пол. Анна, которая по своей привычке расхаживала взад-вперед по камере, увидела свою фотографию и, будто коршун, схватила газетный листок и впилась в него глазами.
   Я так и не прочитала статью, она была написана по-немецки, а я только немного этот язык на слух. Да и опасалась я читать ее при Анне, и вот...
   Зигель приблизилась к газовой лампе, едва освещавшей камеру. Глаза ее бегали по строчкам. Вдруг она дернулась и вскрикнула:
   -- Это он, он! Пиявка Дитрих...
   Будто в смертельном ужасе она кинулась за нары и забилась там в углу, съежившись и прикрывая голову руками.
   -- Не надо, не надо! -- вздрагивая, бормотала она. -- Оставьте меня, ничего я вам не скажу...
   Я со страхом наблюдала за очередным припадком: а мне-то казалось, что за последнее время психическое состояние Анны улучшилось. И вот опять...
   Глядя, как она стала раскачиваться и дергаться, я испугалась, как бы Зигель не размозжила себе голову о стену. А может, она этого и добивается, чтобы на работу не выгоняли? Но нет, руку она себе резала умышленно, а сейчас впала в ужас от этой статьи. И зачем я держала ее вместе с письмами! Надо было спрятать в другом месте.
   Я осторожно приблизилась к Анне и взяла ее за руку, пытаясь поднять.
   Она выдернула руку, но я была настойчива. Подхватив ее под мышки, я поставила Анну на ноги и повлекла к нарам, усадила.
   Она продолжала раскачиваться и повторяла, как в бреду:
   -- Пиявка, пиявка Дитрих... Это все он, он...
   -- Кто такой Дитрих?
   -- В статье... Откуда она у тебя?
   -- Эрик принес. Он в газете тогда работал.
   -- Это он написал? -- в ужасе воскликнула Анна.
   Вероятно то, что Эрик, к которому она, как мне показалось, уже прониклась теплым чувством, письма от которого были единственной ниточкой, соединяющей её с миром, написал о ней такие слова, поразило Зигель в самое сердце. И я поторопилась успокоить ее.
   -- Нет, он всего лишь исправлял ошибки -- это была его работа. Многие журналисты пишут безграмотно, а наш Эрик всегда был отличником.
   -- Значит, не он? Правда, не он? -- с надеждой в голосе спросила Анна.
   Я заверила ее, что в 1908 году Эрик занимался только редактированием чужих статей.
   Мне было очень любопытно, что же такого было в этой вырезке, от чего Анна пришла в такой ужас, и я попыталась осторожно вытянуть у нее из рук клочок газеты. Но она оттолкнула меня и прижала бумажку к груди.
   -- Что там написано? -- спросила я и объяснила: -- Я ведь не читаю по-немецки.
   -- Там про меня, про то, что я сделала... Называют меня волчицей... А сами... Они что, лучше?.. Изображают из себя добреньких... Нет добрых, нет!.. Есть равнодушные, есть хитрые, есть звери... А добрых нет, нигде!.. Может и я бы была доброй, если бы ко мне по-доброму... Дитриха расписывают, как справедливого и честнейшего человека, а он пиявка, пиявка! Присосется, всю кровь выпьет... кровь...
   Мне показалось, что сейчас с Анной опять случится припадок и, схватив со стола кружку с водой, я поднесла ей.
   -- На, попей, успокойся.
   Когда Анна выпила до дна всю воду, я осторожно спросила:
   -- Кто такой этот Дитрих?
   Анна ответила не сразу. С минуту она сидела насупившись, глядя в одну точку, и наконец проронила:
   -- Флориан Дитрих, следователь, он моё дело вел.
   -- А почему ты называешь его пиявкой?
   -- А как еще? Пиявка и есть.
   -- Он тебя бил? -- вспомнила я про изверга Надя.
   -- Где ты видела, чтоб следователи сами били? Для этого у них подручные имеются... А ты бы не удивилась, наверно... Вы, мадьяры, живодёрство с молоком матери всосали. И этот поначалу вроде как спокойно спрашивал: что, где, когда... Протокол писал. Что он узнать хотел?.. Ничего я ему не говорила. А он, как пиявка, вопьется своими глазками-буравчиками, и чувствуешь, что такой не отлипнет. И не отлипал. Я по часам на стене следила: иной раз по семь часов подряд вопросы свои каверзные задавал... А я в ответ молчок...
   Анна злорадно расхохоталась, а потом невольно потерла плечо. Всё-таки мне кажется, она лукавит и всё-таки дала слабину, рассказав инспектору всю историю, иначе она бы не стала так бурно реагировать на одно упоминание имени хитрого сыщика.
   -- А потом ещё в камеру приходил. Один, без оружия...
   -- Чего он добивался, признания?
   -- Ему оно не сильно требовалось: улики, свидетели, и так хватало. Я просто молчала, ничего не хотела ему говорить, а они все добивались, отчего я на это решилась...
  
   Мне показалось, еще чуть-чуть, и Анна начнет говорить и я наконец узнаю, что подтолкнуло ее "поджарить", по её выражению, стольких людей, среди которых были и те, кто не сделал ей ничего плохого. Действительно, вскоре волчица, удручённая воспоминаниями, начала рассказывать мне о том, как всё было. Я же готовилась выслушивать эту долгую и тягостную историю из жизни рано повзрослевшей гимназистки.
  

***

   На часах уже половина десятого -- за окном давно стемнело. Однако время нисколько не смущало инспектора Дитриха, в очередной раз копающегося в бумагах. Он допрашивал меня уже четыре часа, и если первые дни он изображал заботливость, например, мог прекратить допрос, если чувствовал, что я устала или мне больно о чём-то вспоминать, то теперь его как подменили -- этот неприметный худощавый человек ростом лишь на полголовы выше меня, сейчас зачерствел и намеревался допрашивать меня до полного изнеможения. Теперь он был глух к моим протестам -- он просто, как робот, повторял ранее заданные вопросы, да со скукой смотрел в составленные ранее протоколы. Временами его несло, и он начинал задавать откровенно провокационные вопросы. Например, вчера спросил:
   -- Я ознакомился с показаниями Гельмута Бекермайера, вашего математика, и он рассказал, что ещё загодя предупреждал фрау Вельзер и ваших родителей о том, что ваши похождения приведут вас в тюрьму. Не подскажете, откуда у него возникли такие мысли? Что предшествовало этому?
   -- Я не буду на это отвечать! -- воскликнула я.
   -- Ишь ты, -- глумливо усмехнулся Дитрих. -- Такая маленькая, а такая умная -- уже знает, как следует допрашивать преступников.
   -- Допрашивайте меня по уставу или я отказываюсь говорить! -- вновь закричала я, а Дитрих мгновенно сменил тон и, сев напротив, мягко улыбнулся и сказал:
   -- Простите, не хотел вас задеть, -- и вновь сел напротив меня, продолжая допрос, но уже строго по уставу.
   Дитрих производил впечатление человека жёсткого и бескомпромиссного -- легко срывался на крик, особенно в разговорах с подчинёнными. Он всегда активно жестикулировал, и при допросах начинал нарезать круги по кабинету, стараясь держать меня в напряжении, при этом никогда не забывал, о чём я молчу, что недоговариваю, и непременно старался вернуться к этой теме. Вот уж воистину пиявка!
   В свои сорок с небольшим он выглядел достаточно живо, и хотя седина всё больше охватывала его голову, с виду ему больше тридцати пяти и не дашь. Близко посаженные тёмные глаза постоянно бегали, он точно высматривал что-то, что могло бы зацепить его внимание. Чисто выбритое лицо было очень подвижным, и Дитрих то изображал искреннее сочувствие и интерес, то презрение и безразличие. Он почти всегда надевал чёрную рубашку, вообще, он постоянно носил чёрное, от чего казался ещё более угрюмым. Сложно было понять, о чём он думает, ведь он вёл себя исключительно непредсказуемо. Как-то он обмолвился, что сыщик по своей природе многогранен, и он вынужден менять образы. Вот уж актёр, так актёр...
   Буквально на следующий день после моего ареста он распорядился организовать выводку на место преступления и провести следственный эксперимент. Когда жандарм доложил ему, что опасается стихийных действий горожан, Дитрих вскочил и буквально закричал своими лающими интонациями:
   -- Если мы из-за каждого преступника будем менять график, всё вообще полтетит к чертям! Вот что, Франц, следственный эксперимент будет! Твоя же задача выставить оцепление. Если кто попробует пройти -- пусть пеняет на себя.
   Умей я шевелить ушами, я бы непременно прижала их к голове, как это делают собаки при испуге. В этот момент он очень походил на Божену Манджукич, мать Сары Манджукич, моей одноклассницы. Одной из немногих, с кем я ладила. Её мать была вспыльчивой женщиной и легко могла сорваться на крик практически по любому поводу. Вот и инспектор в тот день выглядел раздражённым. Со встретившимися ему журналистами он был немногословен, лишь заверил, что никаких комментариев не даст, после чего довольно грубо сказал:
   -- Проваливайте! -- а когда мы отдалились от назойливых репортёров, он потёр нос и фыркнул: -- Ишь, налетели, стервятники.
   Однако, на следственном эксперименте он был весьма энергичен.
   -- Так, уточните-ка, Зигель, чем вы наносили удары?
   -- Ножом, -- был ответ.
   -- Ножом... Хорошо, каким ножом?
   -- Охотничьим.
   -- Так... Как вы наносили удары?
   Заметив мой ступор он вызвался объяснить:
   -- Ну вот я стою, на мне покажи!
   Всё выглядело, будто суфлёр подсказывает забывчивому актёру его реплики -- я вела себя заторможено, выглядела местами даже глуповатой, а он будто уже знал полную картину преступления, и теперь лишь ждал, когда я подтвержу его догадки и знания. Не был исключением и этот пасмурный ноябрьский день.
   -- Так, Зигель, может всё же продолжим разговор? Я сравнил протоколы допросов вас и ваших знакомых, и я нашёл много несостыковок. Почитайте, вот протоколы допроса ваших одноклассниц, я думаю, вам есть, что сказать по этому поводу.
   Придётся читать -- всё равно он не отстанет. Я взяла в руки сшитые листы и только начала вчитываться, в кабинет постучали.
   -- Ну что там опять? -- начал раздражаться Дитрих. -- В чём дело, Вольф? -- спросил он у полицейского.
   -- Можно вас на пару слов?
   -- Ладно, -- ответил Дитрих. -- Только долго не смогу.
   Он поднялся из-за стола и вышел, оставив только конвойного, чтобы присмотрел за мной. Показания выживших одноклассниц были весьма однообразны -- они практически не упоминали о том, кто и как мешал мне жить. Как-то резко они память потеряли! Ну да, Хильда Майер и Марен Кюрст мертвы, с них уже не спросишь. Но вот предпоследний протокол, где значилось имя Симоны Кауффельдт, меня насторожил: Симона слыла в классе ученицей порядочной, не конфликтной, всегда говорила открыто и прямо о том, что видела и что знает.
   "...Анна была тихой, забитой. С тринадцати лет стала учиться хуже, пропускала уроки, в жизни класса не участвовала. Её задевали постоянно. Могли просто подшутить, а могли и травлю устроить. Она отчуждалась сильнее и сильнее, ходила сама по себе, пока не познакомилась с Сарой Манджукич. Та уже подмяла под себя и Милу Гранчар, они уже трое стали, как настоящие волчата -- их в коллективе будто вообще не было. Сара и Мила между собой громко на хорватском разговаривали, а то, что урок или кому-то не нравится, им плевать. Зигель вроде дружила с Сарой, даже в гости к ней ходила..."
   Я чувствовала, как меня пробирает дрожь, ведь я вновь пережила всё, что было со мной в школе -- Мила и Сара были единственные, кто относился ко мне по-человечески, но им я стеснялась выговориться, им может и не понравиться быть жилеткой для меня. Да и плакаться кому-то я не привыкла -- всё равно поддержки ждать не от кого. С годами замкнутость лишь усиливалась, и я даже родителям почти ничего не рассказывала. Когда же в моих руках оказался протокол допроса Сары Манджукич, меня бросило в пот -- Сара ничего не утаивала, она буквально вывалила перед Дитрихом все факты:
   "...Отношения -- хуже некуда. Ей просто прохода не давали, просто издевались только за то, что она вообще жива. Когда мы собирали на подарок классной даме, кто-то украл копилку, а они, не разобравшись, обвинили Анну. Обступили её, а потом Хильда вцепилась ей в волосы, вырвала целый клок, Анна расцарапала ей лицо.
   Вопрос: Чем она расцарапала ей лицо? Насколько сильно?
   Ответ: Шилом. Крови было столько, что на полу пятна остались. Она хотела потом остальных порезать, сама уже в истерике. Она ударить кого-то могла только при помутнении рассудка. Тогда её довели до срыва..."
   Показания Сары были исчерпывающими, она-то и охарактеризовала Хильду Майер именно так, как всё было на самом деле. Майер привыкла быть лидером в коллективе, ещё в начальной школе она активно старалась подмять под себя остальных. Тех же, кто не признавал её лидерство или пытался оспорить положение, она безжалостно травила, подключая и остальных. От неё пострадала даже Сара Манджукич (даром, что обычно в обиду себя не даёт).
   Я сидела, закрыв лицо руками, и даже не заметила, как ко мне сзади подкрался Дитрих.
   -- Вы чем-то расстроены? -- спросил он теперь уже бархатным голосом, точно змей-искуситель. -- Как я и думал, показания свидетельницы Манджукич вас задели. Вы ведь общались хорошо, даже могли с ней откровенничать. А она теперь следствию рассказала много всего интересного. Мы с вами обязательно поговорим ещё, вспомним всё, что было.
   Я молчала, стараясь не смотреть ему в глаза. Но инспектор, не удостоившись ответа, продолжил:
   -- Опытный сыщик тонко чувствует человека -- вот вы сейчас наверняка думаете, что "эта протокольная рожа меня не разговорит", но вы ошибаетесь -- сломать молчаливого преступника для меня так же просто, как и карманные часы. Так что подумайте перед сном: разумно ли дальше отпираться? Я ведь всё равно узнаю.
   Он встал и, подозвав стоящего за дверью унтер-офицера, скомандовал увести меня обратно в камеру.
   Улёгшись на тюфяке, я всё старалась отогнать от себя непрошеные мысли. Дитрих метко бил в цель, и то, что показания Сары Манджукич он дал мне прочесть лишь в последнюю очередь, наводило на мысль, что это не случайно -- он всё знал давно и лишь ждал, когда я сама расскажу ему. После каждого допроса я чувствовала себя опустошённой, из меня точно выкачивали все силы. Это не человек, это вампир.
  
   Тяжёлый сон пришёл ко мне практически сразу. В последние дни я спала без сновидений, и если в первые два дня после ареста мне снился сам пожар, а потом -- кладбище и траурная церемония, за которой я наблюдала, притаившись в кустах, то теперь -- чёрная пелена. Я не собиралась каяться и просить пощады -- это просто бессмысленно, когда за душой десятки трупов, оттого я быстро смирилась с положением, и тягостное ожидание смерти стало моей каждодневной привычкой.
   Внезапно в ночи раздался лязг замка, и в камеру вошли конвойные. Меня растолкали быстро, и не успела я опомниться, как на голову надели мешок. Я пыталась спросить, что тут происходит и куда мы идём, но никто не ответил. Мне пришлось слушать лишь команды сопровождающих меня полицейских и смиренно идти. Неужели меня уже на виселицу ведут? Сердце тревожно забилось, ведь как ни тошно мне было жить, умирать, как оказалось, ещё тяжелей. Мало того, теперь меня просто закопают, как в скотомогильнике, и я после смерти останусь здесь.
   Однако, суда ещё не было, хотя следствие наверняка будет коротким. Может меня уже в конце этого года осудят.
   Всё, что я могла разобрать, это цокот лошадиных копыт по мостовой, а затем -- гудок локомотива поезда. Меня куда-то увозили, но куда, я не могла разобрать. Лишь когда с моей головы наконец сняли мешок, я поняла, что нахожусь просто в другой тюрьме. Камера эта была чуть теснее той, в которой я сидела в Инсбруке, а сквозь зарешеченное окошко открывались уже другие виды. "Зачем я здесь?" -- думала я, присаживаясь на нары. Действительно, кому потребовалось увозить меня куда-то вдаль? По правде сказать, мне уже было всё равно, где сидеть -- в Инсбруке, в Вене, или где-то вообще в другой стране, ведь от этого ровным счётом ничего бы не изменилось.
  
   Поспать толком мне не удалось, опять то шаги, то ветер мешают заснуть. Привыкнуть к новому месту было не так просто. Потому как настало время подъёма, я метнулась к двери и позвала конвойного. Тот с безразличным видом спросил, в чём дело.
   -- А где я?
   -- В тюрьме, -- ответил тот.
   -- Да знаю. Какой хоть город?
   -- Ну, Вена, -- ответил он, глядя на меня исподлобья, и я решила больше его не беспокоить.
   Тот факт, что от назойливого инспектора я на время отдохну, не мог не радовать. Потихоньку ко мне закрадывались догадки относительно столь резкого переезда -- в Инсбруке всерьёз опасались за то, что я не доживу до суда -- гарантий, что до меня не доберутся, нет. А здесь, в Вене, за мою безопасность можно ручаться.
   Я с ногами влезла на нары и, закрыв глаза, вновь прокрутила в голове события минувших дней. Я отчётливо помнила, как с наиграно-беспечным видом Дитрих разгуливал по лесам, словно провоцируя меня на атаку. Человеческую душу он знал неплохо, и похоже получал удовольствие от этой игры в охоту на человека -- ту саму, где охотник и дичь могут в любой момент поменяться местами. Он упустил меня тогда, когда я наблюдала за траурной церемонией, но с поражением мириться был не намерен. Его исключительному упорству можно было лишь позавидовать. И вот когда со мной не сработал метод тарана, он теперь взялся меня по-иному допрашивать, приберегая каверзные вопросы на закуску.
   О, Господи! Почему я всё время думаю именно о нём? Как ни старалась я выкинуть из головы этого изворотливого полицейского, не получалось вытащить эту занозу из мозга.
   И в этот момент перед глазами у меня вновь пронеслась вся жизнь, начиная с самого детства. Я будто растворилась в воспоминаниях, всё дальше и дальше уходя от серой реальности.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"