Женщина бросила лопату и, тонко завизжав, бросилась с огорода.
У пруда мокрый по грудь их сосед Макарыч держал Олечку вверх ногами.
-- Девочка моя!.. -- заголосила мать и попыталась вырвать ребенка.
Но Макарыч локтем пихнул ее в грудь, так что та упала, и продолжал держать девочку, слегка встряхивая. Олечка дернулась, изо рта полилась вода, и она задышала. Тогда Макарыч положил ее на траву, расстегнул куртку и размотал платок, сбившийся на лицо. Мать сидела на земле и выла.
-- Не вой, дура, -- сказал Макарыч, -- скажи спасибо, что покурить вышел.
-- Спаси-и-ибо...
Прибежал отец Олечки, почему-то с ружьем, подошли сестренки, сообщившие о несчастье, начали собираться соседи.
-- Возьми девочку, мать, неси домой, водкой разотри. Да и меня не забудь. Вода -- лед! Мужики, закурить пока дайте...
Но сигарет ни у кого не оказалось.
-- Во, видали деревню, -- хмыкнул Макарыч, -- все без сигарет, куркули. Когда ни спроси -- нет ни у кого сигарет!
Олечкин отец сбегал в дом и принес две беломорины.
-- Во, видали, мужики?! Я ему дочь спас, а он мне две папиросы. А пачку пожалел, чтобы с вами не делиться. Неси давай всю пачку и бутылку прихвати, деревня. И закусь не забудь.
Через полчаса счастливый спаситель, переодетый в сухое и в телогрейке, сидел на бревнах, угощая мужиков "Беломором" и водкой и рассказывал:
-- Я, главное, вышел из дома -- дай, думаю, по дорожке пройдусь, черемуху понюхаю. Слышу -- девчонки галдят: "Олечка, хватай веточку, веточку хватай, плыви к берегу". Какой, думаю, к берегу? Май месяц. Ну и дернул. А не отойди от дома -- не услыхал бы, нет. Вот вы все в огороде были... что, не слышали?
-- Нет, Макарыч.
-- Деревня! А и слышали бы, не побежали бы. Не мое -- пусть тонет.
-- Да ладно тебе, не побежали бы!...
-- Не ладно! А все вы куркули и куркули, и правильно вас Сталин раскулачивал. Я бы на его месте...
-- Да ты сам-то, Макарыч, всего три года в городе.
-- Я потому и в городе, что не куркуль. Вот -- нате, курите, пейте!
-- Чужую-то!
-- Заработанную!
Мужики выпили, закусили кто огурцом, кто хлебом с чесноком, закурили, задумались.
-- Да, куркули. Ты, Мишка, в прошлом году... моя наседка на твоем огороде цыплят высидела. Ты куда их дел? Продал? Поймал и продал. Почему мне не отдал? Жалко? Куркуль! Знал ведь, что все равно узнаю, а не отдал. Пей мою водку за мое здоровье и кури за мое здоровье. А ты, Ефимыч, когда я ульи здесь поставил... Это ты всем говорил, что у меня мед балованный? Ты! У меня никто не покупал, пришлось на рынке стоять.
-- Ну и постоял...
-- Сейчас сидите со мной, пьете-курите на халяву, а когда я тебя, Зябля, попросил мне усадьбу вспахать... Это на колхозном-то тракторе!.. Сколько ты с меня запросил? Пятьсот рублей.
-- Ты в городе заработаешь, а мне где взять? Только с тебя, -- вздохнул Зябля, маленький тощий мужичок в валенках. В детстве он провалился в прорубь и простоял там целый час, с тех пор ноги все время мерзли.
-- Ладно, пей. Сейчас на своем тракторе сгоняешь в лавочку. Сейчас деньги принесу.
Но Зябле не пришлось заводить трактор, стоящий тут же, у пруда, рядом с огромной поленницей. Мать спасенной утопленницы, видимо догадавшись, что мужики собираются ехать за добавкой, вынесла им бутылку ярко-желтого самогону.
-- Ну что, Маринка, -- спросил ее Макарыч, -- как Оленька-то?
-- Спасибо, Василий Макарыч, жива.
-- Знаешь что, Маринка... Садись... Вот что... Скажи своему Юрке...
И спаситель припомнил, как Юрка обещал ему через своего дядьку в исполкоме добыть участок в городе под застройку, припомнил, как общий их забор он поправлял один, за свой счет, как Маринкины девочки стащили у его внучки австрийский свитер и спрятали в дупле, как сама Маринка называла его жену такими словами... Хотя это нужно еще разобраться, кто она сама-то, и так далее и так далее.
Стало смеркаться, сильнее запахло мокрой землей, подгнившей поленницей. Макарыч все говорил, мужики курили, изредка возражая, а Маринка умиленно смотрела на него и кивала, кивала, кивала не слушая -- пусть говорит, сегодня ему все можно.