За месяц он добрался от Луганска до Киева. Прошёл без проблем бдительные блокпосты ополченцев, сквозь визжащий, расплавленный свинец, мимо беснующихся, пьяных карателей-бандеровцев. Причём разговаривал только по-русски. Прожив всю свою сознательную жизнь на Украине, так и не стал размовлять на мове, хотя понимал, как думалось, всё, до мельчайших подробностей. Кормили случайные люди Христа ради. Он до последней крошки хлеба впитал истину о том, как немного человеку нужно, чтобы не умереть с голода. Всякого рода попутчиков и возможного транспорта умышленно избегал - так как заранее определил для себя, что путь к Лавре лежит через духовное уединение и пройти его нужно обязательно пешком. В торбочке, перекинутой через плечо, была уложена какая никакая одежонка - пусть и не новая, но чистенькая и даже выглаженная. Кум Тарас, принял на постой и определил на работу. Отвёл его к храму, познакомил со старшим, который показал место, ознакомил с "трудовым кодексом" и разрешил приступать с завтрашнего дня.
С утра оделся во всё самое чистое, нарушая одно из определяющих правил.
Братья по нищенскому корпусу, молча, осудили глупого москаля - общаться с ним никто не захотел. Он присел по-восточному на холодный асфальт и положил перед собой вязаную шапочку. По дороге к Храму неспеша, двигалась красивая молодая пара. 'Помолись за нас' - сказала девушка и подала новенькую пятисотгривенную купюру. Григорий Сковорода смотрел на него с хрустящего листа слегка иронично и, казалось, с едва заметным сочувствием.
Нищета заскрипела зубами от зависти и бессильной злобы. Сегодня был Большой Праздник - милостыню давали исправно. Место, несмотря на войну и разруху, было намоленное и весьма доходное - но пятьсот гривен?!! И вдруг как будто кто позвал... Поднялся, отряхнул колени. Побирушки, рассаженные на паперти умелым режиссёром, напоказ выставляли язвы и увечья.
"Вали отсюда, москалюга поганый!" - прошипел, брызгая слюной, одноглазый "десантник". Он повернулся спиной к Храму и пошёл в никуда, даже лба не перекрестив...
Зашёл в случайный шинок, чего раньше отродясь не делал, выпил полный стакан водки медленно, словно чай. Хмель горячей волной хлынул от головы к ногам. Нетвёрдой походкой отошёл от стойки бара приостановился у выхода и повернулся к серым, безликим людишкам:
' - Не спится?
- Пожар да сполошные звоны...
Может мы где - то
слегка перегнули?
- Хотите, чтоб вас
снова 'в лапти обули'?
За Небо и волю! А там всё простится...
- А, птицы? Летят за ворожьи кордоны.
Не поддержали нас,
Не отвернули.
И чуда, похоже, уже не случиться
за время полёта
отравленной пули.
- Герои... х...
Огонь! Не жалейте патроны!'
Сильно не били, потому, как не поняли "Що цей москаль каже" - пнули пару раз на всякий случай и выкинули из шинка в лужу. Он поднялся, вытер о штанины мокрые руки и решительно открыл дверь. ' Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых, помилуй нас. Аминь'
Поклонился залу в пояс, размашисто перекрестился и вышел вон. 'Вот кацап юродивый!' - сказал, на чистом русском, раскормленный, заказной патриот. Тяпнул стопку, икнул и поперхнулся сивухой. Через пять минут Бахуc отобрал память - шинок гулял!
Он не понимал зачем, но точно знал куда идти. Уже всю свою Божественную красоту являл Успенский собор, когда имярек, закрыв глаза, увидел свет звезды, которая вспыхнет сегодня ночью, вдохнул запах цветов, которые распустятся только весной, потрогал дрожащей рукой время, замороженное в белом облаке, опустившемся от золотых куполов... Споткнулся, засеменил, догоняя ускользающее тело... И осыпался на грешную землю, смешавшись с печально-поминальным шелестом, откружившей листвы.