Позолоченные купола, каменные стены вековые и кресты, словно надгробия душевных мук. Таков сон мой вечный, мечта, которой нет ни конца, ни начала...
С самого детства видел я купола церквей и соборов - везде, даже там, где их и в помине не было. Образ будто появлялся из ниоткуда, а я вдруг ясно понимал: будет здесь церковь стоять православная, место Богом самим отмечено.
Купола-купола... Сколько церквушек было построено да сожжено-разрушено на нашей благословенной земле. И все видел я, будто призраки, гордо стоящие и рассекающие благими крестами первые лучи солнца.
Люди старые, бывалые, говорят, что это особый дар Божий - ведать святые места. Но тогда, много лет назад, я не знал об этом. Некому было рассказать мне, научить уму-разуму, открыть путь истинный к вере в него - Всевышнего.
Родился я в небольшом шахтёрском посёлке, и вся жизнь моя детская невесёлая протекала возле угольных шахт. Вокруг было множество людей с очень похожими долями - все как один шахтёры, их жёны да дети шахтёров.
У всех одно на уме - отпахать смену, да залить по завязку, чтоб не вспоминать, как чертями в аду угольном копались. Не все домой возвращались на своих ногах. Некоторые в гробах закрытых, но к смерти в посёлке как-то уже попривыкли. Как к чуме - боялись, но знали, что рядом ходит, авось минует, авось нет.
В школе меня никто не любил - ребятня сначала посмеивалась, а потом, видя, что мне дела до их шуток никакого нет, сторониться стала. Оно и понятно: у молодёжи что на уме - гудеть да гулять.
А я всё церкви в тетрадке рисую. Колокола слушаю, да музыку их записываю - по-своему, каракулями, мною же и придуманными. Образования музыкального у меня нет, да и не надобно оно мне было вовсе. Колокола - они в душе да голове моей звучали. Церквушка-то одна на весь посёлок. И колокол в ней один - скрипучий, проржавевший, сиротинушка.
Я к батюшке каждую свободную минутку захаживал, про храмы божьи расспрашивал, книжки брал читать.
Мечта у меня была такая - церкви строить. Высокие, с куполами, и чтоб обязательно со звонницей. Ради этой мечты садился на велосипед и объезжал места далеко за посёлком, искал церкви - прошлые и настоящие. Мотался по библиотекам в самую область, всё книги искал, как храмы строить. Читал, не находил. Но зато много узнал про то, как дома проектировать, как кирпич класть да стены отделывать. Никакими знаниями не гнушался и не разбрасывался. Они ж не камень, рук не оборвут, зато голова не пуста, как колокол.
В посёлке узнали про мою особенность - церкви видеть да звон слышать - с лёгкой руки вольного на язык батюшки, да и окрестили меня блаженным.
- Вон, - говорят, - блаженный идет. Ему ангелы на ухо поют.
Кто смеялся, кто отворачивался, а кто и камнем запустить мог - посмотреть, буду ли я честь свою отстаивать, или, как по библии, подставлю левую щеку. Святым я не был, так что морды бил нещадно, и камнем кидать в меня впредь зареклись.
Но то чужие люди, а вот у родителей ко мне отношение особое было. Отец, отработав смену, приходил домой чуть живой. Вроде и не пил, а всё лежал на диване, закрыв глаза, отдыхал, а если и открывал рот, то нёс такую ахинею несусветную, что мне порою казалось, что нет у него ума, и держат его на шахте, полудурка, потому что работать почти некому.
А мать пила постоянно. Едва заря над посёлком зарождалась, мать вставала коров поить, да и сама к стакану прикладывалась. У неё в сарае аппарат самогонный стоял, так она на весь округ самогон абрикосовый гнала. А я на велосипеде ездил продавать.
Вообще, деньги в семье, только у меня держались. Я как отец получку получать должен был, на кассу с ним приходил. Деньги мне в руки отдавали, знали, что отец не донесёт: али потеряет где, али мошенники отберут. Цыган у нас, что курей нерезаных, с напёрстками да нардами стоят на каждом углу. А отец до азарта охоч был.
Мать... то отдельный разговор - мать. Деньги у неё тоже не залёживались. Только непонятно было, куда она их девает. Вроде и дома жрать нечего, одежда - только что не тряпьё, мебель старая, покосившаяся, а денег нет. И не отберёшь у матери деньги никакой силой. Раньше бабка моя приходила, веник хватала и мамку прям по спине отхаживала, получку отбирала и шли мы тогда с ней в магазин - одежку прикупить, покушать, сладостей... Померла бабка. Стали голодать.
Мне тогда тринадцать было. Руку поднять на мать я не решался. А вот получку батину забирать мне сам Бог велел. Был у меня ещё брат младший - Юрка. Привередливый в еде был до чёртиков, а тут вдруг стал я замечать, что смолу вишнёвую ест, а однажды соседка привела за ухо: из курятника яйца таскал да сырыми пил. Я-то, блаженный, не чувствовал, как желудок урчит от голода, не помнил, когда последний раз еду в рот клал. А дитё есть хочет, и сказать об этом некому. Мамка пьяная спит, отец молчит да в потолок пялится.
Дитё... девять лет Юрке тогда было. Мне тринадцать. И дитём мне быть уже совестно было.
Отобрал я у бати зарплату, купил еды, обувку брату. Мои, что Юрка донашивал, уже совсем развалюшные были. И тут, словно гром среди ясного неба: открылись у меня глаза. Заметил, как люди со стороны смотрят. Увидел, как брат запущенный да неприкаянный ходит. Как мать, поблядушка перезрелая, пьёт да гуляет.
Что было делать? Подрядился я грузчиком в магазин работать. Конкурентов хватало, но у хозяйки я был на особом счету: трезвым был и не воровал. А что спина кривой стала, то уж мои проблемы были. Да я и не замечал как-то.
Мать есть готовила из продуктов, что я приносил. За скотиной ходила. Остальное я сам на себя навесил - больше некому было. Брата в школу провожал - он, чертёныш, уроки прогуливал. Одевал его, обстирывал, читать заставлял. Иногда с собой брал - баштан грузить. Какая-никакая, а копеечка своя была - на жвачки там, машинки грошовые. Иной свободы у нас не было.
Мечтал я в университет поступить. На архитектора соборов выучиться. Да только мечта эта так и осталась мечтой. Ни денег у нас, ни связей не было. Оценки школьные мои были неважные. Зарабатывать да платить за учёбу, а жить на что?
Купола-купола... Стены белокаменные всё рисовались мне на каждом шагу. Иногда, колеся на велосипеде, останавливался подле видения, брал карандаш и рисовал. Ладно выходило. Та только без толку. Церкви мои никому нужны не были.
Когда мне исполнилось двадцать, в семье наступил апокалипсис. Мать совсем спилась, отца уже на работе едва терпели. Юрка - тот ещё в четырнадцать к бутылке начал прикладываться, и никакого сладу с ним не было. Теперь уже трезвым его никто не помнил. Работать не брали, из школы выгнали. Меня он и слушать не хотел.
В редких просветлениях своих мать ругала меня, требуя, чтоб я шёл работать на шахту. Семью содержать. А в шахту я не хотел. Ад там кромешный. Люди - не люди. Нелюди. Грязные и постылые душой. Не мог я на шахту. А иной работы, кроме шахты, да купи-продай в посёлке не было. Крутился я как мог, да только надоело всё быстро.
Парень молодой, а мать что ни слово, то проклинает. Однажды пришёл домой за полночь - баштан грузили. Юрка пьяный под забором спит. Мать непонятно где. Встретил меня отец с лопатой в руках, да как начал - по голове, по спине отхаживать:
- Ах ты выродок, скотина недобитая. Работать он не хочет. Убью, сатану, в материнскую утробу обратно затолкаю.
Тут понял я одну истину: если кто уже на дне, посинел да закоченел, не дело за ним нырять да вытаскивать. Не дело. Отодвинул я отца в сторону, зашёл в дом, покидал свои вещи в пакет, да и ушёл с концами. Больше моей ноги в посёлке не было.
Велосипед свой я Юрке оставил. Авось протрезвеет, одумается, пригодится ещё.
Жизнь моя в большом городе складывалась нелегко. Работать приходилось тяжело, по двадцать часов в сутки. То грузчиком, а то и каменщиком на стройке. Ночевал там же. А как по-другому, не имея ни угла, где притулиться, ни гроша за душой...
Перестали мне грезиться купола-соборы... Не до них теперь было. Работал до седьмого пота, мастерству учился. Однако люди по-прежнему меня сторонились. Правильный я был слишком. Не пил, деньгами не сорил, воровать не умел...
Но не бывает так, чтоб труды столь кропотливые, во благо не вылились. Работал с нами Лев Семёныч, монтажник, преклонного возраста. Родни у него не было - одна сестра, да и ту двадцать пять лет не видел. Заболел он, да и ушёл со стройки, а меня позвал с собой жить. Досмотришь, говорит, квартиру тебе оставлю. Я согласился, ухаживал за ним, всё по чести и совести. Только он больной совсем был, через полгода помер, а квартиру, как и обещал, мне завещал.
С той поры пошло-поехало, как по маслу. Один паренёк со стройки бригаду свою собрал, меня позвал в партнёры - честный, говорит, ты, да работящий.
Деньги в карманах зазвенели - настоящие, не копейки голодные. Машину прикупил, женился.
Как-то с женой отдыхать в Крым поехали. Дорога шла мимо родного моего посёлка. Еду я, кручу баранку, а чувств никаких, будто по чужой земле еду. На переезде машины остановились длинной вереницей: состав шёл, шлагбаум закрыли. Вдруг слышу, стучит кто в окошко. Я посмотрел, и перед глазами у меня поплыло: Юрка, брат мой родной. Чумазый, пьяный как обычно, улыбается. Опустил я стекло и слышу:
- Прокати, браток, с ветерком. Машина-то славная.
Я опешил, покосился на жену, но она смотрела в другую сторону и как будто не слышала ничего. Глянул я на Юркину грязную морду и стыдно стало. У меня жизнь какая, а он всё так же - алкаш да тунеядец. Поднял я стекло, а тут и вереница вперёд двинулась.
Напоследок я посмотрел в боковое зеркало, да только Юрку не увидел. Зато перед глазами моими вырос собор, что гора белокаменная. Купола золотом переливаются, сладко, словно леденцовые. Похолодело всё внутри меня. Никак опять всё начинается...
И тут как обухом по голове: Юрка-то совсем не изменился. Пацан пацаном, а уже четырнадцать лет прошло...
Не ладно это как-то. Поехали мы дальше, а перед глазами стояли Юрка да купола. Отдых мой превратился в каторгу. Не по себе было. Жена заметила, что начал стареть на глазах.
Обратно поехали той же дорогой. Долго высматривал я брата по обочинам, но так и не увидел. На переезде вздумалось мне свернуть в родной посёлок. Жене приврал, что места тут особые, посетить хочу. Оставил её возле магазина, отдохнуть, поесть чего, а сам на родную улицу отправился.
Стоял наш дом, стоял. Крыша провалилась, стены едва держались, чтобы не рухнуть, забор вокруг сломан. Видно было, что никто там давно уж не живёт. Вздохнул я горько и заглянул к соседке. Та меня сначала не признала, а потом вдруг улыбнулась - искренне, радостно.
- Вон ты каков стал, Николай. Человек... А хотя... ты всегда человеком был, только чуток блаженным. Вырвался-таки... Молодец. А мать твоя, Колюшка, померла лет пять назад...
Самогонный аппарат на себя опрокинула, обожглась вся, так в больнице и померла. А отец жив. Только я не знаю, где он теперь. Очумел совсем, ни с кем не разговаривает, бродит по сёлам с палкой, что странник какой. Его давеча видели где-то...
- А Юрка? - спросил я. Соседка отвела глаза и шмыгнула носом. Потом повернулась и посмотрела на меня как-то странно.
- Давно уж его нет, Коля. Он как ты ушёл, словно взбесился. Прыгнул на велосипед и погнался за тобой. Крикнул матери, что следом едет. Что больше не вернётся... Нашли его два дня спустя. На переезде лежал, опухший на жаре. Все думали, что пьяный Юрка, как обычно, а у него сердце остановилось. Там и похоронили...
Тоскливо вдруг стало мне. Опустился я прямо на пыльную дорогу, чувствуя, как трясутся в рыданиях плечи...
Купола-купола, позолоченные. Стены соборные - белокаменные. Вышел я из духовной семинарии и посмотрел далеко-далеко в синее небо. В руках чертежи собора нового, что Метрополит одобрил. Уже вижу я, как блестит на солнце жёлтое золото...
Хорошо-то как, дышать всей грудью свободой. И благодать в сердце ручьём журчит, и всё никак не надышаться мне волей-волюшкой.
От себя не уйти, как бы жизнь не складывалась. И как ведь сладко, как радостно самого себя чувствовать...
Жена, может, и не поняла. Оставил ей всё, что нажил, с чистой душой да спокойной совестью...
Даст Бог средства, построю на Юркиной могиле церковь, что привиделась. Нареку её Юрьевской и стану в ней батюшкой...