Я сижу на подоконнике в конце длинного коридора. Время после обеда, "тихий" час. На какой-то момент, кажется, что в госпитале все вымерли. И эта почти мёртвая тишина пугает. Но вот послышался шелест принтера из ординаторской, застонал в дальней палате обожжённый танкист. Появились приглушённые звуки шагов, тихий разговор медсестёр... Ощущения будто попал на похороны, где все стараются вести себя тише, как будто они, разговаривая в полный голос, боятся разбудить покойника.
Из приоткрытой форточки зябко тянет февральской прохладой. Дрожит столбик пепла на почти истлевшей сигарете. Мысли текут медленно и вязко, словно прошлогодний, липовый мёд. Старый парк за окном дрожит мокрыми, чёрными, словно сгоревшими, ветками. По разбитой аллее от главного корпуса, ёжась от промозглого ветра, спешит медсестра с папками под локотком. Ветер раздувает полы её плаща и под ними видны круглые, аккуратные коленки.
"Наверное, надо постричь ногти, - думаю я, разглядывая свои руки, - а, то вон отросли, скоро мешать начнут... Сколько я уже здесь? Дня три-четыре? Наверное, четыре... совсем счёт времени потерял... Скучно, тоскливо.... И боль... тяжёлая, ноющая, постоянная... она заставляет втягивать голову в плечи и ходить медленно, шаркающей походкой... совсем старик... а ведь мне только 37... Какая это уже война у меня? Третья... да нет, четвёртая... с 93-го, наверное, считать надо... тогда, да, четвёртая... а ранений сколько? Да, тут мне повезло, счастливчик... из каких только передряг выходить доводилось... а драться так и не научился... зато стреляю хорошо... а сюда меня каким ветром занесло, интересно? Ну, бросила тебя девушка, ну, утрись, с кем не бывает.... Так чего попёрся? Кому и что ты хотел доказать? Доказал? Вот и валяйся в госпитале, пока мозги на место не встанут..."
Ай! - огонёк сигареты, наконец , добрался до пальцев. Потёр пальцы, подул на обожжённый. Дурацкая пижама в отвратную полоску и отвисшими карманами на безразмерной куртке, короткие штаны, растоптанные тапки. Видок ещё тот! Затушил окурок в стеклянной банке, что стояла на подоконнике в качестве пепельницы. Медленно сполз на пол... и резко, словно подрубленный упал на пол, перекатился, подальше от окна, под стену... Глухие, разрывающие вязкую, февральскую тишину разрывы толкнули воздушной волной стёкла. Задрожала распахнувшись форточка...
"Блядь. Далеко отсюда, раз, два, три, четыре... пауза, перезарядка, выстрел, полёт... сейчас, ага, раз, два, три, четыре" - я перевернулся на спину, подтянулся к стене и опёршись на неё, остался сидеть на полу. "Наверное опять по Ленинскому району бьют... батарея... Акации что ли? Нет, у них выстрел резче... это что то помельче, поближе... Гвоздички... точно, они... 122 мм... хорошо, сюда не достают... ай, блин... голова..."
Каждый дальний разрыв, приходил через город, и парк перед госпиталем, врывался пусть и ослабленным тугим ветром в форточку, и словно молотом бил по голове. Я схватился за голову руками, зажал уши так, что казалось, навеки впечатаю ушные раковины в череп. "А-а-а-а.... - мычал я, широко раззявив рот, -ну, когда, сколько ещё!?" ...
Как и обычно обстрел закончился внезапно, как и начался. Меня нашли медсёстры, и под ручки отвели в палату. Уложили на койку, вкололи очередную дозу какой-то дряни, дали выпить таблетку, и оставили в покое. Я свернулся калачиком на кровати... понемногу боль отступила, но я знал, она не ушла, а лишь на время затаилась. И когда пройдёт действие лекарств она вернётся и напомнит о себе. Постепенно ход мыслей замедлялся, глаза закрылись и я уснул.
***
- Ты же, понимаешь, что я всё равно уеду?
- Как?! Ты же обещал!
- Да. Я обещал. Но, я не смогу сдержать это слово. Я люблю тебя. И я не представляю своей жизни без тебя. Без тебя, без твоей любви... Я хочу сдохнуть. И так будет лучше для всех. Для тебя - ты станешь свободной, для меня - я останусь навсегда там, где я был с тобой... в прошлом.
- Ты обещал... Я согласилась спать с тобой, чтобы ты остался...
- Да. При другом раскладе мне этого хватило бы... но я уже вижу... ты не хочешь этого, ты не любишь... а значит всё зря... И я уже не могу не уехать... и я не могу остаться. Слишком больно... очень.
- Останься... пожалуйста, ради меня...
- Нет. Нельзя. Надо... Может быть потом, когда ты поймёшь... поймёшь, что каждый человек сам выбирает свою судьбу... ты выбрала... выбрала уйти, а потом разлюбить... но я буду знать что ты где-то есть. И когда-нибудь мы обязательно встретимся. Быть может в общей компании, или случайно столкнёмся на перекрёстке жизни. Мы узнаем, друг друга, и мурашки по коже пробегут от случайного соприкосновения. И тогда мы станем неразлучны. Потому что ты рождена для меня, а я всю жизнь ждал только тебя. Потому что всё, что было до этого канет в Лету. Потому что, не смотря ни на что, нам всегда не хватало друг друга. Мы искали друг друга в чужих душах в надежде опередить события... и всегда проигрывали. Но всё произойдёт в свой срок, тогда когда придёт время. И всё, что было до этого, будет лишь предысторией нашей встречи. Я знаю, она состоится скоро, я уже сейчас слышу её шаги на пороге. И тогда спрячу лицо в твоих ладонях и прошепчу: "Я так долго тебя ждал!"...
***
- Блядь! Бинт! Держи его! - ору я, пытаясь прижить к земле Митю. Осколок перебил ему ключицу, и он орёт от боли и пытается грязной рукой, в тактической перчатке зажать рану. Вторая безжизненно повисла, а из разорванной горки виднеются осколки кости. Рядом подбежав, плюхнулся на землю Рафик. Вообще-то, родители его назвали Рафаил. В честь архангела Господня... верующие они у него... были. В один из самых первых обстрелов Славянска, снаряд угодил прямо в дом Рафика... была у человека семья, и не стало в один момент. Рафик на следующий же день после похорон записался в ополчение. Он фельдшер по образованию, работал в поликлинике.
- Держи его! Лапу держи ему! Не давай в рану лезть! - орёт Рафик, и резко, прямо через штанину втыкает в него шприц-тюбик с промедолом. Ещё чуть и Митя поплыл, и его можно спокойно перевязывать. Я убираю руки от раны, которую зажимал ему, прижимая даже не размотанный рулон бинта. Только и успел упаковку сорвать.
- Дай тебя посмотрю, - говорит Рафик, закончив с Митей. Недоумевающе смотрю на него, -на кой?
- У тебя вся морда в крови
- А-а-а, нет, это когда Митю тюкнуло, меня забрызгало... Ну, что, потащили его?
- Ага, давай, вон за тот домик, - протягивает руку Рафик, указывая направление, - только осторожненько, там, в конце улице пулемётчик, больно грамотный.
- А мы вон теми кустиками, и вдоль заборчика, а потом под теплотрассой пролезем.
Рафик берёт Митин автомат, я, подумав, передаю ему свой. Взваливаю стонущего Митю на плечи и сгорбившись под его тяжестью медленно топаю вдоль голых кустов. Под ногами черная, пропитанная влагой земля. Ботинки глубоко вдавливаются в неё. Тяжело. Очень быстро, пот начинает стекать из-под каски, и, смешиваясь с чужой кровью на лице капать на носки ботинок. Рафик держится немного сзади и сбоку, страхует.
Я еле дошёл до теплотрассы. Там уже встречали ребята из нашего взвода. Приняли от меня Митю, уложили на плащ-палатку и в четыре руки понесли дальше. Я устало свалился на землю у бетонного основания теплотрассы и опёрся на него спиной. Вынул дрожащими руками из нагрудного кармана пачку сигарет. Зубами вытащил одну и прикурил от заботливо протянутой кем-то зажигалки.
- Хорошо, - сказал я и, прислушавшись, спросил, - а что так тихо?
- Да вроде отходят... наши решили дать им спокойно уйти, - пояснил Рафик, и поставил рядом со мной автомат. Я взял его, отстегнул магазин и передёрнув затвор поймал вылетевший патрон, ответил:
- Ну, и ладно, ну, и хорошо, - и немного подумав, добавил, - Митю жалко...
***
На войне не убивают людей - там уничтожают врагов. И совершенно неважно, что человек, в которого ты направил свою винтовку сам по себе очень хороший человек. Что у него есть родители, жена, дети, друзья... Ты должен его убить, если он не бросил оружие, и не поднял руки!
Это война.
Тататам, татам, тататам - бьёт автомат в плечо, выплёвывая короткие очереди. Я выцеливаю маленькие фигурки на распаханном поле, которые пригибаясь к земле, бегут к нам. До них ещё далеко, попасть почти нереально, но закон больших чисел ещё никто не отменял, поэтому стреляет весь взвод.
Мы заняли несколько домов на окраине небольшого села ещё вчера. Вся ночь прошла в подготовке. Их трёх домов успели сделать если не полноценные укрепленные пункты, то очень близко. Хрен нас теперь без танков отсюда выкуришь. А танков у них по ходу нет... пока. В такой обстановке иначе смотришь на привычные и, казалось бы, незыблемые вещи. Значение имеют лишь действительно важные моменты - оружие, боеприпасы, еда. И, конечно, вода.
Без остального можно жить. Например - без мебели. Её прекрасно заменяют пустые ящики от снарядов да канистры. На них раскладываем и карту, и банки с едой
Взи-и-и-ть, бах! А вот это хуже. Миномёты. И судя по взрывам - тяжёлые... миллиметров сто двадцать. И это серьёзно. Шестнадцатикилограммовая мина прошибёт дом сверху до подпола и только там рванёт... а взрывчатки в ней килограмма четыре. Надо рвать когти во двор, там ещё ночью вырыли щели, всё-таки безопасней.
-Лабус, к командиру! - хлопнув по плечу, прокричал Рафик. Я молча кивнул, и перехватив автомат, пригибаясь выскочил из комнаты, где была моя огневая точка. Сам обустраивал, закладывал мешками с песком окна.
Выскочив из дома через заднюю дверь, я спрыгнул в узкий ход, который еще с вечера мы прокапали между домами. Он был не очень глубокий, но давал неплохую защиту от свистящих вокруг осколков. Если не прилетит слишком близко, или совсем прямо в ход, то в принципе неплохо. Было бы больше времени, вырыли бы в полный рост, а по нехватке, так и так неплохо. Где-то совсем рядом грохнула очередная мина. По спине застучали комья разбросанной взрывом земли. Я непроизвольно упал на колени, и так и не поднимаясь, на четвереньках быстро засеменил к соседнему дому, куда и вёл ход.
-Так, Лабус, слушай сюда, - хриплым простуженным голосом начал комбат, - тут боги войны нарисовались, так что будем, как взрослые, воевать, с огневой поддержкой. Сейчас берёшь двух бойцов и дуешь на окраину, встречаешь корректировщиков, выводишь их вот за тот дом. Там они работают, ты страхуешь. Понял?
- Есть, - коротко ответил я, - я Рафика и Уда, возьму.
- Рафика оставь, возьми Емелю, один хрен стрелять не умеет, а там хоть рацию таскать будет. Всё давай, бегом.
- Есть, - кивнул я и вышел из комнаты, - Рафик, Рафик, а слышишь? Хорошо, кликни Емелю и Уда, пусть выползают под синею хату, что крайняя справа, я их там ждать буду. - проорал я в интеркомовский микрофон уже на улице.
Перебегая от дома к дому мы, уже втроём, наконец, добрались до окраины. На въезде в село стоял потрёпанный уазик-"буханка". На его борту ещё читалась через свежую краску "фельдшерская". Выйдя в полный рост из-за угла крайнего дома, я поднял автомат над головой и два раза помахал им в стороны. Из дальнего от нас кювета поднялась фигура в пятнистом бушлате и так же помахала в ответ. Я смело пошёл на встречу.
Тяжёлые миномёты продолжали долбить по окраине. Гулкие взрывы разносились эхом по селу, было слышно, как между сериями разрывов дрожат в домах стёкла. Мы проводили встреченных корректировщиков на другую сторону села, где чуть в стороне от просёлочной дороги возвышался небольшой холм. Там, где ползком, где пробираясь согнувшись в три погибели, мы вскарабкались на гребень. Артиллеристы сразу же начали разворачивать свои приборы, укрывшись в небольшой ложбинке за гребнем, выставив на треноге стереотрубу. Мы помогли развернуть антенну переносной рации и рассредоточились по склонам, в охранение.
Через некоторое время, я подполз к Емеле, который укрылся за старым корневищем не до конца выкорчеванного куста.
- Ну, что, бродяга? - обратился весело я к нему, - шас вдарит концерт по заявкам! Я с парнями пару слов перекинулся. На нас сейчас дивизион гаубиц работать будет. Так что занимайте места в партере. Кошмар начинается!
Не прошло и пару минут, как позади нас, почти за горизонтом глухо бухнуло. Несколько секунд, и где-то в небе прошелестел тяжёлый пристрелочный снаряд. В поле за селом, где мелькали фигурки солдат, встал куст разрыва. Даже отсюда было видно, как заметались по полю, пытаясь найти укрытие, стремясь поскорее выйти из-под огня фигурки маленьких, словно оловянных солдатиков. Но вот, позади бухнуло, раз, другой, третий... и зачастило, заревело за горизонтом. Свистящий шелест над головой придавил своим мертвящим звуком голову в плечи. А в поле перед селом начался ад. Тяжёлые снаряды рвались один за другим, выворачивая вековой чернозём, мешая человеческие тела с грязью, словно огородник опавшие листья в саду.
Как описать кошмар артобстрела? Я сижу на холме, в паре километров от филиала ада на отдельно взятом поле. Дивизион самоходок работает, словно пулемёт... не успевает первый снаряд долететь до цели, как в стволе уже новый.
Клац, сыто чавкнул затвор... мгновение, и, чудовищный пинок под зад выплёвывает стальную чушку высоко в небо. Он летит, вращаясь, в заоблачную высь и радуется. Ему повезло не проржаветь на складах, не уйти на разбор-разрядку-переплавку. Он выполнит то, зачем он был создан. И вот, достигнув высшей точки траектории, он поворачивает свою остроносую морду к земле.... Вон, там. Туда. И с нарастающим свистом он ринется к цели.... Туда, где исчезнув в дымной вспышке разрыва, можно кромсать осколками тела живых.... Тех, которые ещё остались...
***
Знаешь... и вроде немного времени прошло, но думал обо всём произошедшем с нами много... в какой-то момент времени всё пошло не так... я всегда знал, что у нас нет будущего, но всегда надеялся, что случится чудо... чудо не произошло... и даже сейчас мне невыносимо больно... душа и сердце рвутся на части с каждым твоим словом... я знаю, что где то в глубине души тебя надо отпустить... отпустить, и тогда боль станет слабее... а со временем может и совсем пройдёт... когда меня сорвало с брони... в те короткие мгновения пока я не потерял сознание... говорят, что проносится перед глазами вся жизнь... нет... у меня перед глазами стояла ты... и единственная мысль была "как глупо..." Глупо будет умереть теперь... Я ведь действительно смог полюбить тебя. и всё это время... с января... мне дико не хватало тебя... твоего запаха, вкуса губ и твоей кожи... твоего наивного взгляда пронзительно карих глаз... и смешной привычки прикусывать губу... да, ты уже не любишь меня, и уже вряд ли когда-нибудь мы будем вместе... и те договорённости с тобой чтобы я остался... наверное их хватило бы мне, если бы тогда я не сорвался... безумно больно осознавать что твоя любовь спит с другим... и что мне делать теперь? Теперь, когда я окончательно потерял тебя... ведь ты больше не приедешь... и у меня больше никогда не будет возможности обнять тебя, прикоснуться губами... ощутить твой запах и услышать как бьётся твоё сердце... прости, меня за всё, если сможешь... без тебя я сойду с ума... иногда так бывает... не надо встреч в городе... не хочу... я постараюсь справиться с этим... я постараюсь убить в моём сердце любовь к тебе... не знаю, получится ли... но каждый вечер, пока в моей душе существует твой образ... я буду тебя ждать... просто ждать...
***
Мы идём по перепаханному снарядами полю. Наш взвод прочёсывает местность после обстрела. Если говорить прямо, то мы сейчас выступаем в роли похоронной команды. Мы стаскиваем в отдельную воронку мертвецов, или то, что он них осталось, снимаем смертные медальоны, документы, оружие... Тяжелая, грязная, страшная работа.
Рафик нашел нескольких раненых, ребятам повезло... Наши отволокут их в госпиталь, там, если доживут-дотянут до него, их скорее всего вылечат. Ну, и что, что в плену, зато живы.
- Лабус - слышу, как Рафик зовёт меня. Только что-то мне его голос не нравиться, мертвенно-хриплый. Подхожу...
Да, парню не повезло. На вид лет девятнадцать, совсем молодой, смуглый. Сейчас от потери крови он скорее серый, кожа покрыта мелкими капельками холодного пота. Осколок попал ему в живот. Вскрыл дрянной бронежилет и раскроил брюшину на всю ширину. Сизые кишки вывалились на землю и перемешались с землёй пока он пытался отползти куда-то...
- Не жилец, - говорю я Рафику, - поздно...
Рафик смотрит на меня. В его глазах невысказанный вопрос, да нет, почти мольба.
- Лабус, - он дёргает кадыком, пытаясь сглотнуть ком в горле, - я не смогу...
- Иди, Рафик... Я всё сделаю сам...
Рафик поворачивается и уходит в сторону, где наши ребята устроили небольшой перекур. Его спина напряжена, он боится услышать выстрел раньше чем отойдет...
Раненый солдат уже давно не стонет. Ему уже не больно... наверное. Его тёмные глаза смотрят в серое февральское небо... Что он видит там?
Я присаживаюсь на корточки возле него, его зрачки дёрнулись в мою сторону, но сил уже нет, чтобы повернуть голову. Я много видел таких... в бисере мелкого пота и потрескавшимися губами.
- Тебе ведь уже не больно, я знаю. Ты был умным мальчиком, наверное, отличником был в школе, родителей радовал... Ты сам понимаешь, с такими ранами не живут. Ты и так протянул слишком долго...
Я помогу тебе. Ты уйдёшь как настоящий солдат, с оружием в руках. Ты ведь знаешь, все войны попадают в рай. Ты сражался за то, во что верил, и не твоя вина, что идеалы оказались неправыми... Держи свой автомат, - я вкладываю в его ладонь рукоятку, сгибаю его пальцы на ней, - там, у Небесных Врат, когда апостол спросит тебя, как ты погиб, ты смело ответишь - в бою.
Я достал из кобуры на бедре пистолет, взвёл курок и прижал ствол ему под подбородок.
- Я знаю, у тебя уже нет сил, но потерпи ещё не много. Тебе это надо так же как и мне. Мы враги, но я прочту именно эту молитву. Это всё что я могу сделать для тебя сейчас, мальчик. Прости.
Непобедимый, непостижимый и крепкий во бранех Господи Боже наш! Ты, по неисповедимым судьбам Твоим, овому посылаеши Ангела смерти под кровом его, овому на селе, овому на мори, овомуже на поле брани от оружий бранных, изрыгающих страшныя и смертоносныя силы, разрушающия телеса, расторгающия члены и сокрушающия кости ратующих; веруем, яко по Твоему, Господи, премудрому смотрению, такову приемлют смерть защитники веры и Отечества. Молим Тя, Преблагий Господи, помяни во Царствии Твоем православных воинов, на брани убиенных, и приими их в небесный чертог Твой, яко мучеников изъязвленных, обагренных своею кровию, яко пострадавших за Святую Церковь Твою и за Отечество, еже благословил еси, яко достояние Твое. Молим Тя, приими убо отшедших к Тебе воинов в сонмы воев Небесных Сил, приими их милостию Твоею, яко павших во брани за независимость земли Русския от ига неверных, яко защищавших от врагов веру православную, защищавших Отечество в тяжкие годины от иноплеменных полчищ; помяни, Господи, и всех, добрым подвигом подвизавшихся за древнехранимое Апостольское Православие, за освященную и в язык свят избранную Тобою землю Русскую, в нюже враги Креста и Православия приношаху и огнь, и меч. Приими с миром души раб Твоих (имена), воинствовавших за благоденствие наше, за мир и покой наш, и подаждь им вечное упокоение, яко спасавшим грады и веси и ограждавшим собою Отечество, и помилуй павших на брани православных воинов Твоим милосердием, прости им вся согрешения, в житии сем содеянная словом, делом, ведением и неведением. Призри благосердием Твоим, о Премилосердый Господи, на раны их, мучения, стенания и страдания, и вмени им вся сия в подвиг добрый и Тебе благоугодный; приими их милостию Твоею, зане лютыя скорби и тяготу зде прияша, в нуждех, тесноте, в трудех и бдениих быша, глад и жажду, изнурение и изнеможение претерпеша, вменяеми быша яко овцы заколения. Молим Тя, Господи, да будут раны их врачеством и елеем, возлиянным на греховныя язвы их. Призри с небесе, Боже, и виждь слезы сирых, лишившихся отцев своих, и приими умиленныя о них мольбы сынов и дщерей их; услыши молитвенныя воздыхания отцев и матерей, лишившихся чад своих; услыши, благоутробне Господи, неутешных вдовиц, лишившихся супругов своих; братий и сестер, плачущих о своих присных, - и помяни мужей, убиенных в крепости сил и во цвете лет, старцев, в силе духа и мужества; воззри на сердечныя скорби наша, виждь сетование наше и умилосердися, Преблагий, к молящимся Тебе, Господи! Ты отъял еси от нас присных наших, но не лиши нас Твоея милости: услыши молитву нашу и приими милостивно отшедших к Тебе приснопоминаемых нами рабов Твоих ; воззови их в чертог Твой, яко доблих воинов, положивших живот свой за веру и Отечество на полях сражений; приими их в сонмы избранных Твоих, яко послуживших Тебе верою и правдою, и упокой их во Царствии Твоем, яко мучеников, отшедших к Тебе израненными, изъязвленными и в страшных мучениях предававшими дух свой; всели во святый Твой град всех приснопоминаемых нами рабов Твоих , яко воинов доблих, мужественно подвизавшихся в страшных приснопамятных нам бранех; облецы их тамо в виссон светел и чист, яко зде убеливших ризы своя в крови своей, и венцев мученических сподоби; сотвори их купно участниками в торжестве и славе победителей, ратоборствовавших под знаменем Креста Твоего с миром, плотию и диаволом; водвори их в сонме славных страстотерпцев, добропобедных мучеников, праведных и всех святых Твоих. Аминь.
Выстрел... дымящаяся гильза с едва слышным шлепком падает на пропитанный кровью чернозём.
***
Война поглощает меня не только внешне, она пробирается внутрь: "Ты навсегда во мне. Мы с тобой - одно целое. Это не я и ты, это - мы. Я вижу мир твоими глазами, меряю людей твоими мерками. Для меня больше нет мира. Для меня теперь всегда война". Я - человек "с холодом внутри" осознаю себя частью нового мироздания, новой космогонии, которая свершается на моих глазах.
Я умер для жизни, для меня нет ни прошлого, ни будущего, я пребываю всецело в настоящем, в одном едином моменте противостояния смерти, страху перед ней: "Главное - выжить. И ни о чем не думать. А что там будет впереди, один Бог знает". Главенствует инстинкт самосохранения, животный ужас перед смертью; раздумья, как, впрочем, и страсти, оставлены на потом, им можно будет предаться дома, не раньше. Если нарушить данный себе зарок и думать о убитых тобой, исход однозначен: в лучшем случае - пуля в висок. Бесстрастность позволяет мне воспринимать войну как работу, которую я обязан выполнить. И, как говорится в таких ситуациях - ничего личного: "Он не испытывал никакой жалости к врагам или угрызений совести. Мы враги. Их надо убивать, вот и все. Всеми доступными способами. И чем быстрее, чем технически проще это сделать, тем лучше".
На войне происходит постоянная борьба солдата и человека, их ощущений, их восприятия мира. На войне - два человека. Один мертв, другой жив, пока еще барахтается, сражается. Один слаб, другой неимоверно силен. Один подчинен чужой воле, другой - своей волей конструирует мир. Один несвободен, другой ощущает упоение свободой. Один будто во сне пребывает, другой познал единственную и истинную реальность.
Стирается разница между мертвыми и живыми, оголяется условность этих рамок, которые сводятся лишь к различию по признаку движение-статика. Я силюсь из последних сил, во что бы то ни стало, это различие сохранить. Быть может, поэтому я так часто обращаю внимание на глаза сослуживцев и случайно встреченных бойцов. В них отражается внутренняя опустошенность, растерянность. Они уходит в себя, пытаются там схорониться, спрятаться от войны, от предельно враждебного внешнего мира. Это территория, которую они, да и я, пытаемся сберечь для себя. Выдают глаза. Меня поражает их взгляд - ни на чем не фокусирующийся, не вылавливающий из окружающей среды отдельные предметы, пропускающий все через себя не профильтровывая. Абсолютно пустой. И в то же время невероятно наполненный - все истины мира читаются в солдатских глазах, направленных внутрь себя, им все понятно, все ясно и все так глубоко по барабану, что от этого становится страшно. У меня они такие же... И кто-то захочет растрясти, растолкать: "Мужик, проснись, очухайся!" Мазну по лицу зрачками, не фиксируя, не останавливая взгляда, не скажу ни слова и вновь отвернусь, обнимая автомат, находясь вечно в режиме ожидания, все видя, слыша, но не анализируя, включаясь только на взрыв или снайперский выстрел.
Попадают на войну молодыми, выходят дряхлыми стариками. В двадцать лет я первый раз был кинут в тебя наивным щенком и был убит на тебе. И воскрес уже столетним стариком, больным, с нарушенным иммунитетом, пустыми глазами и выжженной душой.
***
Только не любя, можно отпустить. Только видя смерть, научиться жить.
Только потеряв, мы начнём ценить. Только опоздав, учимся спешить.