По полю бредут двое: человек и его собака. Камера то наплывает на них, высвечивая чёткость, то уходит назад и вверх, размывая силуэты.
Человек ведёт собаку на очень короткой, рваной верёвке. А может, то она ведёт его, т.к. идёт впереди.
Собака смирна и понура. Гнёт голову к земле.
Всякий раз, как собака становится голодна, она принимается тихо выть и человек бросает ей кусок мяса.
Как зовут человека совсем неважно. Но собаку зовут Судьба.
Хоть пейзаж, по большей части, пустынен и непригляден, время от времени, на границе кадра, на нём проявляются, словно высвечиваясь из ниоткуда, иные путники. Каждый - со своей собакой.
Большинство из них проходят вдалеке, никак не затрагивая человека. Но некоторые пересекают его путь в непосредственной близости.
Время и опыт научили человека проницательности и он уже давно умеет определять встречного по его собаке, а не по нему самому.
Да, человек смотрел на собак и постигал природу хозяев.
Добродушные, бесхитростные дворняги; шелудивые и отчаявшиеся; злобные, трусливые и одичавшие; обжоры и хамы; снобы и неженки; запуганные параноики и непредсказуемые невротики, способные на внезапные вспышки бешенства; тупые, но преданные; смышлёные, но хитрые; флегматы и блудливые...
Он знал их всех...
Завидев друг друга, собаки настораживаются, напрягаются, внюхиваются. И часто, задолго до того, как их хозяева приходят к тому или иному мнению в отношении человека напротив, собаки уже давно решили: что и как.
- вот - они вдумчиво и деликатно обнюхивают друг друга, пофыркивают слегка, равнодушно расходятся...
- вот - яростно набрасываются одна на другую, беспричинно, в необъяснимой мгновенной ненависти...
- вот - радостно, как старые друзья, принимаются обстукивать друг дружку хвостами, прыгать и резвиться в восторге узнаванья...
Иногда, поводки их спутываются, вплоть до полной невозможности разъятия и тогда хозяевам не остаётся ничего иного, как продолжить путь вместе: их собаки попросту не оставляют им другого выхода.
Частенько собаки спаривались. В периоды течки, сучка человека не раз тянула его к кобелям или притягивала их сама, вне зависимости от его собственной готовности или согласия: она повиновалась не то чистой похоти, не то инстинктивному зову продолжения рода, но всегда неразборчиво и бездумно.
Однако же, если такие случки и кончались её обрюхачиванием, приплод, как правило, бывал мёртворождённый: случайные связи, где доминировала похоть, а не чувство, не давали жизнеспособного потомства.
Чем дольше собаки бывали вместе, чем сильнее привязывались они друг к другу, тем тяжелее и тягостнее бывало расставанье.
Но расставанье наступало всегда: ведь у каждого, в конечном итоге, свой путь... Достаточно лишь разобраться в спутавшихся поводках...
***
Человек не мыслил себя без своей собаки. Да это и понятно: сколько помнил себя, она всегда была с ним, ещё безмозглым восторженным щенком, когда и он сам был не намного взрослее. Но и тогда уже, оба они были вполне сформировавшимися личностями, со всеми их будущими задатками и чертами.
Со временем собака становилась всё более осторожной, покусанная, повидавшая, битая камнями, пресыщенная обидами.
И человек - тоже.
Но никогда ещё не теряла она сил настолько, чтобы перестать тянуть за поводок, ведя своего хозяина всё дальше... Или, напротив, идти ему во след?
Это было неясно. Кто кого ведёт в этой паре, связанной одним поводком? Кто кого отыскал на истоках жизни и определил их взаимное предназначенье? Человек ли выбрал свою Судьбу? Она ли его?
Ответа не было.
А уж куда? и, тем более, зачем? движутся они оба - то и вовсе неведомо.
***
На склоне лет, охватив взором всё, якобы, происшедшее с ним и его собакой, человек осознал, что на самом-то деле, ничего особо существенного и не было. Ибо, в конечном итоге, ни одна связь не повлияла коренным образом на его путь: он, словно, был задан заранее, а они все - могли лишь вписываться в него на какое-то время, либо не вписываться... В последнем случае разрыв наступал сразу. В первом - поводки собак на какое-то время спутывались. Вот и всё.
Да, по большому счёту, существовал лишь он сам и его собака. Ну, и мир вокруг, разумеется. Однако, полная его непонятность, непознаваемость, граничащая с бессмысленностью, ставила под сомнение неопровержимость его существования.
Впрочем, не более, чем их собственное.
Так или иначе, существование наличествовало. Хотя бы потому, что... они оба видели сны.
Человек наблюдал за спящей собакой и видел, как дрыгаются её лапы при тихом повизгивании, как движутся глаза под сомкнутыми веками, как волны дрожи проходят по напряжённому телу... Судьба видела сны, несомненно.
Человек даже научился расшифровывать их приблизительное содержание. Это оказалось не так уж сложно, т.к. напрямую отражалось на его собственном состоянии.
Когда Судьбе снилось что-то хорошее - человек преисполнялся радужных мечтаний и на короткое время ему казалось, что всё будет хорошо, всё разрешимо и доступно, логично и реально. Ему представлялось даже, что сам смысл бытия и заключается в этой чистой, ничем не замутнённой радости, что ничего большего и не нужно.
Но сны сменялись снами, весёлые погони и игры - страхом преследуемого, свобода простора - безысходностью затравленного, а, якобы , понимание цели и смысла - бессмысленностью и бесцельностью.
Когда же спал сам человек, природа его снов отражалась на состоянии собаки. Быть может, даже формировала её, его Судьбу?
Впрочем, откуда нам знать? Человек ли ответственен за Судьбу или она за него, если не знаем мы и того: реальность формирует сны или сны - реальность? Ведь и это нам не ведомо до конца.
***
И всё же, очевидно, они существовали. Оба. Хотя бы потому, что... собака вечно была голодна. А собаки питаются, как известно, мясом. Да, живой или недавно живой плотью.
И человек кормил свою собаку... собой.
Он отрывал от себя кусочки плоти и скармливал Судьбе.
Парадокс заключался в том, что чем более сыта, - а значит, более спокойна и радостна, - была Судьба, - тем спокойнее и радостнее чувствовал себя и человек. Но степень сытости соответствовала, разумеется, количеству потребляемого мяса. Вот и получалось, что чем больше отрывал от себя человек и отдавал Судьбе - тем лучше чувствовали себя оба.
Особой боли при этом человек не испытывал, напротив, было во всём этом даже некое горько-сладкое наслажденье. Тем более, что плоть его имела способность к восстановлению: раны затягивались, оставляя рубцы и шрамы, что, впрочем, никак не отражалось на общем функционировании организма,напротив: казалось, степень слаженности и способность приноравливаться к самому себе и к миру, - лишь растёт с годами...
Однако, на некоем этапе ( сколько ни пытался, человек так и не смог установить, когда же именно), - его плоть утратила способность к восстановлению.
Сперва, раны стали затягиваться всё медленнее и болезненее, оставляя по себе жуткие гноящиеся каверны. А потом, наращивание нового мяса, сухожилий и мускулов и вовсе прекратилось.
Постепенно человек всё меньше походил на себя самого, но... он не мог не кормить свою собаку. Такого ему и в голову не приходило. Ибо он не мыслил без неё и себя самого. И был в этом прав.
Судьба была голодна и требовала пищи. А питалась она плотью.
"Почему я не умираю?" - спрашивал себя человек. Но он не умирал. Кое-где уже давно проступили кости, кожа висела на нём рваными клочьями, раны то гноились и нарывали, то высыхали и съёживались; тело деформировалось, утрачивало былые пропорции... Но он не умирал. И даже боль была вполне терпимой. Тупая и ноющая, она давно уже стала частью его самого. По другому он себя уже не воспринимал.
Да и Судьба была вполне щадящей: никогда не запрашивала с него больше того, на что он был способен, что в силах был вынести. Она, ведь, прекрасна понимала, что не сможет существовать без своего хозяина, что его смерть будет означать и её собственную.
***
Как-то раз, под впечатлением одного особо тягостного сна Судьбы - нескончаемого кошмара с продолжениями, - человек решил покончить со всем: с ранами и болью, усталостью и бесцельностью, пустотой и одиночеством снаружи и внутри... Со всем.
Он решил повеситься.
Но вешаться было не на чем. Правда, шею Судьбы опоясывала ветхая, вконец истрепавшаяся верёвка, но... вокруг не было ни дерева, ни какого другого предмета, на котором бы можно было её укрепить, да и сама верёвка была столь коротка, что вряд ли подошла бы для этой цели.
И человек впервые посетовал, что всю жизнь держал свою Судьбу на коротком поводке. Или то она держала его? Впрочем, какая теперь разница...
Человек подумал, что верёвка, всё же, может на что-то сгодиться. Хотя бы на то, что бы удавить ею самого себя, затянув вкруг шеи. Нужно только очень захотеть. И он потянулся снять верёвку с шеи Судьбы, в первый раз разъединив их обоих.
Но не тут-то было. Судьба - тоже впервые на памяти человека, - открыто воспротивилась: она закусила верёвку, предупреждающе зарычала, шерсть у неё на загривке встала дыбом, всем свои видом она говорила: "Это - нет! Даже не думай! Да, конец неизбежен, неотвратим, но - в своё время. Путь должен быть пройден весь. Всё должно быть естественно. Понимаешь? Ес-тест-вен-но!"
И человек покорился Судьбе.
Тогда-то, словно в награду за спасение, он и скормил ей остаток своей печени. Он сделал это привычным, совершенно отработанным движением, несколько удивившем его самого, и вспомнил, что, на самом-то деле, совершал несчётное количество раз нечто подобное.
Ещё в молодости отрывал он ломтики сердца и скармливал своей собаке, щедро и расточительно, словно весь он - одно большое, неисчерпаемое сердце, которого хватит на сто Судеб. Но его не хватило. Сердце истощилось, кончилось, и теперь в груди человека на его месте зиял пустой провал.
Человек посмотрел на него, потрогал... но не ощутил ничего. Да и как же иначе?
Тогда, следуя неясному наитию, человек вырвал себе один глаз и швырнул собаке.
Собаке понравилось.
Да и человеку тоже: было в этом нечто покойное, предполагающее доверие.
Человек представил себя полным слепцом, всецело полагающимся на своего поводыря, освобождённым от терзаний созерцания безрадостного пейзажа, от недосягаемости горизонта, от необходимости видеть и невозможности изменить...
Полностью зависимым и полностью смиренным.
Идея ему понравилась.
И он швырнул Судьбе и второй глаз.
***
С этого дня многое изменилось.
Человек и Судьба стали намного ближе друг другу, ведь на смену визуальному контакту пришёл чисто физический, а он гораздо интимнее.
Человек больше не видел собаки и для того, чтобы ощущать её, ему требовалось к ней прикасаться. Когда она спала и видела сны, человек клал на неё руку - костлявые фаланги с ошметьями кожи, - и угадывал характер её сновидений по содроганиям тела, колебаниям шерсти, повизгиваниям...
Он научился распознавать малейшие намерения своего поводыря: угол и степень натяжения верёвки, предостерегающее ворчание, ритм шагов...
Он не видел, да и не знал: есть ли ещё на его теле остатки плоти, годные к поеданию. Иногда ему казалось, что есть, что кое-где что-то и осталось, ссохшееся, приросшее к костям... Иногда же, он не ощущал ничего.
Когда раздавалось характерное жалобно-настойчивое поскуливание, - человек теперь просто садился на землю и протягивал Судьбе руку или ногу. И она, - жадно и виновато одновременно, - глодала кости, но так, чтобы не повредить их цельность, не затрагивая суставов.
Она никогда не брала лишнего.
***
Однажды собака, прокусив хрупкий спинной позвонок, добралась до костного мозга и очень быстро, охваченная неподвластным упоеньем, высосала его. Он оказался настоящим лакомством. Давно уже не чувствовала Судьба себя так хорошо. Она свернулась калачиком и уснула, сытая и довольная.
Ощущение неизъяснимой благости передалось и человеку и он, как и его Судьба, предался глубокому сладостному сну.
Пробудившись, он обнаружил, что стал намного легче, совсем невесомым и, если бы не лёгкое натяжение верёвки, решил бы, что парит, едва касаясь, в полу-дюйме над землёй.
Спустя время, они попали в местность, изобиловавшую крупные причудливыми камнями.
То ли Судьба неосторожно дёрнулась, то ли оступился сам человек, - но рука его, державшая верёвку, внезапно рванулась, высвободилась из плечевого сустава и потянулась вслед за собакой, а сам он остался стоять, где был.
Тогда они сделали длительный привал. Собака с вожделением глодала кости его утерянной руки, а он сам рассеянно гладил её другой, оставшеюся. Судьба вновь была сыта и довольна. Доволен был и человек.
Имей он глаза - увидел бы, что и собака его вполне освободилась от собственной плоти. Иссохшись от времени и невзгод, она походила на скелет или ожившую мумию, с остатками прохудившейся кожи, просвечивавшей на ветру, и отличалась от своего хозяина, разве что, клоками свалявшейся шерсти, едва прикрывающими острые кости.
***
Человек уже давно потерял счёт времени и лишь смутно угадывал череду дней и ночей по по лёгким перепадам температур: настоящей стужи и зноя он не чувствовал.
Время, лишившись своих атрибутов и отличительных черт: происходящих и сменяющих друг друга явлений, казалось, исчезло вовсе.
Но то лишь казалось. Время коварно и неотступно. Затаившись, оно копит силы и, накопивши достаточно, - кидается разом в решающий рывок.
***
Человек и судьба брели, едва ступая, по каменистому склону. Внезапно, нога человека подвернулась и выскочила из сустава. Он коротко вскрикнул, упал и покатился, намертво вцепившись в верёвку и увлекая за собой свою Судьбу.
Они катились по склону, оставляя россыпь из обломков костей и клочьев шерсти, пока не достигли округлой ложбинки - естественной ниши в камне, словно специально созданной для принятия в себя останков чего-то, что некогда было живым.
Последний клоуз-ап. Вид сверху и сбоку. Максимальные резкость и контрастность
Два черепа, обращённые друг к другу - человечий и собачий.