Вообще-то, ворон не люблю: да ну их, наглые, хапужные -- что твой новорусский.
На Красную горку мы с племянником песню сочинили:
-- Новый русский, новый русский,
Зря ты вьёшься тут совсем!
Ты добычи не дождёшься:
У меня всё в МММ...
-- Ну что? -- говорю. -- Стал партнёром? Халявщик...
-- А сам-то?
-- Что сам-то? Я честно вложился в "Русский дом селенга" -- не в какой-нибудь там "Америкэн экспресс".
-- Дураки мы всё-таки с тобой, дядька! Лохи.
-- Кто б спорил, а я пойду облегчусь.
К чему это я? Ах, да!..
Минувшей осенью, после того как заморозки поварили помидоры, наши томатные плантаторы окончательно переехали на зимние квартиры. Собаку же, что в конце лета принесла пятерых щенков, оставили охранять хибару.
Мамаша на привязи. А вечно голодная мелочь клубком бросается под ноги каждому проходящему по улице. Скулят, пысаются...
Стали мы подкармливать мелюзгу объедками со стола. Как там у Коссовича?
"Люди -- твари добрые, вынесут вам крошек.
И котлет протухших с квашеной капустой.
С плесенью зелёной полбуханки хлеба
...
Кушай, брат мой меньший, сколько хочешь кушай!"
Матрона щенячьего рода поначалу встречала нас злобным лаем. Потом примолкла. Наконец, и сама стала подскуливать, тявкать, напоминая о себе. Пришлось и её ставить на довольствие.
Так вот как-то еду на дачу. Сижу на остановке, что на краю островка площади с круговым движением. Курю, в носу ковыряю, глазами природу сканирую. Сама по себе остановка -- две лавочки друг против друга, никакого тебе укрытия. Зато видно всё: и увядающие цветники в центре островка, и окружающие их пожухлые лужайки, и старые громадные ели по периметру. Грустно. Осень.
И тут как гром среди ясного неба: -- Кар! Кар! Кар! -- противно, истошно, вперебой.
Две вороны пикируют на лужайку, что твои юнкерсы, да над самой землёй вновь взмывают вверх.
Я, конечно, -- туда, поближе.
Оказывается, третья птица сидит в траве. Приникла к земле, голову в плечи прячет, не моргнёт, не шелохнётся. А на неё нагло, точно "Тигр" фашистский или "Фердинант", прёт огромный котяра. Вороны сверху пикируют, а к тем двум ещё штуки три-четыре присоединилось, -- вот-вот в глаз клюнут или когтями в спину кошачью вопьются, но рыжий бестия только уши прижимает да хвостом подергивает.
Ну, думаю, кранты серой пришли. Чтоб Чубайс своё упустил!..
И вдруг, когда кошак уже стал собираться для броска, жертва как кинется ему прямо в морду -- лапками вперёд, крылья в растопырку, клюв раззявен. Рыжий кубарем от неё -- только мявкнуть и успел.
Птица прыжками понеслась прочь. А взлететь-то, оказывается, она не могла: кончика правого крыла -- на одну или две самых маленьких косточки -- не было, а это ж почти треть маховой поверхности, стало быть, отсутствует.
Я только руками развёл:
-- Ну, ты, и вправду, чума!
Достал горбушку из собачьего пайка, бросил инвалиду:
-- Торопись, зверюга, клюй сухарик сдобный!.. -- это тоже всё оттуда же, из Коссовича.
Ворона осторожно подошла к хлебу, схватила клювом и тут же отпрыгнула далеко в сторону, точно под куском могла быть мина "лягушка". Огляделась, попробовала сухарь клювом и лапами, вновь подобрала его с тем же отскоком и направилась к асфальту.
Я -- за ней.
А птица, оказывается, прямиком направилась к луже. Бросила горбушку в воду и стоит, ждёт, пока та размокнет.
-- Чума ты и есть чума! -- вновь рассмеялся. -- Чума тебе и имя.
Пришлось и её включить в команду нахлебников.
Весна у нас в этом году выдалась чахоточной. Обычно мы уже в марте по последнему снегу начинаем обрезку сада. А нынче земля аж с февраля гола и сыра -- сапога не вытащишь. Пришлось ждать, пока подсохнет. Впрочем, говорят, на раннюю Пасху и весна приходится преждевременной, затяжной и пасмурной.
Позавчера -- в "родительский" -- съездили, как водится, на кладбище. И обнаружили, что почва уже совсем подошла. И вот вчера, четырнадцатого апреля, я впервые отправился на дачу. Наведался в Правление. Потому и к участку подходил с другой стороны. Уже у калитки вожусь с замком, слышу -- сзади кто-то несётся во весь опор. Едва успел обернуться, как плантаторская собака бросается мне на грудь, так и норовит в лицо лизнуть. А на ошейнике обрывок цепи болтается.
-- Найда! Жива, старушка?
А та то по земле распластается, лапками сучит, то на спину перевернётся, то вновь мне на грудь прыгает.
Отломил ей половину бутерброда -- слизнула и не заметила. Бросил вторую часть -- как и не было. И всё крутится, юлой вокруг меня ходит. Я уж успокаивать её принялся: ладно, ладно, мол, хватит. Наконец, не выдержал, спросил:
-- А где ж детки твои? Щеночки твои где?
Псину как подменили -- отступила на пару шагов, понурилась, развернулась и побрела прочь.
Мне аж неудобно перед ней стало, захотелось догнать, приласкать...
А сегодня сижу на остановке, что на краю островка площади с круговым движением. Рядом с урной -- полиэтиленовые мешки с мусором. Подготовлены к погрузке. И кто-то разорвал их снизу, повытаскивал хлам и разбросал рядом.
Вчера в автобусе женщины разговаривали: какие же мы всё-таки дикие люди, русские! Пока снег был -- не видно, а сейчас вон -- вся степь захламлена. А ведь сами же в этом и живём!
Вот и я смотрю на эти разодранные мешки и матерюсь про себя: люди старались, убирали -- нет, непременно надо было гнусу какому-то всё заново расшвырять!
А тут к мешку ворона бочком-бочком подбирается -- ах, ты зараза! Кинулся к ней, захлопал в ладоши -- кыш, стерва!
Птица в раскоряку бросилась прочь. И правое крыло у неё короче левого...
-- Чума! Ты? Живая? Вот уж кого совсем не надеялся увидеть...
От души швырнул ей громадный, чуть не в полбуханки кусман мягкого хлеба. А сам всё приговариваю:
-- Чума!.. Ну, Чума...
Ворона поклевала немного, а потом... запрыгнула на лавочку, подошла ко мне вплотную и уселась, повернувшись в туже сторону, куда и я был лицом.
Я опять расхохотался: -- Чума!
Отломил щепотку от булки и протянул на ладони птице. А та сначала потерлась клювом о мою руку -- то ли поблагодарила, то ли просто почистилась, -- и лишь затем аккуратненько взяла угощение. Проглотила и... отвернулась. Но не отошла, так и осталась сидеть вплотную ко мне.