-- ...зеленеющим маем, когда тундра надела свой зелёный наряд, -- напевал Чика, обрезая плесень с сыра.
Настроение было под стать. И природа не подкачала: день выдался тихий, солнечный, наполнивший сады персиковой дымкой так, что, казалось, если не к обеду, то уж к вечеру-то непременно будет и зелёный наряд, и буйное цветение.
Чика сидел за столиком перед дверью дачной хибары лицом к калитке -- чтоб не прозевать гостей. Обрезки не выкидывал, а забрасывал в рот: ну, подзадохнулся немного продукт, так он же ж от этого только полезнее стал: пенициллин из плесени делают, а французы так те вообще специально сыр ею заражают да ещё и бешеные бабки за это дерут.
Нет, к маасдаму чеснок не идёт... Это вот с брынзой его -- милое дело. Размельчить всё вместе с грецкими орехами. Можно и маслица сливочного добавить. И -- на черный хлеб. Ещё б и помидорков с базиликом сверху положить -- с пальцами откусишь. Только где ж их, тех помидоров, в начале мая отыщешь? Разве что тепличных прикупить. Так в них ни запаха, ни вкуса никакого -- одна видимость. А к маасдаму чеснок не идёт, совсем не идёт. Так что простыми пластинками нарезать и -- делу конец.
Инка, конечно, Фиксу с собой притащит. Нет, чтобы Шлычиху. Та хоть поёт хорошо. Да и вообще... Или ту же Чуму. А Фикса -- дурная баба. И на халяву -- проглотиста без упора.
Зато гузки индюшачьи удались на славу. Вчера полтора часа варил их в луковой шелухе. Потом обвалял в толчёном с черным перцем чесноке и оставил на ночь. На том можно бы и успокоиться, но он решил усовершенствовать блюдо. Утром снял лишний жир, растёр с чесноком, черным перцем и солью нулевого помола и переложил получившимся кремом слои нарезанного мяса. Благо, чеснока этого на брошенных дачах -- копай, сколько хочешь. Продать -- не продашь: мелкий слишком, но зато к столу -- в избытке. И каждый слой от души пересыпал зелёным укропом. Здесь другое дело. На открытой земле травки этой -- разве что узорчик с ноготочек. Но ведь недаром ещё по первым оттепелям парничок был сгондоблён. Петрушка с прочей завирушкой, правда, пока лишь показались. Зато укропа, слава труду, предостаточно. И гузки получились -- под водочку получше вашей буженины подкатятся и значительно дешевле.
Но вот пойла-то и маловато. Ежель Косорылыча зацепят -- тот догадается заскочить за чемергесом или, на худой конец, в аптеку за бояркой. А на трещоток длиннохвостых никакой надежды... Да погань в том, что Косорылыч с хвоста стряхивать не умеет, а это значит, что и Штырь с Мазепой припрутся... Эх, будь его воля -- всем бы дорогу к себе заказал. По крайней мере, на сегодня: хоть в свой день рождения имеет право человек или нет?
Ну вот, пожалуй, всё и готово.
Хм, и песня где-то потерялась. Да и бог с ней. Не его это песня -- Штыря. Эта да ещё "Таганка". Его песни другие -- батино наследство. "Пятьдесят я лет работал, надрывался над сохой..." Или эта -- "Цветочек мой, цветочек, роскошно ты цветёшь". Батино...
Чика отнёс тарелку с сыром в дом. Вернувшись, переставил самовар с крыльца на стол, налил большой бокал чая, хотел было опустить в него ломтик лимона, но передумал и плеснул добрую ложку спирта.
Цветочек мой, цветочек,
Роскошно ты цветёшь.
Как они бывало с отцом певали славно, играли! Батя вёл, а он -- дишкантил.
Размилый мой сыночек,
Далёко ты живёшь.
Далёко, ох, далёко!..
Размилый мой сыночек,
Далёко ты живёшь.
Ты писем мне не пишешь,
Поклончик не пришлёшь.
Съездить бы на могилку к родителям. Поклониться, посидеть по-доброму, по-хорошему. Краснечка какого ни то огнетушитель -- само собой: мать всегда сладенькое любила, да и отец водку не жаловал. И самовар на шишках с дымком скипидарным, чтоб всё -- как положено.
Самовар-то есть. Вот он. Старинный. Царских ещё времён. Никелированный. Труба, правда, самодельная, но и на том спасибо, что нашлись глупые люди, выкинули добро такое -- самовар, совершенно целый самовар! -- на свалку. Чика глазам своим не поверил, когда наткнулся на него. А может, и не выкинули вовсе, а припрятали воры какие-то, потому что укутан тот был в покрывало и в большой пакет полиэтиленовый засунут. Но так или иначе, а самовар у него теперь имеется.
Самовар-то есть. Да откуда б денег взять? Того, что хозяйка дачи за догляд выдаёт, едва на еду хватает, так что особо не разгонишься. Паспорт опять же... Нет, дорогие, не приедет к вам ваш сыночек. Эх! пропадать -- так с музыкой!
Чика плеснул в стакан спирт, разбавил водой и, не дожидаясь окончания реакции, выпил.
-- Однажды морем я плыла на пароходе том!..
Матушкина. Любимая.
С матерью-то он и проститься успел, и похоронил по-человечески, а вот к отцу...
Нет, не стоит сегодня об этом. Исправить уже ничего не исправишь, а день рождения, он и в Африке -- день рождения. Так что не стоит сегодня об этом. Да и не всё ещё потеряно. Дом, сын -- ладно... Но дерево-то... а вон какой сад поднял, или это не считается? Пусть не свой, пусть и сажал не сам, но ведь поднял же, поднял! Любо-дорого посмотреть. И даже клематис у него теперь имеется. А раньше кто бы и подумать мог, что он -- Чика -- землю обихаживать примется. "Жизнь невозможно повернуть назад, и время ни на миг не остановишь..." Вот только выпил он зря: весна же, каждый час на счету, а напьётся он сейчас и -- какой работник с него будет. Нет, нельзя больше пить. Вот гости придут, тогда -- ладно, там уж никуда не деться, а пока работать надо: весна же, как ни как, каждый час на счету. Чика плеснул ещё в стакан, выпил и, захватив садовый нож да пластиковую бутылочку с раствором купороса, пошел к абрикосам. Лечить. И запел в полный голос:
-- Жизнь невозможно повернуть назад, и время ни на миг не остановишь...
Мониальный ожог -- это гадость такая... Вот смотришь на веточку абрикоса -- вполне хороша, кажется, веточка, лишь точка едва заметная на шкурке имеется. А возьми нож да срежь кору с этой дырочкой -- под ней весь луб коричневый, гнилой, пропитанный противной липкой камедью. И надо всю кожицу до здорового зелёного луба обрезать. И медным купоросом потом обрабатывать. И садовым варом замазывать. И всё бы ничего -- не в падлу ему, Чике, эта работа, -- но одного он никак не может понять, не в силах принять, смириться: если есть он, Бог, на небеси, то почему разных там бессловесных тварей, деревья эти самые, помидоры ли прочие вот так наказывает? За что? Люди -- понятно, за них Адам с Евой постарались, да и сами -- те ещё гады. Но чем деревья-то Богу не угодили? Они ведь беззащитнее детей малых, никуда убежать не могут. А походи за ними, поухаживай -- всеми силами для тебя стараться будут. Не люди же -- не предадут, на чужое не позарятся. И какой же он тогда милосердный, Бог этот ваш? Какая ж тут справедливость? И абрикосы ещё не так сильно поражаются, как персики. Прошлой весной чуть ли не до стволов приходилось их обрезать. А за что? За что? Вот и рад бы порой Чика в Бога поверить, да никак ему деревьев простить не может, болезни их, тлю ту же самую. Нет, никак простить не может. Как там Лёша Карамазов говаривал? Мира его не принимаю? Во истину так! Мира его не принимаю.
К калитке подкатила старенькая "Нива". На пассажирском месте сидела хозяйка дачи. За рулём -- какой-то незнакомый мужик. Морда -- только наколки на всю харю и не хватает: нос растоптанный, глаза крысиные. И ушонки к темечку прижаты, точно степлером пришиты. Вылез из машины, опёрся о крышу и несколько минут рассматривал домик и сад. Потом скривился:
-- И вот это вот -- твоя фазенда? Я-то думал...
-- А что ты хотел? Это ж ещё родительская дача, -- вступилась Тамарка за своё наследство.
-- Дача... Курятник бомжовский! О, а вон и бомж твой любимый.
-- Ты Чику не трогай: он нормальный мужик.
-- Нормальный мужик бомжевать не будет. Чмо подзаборное. Ладно, веди, показывай свои хоромы.
Чика сел на землю, где стоял, прислонился спиной к стволу, пробормотал под нос:
- Ну вот, прилетит вдруг волшебник в голубом вертолёте... Твою мать!.. Что ж, давайте ваше кино!..
Закурил.
Через минуту вышел мужик с парой пластиковых рюмок и бутылкой "Белой лошади", кинул в сторону Чики:
-- Эй! иди сюда, -- крикнул в той ухватке, что называется "через губу не переплюнет".
Томка застряла за спиной крысоглазого в дверях.
Чика докурил, поднялся на ноги, погладил ствол абрикоса, старательно растер окурок "Примы Дона", Аллы Борисовны, как он называл её про себя, подошел к столу, за которым перед тем нарезал сыр, встал рядом, сунув руки в карманы на манер коронного дембеля -- лишь ремня на "помидоры" не хватило.
Мужик плеснул вискаря в рюмки:
-- Пей! Ты такого, поди, и не пробовал за всю свою жизнь. Всё свою перцовую настойку по аптекам шаришь, нет?
Чика вспомнил службу в ГДР, берлинскую водку "Кристалл", но промолчал.
Мужик поторопил:
-- Пей!
Чика опрокинул "Белую лошадь", занюхал кулаком.
Крысоглазый с ухмылочкой проследил за его действиями, скривился:
-- А теперь забирай свои объедки -- нам чужого не надо -- и вали отсюда.
Тамарка встрепыхнулась:
-- А ты здесь не командуй! Не хозяин пока...
Растоптанный нос хрюкнул:
-- Так это -- пока...
Чика осторожно поставил рюмочку, достал пятилитровую баклажку со спиртом, плеснул себе, выпил не разбавляя, поморщился:
-- И всё-то у вас одноразовое...
Томка подлетела, стала плосконосого толкать в спину:
-- Иди, иди! там ещё выпить осталось...
Чика дождался пока они не скроются в доме, взял секатор и пошёл в малинник.
На малину у него совсем рука не вставала: каждый стебелёк её был опоясан кольцом наплыва от галицы. По-хорошему их бы все вырезать надо бы, но что тогда останется на плодоношение? Чика понимал, что вырезать всё равно придётся, но такое он мог сделать лишь по больших сердцах. И вот он взял секатор.
Минут через пятнадцать-двадцать явилась Тамарка. Постояла, наблюдая за работой Чики.
-- Ты... это... -- промолвила, наконец, -- не бери в голову!..
-- Я не соска плечевая, чтобы в голову брать, -- пробурчал Чика корням куста малины.
-- Ну -- ладно!.. Ты... это... -- Тамарка постаралась заглянуть в глаза бомжу. -- Тебе, мож, чё надо? Ты -- говори...
Чика встал на ноги, закурил.
Тамарка всё искала его глаза:
-- Ты -- говори...
-- Мне б -- книги, а то те, что от отца твоего остались... Вот видишь, -- показал только что срезанный стебелёк малины. -- Галица. А как с ней бороться? Я ж не знаю, я ж -- вулканизаторщик.
-- Хорошо, хорошо! -- обрадовалась Тамарка. -- Я поищу, я привезу...
И тут снова выполз крысоглазец с топором в руке.
-- Вот ты мне объясни, -- он был уже сильно пьян. -- Вот ты мне объясни, царица Тамара, на хрена тебе все эти дрова?
Подлетел к "Красному партизану" -- совсем ещё молоденькому абрикосу -- рубанул сплеча по стволику.
-- Снести всё на хрен! Теплицу сделать... Тут вон сколько дач брошенных вокруг, вон какие площадя -- сажай плантации!
Чика вернулся к столу. Раздавил пластиковую рюмку в руке:
-- И всё-то у вас одноразовое...
Ливанул спирта в чашку, сглотнул, что воду.
В луже у двери в дом валялся оброненный плосконосым топор.
-- Хаз-зява-мазява!.. -- Чика сплюнул через губу, поднял инструмент, прилежно очистил, обсушил лезвие о штаны и вошел в дом.
Появившись в дверях вновь, старательно протёр руки ветошью, поставил жестяную баночку с садовым варом на конфорку самовара, подцепил пластиковую бутылочку с кисточкой и направился к "Красному партизану".
Рана оказалась совсем неглубокой. Чика покривился -- и рубануть-то толком не могут.
-- Ничего, ничего, малыш, вот лекарство твоё подогреется... А пока купоросом продезинфицировать надо -- ты уж потерпи...