Аннотация: написано и опубликовано в проекте М. Фрая "Праздничная книга"
Мамка йискра, батька уголек...
Шубин глядел в небо, полное бегучих искр, и ему припоминалось давнее, хорошее - слабо освещенная глубина, воздух теплый, сырой, и пахнет так привычно - машинами и людьми, а среди их запахов самый вкусный - это копченой колбасы и сала с чесноком... Чернолицые красноглазые люди кусают хлеб, прихлебывают чай из баклажек, и хрипловатый голос самого старшего: "Шо воно? Та хто ж его знает - кажуть, мамка йому йискра, батько уголек".
А "воно" - сам Шубин - прятался в густых тенях, там, куда лампочка не достает, переминался с босой шерстистой ноги на другую - такой же, как они, чернолицый и красноглазый, только брезентовая куртка на нем навыворот и каски нет. Прятался и смотрел на людей жадно. Любил людей - от них шла какая-то сила, которая Шубину была вроде как сродни. И железо, что жило в шахте, любил, и особенно нравились ему плотные, покрытые гладкой резиной говорливые кабели. Не иначе, как мамка искра была электрическая.
Но только давно уже не слышно было ничего под резиновыми оболочками, и машин почти не осталось - разве что скелеты их, остовы со страшными многозубчатыми челюстями, слишком тяжелыми, чтобы вытащить их назад на-гора. Исчезли и люди. Теперь Шубину не надо было часами заговаривать, усыплять тихий рудничный газ, не надо было проделывать дырку в породе, чтобы слить прибывающую подземную воду. Настало какое-то мертвое время, и Шубину, хоть он и не знал такого слова, было тоскливо, и от этого он слабел и чахнул.
Сам он на-гора раньше почти никогда не ходил, разве иногда зимой, когда снег тут же заметал протаивающие до самой земли следы босых ног - в метельные ночи он, бывало, выбирался наружу, через огромный шахтный двор бежал к воротам, проскальзывал в щель между створками и бочком подбирался к ларьку у ворот. Стучал когтистым пальцем в окошко, оно открывалось, Шубин протягивал ладонь, и сонная продавщица не глядя клала туда, что под руку попадет. А Шубину доставались то кусок сладкого серого хлеба, то пачка печенья, то сухой горький чай, но даже и с чаем получалось хорошее приключение.
А теперь на-гора было пусто и тихо, Шубин давно уже не баловал себя ни хлебом, ни сахаром. Что за беда такая случилась и куда все подевались - этого он не знал, а спросить было не у кого. Заплыла с высокой водой в шахту водяница из мелкой городской реки, баба не то, что без спины, как весь их род, но и без мозгов - глупая, несмысленная совсем. И то сказать - прекрасные девицы в Кальмиусе не топились. На расспросы она не отвечала, только хихикала и норовила Шубина щекотать. И ведь прижилась под землей - бродила где-то там, впотьмах и в сырости, гукала и шлепала плоскими перепончатыми ступнями, и от этого Шубину на глубине делалось ещё унылее, чем одному. Тогда он выбирался на-гора и там сидел, глядя на верхний мир и горюя.
"Людоньки мои", - думал он, задирая кудлатую голову и почесывая шею, - "Людоньки мои добрые, де ж вы ото поделись, хоть бы кого".
Хоть бы кого.
Нынешняя ночь между тем была совсем не тихая. Степное небо над Шубином висело сливовое, с красноватым оттенком. Горизонт калено светился, неясные дымы проплывали среди зарниц, время от времени по сине-фиолетовой тьме прочерчивался огненный след и раздавалось глухое "бух". И раньше было так, только желтых "вогников" между лиловым небом и черной землей теперь было совсем мало. Но зато полно было их наверху, как будто просяным веником там кто-то тряс - веник Шубин знал, видел однажды их целый штабель, и огненные небесные капли, повисающие на концах дымных следов, казались ему похожими на просяные зерна, что алеют на концах золотистых веничных прутков.
Бух! Бабах!!!
Огонь ударил совсем близко. Над терриконом слева изогнулась дымная дуга. С гребня рукотворной горы хорошо было видно темно-красное пятно ниже по склону. Шубин покатился кубарем - босые чернопятые ноги к голове, только разлапистые ладони мелькали, подбрасывая его и придерживая на пути.
Там, куда ударила небесная "искра", в хрупкой породе образовалась яма. На дне шевелилось что-то небольшое, смутно различимое.
Живое.
Шубин втянул губы, выпучил красные гляделки, уперся крепкими мохнатыми ручищами в край ямы.
Порода была горячая. Серный дым щипал горло.
Из ямы послышалось не то хрюканье, не то чавканье. Не то детский плач.
Шубин знал, что такое дети и отчего они плачут, шахтерам случалось о них вспоминать - не в лучшие минуты жизни, и на мгновение старому шахтному жителю припомнилось все, наслушанное им за двести лет... эх, что было, то было, смахнул выступившую от едкого дыма слезу и полез в яму.
И ещё двести лет проживи он под землей - никогда бы не испытал того, что с ним случилось, когда мягкая трехпалая ручонка вцепилась в грязный его палец, и черные без белков глазенки посмотрели на него.
Угликом назвал младенца, то ли упавшего с неба, то ли и впрямь народившегося от огня и красного отвального камня. Углик и масти был такой же, как порода на терриконах - безволосая горячая кожа его имела красноватый цвет, а глаза - сплошь черные, с поволокой. "Вылитый папашка" - ехидно смеялась водяница. Тянула к малому жадные холодные пальцы - но Шубин ее отвадил, сказал, что продолбит дыру и спустит подземную лужу-озеро в самые тартарары, если она хотя бы на дите криво поглядит. "А кормить-то как будешь?" - кисло поинтересовалась водяница. - "И ухаживать за детьми не умеешь! Пропадет оно у тебя". - "Плыви ото!" - отрезал Шубин, - "Уж никак не твоей водяной титькой, как-нибудь прокормлю. С неба впало - не пропало, и у меня не пропадет".
Не скажи противная мокрица своих болотных слов - Шубин бы и не беспокоился, а так убрался с Угликом поглубже в шахту, зажег там выходящий из каменной стенки рудничный газ, и в синем тусклом свете держал на коленях краснокожего черноокого дитятю - бояться не боялся, но тревожился. Дитя же хныкало, разевало беззубый и безгубый ротик, теребило кудлатую шубинову шерсть. Шубин бережно отцеплял тонкие щупальцы, выпутывал завитки из бескостных с виду, но цепких пальчиков, гудел чего-то успокаивающее. И сам себя ненароком заколыхал, приспал почти. Очнувшись, увидел, что найденыш его спит, засунув за тугую щеку кусок породы - будто соску, и показалось Шубину, что в целом подземном свете ничего нет милее, да и на-гора, пожалуй, тоже такого сокровища не найти.
Углик рос не по дням, а по часам. Он и вправду грыз породу, как шахтерские дети - пряники. Шубин умилялся, приносил ему кусочки с самой глубокой глубины, ещё горячие от земного жара - эти были самые лакомые.
И ох, как же старому Шубину было хорошо. В Углике было то, чего ему не хватало с тех пор, как ушли люди. Маленькое краснокожее создание, питавшееся камнем, было живое. Шубин же от этого и сам оживал. Так уж он был устроен. И радовался, глядя, как "дытынка" растет, и уже не лепечет чего-то непонятное, а повторяет за Шубином слова. Шубин был учитель старомодный, поэтому Углик называл его "батя" и обращался на "вы". А что голос у ребенка странный, как будто эхо в шахте, и что росту в нем оказалось вдвое выше, чем в самом здоровенном из шахтеров прежних времен - ну так что же с того? Не зная ни дня, ни ночи, лелеял Шубин своего сыночку, сколько времени прошло наверху - не знал и не думал. Вырос Углик, как в сказке - широкоплечий, крепкий, сильный - готовую рухнуть породу одним пальцем подпирал, бывало, - с густой копной теплых головных щупалец, с третьим глазом во лбу, который, по правде, сказать, открывался не часто, только если парень о чем-то своем призадумается. Случалось ему так замереть где-нибудь в дальнем штреке, и тогда Шубин находил его только по струйке особых мыслей, ни на что привычное не похожих. Стоял там Углик недвижимо, иногда даже наполовину уйдя могучим телом в камень, и неизвестно на что глядели три черных глаза, и тихий нездешний свет мерцал под кожей. Шубин никогда не мешал ему так "мриять", только вздыхал и почесывал лоб между густых бровей, как будто и у самого могло там открыться ярое око, видящее странное.
Меж тем наверху закончилось лето.
- Угу-гу, - закричала Русалка во всю глубину главного ствола, - есть тут кто?
- А тебе кого надо? - отозвался Шубин. Несмотря на высоту, ему снизу отлично было видно бледное, лунное лицо, огромные глаза, светившиеся, как огни электровоза. - Ты чего кричишь?
- Какой такой ветер, у меня тут никакого ветра нет, иди своей дорогой. Иди, водяницу здешнюю разбудишь, вот я тогда вылезу, косы тебе пооборву.
Русалка засмеялась.
- Водяница твоя уже три выводка лягушек высидела, собралась, да с нами будет хоровод водить. Один ты сидишь тут, мхом порастаешь.
- Бать, - паровозным голосом прогудел вышедший из стены Углик, - Батя, чего это тут?
- Ой, какой хорошенький! Подвинься, каменный, покажи, кто это у тебя там?
- Я тебе не каменный, - сурово отвечал Шубин, загораживая собой здоровенного Углика от пронзительных русалочьих гляделок. - Я - ПОДЗЕМНЫЙ. А это сыночка мой, Углик, тебе не ровня, не таращься на него.
Русалка завозилась, протянула в шахтную глубь длинные прозрачные руки. Длинные-предлинные, и пальцами шевелит.
- Углик... Углик... выходи с нами гулять, нынче нам гулять положено, нынче такая теплая будет ночь, выходит, выходи! Лето заканчивается, скоро наши девушки все уснут, будешь под землей зиму зимовать сам-один, выходи, горячий...
Углик протянул одно из щупалец навстречу русалкиному пальцу. Бледная полевая дева обожглась, взвизгнула и вылетела из шахты пробкой.
-Батю, - сказал Углик, и в трех его глазах отразилось небо на-гора. - Ну в самом деле, а? Давайте сходим? Ну хоть посмотреть, как там, вы ж были, а я нет.
"И что-то я таки да... заржавел", - подумал Шубин. Клеть скрипела, кряхтела, жаловалась - спускаться не хотела. Отвыкла. Кое-как спустилась, теперь уже не желала тащиться наверх. Шубин из сил выбился: "Ну, видишь, никак...", но Углик поправил дело: запустил щупальце в железное сердце, в старый электромотор - клеть и ожила. Шубин и обрадовался, и вдруг слегка заревновал - как это так, он тут всю свою подземную жизнь, с мамки искры, а не смог... Эх, Углик, сынка, дело молодое...
Углик же спокойно придерживал что-то там в машине, чтобы работало, и вид у него был довольный, немного, как казалось Шубину, взволнованный. Во всяком случае, головные щупальца "пручались" живее, чем обычно. И третий глаз часто просверкивал во лбу.
Клеть подняла их на самый верх, в башню; перед Угликом и Шубиным открылся вид из оконных проемов с довольно большой высоты.
Они видели поросшие рукотворными лесочками рукотворные же горы камня повсюду. Между горами стлались извилистые полосы дорог. Большое солнце, дрожа, калилось на западе - оно уже было желто-алое, и небо под тоже отливало желтизной. Шубин выглянул в другое окно - на город, и ахнул.
Города не увидел.
В той стороне закатный свет полосами стекал с каких-то гладких выпуклостей, застаивался в каких-то гладких впадинах, повторявших очертания того города, о расположении которого Шубин больше знал, конечно, из-под земли, но ведь короба домов вдоль дорог случалось ему разглядывать подолгу - между уходом людей из шахты и рождением Углика. И никаких таких вот... этих... не было их там!
Шубин оглянулся на сына. Тому явно не терпелось спуститься поближе - растопырил руки, шупальца торчком.
- Батя!
- Шо тебе?
- Пойдемте.
- Та пойдем, - кряхтя, Шубин полез сквозь стену наискось. Углик нетерпеливо топал следом. Дитё все-таки, хоть и здоровенный.
На шахтном дворе Шубин снова постоял, оглядываясь. От улетевшей Русалки в небе остался кружевной след, и он, как полагалось, вел чуть правее от заходящего солнца - в поля. Потому что где же и плясать Русалкам перед зимним сном, как не в полях. Но Углик протянул руку в другую сторону.
Он сказал какое-то слово, которого Шубин по звучанию не знал, но смысл его понял.
Там - люди.
Сам Шубин так далеко людей бы не учуял. "**** - там!", - повторил сын, и почти побежал, тяжело переставляя короткие ноги с могучими плоскими ступнями. Шубин поспешил следом.
Они бежали (Углик - шаг, Шубин три) между гладких, стеклянно-скользких, непрерывно струящихся горбов и впадин. Шубину казалось, что внутри, где-то глубоко прятались там знакомые ему вещи - дома, деревья, а снаружи зачем-то осталось только это - гладкие купола, медленно гаснущий воздух впереди, рыжий закатный свет сзади. Мимо, мимо, и куда ото бежим? У кудлатой щеки пролетело что-то, ярко мелькнуло, Шубин махнул рукой, отогнал. Тут же пролетело с другой стороны и над головою, и оказалось, что их догоняет и обгоняет светящийся рой - пчелы? Искры? Шубин никак не мог понять, живое оно или нет, он вообще с трудом понимал, то ли это место, на-гора, и пахло-то здесь как-то не так, и вообще, да ещё и Углик как с цепи вон сорвался, знай себе, шлепает по гладкому, скользкому, словно всю жизнь только и мечтал так побегать, батьку старого погонять... Пчелы-искры летели мимо все гуще и гуще, их будто притягивало туда же, куда торопились они с Угликом, а стеклянные стены вокруг все росли и росли, в них вливались с боков другие такие же, повторяя сеть улиц города, в котором Шубин и сам не бывал, но который когда-то был полон людей, а теперь...
А теперь наконец Шубин почуял своим старческим чутьем, что совсем неподалеку, поблизости, вон там, за поворотом точно есть живые. Почуял, а через несколько мгновений, проскочив за Угликом в какую-то арку, увидел.
Лучше бы, право, не видел.
Они оказались такие же, как Углик - краснокожие, с короткими трехпалыми руками и с копнами подвижных щупалец на головах, только огромные - с трехэтажный дом. И эти страховидцы сидели или стояли - кто их там разберет, по краям довольно большой залитой все тем же стеклом впадины, по дну которой поземкой ходили, не обжигая, цветные крошки-огни. Шубину это легкое светящееся море доходило почти до колен. Одинаковые трехглазые физиономии уставились на пришельцев, и Углик вдруг закричал. У бедного Шубина аж уши заложило - так тонко взвыло его приемное дитятко, увидав родных... Огни-пчелы взметнулись отовсюду - желтые, синие, калено-белые. Мельтешили полосами и завитками вверху, отражались в гладком стекле, в черных бессмысленных гляделках существ, перед которыми Углик не то плакал по-звериному, не то пытался что-то рассказать. Чудища слушали, слушали, потом тоже завыли все разом, и Шубин горько пожалел, что не пошел на пляски к русалкам - те, конечно, тоже голосить мастерицы, но уж эти-то - ох! Потом из толпы страховидных созданий какое-то выступило и наклонилось над краем чаши, совсем по-человечески протянуло к Углику красную рдеющую ладонь, однако Углик замотал головой, затряс щупальцами, и к руке не пошел, а, наоборот, спрятался за Шубина, и было это, наверное, смешно, но старому подземному черту было не до смеха. Страшилища (а про Углика-то так не думал, вот ведь...) глядели на него, какие в три глаза, а некоторые - не так, чтобы внимательно, а одно и вовсе запустило руку в стеклянный горбик по соседству, вынуло оттуда - Шубин двум своим глазам не поверил - кусок стены от дома, как печенюшку из пачки, и принялось жевать.
Тут только Шубин понял, что все уже. Пока он там сидел в подземелье и бранился с водяницей, опустела не только шахта, но и сама Земля, и людей - тех, которые трудились в шахтах и на-гора, больше нет совсем, и все живые теперь такие, о трех глазах и со щупальцами, а Углик, конечно, вовсе не приемное ему дитя, а потерялся когда-то и теперь трехглазые то ли отнять его собираются, то ли, может, вовсе убить, то ли ещё что-то сделать нехорошее...
Он сник и поник весь от тоски, и с радостью ушел бы в землю, смешался бы с нею и растаял, да проклятое стекло трехглазых было крепкое, не пускало. Углика, между тем, никто не убивал, а сам он, увидев, что "бате" нехорошо, осторожно взял его за плечи и вдруг поднял на коротеньких своих ручках, будто хотел показать сородичам, чтобы те получше могли рассмотреть.
Опять со дна чаши поднялись и заструились огни, и Шубину показалось, что он слышит слова и понимает то, что слышит. Это говорил Углик, не человеческой речью, которой научил его Шубин, а, должно быть, своей родной, той, которая дремала в нем где-то. Он рассказывал, как вот этот добрый не пойми кто вырастил его и выкормил хорошей вкусной пищей, слов у Углика было мало, зато каким-то манером он во все эти малые слова вложил главное - что все это время Углик провел с Шубиным, и было ему там хорошо, и что он зовет своих одноплеменников туда, в теплые уютные подземелья, где так много хорошей еды.
На мгновение стало тихо. Трехглазые сидели молча, и только цветные огни вокруг них слегка жужжали. Шубину было жарко и неудобно висеть в сыновних руках перед всем народом, и Углик догадался - или мысль прочел, поставил бережно подземного рядом с собою.
И тут из задних рядов какой-то трехглазый, рассыпая золотые и синие огни, взлетел, будто ракета, и закувыркался в воздухе. Следом взлетел другой, третий, еще, еще... Они вертелись в темном, жарком ночном воздухе, как огромные огненные колеса. Им было весело! Их охватило внятное Шубину великое веселие и счастье. Полосы живых огней исчертили небеса, над бывшим городом поднялось и повисло цветное сияние.
Шубин же с замиранием в бессердечной груди стоял посреди этого вихря и понимал одно, но зато самое главное - можно уходить под землю, но растворяться в ней не придется. Совсем скоро, скоро в шахты вернутся живые, может быть, они принесут с собой новый ток в проводах, а может быть, обойдутся и так, но они снова наполнят подземелья живым духом, и, собираясь перекусить свежим, с пылу с жару отборным сланцем, будут оглядываться в затененные углы и с уважением говорить друг другу - это ОН, отец его пламя, а мать - добрая красная порода, это - ОН...
- Батя, - Углик потянул его за палец, - батя, это что с ними такое?
- Праздник у них, сына, - сказал Шубин, счастливо переводя дух, - на-гора в эту пору и раньше так было, и теперь так. Наш, между прочим, праздник - День Шахтера!
О празднике:
День шахтера был официально утвержден в СССР с подачи министров угольной промышленности А. Ф. Засядько и Д. Г. Оника 10 сентября 1947 года. Первое празднование Дня шахтера состоялось 29 августа 1948 г.