Подлинная повесть о начале бесславных дел... и о бесславном же их окончании.
Было это или не было - никто не докажет.
Нам с Бодуновым и того довольно, что всё закончилось малым уроном. Однако же в назидание излишне лукавым и любознательным, из тех, что норовят одним глазом в землю, другим в небо, да ещё и чтобы третий при том открыть - им в острастку расскажу, чем на самом деле окончилась история рукодельного золота.
Когда же это всё началось?
Пожалуй, в те тоскливые дни, когда был я с позором изгнан из Общины Человеколюбия. Да леший с ними, с учёными братьями! Всё муть да болото, а вот что лекций не стало - это меня подкосило. Жизнь в столице дорога, протратился скоро, да так, что впору было подаваться на Чугунейку, тяжести таскать... а вернее сказать - собирать бумажки да бутылки, ибо грузчик из меня никакой.
В эту тяжкую минуту отчаяния - что же мелькнуло нежданным лучом света? Письмо, в котором Горис Бодунов, давний друг детских лет, протягивал руку помощи. Так и написано было: " а потому прими руку помощи, и в ней пять сотен задатка. Жду не позже 25-го, встретимся у твоих. Жалеть не будешь."
Пять сотен задатка упали, не успел я дважды всё прочитать. "Союзная Западная" позвонила в дверь, я открыл миловидной девице в жёлто-чёрном конторском платьишке. Едва совладал с пальцами - расписаться, где надо. Пять сотен - хватит отдать должок Марьяме, заплатить взнос за книжный прилавок и купить билет домой. Двадцать пятое - послезавтра.
Двадцать четвёртого в сумерках я постучал в окно родительского дома. Отец, конечно, спустил на ночь Серка. Чёртов кабыздох лаял так, что я не мог подать голоса. Я видел по теням на занавесках, как мечется матушка, растопыренным руками преграждая путь хозяину. Батя, наконец, рванул оконную створку в передней и пальнул из "Левши" в звёзды. Серко изошёл на визг и затих, только сопел за калиткой.
- Пап, это я!
- Хто "Я"?!
- Я, Влас, войти-то можно?
- Сынок! Ты, что ли?
- Ну, я, кому ж ещё...
- Та мало ли... Ты ж вроде у городе!
- Да я приехал!
- И то! Мамка на яйце что-то вчера гадала... так говорила, будто ты приедешь. А я ещё над бабой посмеялся... А воно ж как...
- Так папа, зайти бы...
- Ага, ну. Заходь, Власик. Что ж ты, правда, как свататься пришёл. Заходь.
Дома было хорошо, как только в первый день бывает. Отец мой и матушка - люди совершенно простые, и оба, по-моему, бесконечно удивлены тем, что их последыш Власенька выучился в столичном заведении на магистра. А уж чем я на хлеб зарабатываю - это для них темнее прабабкиной иконы. Матушку я слёзно просил не говорить отцу о последних моих перипетиях, ибо гонор отставного майора мог заставить его тащиться в столицу и грозить кулаком перед академическими носами моих недругов. От мамы же скрыть ничего нельзя. Ни дальней связи она не признаёт, ни быстрой почтой не пользуется, а если что надо - ходит в чулан, катает серебряное кольцо по деревянному кружку от кадушки да капает с пасхальной свечи воском в тарелку с водою. Забавно, что эти кустарные способы всё-таки действуют. Я об этом хотел диссертацию написать, приставал к матушке с расспросами, но добрая моя только заливалась румянцем и отвечала шёпотом: "Что ж мы... неучёные, как споконвеку повелось, так и делаем, а что до чего - сами не знаем".
Родители заставили меня съесть обильный деревенский ужин. Отец сильно раздобрел, а усы стали совсем сивые. За чаем с мятой он рассказал, отчего стрелял из окошка.
- Покою нету, понимаешь, сынок. Яка-то сволочь шастает по горСдам, подкопы делает. И, знаешь, добро бы оно воровало там кавунчик, или хоч бы картошку копало! Так нет! Лезет, чёртово рыло, прям у нужник!
Матушка вздохнула.
- И при том же лезет, як слепой. Попереколошматит всю городину... Своего нужника нема, я так понимаю, або бродяга завёлся. Участковый наш дурень, та ничего. У мене "Левша" вот, так я ему покажу чужий нужник!
- Горюша-то, Бодуновых младший... помнишь? - маме удалось свернуть с нужниковой темы. Я закивал. - Спрашивал о тебе. Да вот совсем недавно. Он опять у своих ныне...
- Хату покрыл заново, - вставил отец.
- Ладно, батя. И я покрою. Времени только дай.
- Времени... Де ж его взять, того времени... да денег...
- Батя, сказал - покрою. До Нового года сделаю.
Отец закряхтел и забрал усы в горсть. Весь его вид говорил: шиш, не покроешь, и кишка у тебя тонка, и вообще ты ещё сопляк... Горе горькое! Хотел пятерых сынов, как дубочки, а вышли три дочки. А сынок, последний, не в отцову стать... Я поблагодарил за ужин и отправился спать в свою старую комнатёнку. Тряпичные вязаные половички, неровная постель, наволочка с душным запахом лаванды. Вот где время не движется, тихая заводь! Я улёгся, погасил свет, и сонно заметил, что Орёл Трёхногий всё-таки стоит на шкафу.
Утром солнышко подтвердило ночное впечатление: кошмарная птица впрямь красовалась на своём месте. Орёл был как орёл, только промеж лап торчал отнюдь не птичьих размеров прибор. Эту скульптурку Горька собственноручно вырезал из полена и подарил мне, когда были мы шестнадцати лет примерно. При тогдашней постоянной озабоченности - вполне естественно... Матушка хотела её разбить, но на мою сторону вдруг встал батя. Так Орёл засел на шкафу, откуда его стать не бросалась в глаза. Сейчас он грозно пялил на меня деревянное око. Я рассмеялся. Пора было вставать, умываться, а после завтрака я правдиво заявил родным, что приехал по делу, и пошёл повидать Гориса.
Бодуновы жили довольно далеко, на другом краю посёлка. По пути я наблюдал сцену из местного быта: некий чудак отчаянно не пускал во двор золотарскую бочку. Возница матерился, хозяин, упёршись в калитке раком, тонким голосом бранился в ответ. Чуть поодаль собрались поселковые, и стар, и млад, никто не отпускал замечаний, все просто выжидали, чем дело кончится. Я тоже постоял, но оно всё не кончалось, к тому же от бочки исходил характерный дух. Я вспомнил, что усадьба прежде была заброшенная, хозяин бывший повесился прямо на воротах, а перед этим зарезал жену, кухарку и всю живность, вплоть до собак и кошки. Это было давно, ещё до моего рождения, а теперь вот поди-ка, нашёлся какой-то желающий поселиться.
Гориса я нашёл мало изменившимся. Мы не видались лет пять подряд, только переписывались, а в письмах он, разумеется, не менялся. Друг детства, голый по пояс, рубил дрова на отчем подворье. Жиру за эти годы он не накопил нисколько. Повернул на оклик красную от работы рожу, признал, заулыбался. Аккуратно положил топор на колоду и полез обниматься. Мне страшно хотелось узнать, на кой я ему понадобился. Но Бодунов слова не дал вымолвить, потащил в хату. Старики Бодуновы глухо топали и ссорились где-то на чердаке, так что водочки он налил за встречу сам.
- Ну, как поживаешь?
Мы задали этот вопрос друг другу одновременно. Я смутился, а Бодунов рассмеялся.
- Дело житейское, - сказал он, заедая водку свежим огурчиком. - Поживаю себе. Работаю. А вот про тебя знаю, что в кулак свищещь. Что случилось?
- Да так... не лижу задниц, каких нужно.
- А какие лижешь?
- Да никакие! Что ты, Горя, какой из меня подлиза?
- Это да. Извини. Ну, так ты теперь почти отшельник? Ни работы, ни денег, ни жёнушки?
- У меня три сестры дуры, сам знаешь... Их бы замуж повыпихать...
- Жаль. Не велит закон на троих жениться!
- Уж ты бы женился!
- На одной бы - ни за что. А втроём твои сеструшки уж были бы ничего... да ладно, суесловлю, не злись. Мне твоё безработное и безвыходное положение как раз кстати. Не столько мне, сколько господину Онуферу, логофету моему.
При этих словах друга я невольно скривился, Горька же не преминул заметить:
- Ты не спеши брезговать. Да, дело-то державное, но всё же не служба. Между тем, жалованье тебе будет.
- Ой, что-то ты не то говоришь, друг мой. Какое ещё жалованье?
Горис назвал сумму. Я свистнул.
- За полгода? За год?
- В месяц.
- Ой, Горис. Что ты! Сразу скажи, что задумал. За такие бабки твой Онуфер всю Общину Человеколюбия может нанять, и протосеваст наш господин Вавкиль будет ему регалии по утрам бородою чистить...
- Хватил, однако, - Горис покачал головой. - Между тем у меня есть достаточно полномочий в напарники себе выбрать, кого захочу. Вот я тебя и выбрал. Неужели откажешься?
- С державой, брат, связываться неохота...
- Ну, коли так, - Горис нагнулся, закряхтел, шаря под столом. Дурацкая мысль успела прийти мне в голову: сейчас он меня поленом, или что у него там припасено, чтобы зря не болтал...
Но Бодунов извлёк и бухнул на стол не полено или что другое, опасное, а всего лишь плоский кошель. Дёрнул завязки, потянул, развернул горловину.
Золото.
Много золота в аккуратных государственных слиточках. Так всё и залило масляным блеском.
- Ну, что? - сердито сказал Бодунов, - готов теперь державное слово выслушать?
Я смотрел на слитки, в голове у меня как-то всё мутилось и мешалось: Горька, Вавкиль в комбинации с Онуфером, оскаленные рожи моих человеколюбцев, батина хата под новой крышею...
- Ладно, - выговорил я. - Сам понимаешь, ради старинной дружбы, кхм..., ну, и корысти ради...
- Это мы понимаем, - ухмыльнулся приятель, пододвигая ко мне золотой запас. - А вообще-то не дрейфь! Дело твоё будет сугубо учёное, чистое. Сейчас ко мне в чулан пойдём, там всё и разъясню. Ну, а пока - ещё по одной, а?
В чулане у Бодунова была ещё с мальчишеских лет устроена мастерская, куда ни папаша, ни младшая сестрёнка не допускались, а тётка Власта, матушка моего товарища, и неволею бы не пошла. Горька там хозяйничал, как хотел: то волшебный фонарь учинял, то вскрывал снулых по зиме летучих мышей, а позже в юные годы сварил как-то горшок приворотного зелья. С этого отвара, правда, была только чесотка, а привороту никакого. Но то забавы, а всерьёз изострил мой друг в этой каморке и разум, и руки, что немало помогло ему затем в продвижении по службе. Ишь, какой стал, думал я, глядя в широкую Горькину спину, пока он отпирал замок. Того и гляди, сам логофетом заделается, подсидит старого хрыча Онуфера.
Сейчас в чулане показалось мне и чище, и просторнее, чем по памяти. На столе были, правда, сложены в большом числе книги и книжицы, а посреди развала поблёскивал дутыми стёклами и медью частей некий прибор. Основание его было вписано в пентаграмму.
- Ого! - я присвистнул.
- Не свисти, - сурово сказал Бодунов. - Денег не будет.
- Это с твоим-то золотом?
- Щас ты у меня всё поймёшь, - невпопад, но довольно грозно прогудел Горис, и глупейшая мысль о полене снова меня посетила, - и в особенности про золото...
Клацнул ключ в ещё одном замке - в здоровенном железном ящике, что хитро скрывался в особой стенной нише, и Горис вынул оттуда тарелочку. На тарелочке помещалась горстка песку, по виду - золотого же. Бодунов внёс крупинку золота в настольный прибор и позвал меня - заглянуть в окошко.
От напряжения - тем более, что я не знал, чего ожидать, - глаза мои сразу заслезились. Крупинка расплылась, заняла всё поле зрения.
- Ишь ты, сверкает, что твой огонь...
- Ты смотри внимательно, - Горис дышал в самое ухо. - Я ещё подбавлю ясности.
И подбавил, капнув чем-то в медную горловинку. Золото засияло невыносимо, словно вся его поверхность покрылась жидким зеркальным слоем. Лучи язвили мне самый мозг через хрусталики глаз, и я столько же видел света, сколько и тёмных точек, проступавших на огненном полотнище. Бодунов, смотревший в соседнее окошко, чертыхнулся и опять капнул "проявителем". Едкий дух резанул по горлу, запекло под веками, точки и лучи будто прорвали пелену. Я, наверное, увидел нужное.
То была словно надпись, висевшая передо мною на сплошном сияющем фоне - такие же нестерпимо яркие, темнеющие, переливчатые буквы:
AURUM ROTORUCIО FECAT
Я оторвался от окошка, промокнул глаза рукавом.
- Ну, и что?
Бодунов тоже тёр веки.
- Это ты мне скажи - что?
- То есть?
- То есть то, - отвечал Горис, развинчивая дверцу прибора, - что это не доброе золото, а самый что ни на есть захав.
Я, хоть и видел сам, переспросил:
- Рукодельное?
Бодунов кивнул. Вид у него был самый мрачный.
- С надписями! - сердито фыркнул он. - Как будто мало нам того, что рукоделие это по всей Средней Полосе пошло из земли лезть, так ещё и заклинаниями какими-то чертячьими подписано, коих никто у нас в Органоне не разберёт!
- Это ромна, - отвечал я важно.
- Да ну? И что же там написано?
- Да ничего особенного. "Золото Ротору...", ну, да... Золото, Роторуком сделанное. Так, как будто.
- А наверняка разве не знаешь?
Я даже разозлился.
- А наверняка пусть тебе Вавкиль растолкует! Ну, что, на сём моя для тебя польза исчерпалась? Могу проваливать?
- Золото не забудь забрать, - примирительно отвечал Бодунов. - Насчёт ромны же... Сам ведь знаешь, на что твои сотоварищи бывшие годны!
Я тут же остыл. В самом деле, общинникам до ромны дела нету, на что им этот уже тысячу лет мёртвый язык! Куда важнее спорить о том, по какой причине исчезло, например, слово "вглук" из языка балтуйских племён. В таких спорах, по крайней мере, рождается жалованье, коли уж не истина...
- Ну, допустим, - я сел на ближайшую колоду, что служила Горису и табуретом, и рабочей подставкою. - Допустим, надпись я тебе прочёл. Что далее делать будешь? Кто это - Роторук? Или отчего он - Роторук?
- Горазд вопросы задавать, - буркнул Бодунов и с тяжким вздохом присел рядом. - Что дальше делать буду - то моя забота. Ну, а Роторук этот - вовсе не роторук. Не изо рта растут у него руки, - и не хихикай! Видишь, какие чудеса вытворяет... стало быть, умелец крепкий. Ну, искать его другие наши мастера будут, а мне приказано было, во-первых, надпись прочесть. Во-вторых, суть захава сего выяснить - из чего сделано, как закреплено. Ну, и в-третьих, способ изыскать, как его наоборот в начальную суть вернуть.
- Для чего же?
- А для того же, что золото хорошо, когда его мало. Это и плесневщик должен понимать.
- А я и понимаю. Но ведь жаль! Работа какая! Тонкость!
- То-то и оно, - проворчал Бодунов. - Сам, небось, ещё в школе учил: "нерукотворны три вещи вовеки - пустынная роза... "
- "Золото полного веса и добра жена плодоносна", - подхватил я.
- Вот. Не забыл, выходит.
- Так это и не жена плодоносна, Горенька!
- Да уж... и не пустынная роза. Да хоть бы и то! Слишком его много, понимаешь ты, бумажный мой червь? И лезет оно отовсюду из матушки земли нашей, а земля-то - не Эрец Саха, средняя полоса, Глиноземье!
- Неужто из земли?
- Ну... этот вот песочек - юнец некий муравьиную кучу разрыл. На кой чёрт рыл - не знаю, но только оказался полон муравейник золотого песку.
- "Его же приносят особые муравьи, каждый из которых - величиною почти с собаку", - процитировал я почтенный учебник землепроходца Анастасия.
- С собачью голову, - поправил Горька, и был неправ, но я не стал спорить. В конце концов, у нас тут даже и не Индия, золотоносных муравьёв сроду не водилось. - С голову... Ну, у тебя-то, вижу, на плечах не собачья... Посему ты кошель забирай, но, чтоб не думал, будто держава за три ромнинских слова пять фунтов настоящего золота даёт - взамен будешь у меня помощником. Знание нынче разрознено, станешь извлекать. Вон доброго чтения сколько!
И указал кивком на книги, сложенные в груды.
Матушке и отцу я ничего толком не объяснял. Да оно и понятно. Батя, увидав слитки, вытаращил глаза и дёрнул себя за ус так, что мало не оторвал. Однако же никакого замечания не высказал. Похоже, и матушке не велел у меня выспрашивать - что да почему. Недели не прошло - по крыше хаты заходили черногузые хазарские работнички, зазвучала сиплая гортанная перебранка, застучали молотки.
Я переселился во флигель, но дома почти не показывался. Подумать только, в куче Бодуновских книг (как он их насбирал - ума не приложу!) оказался "Очерк народов и нравов Тихолесья" Кинтаны - целёхонький, полнёшенький, а ведь в книгохранилище общины он был исполосован блюстительскими белилами вдоль и поперёк! Уж я его тут читал, читал - наслаждался! Хотя сразу же Горьке заявил, что никакого отношения к поиску Роторука или же истоков его захава почтенный Кинтана не имеет. Бодунов пожал плечищами и ответил в том разумении, что моё дело читать всё подряд и подмечать всякую мелочь: присказку, слух, расчёт какой или хотя бы намёк на оный. По-моему, был такой способ пустою тратой времени и сил, но! Кто платит, тот и песни заказывает - и я читал. Кинтану, стародавние школьные пособия по алфизике, слезливую повесть "Каэр туманный" и поэму о Гэе-хвате, лунный календарь огородника... Забавного было много, мало познавательного, в том числе и о золоте вообще, но ничего, что касалось бы наших задач. Дни и ночи проводили мы в чулане - я за чтением, Бодунов - у своих приборов и устройств сутеизменительных. Первое время, ещё не отчаявшись в успехе, Горька охотно объяснял мне краеугольные понятия: получение золота, вопреки упоминавшейся школьной истине, по существу возможно. Ничто не препятствует тому, чтобы приложением жизненной энергии изменить неблагородную суть, скажем, простого кирпича и обернуть его золотым. Ненадолго. Приблизительно на пять сотых мгновения. Хочешь дольше - прилагай больше энергии, да вот где её взять? Симпатическое воздействие можно было бы усилить, прибегая к избытку органической материи, но та зачастую изобильна водою, которая всякой симпатике противна по своей природе.
- Но главное, - вещал Горька, мановением пальца превращая опилки в приборе в сверкающий порошок, - это как закрепить? Чем закрепить?
- А ты чем закрепляешь?
- Я чем! Да вот, поплёвываю... Но слюна - это ерунда, всё едино дольше трёх мгновений не держит...
- А прежде тебя никто плюнуть не догадывался?
- Куда там! Не по правилам! Это низменная водная субстанция... Потому-то логофет меня с глаз подальше отправил - дело важное, государственное, но поди-ка в нашем Органоне учини прилюдно что-нибудь против правил - съедят! А как приду с ответом - никто там особо разбираться не станет, хоть бы я основу мочою зверя ишака поливал!
Я недоверчиво покачал головою. Наплетут учёные мужи правил, накрутят узлищ, а вот приспеет нужда - так хоть мечом эти путы руби, ни за что не развяжут сами, добровольно. Вот и Горьке, с его-то разумом и отвагою, приходится вдали от столичных удобств прозябать в родительском дому, в деревне на околице Тихого леса.
Тогда же я поинтересовался, отчего Бодунов думает (да и его начальники, видимо), что загадочный Роторук - существо телесное. Может быть, это дух какой блажит?
На это Горис разъяснил, что духи не только что золота - мышиной какашки воплотить не способны. Вся их к пределу стремящаяся жизненная сила уходит, чтобы бледную видимость оболочки создать в момент явления, без чего им в наших условиях вообще не приходится быть. Чай, не пятое измерение, где духам вольготно струиться эфирами, но зато там и золота в нашем понимании тоже не существует.
- Стало быть, Роторук этот - жив и здравствует. Более того, жив он где-то в пределах вот этой окружности, - и положил передо мною чертёж, включавший нашу область, столичный округ, а далее на юг, восток и запад - необъятный и неописуемый Тихий лес. Я уже заметил, что не далее, как утром того же дня, Бодунов уже разворачивал чертёж - после того, как в чуланную дверь заскрёбся кто-то. Бодунов, оторвавшись от прибора, тогда отворил дверь, повозился минуту и вошёл с записочкой. Эта записочка его не обрадовала, он занялся чертежом, и сейчас я видел на бумаге свежие пометки красной тушью.
- Вот здесь все места появления захава отмечены, видишь - как будто он его веером сыплет. И всё около жилых мест, но не так, чтобы очень уж близко. Как бы не в лесу он угнездился... тогда разве достанешь! Но не должен быть очень уж далеко... разве что против всех законов природы действует! Но это уж навряд... а то бы жабы пели соловьями. А коли так - достанем!
- А тебе разве его самого заполучить надобно?
- Уж я бы тогда ему показал золото, - рассеяно отвечал Бодунов, - вот, гляди, вчера только новое явление было... У купца Гэ, что по этому вот тракту в Итиль из Гды ехал, полон воз сомов оказался внутри рыбин золотом набит... Будто кто им в брюхи залил... Воз бедолаге сломало...
- Ты это всё из той записочки знаешь?
Бодунов внимательно посмотрел на меня, поскрёб чёрную бороду и сказал, как бы невпопад:
- Купца Гэ от избытка чудес душевное расстройство одолело, в лечебнице он теперь... Смотри, твоё дело - книги читать, а не по сторонам поглядывать...
Мне эти смутные угрозы вовсе не понравились, и я об этом откровенно сказал. На что Горька выразительно повёл рукою выше макушки: мол, над ним есть те, кому всё едино - лишь бы держава не потерпела ущерба, а это толкуют всегда широко.
- Но ведь о чём речь, - я не отставал, - ты же сам вокруг чулана наговоренную черту провёл, и, между прочим, люди тебя за это не больно добрым словом поминают. Так что если кто к тебе и прошмыгнул... могу же я тому законно удивиться?
Бодунов сердито пошевелил губами и отрывисто молвил:
- Ну, птица это, Филок, она связи научена. А... что в деревне говорят? Да и ты откуда знаешь, книжная душа?
Я ему сказал, как было - давеча, когда ходил домой тёпленьким ополоснуться и сменить рубаху, слышал из предбанника, что прохожая бабёнка привязалась к матушке, половшей огурцы. Она язвительно соболезновала , что вот сынок-де, говорят, приехал к ним из столицы, а помощи родным только и того, что сидит он (это я, то есть) взаперти день и ночь у младшенького Бодуновых (это у тебя, Горька), и чему они там предаются - неведомо, а ведь за хорошее дело дорого не заплатят (это она так высудила, поскольку батя мой начал крышу менять!).
- Ну, и что матушка твоя на это отвечала?
Я пожал плечом.
- Терпеливая она, ты же знаешь. Ничего не отвечала. И мне ничего не сказала. А только горько ей такие нелепости слышать. Вот не дай боже - до батьки моего эти бабьи намолоты дойдут - тогда смотри! Он старик кипучий!
- Не дойдут! - отвечал Бодунов. - Станет он такому верить. Но ты... всё же давай, ночевать домой ходи. Ни к чему тебе, вправду, сутками тут просиживать.
Но и в одиночку друг мой ничего особенного не добился. Из моих чтений его привлекли только формулы расчёта дождепада в одном древнем погоднике (ведь сказано же - и золотым дождём случалось высшим сущностям проливаться!), поскольку они изрядно отличались от принятых в наше время. Да ещё у Кинтаны я успел отметить для Горьки совершенно несуразный рассказ о племени чучверхов, что сами себя зовут Чудинами и Веринами, при всяком удобном случае оборачиваются камнями или грибами (при чём одно к другому, я недоумевал), а нужды никакой ни в чём не имеют, от чего места их пребывания обильны мелкими золотыми самородками. В этой главе Кинтана был особенно сбивчив, а, может быть, переводчик напутал - например, утверждалось о сих чучверхах, что Верины мастера путешественника ловить лыковыми сетями, а пуще того - опутывать небылицами, от чего между собою они говорят: "врёт, как сивый Верин". Много забавной чепухи было о них написано, и дочитать всего я как раз не успел. Горька вконец изозлился от неудач и чтение моё прекратил. В какую сторону повернули его изыскания - я даже и спросить опасался, но Бодунов заставил заниматься всякой грубой работою. Я таскал ему с огорода огуречную ботву - мешками, а наутро ни огрызочка не мог найти в чулане. Днём мой товарищ отсыпался, предварительно сварив и употребив внутрь некоей зловонной гадости - то ли для крепкого сна, то ли для усиления магических способностей. Золото же пробное делал по ночам. Кроме ботвы, находил употребление также мышиный волос (ох, и намучился же я, ползая на карачках в амбаре у себя и у Горьки), а позже, когда Луна стала полнеть - и жирные дождевые черви. Жирные, леший бы их унёс! Особенно тучных следовало мне добывать в навозной куче, что пряталась у Бодуновых на подворье в углу, выходившем чуть ни к лесу, заросшем полудиким сливняком и вишеньем.
Там-то и заметил впервые, что за мною следят. Сначала думал - это пёс сопит в кустах, но проверить не получилось - густая трава не хранила следов. Впрочем, сопела тварь как-то не по-пёсьи. Уж не медведко ли вышел из лесу, привлечённый бортями старика Бодунова? Попасть под лапу ох как не хотелось! Между тем и один день кто-то от зари до зари пыхтел и тяжко вздыхал в густом вишеннике, и второй... Более того, возвращаясь к куче с ведёрком, я обратил внимание, что в моё отсутствие кто-то ковырял навоз. Судя по отметинам - каким-то странным орудием или необыкновенной длины лапой с широким кривым когтем... Тут я вспомнил об упомянутых Кинтаной полудухах, вроде гаплышника, побоярыни или максы. Нечисти эти отличались от прочих непомерной тягой к людям, и одна конечность у них, если верить Кинтане, была как раз много длиннее другой, снабжена хватательным когтем, "судьба же поятых этими созданиями незавидна и смерти вполне приравнена быть должна"...
Помявшись, я всё же решил сказать Бодунову. Горька слушал вполуха и, чтобы отвязаться, сунул мне самодельную зрительную трубу и посоветовал устроить ночную засаду.
Я так и поступил. Намазался едким маслом от комаров и засел на закате по другую сторону кучи, в смородине. Ненавижу смородину. И водку смородинную ненавижу, уж лучше на берёзовых почках... Мысль просидеть до рассвета, уткнувшись в гляделку трубы, язвила не хуже комаров. Глаз чесался, скука одолевала. Да и что увижу в темноте, хоть и светляковые стёкла усиливают зренье? Всё же не кот...
И тут я его узрел. Смиловался над моею головою святой Власий, показал вора.
Это был не пёс и не медведь. И, хвала небу, не побоярыня. Едва смерклось, из вишенника порскнул на кучу и принялся рыть навоз какой-то человек. Благодаря светляковому жиру на стёклах я видел его довольно чётко: маленький, сутулый или вовсе горбатый, вор беспрестанно шмыгал носом. И не мудрено - от потревоженной кучи поднялся такой дух, что даже звёзды заморгали. На радостях я вскочил из кустов - и потревожил негодяя. Загадочный навозный вор шарахнулся - и был таков.
- В куче рылся, - сказал он, тяжко подпирая щёку кулаком. - Ночью.
- В сумерки.
- Тем паче. А что это значит - понимаешь? Нет, куда тебе!
Я пожал плечом и положил трубу подальше от вспыльчивого учёного.
- Это значит, - Горька взглянул на меня исподлобья, точно бык, - э-э... А что за человечек-то?
- Не знаю. Тебе бы самому взглянуть.
- Нет. Сейчас он сбежал, надо было мне с тобою пойти... Да задурил я, теперь всё уж..
- Завтра пойдёшь.
Горька мотнул головой.
- Нет. Луна убавилась, завтра он не придёт. Да и тебе уже ходить за червями не надо.
Поскольку до следующей полной Луны черви были моему другу бесполезны, я получил немного роздыху. Дня три Горис не звал меня и не давал работы. Я уж извёлся, когда от друга прилетел Филок с запискою. Дело было рано утром, я не сказался никому и шмыгнул к Бодуновым огородами. Горис ждал меня в чулане, отрывисто поздоровался и пригласил за стол к овсяному киселю. Подкрепившись, Бодунов заходил туда-сюда по тесной комнатке. Он нервничал ничуть не меньше, чем три дня назад.
- Послушай, - Горька взглянул на меня искоса - точно, как Филок. Птица, увидев, что хозяин дразнится, заклекотала сердито. - Цыц! Так слушай, у вас же белая коза есть?
- Нюська, да.
- И нетронутая ещё?
Меня разобрало.
- Слушай, я к козам интереса не имею.
- Да ты и к бабам тоже не мастак! Ты у тёти Макоши можешь наверняка узнать? Понимаешь, я тут одну верную штуку решил попробовать... но надо клок шерсти с брюха белой козы... да притом чтобы была она голубоглаза и девственна...
- Ну, и отстриг бы у нашей Луньки - она и волосом бела, и голубоглаза. Глупая, не хуже козы. Да, и девица ещё, надо полагать.
- Тебе всё шуточки!
- Ну, Горька, ну пойми - как я у матушки буду про козу?.. А Лунька дева справная. Отрежь у неё клок хоть откуда, женись потом, породнимся...
Тут Бодунов прямо-таки взбесился.
- ... хренов, - орал он, - да на кой мне ляд и твоя Лунька, и сам ты тоже... родственник, пальцем деланный! Понимаешь ты, что мне без этого жизни не дадут? Понимаешь? Ни шиша ты не понимаешь, тебя на показ в подвалы не водили, к дедушке Валюте, что валит люто... А ежели я тебе, дурню, говорю, что нужен мне шерсти клок от белой голубоглазой козы, то уж никак не волосья от дурной девки!
Я был ошеломлён Горисовой яростью. Ну, ясно, могло ему за невыполненное дело не поздоровиться, но чтобы уж так... прямо к дедушке Валюте...
- Да свет с тобой, Горька, что ты разошёлся! Ну... лады. Давай нынче же пойдём и отстрижёшь сам, чего тебе надо. Мне для тебя ничего не жалко.
Бодунов утёр мокрое лицо и поглядел виновато.
- Власька, - сказал он, - ты прости. Я тут ума решаюсь. На тебя теперь вся надежда.
Я собрался с духом и выспросил у матушки про Нюську. Заметил невзначай, что молока от козы нет - резать будем, что ли? На это матушка отвечала, что резать жаль, но может и так выйти - у Матючихи козёл прошлой зимой околел, а у других ещё молоды козлики, в возраст не вошли. Чтобы Нюське угодить, нужно идти аж на хутор, к Голубкам, а ноги у матушки уже не те. Отец же за этим делом ни за что из дому не выйдет, у него забот полон рот, а пуще того гонору. "А ведь сейчас у неё самая охота", - сокрушённо вздохнула матушка, - "перегуляет скотина, испортится". Я тут же пообещал, что наутро возьму Нюську и схожу к Голубкам. Матушка обрадовалась, побежала творить тесто на пироги и проверять наливку для уплаты.
Бодунов, получив от меня сведения, пришёл в возбуждение, но скоро сделался опять угрюм и строго-настрого велел, чтобы я не вздумал завалиться спать пораньше. Резать волос надо было точно в мгновение, когда звезда Курий Хвост будет проходить через пятую точку небесной сетки, слева от середины окружности. До глубокой ночи Горис вычислял склонения, выверял часы и варил светлячковый жир, чтобы поточнее поймать в небесах заветную звезду. Промаха быть не должно, твердил он, и до самых глаз заливал его щёки лихорадочный румянец, проступая из-под разбойничьей бороды.
Всё мы подготовили как нельзя лучше. Бодунов пришёл за полчаса до прохождения звезды через нужный участок, сверился по небосводу. Я приготовил острые ножницы и верёвку - придерживать козу. Время близилось, мы с Горькой сидели на дровах недалеко от хлева в ожидании. Страшно мне не было, я заботился только, не подняла бы Нюська крик, не разбудила бы матушку. Но ведь что - шерсти выстричь, и пяти минут не понадобится, авось обойдётся... Напряжённому зрению мерещились какие-то тени то в огороде, то у хлева, но Горька молча дымил самокруткой, и я не осмелился его тревожить по пустякам. И вот, когда он уж поднялся:
- Время! Пошли...
Из хлева раздался крик.
Кричала Нюська.
Мы рванули к калитке, стукнулись в проёме плечами, ввалились в тесный закут.
Там было темно, как у чёрта подмышкою, но Бодунов на ходу мазнул себе и мне промеж глаз светлячковым жиром, так что видели мы довольно сносно.
Коза была в стойле, привязана мордою ко входу, и на морде этой было написано...
- А-а-а! - отчаянно закричал Горис, бросаясь к Нюське.
- Бэ-э! - орал басом кто-то ещё... да кто же - здоровенный чёрной масти козёл, которому мы как раз помешали докрыть до блаженного исхода нашу "девочку".
- Ах ты тварь, - шипел Горис, сталкивая козла с Нюськиной спины. Козёл, понятное дело, упирался. Горька ухватился за опасные рога, взглянул насильнику в глаза, ахнул и обернулся ко мне.
- А ну-ка, Власий, - выдохнул сквозь зубы, - там какая-нибудь палка есть?
- Какая?
- Ну... не знаю...
- Батог вот есть.
- Отлично, - ощерился Бодунов. - Стань в дверях, а то он слизнёт! "Охит, охит, зел актилу! Могурк ипец оп ток тидох!"
Я одним прыжком очутился у выхода. Должно быть, по вертикальным зрачкам Бодунов опознал в козле оборотня. Заклинание "охит" - сильнейшая штука, и не успел я оком моргнуть, как в ручищах Бодунова бился срамной полуголый человечек, визжал что-то сквозь здоровенную Горисову ладонь. Должно быть, тоже заклинал, потому что из-под пальцев Горьки прыснули мелкие жабки, потекла зловонная слизь. Но разъярённому Бодунову это всё было нипочём.
- Сейчас я тебе покажу, как по чужим хлевам таскаться, козолюб!. Давай его батогом, Власий!
Я размахнулся и дал. Бодунов вскрикнул, заругался, а человечек выпорхнул из его рук и шарахнул надо мной летучей мышью. Так что удар пришёлся столько же по вору, сколько по Горису.
А от хаты уже пробиралась, причитая на ходу, матушка. За ней, потрясая "Левшой", трусил отец. В другой руке у него качался фонарь. Родители были ошеломлены не столько посягательством на честь Нюськи, сколько тем, что козу отстояли мы с Горькой. На Бодунова, злого и вонючего, старики смотрели сурово и недоверчиво. Отец во что бы то ни стало намеревался остаться в хлеву до утра на страже, и Горька насилу его спровадил, разъяснив, что на козу напал оборотень, и потому надо немедленно обойти всё подворье с пятаком св. Моргена, чтобы самый след влияния искоренить. Отец покочевряжился было, но матушка уже побежала в дом за ковчежцем с реликвиями, и теперь батя забеспокоился - найдёт ли пятак.
Устранив этой заботой моих ближних, Горька вернулся в хлев. Нюська зло таращилась на нас голубыми глазами. Я её пожалел бы, когда б не обстоятельства. Бодунов на карачках ползал у задних ног козы.
- Как ты думаешь, он её... того?
- Не знаю, - сердито отвечал я. - Не козий лекарь. Наверное, успел. Долго ли!
- Умеючи долго, - буркнул Горис и вылез наружу. Тут и там на нём пристали козьи орешки, солома и прочая дрянь.
- Пошли, - сказал он. - Помогать мне будешь.
Дорогой Бодунов бормотал проклятия на счёт оборотня.
- Ты его не признал?
- С чего бы?
- Ладно, всё равно узнаем, кто таков. Я его так помял, и без батогов хворать будет... Но какова сволочь!
- Может, просто непотребник?
- Н-ет, это неспроста. Зачем он козлом обернулся? Да ещё чёрным?
- Ну, может, с фантазиями... Обернуться-то несложно, книжки в любой лавке продаются, и по хозяйству вещь полезная...
Мы как раз проходили мимо той усадьбы, где я в первый день наблюдал скопление народа.
- Что это там? - Бодунов остановился и схватил меня за локоть. Я со страху наступил Горьке на ногу, но он даже не почувствовал.
Оба мы замерли. В доме творилось непонятное: то в одном, то в другом окне без всякого порядка загорался и гас трепетный синий свет. Из трубы пыхнуло искрами.
- Не знаю...
- Ох, и гнусное место, - сквозь зубы выговорил Бодунов, - Хотел я как-то с хозяином поговорить - освятил бы, от греха подальше, так его застанешь, Ульяна этого...
- А кто он?
- Не знаю, - отвечал Бодунов, ёжась и с трудом отводя взгляд от недоброго дома. -Говорю ж тебе - не застал. А у головы расспрашивать без толку. Караблудов некто, Ульян-Адольф. Аптекарь он будто, что ли, всё по лесу шныряет, говорят, какие-то цветы Божьи Яйца разыскивает, да разводит на навозе. А после за сумасшедшие деньги продаёт... у кого свои слабы.
- А бочка-то, гляди, так в воротах и осталась! - я скрестил пальцы на обеих руках, но это не слишком ободрило. Между тем страшная усадьба перестала играть летучими огнями и мы, стряхнувши оторопь, отпустили друг друга.
- Какая ещё бочка?
- Золотарская, - и я рассказал Горису в двух словах о том, что видел.
Бодунов оглянулся. Теперь окна в доме отсвечивали красным. Из-за края леса вылез месяц и жмурил ехидный узкий глаз.
- Бочка, - вздохнул Горис. - Странно...Что-то я... Ну, да ладно, ещё руки мыть и работать... Давай, не отставай. Потом голове скажу - освятит насильно...
В чулане Горис первым делом отмыл в девяти водах и отклял пятью заклинаниями слюну оборотня, чтобы наутро не пострадать. Затем занялся мною - велел нацепить стальные шоры на глаза и заткнуть уши специальным воском. Пока я, ослепший и оглохший, сидел в углу и принюхивался, Бодунов приготовил свою технику и тогда уже вернул мне свободу зрения и слуха.
- Ох ты! Это что же?
Посреди чулана Горис выставил удивительное сооружение, и сейчас зажигал посолонь свечи.
- Это Симеонова Байда, - не без гордости сказал он. - Слыхал про такую?
- Читать приходилось, - отвечал я, приближаясь. - Но её же для вызова дождя применяют, и не у нас, а южнее, тебе какой прок?
- Про то я сам знаю. Так. Держи вот это, - и сунул мне тамбурин с колокольчиками. - Я сейчас стану заклинания говорить, а ты, как скажу "пхет", ударяй в бубен. Да не промахнись!
- Подожди! Дай рассмотреть! Я ж её только на рисунках видел... А у Велианиса она совсем не такая... Это что - медный таз?
- Велианис твой - сущий верблюд. Да, таз медный. Притом - не меньше двадцати лет пользованный, новый не пойдёт. Гребень должен быть чисто черепаховый, крышечки жестяные. А по Велианису, батенька, ты и дождя не вызовешь, я проверял... ну, давай. Шерсть я положу вот сюда...
Ну, скажу я вам, действо было то ещё. Бодунов ходил вокруг Байды налево и направо, заводил гортанным низким голосом песни, в которых я ни слова не понимал, но заветное "пхет" не говорил. Я изо всех сил боролся с нервной зевотою, а подчас и со смехом, потому что высокое искусство превращений - штука для непосвященного тёмная, и мастер зачастую выглядит настоящим шутом. Но выдержал всё, и не засмеялся, и бахнул в тамбурин, когда Горька, трясясь всем телом и пуча глаза, плюнул в таз и закричал своё "пхет!"
В тазу зазвенело.
Мы кинулись смотреть.
Вокруг шерсти, скрюченной в хитрый узел, Бодунов поместил образцы - я увидел золотой капустный листок, золотой грибок сушёный, золотое перо - надо думать, от Филка, комок неопределённой формы - воск или глина, золотой камушек. Всё это сияло, отражая пламя свечей, и не показывало ни малейшей склонности к распаду.
- Получилось! - диким шёпотом воскликнул Бодунов. - Всё-таки козья шерсть! Власька! Мы с тобою...
В тазу опять дзенькнуло. Я скосил глаза.
- Горька! Смотри!
Бодунов выпустил меня и огляделся. На рукавах его измызганной куртки то тут, то там мерцало золото - аккуратные катышки, лепёшечки. Одна такая и упала в таз.
А это вот - от Филка... Надо будет - и ты у меня за источник сойдёшь.
И обернулся, скалясь.
- Удача, брат Власий! Какая удача!
- Так ты что же - давно знал?
- И, знал! Что тут знать - любая баба базарная, любой сонник... ну? К чему оно снится-то?
- К золоту, - пробормотал я, и тут же новая мысль сверкнула молнией:
- Горька, да ведь это же с самого начала...Надпись помнишь? Посмеялся он над нами! "Фецит" - по-ромнински "сделал", а него - "фекат", такая самопальная ромна - Роторук нагадил, можно прочитать...
- Да ладно тебе, языкознатец... И я не лыком шит. Разделать-то я его быстро разделал, а только...Ф-фу! Ох ... смотри-ка! А шерсть?