Сильвестрова Светлана Анатольевна : другие произведения.

Иветта

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Непридуманная история о русской итальянке


   Иветта
  
   Они обнялись и конечно разрыдались.
   Маша крепко прижимала к себе Иветку и долго не отпускала. Сердце ныло от невыносимой жалости. Жалко было Иветку, себя, потерянного времени, которое у них украли, жалко ушедшей юности. Они не виделись одиннадцать лет.
  
   * * *
  
   ...Когда Иветка уехала в свой сказочный городок Греве под Флоренцией, Маша осталась в своем сказочном Подольске под Москвой. Иветка вышла замуж за иностранца, а этот шаг у нас тогда, до разрушения строя, приравнивался к прыжку в пропасть. Полтора года ушло на добывание разрешения на брак и разрешения на выезд. "Авантюристка! Шарлатанка! - кричал на нее, наливаясь кровью, жирный мордатый овировец. - Ты будешь лишена гражданства! Ты никогда не увидишь мать! Въезд в Москву тебе будет запрещен!" Крики и угрозы сменялись в следующее посещение дружескими уговорами и отеческой заботливостью.
   В институте ей тоже устраивали сладкую жизнь. Преподаватели, почти все,
   притесняли ее, выслуживаясь перед ректором, которого хорошо накачали
   сильные мира сего, а сокурсники, вернее, сокурсницы, изматывали нескончаемыми
   советами - разумеется, из самых добрых чувств, - уберечь себя от страшных перспектив. После каждого такого промывания мозгов Иветка отходила в сторонку, вынимала из сумки записную книжку, вытаскивала фотографию Энрико
   и успокаивалась. Сияющее белозубой улыбкой лицо говорило ей "люблю", и все окружающее пространство вдруг заполнялось прозрачной нежной дымкой, люди, стены, деревья, дома разъезжались в стороны, и посреди вселенной оставалось место только для них двоих. Насмотревшись на фотографию, она прятала ее, и легко настраивалась на сопротивление новой атаке.
   Например, со стороны матери, Надежды Саввишны, и прежде вечно ноющей и причитающей, а теперь, когда ей стало известно твердое решение дочери уехать, и вовсе пребывающей в перманентно-обморочном состоянии. Отца у Иветки сроду не было - в буквальном значении этого слова: Иван Сергеевич ушел из семьи в тот день, когда отвез жену в роддом, оставив ей на память только свою фамилию: его невеста, не расставшаяся в первом, еще студенческом браке со своим звучным девичьим именем Наденька Орловская, с Иваном Сергеевичем превратилась в Надежду Саввишну Перепелкину. Был у Иветки старший брат Иван от первого брака мамы, по паспорту, между прочим, Ив - в честь знаменитого французского шансонье, посетившего Москву в год рождения Ивана и косвенно повлиявшего и на имя его сестрички Иветты, родившейся спустя пять лет. Надежда Саввишна была учительницей французского, и это оправдывало все ее тайные привязанности ко всему, что "a la France". Она и Иветку учила французскому. Ив, правда, был далеко, служил на Северном Флоте, а вот он, единственная родственная душа, как раз понял бы и поддержал Иветку.
   Но все начавшееся когда-нибудь заканчивается.
   Беготня и хлопоты, споры и сборы, казалось, подошли к концу. Но как раз
   тогда, когда Иветта Перепелкина должна была защищать диплом, - она заканчивала факультет гражданского строительства Московского Архитектурного института, - именно в этот день и в этот час, когда она с указкой у кульмана должна была стоять перед госкомиссией, именно на это время она была приглашена в ОВИР получать разрешение на выезд.
   Ну и очень хорошо! И прекрасно! - сказала себе Иветка. Свернула в рулоны чертежи и отмывки, забросила их на антресоль под нескончаемые пришепетывания матери и поехала на Чернышевского, к красномордому. Получив у майора паспорт, она вежливо поблагодарила его, пообещав никогда не забывать, как много он для нее сделал. И без диплома села в самолет рейсом Шереметьево-Фьюмичино, Рим, и без диплома пала в объятия своего Энрико.
  
   * * *
  
   И вот теперь:
   - Машка! Маруся! Ты приехала!
   - Иветка! Княжна!
   И снова в слезы...
  
   * * *
  
   Княжной Иветка стала еще на втором курсе.
   Архитектурный - это, конечно, не Репинское и не Строгановка даже, но пленэры и у них практиковались, и иногда, в охотку, Иветкина группа гуртом отправлялась не в Сокольники или в Измайловский, а в Третьяковскую - помалевать с шедевров. И вот однажды Гриша-Глубинка (невольный номенклатурщик из Воркуты, не подозревавший, что стал студентом престижного московского вуза благодаря делегирующему его далекому Северу), дойдя до пятого зала русской классики и надолго замерев перед потрясшей его "Княжной Таракановой", вдруг тихо сам себе под нос пробормотал : "Х-Хос-споди, так ето ж наша вылитая Иветка!"
   Кто-то слышал, кто-то нет, но эта горячая восторженная искра вмиг перекинулась на всех остальных, и все застыли перед картиной - ну, копия немой мизансцены в "Ревизоре", - и уставились на опешившую Иветку.
   И ничто не могло ее спасти! Белая кожа, высокая шея, нежный овал лица, плавно ниспадающие на грудь каштановые кудри, глаза, то ли голубые, то ли зеленые, то ли синие, затемненные поволокой и наполненные неразгаданной истомой... Среди неземных утонченных красавиц прошлых веков Иветка была бы ровней, ее красота пришлась бы ко двору. В Третьяковку она пришла, как и все, в куртке и джинсах, но Гриша-Глубинка силой своего немого восторга заставил всех увидеть Иветку в этом белом бархатном с атласом платье с распахнутым кружевным воротом, с раскинутыми руками, прижатыми к холодным каменным стенам каземата, с запрокинутой головой...
   - Ага! - голос Коновалова Коли вернул всех на землю. - Точно! Вуаля! Княжна Перепелкина!
   И это стало вторым, а правильнее - единственным студенческим именем Иветки. И даже преподаватели совершенно автоматически вторили студентам, говоря, например:
   - Тему номер три будут разрабатывать Григорий Безрукий, Давид Фрумкин и Княжна Перепелкина.
   А в конце четвертого курса, семерых из группы - трех ребят и четырех девушек, и в том числе Иветку и Машу, - по студенческому обмену отправили на две недели в Прагу, на натурную архитектурную живопись (кстати, самое любимое Иветкино занятие).
   Первый день этой дивной поездки ушел на инструктаж: когда вставать, когда ложиться, где питаться, где рисовать, куда ходить и как ходить. Правда, потом им разрешили немного прогуляться по центру Праги. Маша и Иветка попытались
   оторваться от стада, но к ним пристал Гриша-Глубинка.
   Оказалось, он здорово подготовился к путешествию. У него были копии карт всех районов Праги, путеводитель с закладками и даже собственные зарисовки некоторых важных памятников. Они побродили по Градчанам, Старому городу, потолкались в лавках Золотой улицы, названной так в честь золотых дел мастеров, живших здесь еще в ХV1 веке, долго стояли под знаменитыми Башенными часами
   но дождались таки, когда под мелодичный перезвон открылась верхняя дверца часов и перед ними медленно прокрутились 12 апостолов.
   Гришу можно было переименовать в Гришу-Историка: он знал многие факты и подробности, и, восхищаясь собственной осведомленностью, с удовольствием делился ею. У Церкви Богоматери Тынской на Центральной площади Гриша остановился:
   - Посмотрите на эти шпили. Что-нибудь замечаете? Нет? - Два 70-ти метровых шпиля церкви гордо устремлялись в синеву неба. - Эх, горе-архитекторши, учитесь видеть! Смотрите, левый шпиль у строителей получился чуть уже и чуть ниже правого, а это дало повод людям прозвать их Адам и Ева.
   Подошли к широченному Карлову мосту через Влтаву.
   - А про мост что ты знаешь?
   - А про мост я знаю две легенды. Одна смешная, другая страшная. Какую рассказывать?
   Так с добровольным гидом они обошли полгорода, Гриша рассказывал,
   Маша фотографировала, Иветка задавала вопросы.
   - Знаете, девчонки, я ненадолго отлучусь, ладно? - их гид наконец устал.
   Девочки тоже рады были остановиться. Рядом оказалось кафе. Еле волоча ноги, Иветка и Маша зашли внутрь прохладного помещения. Оглянулись, увидели то, что давно искали.
   - Я пойду первая, ладно? - сказала Маша, снимая тяжелый мольберт с плеча. - А ты пока выбирай.
   Иветка осталась одна. Она с удовольствием откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. Когда же она их открыла, мир для нее перевернулся, земля ушла из-под ног, небеса разверзлись, и ее унесло, утащило, уволокло...
   ...Чуть посвежевшая, причесанная, с сумочкой подмышкой Маша вышла из туалета и еще издали увидела, что Иветка сидит не одна. А вдвоем.
   Он, правда, тут же поднялся из-за стола, отодвинул для Маши стул, даже как будто поклонился ей, и отошел.
   - Ты выбрала?
   Иветка непонимающими глазами смотрела на Машу, и было ясно как день, что она видит не машино лицо, а то, что секунду назад улыбалось ей чудными синими глазами.
   - Да, я выбрала...
  
   * * *
  
   Первые минуты в аэропорту они ни о чем не могли говорить, только всхлипывали в унисон и смотрели друг на друга. Потом опомнились. Затолкали машкины чемоданы в мини-вэн, Иветка села за руль и медленно вывела машину с паркинга. Махнула рукой в сторону крутых холмов, поднимающихся за северо-западной окраиной города.
   - Флоренцию будешь смотреть потом, долго и тщательно. Сейчас едем домой,
   в Греве, правильно? - Машка молча кивнула. - Но давай решим: можно ехать по обычному шоссе, все время в горы и в горы, кружить и кружить. Около часу.
   А можно кусок сократить и поехать "по коридору"...
   - По какому коридору?
   - Ну, есть такая хитрая часть дороги, примерно километра два, узкая и все время загибается, как серп. Ехать по ней можно только в одну сторону, понимаешь? - Иветка испытывающе смотрела на Машу. - Две машины не разойдутся. Зато если повезет и не появится встречная, эти два километра сократят нам путь в десять километров.
   - А если появится встречная?
   - Тогда тот, кто проехал меньший кусок коридора, пятится задом до разъезда!
   Иветка захохотала, видя, что явно напугала Машу. Потом чмокнула ее в щеку.
   Маша отмахнулась:
   - Ну-у, Иветка!.. Правильно тебя обзывали - авантюристка! Ты это серьезно или шутишь?
   Дальше поехали снова молча. Красота открывающихся тосканских пейзажей действовала магнетически, глаз нельзя было отвести от поднимающихся по обе стороны рыжих пологих отрогов, поросших пушистыми соснами. Темный асфальт дороги, непрерывно и плавно заворачивающей то вправо, то влево, был точно посередине разделен белой полосой, и вообще весь путь между гор, - зеленая зелень, синее небо, красная почва - казался благодаря этим чистым, правильно использованным краскам, просто картинкой, нарисованной бескомпромиссной детской рукой.
   - А помнишь, Иветка, как ты тогда сказала: "я выбрала..."
  
   * * *
   Они молча ели лазанью - первое, что попалось в меню на глаза, и не смотрели друг на друга. Маша первая не выдержала.
   - Ну? Кто это?
   Иветка подняла глаза, а они, оказывается, были полны света. Глаза сверкали, словно кто-то направил солнечного зайчика прямо Иветке в зрачки. Говорить она не могла, только смотрела на Машку и дышала, дышала.
   - Ну? Что с тобой?
   - Он сказал... - Иветка бросила в тарелку вилку и улыбнулась. Растерянной, даже глупой улыбкой. - Он сказал, что приехал в Прагу, чтобы встретить меня...
   Тут они увидели, что молодой человек отошел от стойки бара и направился к дверям. Обернулся, нашел Иветку глазами, поднял руку, показывая на свои часы, постучал по ним, поднял палец кверху и так с поднятым пальцем и вышел на улицу.
   - Что это значит?
   - Что мы должны завтра встретиться в этом кафе в это же время. - Голос Иветки выдавал одновременно сомнение и надежду, радостное возбуждение и затаенный страх.
   Конечно, страх.
   Под неусыпным контролем Поварихи можно было испытывать только страх: Ирина Николаевна Поварихина, теоретичка, приставленная к их группе, прямо так и заявила утром, что она заводит на каждого из них особую тетрадку "по поведению". По приезде в Москву ректор будет сам делать выводы. Правда, вас семерых потому и наградили Прагой, подчеркнула Повариха, что вам доверяют, не подведите.
   Выходит, Княжна Перепелкина подвела группу на все сто процентов, одна за всех сразу. Но это удавалось скрывать до последнего момента. Ребята, да и преподавательница, быстро привыкли, что Маша и Княжна всегда ходят-бродят
   вдвоем, вечерами разбирают полные альбомы набросков, словом, ведут себя аккуратно. Никто не подозревал, что Машка каждый день целый час или два сторожит парочку, стоит на стреме, когда Иветка и итальянец встречаются - в кафе, в парке, в музее.
   Его звали Энрико Бонофи. Флорентиец, 26 лет, аспирант, холост. На лето приехал в Прагу пожить у дяди Джакомо, женившегося на Ивонне, чешской театральной актрисе, и заодно немного поработать в университетском архиве.
   Дядя Джакомо, кстати, пригласил его в надежде, что племянник посодействует ему в пока безуспешных попытках уговорить Ивонну переехать жить во Флоренцию.
   Она отказывалась, потому что будучи совсем молодой, чуть ли не вдвое младше дяди Джакомо, она только начинала делать карьеру, а еще потому что плохо говорила по-итальянски, и еще потому что в глубине души не очень верила в свое счастливое будущее с быстроиспеченным мужем - их брак последовал после месяца знакомства. Но дядя Джакомо неустанно твердил: кончится твой театральный сезон, и я возьму три билета до Флоренции.
   - Может, пусть он берет сразу четыре билета - для тебя тоже? - рассмеялась Маша, когда Иветка ей все это рассказала. - Кстати, подруга, а как вы изъясняетесь, на каком языке?
   - На французском. Ты что не знала? На Надежду Саввишну иногда нападает, и она вдруг строго объявляет мне декаду французского разговорного. Это чтобы наш институтский английский не давал мне забывать ее любимый французский. А у Энрико, оказывается, французский второй язык. Мы договорились, что он меня научит итальянскому, а я его - русскому.
   - Это за оставшиеся четыре дня?
   Иветка замолчала. Потом вдруг обняла Машу и прямо в ухо зашептала:
   - Марусечка! Я скажу только тебе. Это очень серьезно. Энрико хочет, чтобы я стала его женой...
  
   * * *
   А через четыре дня все открылось.
   Когда вся группа столпилась у своего вагона на Пражском вокзале и ребята помогали девочкам затаскивать внутрь тяжелые рюкзаки и мольберты, к ним подошел улыбающийся молодой человек. У Маши заколотилось сердце, рюкзак выпал из рук, а Иветка ничего не видела, стоя спиной к Энрико.
   - Ivett! - позвал он.
   - Княжна Перепел... - Повариха от изумления даже задохнулась. - Что это? Кто это?
   Иветка обернулась и остолбенела.
   - Je suis arrive pour etre prie...
   Он пришел попрощаться! Он положил ей руки на плечи:
   - J'ai besoin de toi. Je t'eme. Tu sera la contessе. Tu vivra dans la serrure.
   Повернулся и ушел.
   Все разом загалдели: а кто это, а что он сказал, а что ему надо?
   - Ирина Николаевна, что он говорил? - Всех заинтересовал только Энрико, про Иветку почему-то все забыли.
   Но Ирина Николаевна не забыла.
   - А пусть нам объяснят! - почти закричала она. - Княжна Перепелкина! Что он сказал?
   - ...Что я стану княгиней и буду жить в замке...
  
   * * *
   Наконец, Маша увидела замок.
   Он возник из-за поворота, как и полагается, на вершине горы, на фоне чистого неба, блестя в лучах заходящего солнца своими белокаменными стенами с четко очерченными тенями в вертикальных нишах. Маше показалось, что два передних окна на узкой стене над входом, как два строгих глаза, смотрели прямо ей в глаза и следили за ней неотрывно, и даже резко сверкнули красными бликами солнца, когда замок повернулся вслед за поворотом дороги. Шоссе ушло дальше, а их вэн, скрепя неновыми покрышками, свернул с асфальта на крутую песчаную дорожку, ведущую к замку, и пополз вверх.
   Хорошо, что Иветка молчала. Прижав обе руки к груди, Маша как завороженная, не дыша, медленно крутила головой, разглядывая окрестности, не смея произнести ни слова. Сначала дорожка плелась через виноградники, потом проехала сквозь фруктовый сад, террасой поднимающийся к замку, и закончилась, наконец, ровной площадкой. Громада тяжелого замка возникла прямо перед Машиным носом, и как будто выросла втрое.
   - Кастелло ди Бьянко приветствует тебя! - Иветка легко выпрыгнула из вэна и, обежав машину, открыла перед Машей дверь. - Пронто, карри...
   - Ты уже говоришь на итальянском...
   - А Рики - понимает русский. Я же тебе, помнишь, говорила, что научу его... А мама с ним общается на французском.
   - А девочки?
   - На всех трех сразу! - Иветка засмеялась, как она всегда смеялась - чуть фыркая, как будто захлебываясь, и Машка снова кинулась к ней с мокрыми глазами, и они снова крепко обнялись.
   А на пороге стояла Надежда Саввишна и держала за руки двух девочек.
   - Мы видели нашу машину из окна. - Сказала та, что постарше, и Маша догадалась, что это Лина, вернее, Полина. А младшая молча подошла и протянула
   Маше пластмассового зеленого крокодильчика.
   - Помогай! - приказала она. И протянула еще и хвост.
   - Что - помогай? Помочь доломать или починить?
   Тут рассмеялись все сразу. Но не Лора, вернее, Лорана. Она сердито отобрала крокодила назад: - Ты не умеешь! Я умею! - и стала навинчивать хвост на тельце.
   Иветка выразительно кивнула головой:
   - Да, мы вот такие, с характером. И знаешь, когда она хочет у папы что-то выпросить, она тихонько так, ласково подходит и нежным голосом по-итальянски "пронто, папа", "скузи, папа", а когда о чем-то рассуждает сама с собой или с куклами, то по-русски и чаще всего в императивной форме. Русский выбрала для приказов! На днях, знаешь, что выдала. Вот так, в воздух, ни к кому конкретно: " я - красивая, мама - красивая, а Лина... странная!"
   Иветка стала вытаскивать марусины вещи из багажника.
   - Пойдем, я покажу тебе твою комнату. Надежда Саввишна наверное уже девчонок покормила, теперь я пойду и приготовлю нам. Тебе - твое самое любимое!
   - Устрицы!
   - Не-ет, дорогуша. Свежие устрицы на стол не подают в том месяце, в котором нет буквы "Р". А сейчас - что?
   - Август.
   - Ну вот, в августе устриц не ловят, можно отравиться. Я имела ввиду тебе на десерт. Забыла? Надежда Саввишна испекла твои любимые пти-шу.
   - Ой! Спасибо. А я и не знала, что у тебя мама гостит.
   - Мама стала приезжать каждое лето. С тех пор, как... Ну, все-все! Все рассказы потом. Рики сегодня останется ночевать у отца, во Флоренции. Мы будем одни.
   - Чудно! - искренне обрадовалась Маша. - Но, пожалуйста, сначала покажи мне свой Кастелло ди Бьянко, Княжна... Ой, простите, Княгиня...
   - Брось! Если уж говорить точно, то я стала не княгиней, как тогда в Праге для красного словца мне обещал Энрико, а графиней. Графиней Бонофи. Здесь родовое дворянство имеет другие титулы - бароны, графы или маркизы, если род французского происхождения. Но если тебе интересны "подробности", - с ударением на последнем слове, сказала Иветка, - идем, я покажу.
  
   * * *
   Оставив чемоданы, они снова подошли к главному подъезду, смотревшему строго на восток. Дворовая площадка перед ним была явно несоразмерна всей громаде здания: метров пять на пять плоской хорошо вытоптанной красноватой земли, а за ней сразу пологий спуск, сплошь заросший зеленью. На дворе поместился лишь длинный деревенский стол с двумя лавками по обеим его сторонам и пергола над ним: зеленая крыша из густо увитых виноградом узких деревянных реек - тень, прохлада, тишина, аромат...
   Иветта нашла какую-то щепку и нарисовала на земле большую букву "Т", сильно утолщив верхнюю перемычку. Замок в плане. В перемычке на первом этаже располагался большой холл и комнаты, очень просторные, по две с каждой стороны от холла. Комнаты имели свои боковые наружные двери, но северную давно наглухо заколотили - в этих двух комнатах жили девочки и бабушка, - а второй, южной дверью, ведущей в комнаты Иветки и Рики, пользовались. Теперь сюда поселили Машу - Иветка временно перейдет наверх, в кабинет Энрико. По всей длине буквы "Т" шла анфилада залов, их было три, и третий, последний, также имел свой выход на большой задний двор.
   Снаружи здание выглядело мощным и эклектичным. Построенный в Х1V веке, полуразрушенный в следующие два века и почти заново отстроенный уже в ХV111,
   когда он и получил свое имя - Кастелло ди Бьянко, замок прожил много жизней, служа разным поколениям в разные века то местом заточения (для королевских отпрысков свергнутых королей), то случайным приютом (для охотников или бродяг), то роскошно обставленным жилищем для именитых дворян.
   Стены высоченного первого этажа выложены из "рваного камня".
   - Помнишь, как нас учила Повариха, - сказала Иветка, - "рваный камень" - типичное отличие средневековых построек. - Потом Иветка зажала одну ноздрю и гнусаво продолжила: - "Удлиненные арочные окна и вертикальная рустовка, то есть неглубокие декоративные пазы в стенах, придавали строгую ритмичность всему фасаду замков"!
   - Ой, Иветка! - подхватила Маша. - Вот бы нашу Повариху сюда! Наглядная лекция по теории...
   Второй ярус, более изящный, сильно отличался от первого: стены из белого известняка гладко отесаны, арочные окна стали сдвоенными - чувствовалось, как светло и просторно внутри, - горизонтальный каменный пояс, а проще говоря, карниз, тоже гладко обработан, и все это вместе явно говорило о более позднем времени строительства.
   - Там тоже три зала, - объяснила Иветка. - Ну, сама потом посмотришь. - И они тоже "проходные", как у нас в Бирюлево, помнишь, проходная столовая? И вот посмотри на окна над входом, - она остановилась. - Они в два раза шире. Этот первый зал с восточными окнами, самый светлый. Рики сделал его своим рабочим кабинетом. А два следующих за ним зала просто пустуют, и вообще ползамка так и остался необитаем! Чтобы навести хоть какой-то уют в этом проходном дворе, мы заделали дверь во второй зал и повесили на нее ковер.
   Они медленно обошли замок. Третьего этажа как такового не было, но один угол на конце буквы "Т" закруглялся и высоко поднимался башней над вторым ярусом. С земли до верха его огибала щербатая каменная лестница безо всяких перил. Она превращалась в полукруглую площадку с низким парапетом, окружающую башенку с довольно плоским куполом. Со стороны лестницы виден был проем с решетчатой железной дверью, а с противоположной, со двора, - круглое окно, заделанное такой же толстой металлической решеткой.
   - Как высоко! - задрав голову, сказала Маша. - Это что-то вроде смотровой площадки?
   - Что-то вроде... Ну все, пошли. Что-то шума никакого не слышно, значит дети уже в кроватях. Ты устраивайся в своей комнате, а я пойду готовить ужин. Торжественный!
  
   * * *
   Маша быстро выложила все московские подарки, приняла душ, переоделась и прилегла на высокую деревенскую кровать. Невольно закрыла глаза.
   И вдруг она услышала дикий крик.
   Кричала, конечно, Иветка. Душераздирающий, наполненный ужасом вопль стал удаляться, и Маша, боясь опоздать на помощь Иветке, бросилась во двор. То, что она увидела, сразило бы всякого, даже и самого бесстрашного человека, а Машу просто пригвоздило к месту. Вдоль боковой стены замка, выставив руки вперед, будто это помогало ей быстрее преодолевать расстояние, бежала обезумевшая от
   непонятного страха Иветка, одетая почему-то в развевающееся белое платье, (это она переоделась к нашему торжественному ужину, успела поймать свою мысль Маша), а за ней с еще большей скоростью бежал, размахивая ножом, какой-то длиноволосый тип в высоких пыльных сапогах и тоже в белой, надувающейся ветром рубахе (Господи! в августе в сапогах? - снова никчемный вопрос
   в голове). Маша рванулась было вслед, стараясь догнать их, но страх сковал ее и она опоздала.
   Убийца почти нагнал Иветку, с трудом поднимающуюся на смотровую башню - платье длинное, лестница крутая, сердце рвется из груди... На самом верху Иветка ухватилась за решетку двери и обернулась. Обессиленная, широко расставив руки и отвернув лицо в сторону, чтобы не видеть приближающуюся смерть, она замерла,
   отдавшись судьбе. Маша силилась бежать, не отрывая глаз от Иветкиного лица, но что это? Тучи пыли превратились в бушующие потоки воды... Откуда вода? Маша всматривалась в водяную пыль и на ее глазах лицо Иветки стало... лицом Княжны Таракановой. В отчаяньи она прижалась к каменной стене... И вдруг, запрокинув голову и сжав ее двумя руками, она подошла к барьеру. И в третий раз ее облик изменился - теперь это была молоденькая девушка с длинными белокурыми волосами. Она сдавлено закричала: Laisse je mourrai, mais j'ai joue mon role! И, раскрыв руки, бросилась вниз головой...
   - Аа-а-а! - завопила Маша что было сил...
   И проснулась.
   Иветка трясла ее за плечи.
   - Ну, наконец! Марусь, нельзя же так пугать людей! Что тебе такого приснилось? - Иветка засмеялась, подняла подругу с подушек и обняла ее. - Говорят, чтобы забыть страшный сон, надо его тут же рассказать.
   Но когда Маша, путаясь и заикаясь, тряся головой, чтобы прогнать впечатавшуюся в мозг летящую вниз фигурку в белом платье, пересказала ей сон, начисто забыв, кстати, о французской фразе, Иветка перестала улыбаться.
   - Страшен не сам сон, - серьезно сказала она, - а тот факт, что он тебе приснился.
  
   * * *
   В комнате стоял все тот же полумрак, а часы показывали 6 утра.
   Стараясь ни одним звуком не выдать себя, Маша оделась и выглянула во двор. Стоило ей сделать первый шаг, как у ног оказался, откуда ни возьмись, Нероне -огромный черный старый сенбернар, спокойный, исполненный достоинства и сознанием своего величия. Именно в силу этих личных свойств он вчера вечером, когда привезли гостью, не лез на глаза, не суетился, но сегодня имел полное право на отдельное внимание, ибо был в доме не последней персоной. Он был старожил и вполне мог стать гидом для Маши в эти тихие, короткие мгновения нового утра.
   Они вместе обогнули угол замка и вышли в передний двор.
   От открывшейся глазам панорамы у Маши захватило дух.
   Оказалось, что она стоит выше всей земли: выше деревьев, выше дорог, выше солнца, которое уже заявило о своем приближающемся восходе золотым заревом, разлившимся за самыми дальними холмами.
   Дикость и ухоженность в этой тосканской природе сосуществуют издавно и мирно. Смотришь прямо перед собой - видишь спускающиеся по склону размеренными рядами фруктовые деревья, поблескивающие желтыми шариками персиков и груш, смотришь налево - джунгли запутавшихся непроходимых колючих кустов, явно служащих естественной чертой отчуждения соседней територии, смотришь направо - снова высаженные как по ниточке зеленые ряды винограда, расцвеченные сизыми пятнами тяжелых спелых гроздьев. Между садом и виноградником от самых ног Маши, стоящей у края склона, спускается вниз к дороге каменная лестница, выложенная тремя маршами, сначала резко вправо, потом резко влево и потом опять резко вправо, видимо, чтобы смягчить тяжесть пешего подъема к замку. Ей, этой лестнице, почти ушедшей в землю, лет наверное двести, и когда-то она, может быть, и имела право называться торжественной и парадной. Там, в самом низу стоят какие-то кованые железные воротца, как символический знак входа, и на них висит такой же кованый сундучок с крышкой, - Маша поняла, что он служит ящиком для почтальона.
   Вся окрестность еще спит в этот ранний час под пушистым, как овечья шерсть, одеялом тумана. Только в самой дали что-то шевелится, катится вниз по склону, что-то круглое, белесое, и, вглядевшись, Маша поняла, что это и есть стадо овец, перебирающееся на соседний, зеленый край горы.
   Так бы и сидела весь век и смотрела безустали на эту дивную картину, подумала Маша.
   - Так бы сидела и глядела, да? - Маша и не заметила, что Иветка села рядом на лавку. - Любуешься?
   - Ой, Иветка! Сказка! Просто не верится. Даже если вслушаться только в названия: Тос-ка-на, Фло-рен-ция, Кастелло-ди-Бьянко. Неземная музыка. А знаешь, что Гоголь сказал об Италии? Он сказал: вся Европа для того, чтобы смотреть, а Италия для того, чтобы жить. Ну, скажи, ты счастлива, Иветка?
   Иветта помолчала.
   - Если бы не твоя искренность, я бы сказала - не говори пошлостей. Ну кто знает, из чего состоит счастье? "Из чего только сделаны девочки?" Помнишь, у Маршака.
   "Из сластей и пирожных...". Кстати, недавно у моего любимого Ромена Гари я прочла, что больше всего на свете он любил, нет, не пирожные, а соленые огурцы, и когда вдруг в самых неожиданных местах и обстоятельствах ему подворачивалась возможность купить кулек соленых огурцов, его охватывала волна неописуемого счастья. Шутка, конечно, но с долей правды, по-моему. Счастье большим и долгим быть в принципе не может. По-моему. Для меня оно дробится на мелкие радости. Когда я отдала Линку в детский садик, там внизу, в Греве, то первое время ездила по несколько раз за день взглянуть, как она там. И вот смотрю сквозь решетку, как они водят хороводы вокруг песочницы, и как моя Линочка тоже активничает, смеется. И меня и охватывало безумное счастье. Не плачет, не тоскует. Эти минуты меня заряжали на весь день - желанием жить! Из маленькой радости получалось большое счастье.
   Она замолчала. И Маша молчала. Думала про свое счастье?
   - Между прочим, я помню, как я в первый раз задала тот же глупый вопрос Надежде Саввишне...
   - Слушай, ты по-прежнему и сейчас зовешь маму по имени-отчеству ?
   - Ага. Ты же знаешь, у нас вечно торчали ученики дома, Надежда Саввишна да Надежда Саввишна. Ну и я - за ними. Так вот, спрашиваю, мам, а ты была счастлива? Она знаешь, как мне ответила? "Кипяток находится в северо-западной стороне вокзала!" Сколько она моталась после войны по дорогам. Эвакуация, а потом обратно в Москву. И вот когда поезд останавливался, и она слышала это объявление, бежала за кипятком и с полным чайником успевала впрыгнуть в отходящий поезд - вот из чего состояло ее счастье в этот миг. И я очень хорошо это понимаю. Поняла на всю жизнь. Так что задай свой вопрос по другому. Спроси, как я прижилась здесь. А я отвечу: жила хорошо, а приживалась плохо. Думаю, что и до сих пор продолжаю, пытаюсь прижиться. Ладно, расскажу по-порядку. Но только сейчас, Марусь, мы пойдем займемся завтраком.
  
   * * *
  
   Как только Энрико показал отцу наше брачное свидетельство, тот сказал: собирайтесь. Дело в том, что сам отец со старшей дочерью, сестрой Энрико, живет во Флоренции, в большой, многокомнатной, но малоудобной квартире. Ему семьдесят, он пережил двух официальных жен, потом привел, одну за другой, но вскоре выгнал еще двух, неофициальных, и вот завел новую пассию, на которой собирался жениться. Жить здесь в замке ему никогда не нравилось, он - светский лев, и замок его удовлетворял только как пристанище на пару ночей в компании загулявших друзей. Сестра, старая дева и ученая крыса (она фанатик генетики) тоже никогда не претендовала на эту собственность, и потому отец давно подталкивал Энрико к женитьбе. Завтра же мы пойдем в мэрию, сказал он Энрико, перепишем замок на тебя, и ты переедешь жить в родовое поместье, как и подобает мужчине, продолжателю славного графского рода.
   Ты же знаешь, Марусь, я тебе писала, что Энрико, закончив исторический факультет и защитив потом степень доктора, ("дотторе", здесь говорят), не пошел ни в какой научный отдел или институт, а увлекся совершенно дикарской идеей - искать и восстанавливать генеалогические древа старинных дворянских семейств. Прямо Колумб в загробном мире, Марко Поло в обители мертвых. Увлекся - не то слово. Он просто заболел, заразился, так как если бы сел на иглу.
   А началось все буквально со дня нашего сюда переселения.
   Сначала нас охватила эйфория. Мы целыми днями лазали по замку: ой, смотри, какой отсюда вид, ах, какой старинный камин! Мы упивались чистейшим воздухом и валялись в траве, как веселые и беззаботные лисята, выпущенные из норы на солнышко. Но очень быстро мы поняли, что это совершенно непригодные место для жилья. Камины, а их три, не работали, вода из кранов текла ржавая и холодная, единственная уборная не имела двери. И так далее. А ведь еще было хозяйство. Конюшня с тремя лошадьми, кучка овец, куры, кролики, Нероне, наконец (он тогда был щенком). Все это в отсутствие хозяев оставалось на попечении одной пожилой семейной пары и их сына, которые жили в отдельном домике вот там, за замком, и за многие годы стали уже родными людьми, а не наемной рабочей силой. Но теперь выходило, что все хозяйство перешло в наше владение.
   Разумеется, через пару дней, когда от эйфории остались одни воспоминания, Энрико бросился к отцу: помоги наладить жизнь. Отец прислал всевозможных строительных рабочих, но строго предупредил, что это в первый и последний раз, дальше, мол, обходитесь сами.
   Словом, полгода мы жили как на БАМе. Стук молотков, визг пилы, трубы, доски, камни, вонь разных клеев и красок. Я крутилась на первом этаже, учась складывать и раскладывать тяжелые внутренние ставни на окнах, потому что тут действовал, оказывается, собственный механизм с секретом, училась разжигать дрова в камине, даже застилать эти высокие спальные ложа с перинами тоже надо было уметь! Прямо какие-то курсы по проживанию в замке ХIV века...
   Вот тут мы и подошли к внезапно охватившей моего Энрико страсти. Он окопался в зале на втором этаже, едва я там вымыла каменный пол и обмела с окон паутину, и ушел с головой в какие-то книги и бумаги. Вообще именно в этот период я хорошо узнала своего Рики. Он - человек Книги. Ужасно старался помогать в хозяйстве, но - бесполезно. Приколотить гвоздь? Повесить полку? Ввинтить крючок в стену? Это для него абсолютно непознанная область. Прежде чем прибить гвоздь, он устраивал целую научно-техническую конференцию с практическими изысканиями: раскладывал на столе набор гвоздей, измерял, сравнивал, раздумывал, из какого материала они сделаны, прикидывал, на какую глубину следует забивать, нюхал и взвешивал... А я брала и прибивала. Без слов.
   У него душа архивной мыши - шуршать, перелистывать, копаться в старинных бумагах.
   Словом, он докопался! Звонки, переговоры, поездки в государственные и частные архивы... Ушли месяцы, и вот уже готова к печати его монография об истории нашего Кастелло ди Бьянко. Мы сидели на диване, укутавшись в пледы, и он читал мне эту историю, уже получившую положительный отзыв какого-то там института. Так родилась его профессия.
   Слушай, Марусь, - Иветка прервала сама себя, - не много ли разговоров для первого дня? Сегодня у нас по плану что? Уффици, потом пройдемся по набережной до Понто Веккио и в пять встречаемся с Энрико. Обедать пойдем в рыбный ресторан, если не возражаешь, прямо там, у воды. А разговоры оставим на вечер, идет?
  
   * * *
   Вечером Иветка в свою очередь заставила Машу рассказывать - о себе и общих знакомых.
   Ничего интересного, отмахивалась Маша, ты же знаешь, с моим Витькой мы разошлись, даже не разошлись, а разбежались. Парадоксально, но несчастью помог счастливый случай: нашу подольскую трехкомнатную квартиру неожиданно удалось поменять на маленькую двухкомнатную в Москве, в Кузьминках. А Витьке
   в это же время засветила однокомнатная в строящемся журналистском кооперативе, в Крылатском. Два разных конца Москвы. Смешно, но я спокойно и с радостью переехала в свою новостройку, он - в свою. Так и получился бархатный развод. А работа... ты же знаешь по письмам, я бросила корпеть над диссертацией, а пошла в Институт мебели, в новый отдел, он только-только организовался - ландшафтный дизайн. Проектирую уличную мебель, детские площадки, оборудование для детских садиков. Деньги, конечно, ерундовые, но зато ни тебе интриг, никакой особенной нервотрепки, один только вид борьбы - борьба за своевременную сдачу объектов! Иногда встречаю ребят с факультета. Додик Фрадкин уехал, знаешь, да? На историческую родину. Повариха наша ушла, вернее, ее ушли - на пенсию. Вот где интриги! А Гриша-Глубинка вернулся в Воркуту, стал главным архитектором города...
   Про Гришу Безрукова я больше тебя, наверное, знаю, сказала Иветка. Не успела еще тебе написать, он же прошлым летом приезжал сюда, во Флоренцию. Хороший он парень, правда. С моими девчонками так умело играл, а с мамой сидел вот тут под виноградом и разговаривал часами. Шептался, даже по-моему записывал что-то. Я маму спрашивала, она отшучивается, вежливый, говорит, семьей, предками интересовался. На какую-то конференцию по проблемам реставрации приезжал, у него же пунктик - старина! Не понимаю, как он работает архитектором строящегося города, современных объектов, когда у него голова повернута назад. Точно, как у моего Энрико. Однако, ездит по всему миру. Успел и в Америке побывать. Я его спрашиваю, ну, что тебя, Гришечка, поразило в Америке - он две недели прожил в Чикаго, что запомнилось? Запомнилось многое, говорит, потрясающий центр города, небоскребы - блеск: Луи Саливан, Фрэнк Ллойд Райт, Мис Ван де Роэ, а вот что умилило... Слышишь, умилило его! Оказывается, три вещи. Подожди, дай вспомнить...
   А, вот. Первая: едет полицейский на лошади по улице, проверяет, оплачены ли стоянки машин, ну, там такие специальные счетчики торчат. Ему с высоты плохо видно, горит или не горит красный огонек на счетчике. Если горит, значит, кончилось оплаченное время, надо выписывать штраф. Так вот лошадь идет медленным шагом вдоль счетчиков и... то ли ее обучили, то ли сама догадалась... Действующие счетчики пропускает, а останавливается только у красного огонька и ждет, когда полицейский всунет штраф. Дедушка Дуров отдыхает!
   Второе Федечкино умиление еще смешнее. 24 августа прошлого года (Федя запомнил число, сидел в номере у телевизора) в Чикаго проводился опрос общественности по поводу заключения астрономов, что Плутон, в силу своей малой величины, отныне не будет считаться планетой. Спрашивалось, мол, правильно ли такое постановление? Чикагцы не замедлили дружно высказаться по этому архизлободневному вопросу! 33 процента согласились, а 67 процентов высказались против ученого вердикта - они привыкли к родному Плутончику, они хотят попрежнему считать его планетой! Представляешь?
   Ну все, Машка, третье его потрясение я забыла...
  
   * * *
  
   В горах вечерами ощущалась сырость. Маша куталась в плед, выходя после ужина во двор, под перголу. Смотрела на быстро темнеющее небо и считала, сколько звезд появилось под ее взглядом. Позже к ней с двумя кружками кофе присоединялась Иветка - это быстро стало правилом. Дети - давно в кроватях,
   Надежда Саввишна будет читать перед сном, Энрико, получив свою кружку кофе,
   пойдет наверх и засядет за компьютер. Прихлебывая маленькими глотками, Иветка рассказывала свою историю, и Маше было понятно, что душа ее жаждет тепла, отклика, ибо ни в каких письмах не скажешь того, что вот так тихо, почти шепотом выскажешь родному человеку.
  
   * * *
   В ХVII веке на юге Италии разразилась чума и в замке поселилось сразу несколько знатных семей, спасавшихся от эпидемии. Потом он дважды переходил от хозяина к хозяину - до тех пор, пока его не приобрел в единоличное пользование предок семьи Энрико, доблестный граф Гвидо Бонофи. Кстати, Энрико установил даже точную дату покупки - весна 1811 года. Предыдущий владелец замка, продав его, ушел в монастырь после того, как сгубил молодую душу прелестной девушки Бьянки. Эту историю, скорее, легенду Энрико особенно любит, прямо, нянчил ее, когда описывал историю замка. Может, что и допридумал.
   Вот, послушай.
   Отхлебнув кофе, Иветка плотнее закуталась в плед.
   Родовитый красавец и богач полюбил юную француженку Бланш, путешествуя по соседней Франции, назвал по-итальянски Бьянкой, и привез ее в замок, думая, что нашел и свое счастье и осчастливил прелестную пастушку. Отвел ей хоромы, приставил слуг, устраивал для нее балы, привлекал бродячих музыкантов, но... Ответной любви не добился.
   Девушка чахла, тосковала по родному дому, запиралась, отказываясь выходить.
   Месяц за месяцем - ничего не меняется. Он и умолял, и угрожал, и плакал, она же твердила только одно - не люблю, отвези домой. Словом, дошел наш несчастный муж до отчаянья, взломал ее запоры, схватил в охапку и потащил по лестнице вот в ту самую угловую смотровую башню замка. Оставил ее без еды, без питья, а там был голый каменный пол до маленькое круглое оконце с деревянным крестом в середине, и пригрозил, что если не опомнится, здесь и умрет в одиночестве. И в ту же ночь прилетел к Бьянке горный орел, сел на крест-решетку и разбил его в щепки своим крепким клювом. Бьянка протиснулась в окно, подошла к барьеру и, раскинув руки, бросилась головой вниз.
   - Княжна... Иветка! Как же так? Я же видела эту Бьянку во сне, помнишь?
   - Помню. - Спокойно ответила Иветта. - Но это нормально. Я уже давно поняла - так и должно быть. Все в мире взаимопроникаемо. Бьянка закрывала те же ставни, что каждый вечер теперь закрываю я. И мне вполне может причудиться ее голос. Аура, нейроны, воздух... Подействовало и на тебя. Старинный замок просто обязан быть наполненным тайнами, шорохами, отзвуками. Но дослушай до конца.
   Горе молодого хозяина было безутешным, ум его от сознания вины и утраты помрачился. Три дня сидел он у трупа девушки, не разрешая ее хоронить, прощался и с ней и со своей мирской жизнью. Потом снял с нее белый длинный шарф, обмотал вокруг своей шеи, и не взяв ни единой другой вещи, стал спускаться вниз к дороге. Его управляющий побежал за ним вслед, но когда приблизился, тот резко обернулся, схватил его за плечи и с искаженным то ли отчаяньем, то ли безумием лицом зашептал страшным шепотом: я убил ее! я убил ее! Но я найду ее душу! Она не улетела, она упала на землю! Я, поганый пес, найду ее и выпрошу прощенье! Потом успокоился и добавил: не ищи меня. Мой Кастелло ди Бьянко продай, деньги раздай слугам...
   Иветка толкнула Машу в бок.
   - Тебе приснилось то, что случилось на самом деле три века назад, и это нормально! Это говорит всего лишь о том, что ты живой человек, вибрирующий, а не тупая корова какая-нибудь... Кстати, давай по честному: теперь твоя очередь про Москву рассказывать. А то я одна надрываюсь, а ты что, рыжая?
   Обе громко расхохотались.
  
   * * *
   В институте Машу иначе не называли. Только - Машка-рыжая. А что делать?
   Волосы у нее были рыжие, но такие красивые, густые, чуть с волной, отливающие сияющей на солнце медью, что составляли всю ее индивидуальность и выразительность, и больше ей ничего не требовалось, чтобы выглядеть особо. Но Машка была еще, разумеется, белокожей, и какой-то воздушной, женственной.
   Она редко носила брюки, а всегда вьющиеся вокруг ног юбки и нежных пастельных тонов свободные блузки.
   Машка первая из группы вышла замуж. За выпускника журфака Витьку Пономарева. Он был ее копией с точностью до наоборот. Между прочим, внешне очень похож - того же цвета, то есть рыжее с белым, того же роста, такой же тоненький в талии. Ну просто - брат родной. Только характерами они были похожи, как кошка с собакой. Сначала Витька ей жутко нравился. Полный экстраверт - в компании Машкиных друзей тут же со всеми сдружился, всех покорил своей осведомленностью, легким юмором, широкой душой. Охотно делился трудно добытыми деньгами. Он жил в большой семье в неблизком подмосковье и целыми днями прыгал с электрички на электричку, успевая за утро побывать в двух-трех городских газетах и нахватать репортерских заданий. А пока ехал обратно, строчил в электричке статейку, отвозил ее машинистке и снова мчался в другом направлении за другим объектом. Он таскал Машу на тусовки в Домжур, сам напрашивался в гости к кому ни попадя, всех считал друзьями, все и каждый у него был "классный парень".
   Маша, как известно, была совсем другой. Дорожила домом, домашним уютом, терпеть не могла спешки, толпы и шума. Об ее неторопливости и терпении
   еще в институте сочиняли анекдоты. Любой другой принесет на зачет один и то недоделанный чертеж, Машка же могла принести три варианта. Однажды Иветка застала ее за глажкой блузки, у которой было четыре ряда мелких волана вокруг ворота. Пока она гладила нижний волан, под утюгом мялся верхний, она переглаживала верхний, - заминался средний. "Господи! - не удержалась тогда Иветка. - Да сколько же нужно иметь терпения!" "А все очень просто, - ответила Маша, - когда я за что-то берусь, то уверяю себя, что это мое самое любимое дело,
   что оно у меня отлично получается и что ничего другого я бы сейчас не хотела делать!" И действительно, у нее все отлично получалось. И блузка после ее глажки
   превращалась в расцветший цветок.
   Но постепенно эти симпатичные поначалу различия в характерах Маши и Витьки стали расти, удлинняться и увеличиваться. В широте Витькиной души Маша увидела бесцельность и пустоту, в бесконечных тусовках - откровенное прожигательство, а осведомленные и доверительные его рассказы в хаотично меняющемся кругу друзей оборачивались элементарным бахвальством и беспринципностью. Да, он не считал денег, но он и не утруждал себя никакими заботами. Да, не волочился за девицами, но и не ощущал себя женатым человеком. Мог жить и, главное, чувствовать себя как уличная собака. Ел сам, где попало, пропадал, неизвестно где, не следил ни за манерами, ни за одеждой, ни за речью. Домашнюю Машу все это коробило, раздражение накапливалось. Но больше всего Машу раздражала другое. Витька был не человек, а перекати-поле, бесстрастный душевный овощ. Про что бы не писал, про что бы не говорил - без своей мысли, без страсти. Про скинхедов - бесстрастно, про Ходорковского - бесстрастно, про Беслан - бесстрастно. Маша гладила свои блузки, варила кофе и непрерывно думала о разводе.
   Ну, и - разошлись.
  
   * * *
   Наступило воскресенье.
   Что простая итальянская семья делает в воскресенье? Ходит в церковь, гуляет с детьми, сидит на центральной плащади, попивает кофе. В церковь идут все вместе, с детьми - гуляет мама, на центральной площади пьет кофе - папа. С друзьями.
   Иветка распорядилась по-своему.
   Дело в том, что Надежда Саввишна назавтра улетала домой, в Москву. Два месяца ее ежегодного визита закончились, дома накопились дела, пенсия, разные счета повисли, да и не дай Бог, с квартирой что-нибудь, словом она уже немного нервничала под конец срока и вот согласилась с Иветкой в этот последний день ничего не делать, а только "расслабляться". Решили просто поехать в Греве, нижний городок.
   - Рики! - Иветка задрала голову, закричала в верхнее окно. - Nous partons dans la Greve! Enlevez votre chapeau!
   Мы уезжаем в Греве, снимай свою шляпу, догадалась Маша. Она уже знала этот домашний секрет: когда Энрико работал над "сюжетом", он надевал соответствующую эпохе шляпу, входил, что называется, в образ. Коллекция мужских головных уборов всевозможных веков и стилей висела рядком на вешалке над его письменным столом. Штук тридцать! Канареечного цвета канотье, черные треуголки с галунами, шикарные борсалино, соломенные федоры, блестящие цилиндры, не говоря уже о разных кепках, беретах и панамках... Энрико выглянул в окно... в кипе.
   - Attendez-moi! J'alle! И отошел, снимая кипу, - история какого-то старинного еврейского рода подождет до завтра.
   Маленький итальянский городок в горах воскресным летним утром. Греве.
   И еще десятки таких же Греве где-нибудь ну, например, в Греции - Пиргас, или в Болгарии - Бургас, или немецкий Кетхен сегодня в августовское воскресенье вот так же лениво греются на солнышке, шелестят пересохшей листвой, дремлют под шум людской суеты. Игрушечная центральная площадь в Греве окружена аккуратно прилепившимися друг к другу весело раскрашенными - желтый, красный, зеленый, снова желтый, красный, зеленый - невысокими домиками, редко в три этажа. Разумеется, мэрия, полиция, попочта, потом ресторан, потом поликлиника, снова ресторан, фрукты-овощи, здание суда. И автобусная станция. И чуть поодаль на бугорке - церковь. В Пиргасе или Кетхене, возможно, сначала идет почта, потом мэрия, потом ресторан... Но все равно, старушка-Европа. Как прекрасен этот мощеный брусчаткой горбатый пятачок центральной игровой площадки города. Вся жизнь-игра и протекает именно здесь - открыто и всенародно. Мужчины заслужили воскресный отдых в кругу друзей за нардами под тенистым платаном, женщины, встретившие подруг или соседок, имеют, наконец, время поговорить о детях, ценах и тряпках, старики могут и помолчать, сидя на солнечной стороне площади, опустив подбородки на руки, сложенные домиком на крючковатых палках. "Добро пожаловать, мадам Трэве! Как поживает ваша матушка?" Мадам Трэве улыбается в ответ и берет завернутый сверток с булочками, за которыми она приходит сюда в этот самый час уже десятый год подряд. "Как съездили в столицу, мистер Маркони?" - мясник знает, что мистер Маркони ездил в прошлую субботу в Рим на крестины внучки. - "Только что получил свежайшую баранину, вот вам чудные ребрышки, мистер Маркони!"
   У нас программа! - говорит Иветта. Девчонок оставляем с папой кататься на карусели, а мы с Надеждой Саввишной идем на рынок (вечером у нас торжественный ужин при свечах и при пирогах - один с грибами, другой с клубникой), потом заходим в булочную, накупаем сладкие сладости, и - святое дело! - встречаемся в кафе-джелато: едим мороженое.
   Так полдня незаметно прошло. Между прочим, больше всех мороженого съел глава семьи - пять порций.
   Девчонки увидели свободную скамейку - кинулись, склонили головы друг к дружке, притворяются, что заснули. Взрослые тоже с удовольствием садятся отдохнуть. Тишина просто звенит, лениво ползущий высоко-высоко самолет только подчеркивает застывшую тишину.
   - А на кладбище все спокойненько... - говорит вдруг Иветка.
   - Ты думаешь... я понимаю... что ты сказала? - по русски спрашивает Энрико.
   - Я и не расчитываю, что ты понимаешь.
   - Давайте, ребятки, поедем. Уже три часа, - Надежда Саввишна все таки мыслями уже со своими чемоданами.
  
   * * *
   Ну, так вот. Когда, наконец, закончился тот наш первый ремонт, сумасшедшая стройка БАМ'а и мы вроде оказались в нормальной современной обстановке, с туалетом и горячей водой, выяснилось, что все деньги кончились. Совсем все. Совершенно! В доме - пусто. Только в саду полно яблок, груш, винограда. Да куры бегают. Но и их кормить надо!
   Энрико вспомнил, почесав макушку, что какой-то аспирант ему что-то должен за какую-то услугу. Я вспомнила, что в паспорте давным-давно припрятала две сотни. Разумеется, Энрико зарабатывал, иногда вдруг много, иногда гроши, как это бывает у свободных художников, иногда его ученая тетка вдруг преподносила дельный подарок, например, купила нам короткий тур в Венецию, - это было сияющим лучом света в моем тоскливом государстве. Но все таки лично я являла собой ходячую эмблему печали. На душе был беспросветный и бесконечный ноябрь. Уже год прошел, а я - NN. Нищая Никто. Дело не только в деньгах, дело было в бездельи. Ну, я учила язык, бродила по Флоренции, помогала по хозяйству нашим помошникам, прости за каламбур. Но что я со своим архитектурным образованием могла делать в безлюдной горной местности? Когда Энрико уезжал в город, я тупо сидела вот здесь на скамейке и смотрела в землю. Я буквально физически ощущала, что про-па-да-ю.
   Мучался и Энрико, видя меня, тусклую, с растрепанными волосами и сизыми кругами под глазами. А потом предложил... продать виноградники. Совсем. Нам они не нужны, сказал. И как всегда, взялся "изучить вопрос".
   Ты знаешь, он даже меня увлек. Выяснилось, что сорт нашего винограда - санджовезе, самый известный сорт, который и является основой вина Кьянти. А вообще Кьянти производилось здесь, в тосканских землях, еще в ХIV веке. Представляешь, какая старина? Вспомнила, 1398 год - зафиксированная в летописях запись начала производства этого вина. Это было самое обычное красное столовое вино. Но вот на арене появился некий маркиз Антинори, который стал экспериментировать с соседними французскими сортами винограда, изменил способ производства и тосканское Кьянти стало таким изысканным, что вышло в ряд звездных вин. По рангу оно осталось столовым, но по качеству - благородным. Самый уважаемый производитель Кьянти и Классико Кьянти, ну и других красных тосканских вин это Кастелло ди Ама. Здесь говорят - Дом или Фаттория. Мы с Энрико даже поехали посмотрели этот завод, Дом ди Ама. Знаешь, если где-то на мировом аукционе не представлено вино этого Дома, то такой аукцион считается малоуважаемым. А вообще - какие красивые имена, то есть, названия вин - музыка! Нобиле ди Мольтопульчано, Брунелло, Карминьяно, Сассикайя... Между прочим, вино Сассикайя принято употреблять не при застолье, а только для медитации!
   Но вернемся к нашему винограднику. Приходили к нам какие-то очкарики-профессора, ходили-бродили, нюхали-жевали, уезжали, через сезон снова приезжали - продажа виноградников смехотворно затянулась. Но вот, наконец, они вынесли вердикт: да, сорт винограда подлинно традиционный тосканский санджовезе, но посколько условия его выращивания не соблюдались, цена его сильно снижается. Вот буквально что они сказали: "неправильно выращиваемый санджовезе может дать простое, скучное и даже горькое вино!" То есть, надо еще ваш виноградник подлечить, а потом продавать за соответствующую цену. А сейчас - извините. Ну, мы их извинили и быстро согласились на те малые деньги, что они нам давали. Но с той весны, это была третья моя тосканская весна, жизнь чуть порозовела. На виноградниковые деньги мы сделали три вещи: купили компьютер, оформили кредит на "фиат-пунто" и поехали на неделю в Рим.
   Ну, про Рим тебе не нужно рассказывать, Марусь, ты сама все видела. Ты жила в гостинице у моста Сан-Андреа? Представляешь! Там же недалеко поселилась родная тетка Энрико, ну, та самая, Фелиция, ученый червь-генетик. Она переехала из Флоренции в Рим к тому времени. Ее дом на Виа дель Корсо, это близко от моста Сан-Андреа. Мы прожили неделю у нее в совершенно пустой, кем-то оставленной запущенной квартире, которую она никак не могла обжить. И вот за эту римскую неделю каникул произошла одна странная вещь, которая и дала потом столько последствий...
  
   * * *
   - Мама! Ма-а-ма!
   Иветка прислушалась, покивала головой, как бы подтверждая, что этого-то она и ждала: Лора никогда не засыпает, не покапризничав, и ушла в детскую.
   Пока Иветта с Машей расслабленно болтали после ужина, Надежда Саввишна успела убрать посуду, оставив только блюдо с пирожными и вино. Энрико под шумок тоже успел отчалить - поднялся к себе наверх.
   Маша откинулась на спинку кресла. Высоко над головой толстенные темнокоричневые балки образовывали перекрестие, с середины которого низко свешивалась черная кованая цепь, держащая - неожиданно - легкий шелковый абажур с бахромой. Густая чернота в деревянном своде потолка, переходя на каменные стены, светлела, но это не разгоняло общего мрака, который при другом взгляде можно было бы назвать уютом, и очертания предметов в комнате едва угадывались. И даже ярко освещенный стол поддерживал эту терракотовую тональность вокруг, потому что он был покрыт толстой почти гобеленовой темнокрасной тканью.
   У Маши вдруг пронзительно защемило сердце - так, что на глаза навернулись слезы. Невыносимо захотелось немедленно оказаться дома! Мысль о собственной комнате с угловым диваном, ковром под кофейным столиком, книжным стеллажом разом перенесла ее в родную Москву и словно укутала теплым платком: там ее ждет мама, там ее дом, ее жизнь... Если бы в эту минуту в комнату вернулась Иветка, Маша кинулась бы ей на шею. Без объяснений, просто в рев ревела бы и все. А отчего? Никто не знает, никто не мог бы объяснить. А - от всего, от Тосканы, от тоски: горы, виноградники, замки... Чужое. Другое. Только Иветка своя, родная. Но я уеду домой, подумала Маша, а черный сводчатый потолок здесь останется.
   Вошла Иветта, неся два больших бокала с компотом. Когда лицо ее попало в круг света, Маша увидела ее улыбающиеся счастливые глаза.
   - Лоранка такая хитрая! - сказала. - Чтоб подержать меня подольше около себя, придумала, что хочет компоту. Вообще она очень расторопная девчонка, Лина у меня немножко увалень, а этой палец в рот не клади. Ой, Марусь, когда ты своих заведешь?
   Тут Маша и кинулась к Иветке и дала волю слезам. Та растерялась.
   - Ты что, Маруся! Что-то у тебя дома не так? Ну, перестань, у тебя всегда глаза на мокром месте. Помнишь, в Третьяковке, у "Княжны Таракановой" слезы у тебя лились сами собой. Ты одна из нас четырех плакала, я уж не говорю про мальчишек. Давай, не молчи, выкладывай.
   - Княж...на... Иветка... - Маша не могла говорить, всхлипывая, только мотала головой. Потом расцепила руки, вытерла слезы. Теперь обе сидели, глядели друг на друга.
   - Да, ничего... Просто накатило вдруг что-то. Сама не знаю.
   - Зато я знаю, - сказала Иветта. - Москва на тебя накатила. Ты же всего недельку здесь, считай, что из дому только вчера вышла, вот и хочешь обратно. Не то, что я - двенадцатый год! Забыла даже, как наш дом в Бирюлево выглядит. Давай, пей компот.
   - А ты рассказывай дальше. Что там было, в Риме?
  
   * * *
   Тетя Фелиция все хныкала и жаловалась, что не знает, как быть с обустройством квартиры, с чего начинать, что покупать, что куда ставить. Руки, мол, опускаются, времени нет, вот купила обои для спальни, но хочет вернуть их - слишком крупные цветы, не нравятся. И вот однажды, вернее, это был день накануне нашего отъезда домой, я осталась в квартире одна - собирать чемоданы. Тетка ушла на службу, а Энрико по своим архивным делам. От скуки я бродила из угла в угол, а потом прикинула: а, действительно, пустая квартира, простор для воображения! А если б она была моя, какой бы я ее сделала?
   В кухонном столе, на удачу, валялась потрепанная коробка с обкусанными цветными карандашами и обломками пастельных палочек - вперемешку. В кабинете, в будущем кабинете, естественно, рядом с факсом я нашла невскрытую пачку бумаги. Открыла один рулон обоев - и правда, только сумасшедший сможет спать, погруженный в гигантскую клумбу из красных роз! Даже затошнило. И я попробовала сделать обои сама. Ей в принципе нравятся цветы? Хорошо, сделаю растительный орнамент. Из нескольких набросков выбрала один - переплетение легких стеблей с длинными узкими листьями и маленькими головками-колокольчиками. Перепробовала цвета пастели, остановилась на бежево-коричнево-оранжевой гамме: для спальни, смотрящей окнами на север - в самый раз. А потом я на факсе сделала пять копий листа с этим карандашным рисунком и как первоклассница раскрасила листы пастелью. Скрепила скотчем и у меня получилась довольно внушительная полоса довольно приличных обоев.
   Ну, вот. Попила кофе. А потом от нечего делать набросала эскизы нескольких уголков в квартире: "расставила мебель" в гостиной и в кабинете, "повесила шторы" в спальне, и даже в ванной комнате, всю в бирюзовом тоне, такой, знаешь, цвет моря при утреннем солнце. Я отдрючила каждый предмет. В зеркале на всю стену у меня отражался букет высоко срезанных нарциссов, стоящий на белом мраморном столе, и нежная, тоже бирюзовая, занавеска, прихваченная широкой лентой. На белом полу - акцентом - лежал темнозеленый пышный ковер, а сквозь дверцы стеклянного шкафа просвечивала стопка таких же зеленых полотенец.
   Все. К вечеру первым вернулся Энрико, сразу увидел валявшиеся на полу эскизы. После каждого нового листа он оборачивался на меня и глупо глядел чуть ли не с отвисшей челюстью. Он, собственно, никогда не видел моих вещей, ведь все мои живописные листы я оставила дома, в Москве, а здесь моя голова не варила, душа жила как в тумане. Словом, стали собираться домой, у нас был вечерний поезд.
   Энрико придумал разложить в холле веером все рисунки, на стену прикрепить полоску "обоев" - то есть, устроить сюрприз для тети Фелиции. Потом в условленном месте мы положили ключи, завернув их в записочку со словами благодарности за приют, и уехали.
   Утром я обнаружила, что в доме я одна. Энрико исчез, я не понимала, в чем дело. Прошло время, и я услышала истошный сигнал нашего "фиатика". Выхожу, а Энрико вытаскивает из багажника коробку за коробкой. Это было чудо: пачки альбомов, красок, кистей и даже мольберт. Истратил уйму денег, и как оказалось, во-время! Потому что вечером позвонила... первая заказчица. Подруга тети Фелиции. Из Флоренции. Ей очень захотелось иметь яркий привлекательный натюрморт - на стену в столовую. Размер оплаты ее не интересует, она уже устала искать в магазинах подходящее полотно.
   Я сначала обалдела - натюрмортами сто лет уже не баловалась. А потом обрадовалась: неужели я могу что-то заработать? А потом удивилась, откуда взялась эта заказчица? Ну конечно это тетя Фелиция раззвонила. И что я сделала? Связалась с этой любительницей натюрмортов, поехала к ней домой, прикинула, как в интерьере ее столовой должен выглядеть мой будущий шедевр - и таки выполнила заказ на радость толстой тети, кажется ее звали Миранделла.
   И - все! С тех пор я пошла по рукам! Одна передавала меня другому, другой - третьему. Ты и вообразить не сможешь, Марусь, какие только капризы заказчиков я не делала, кем только за эти годы не работала. Даже в церкви работала - мозаичные стены реставрировала. Правда, там я денег не получала, да я и сама рада была заплатить - стольким вещам меня научили церковные реставраторы, теперь я и витражи могу сама изготовить! Словом, настроение заметно поднялось, и на четвертый год моей тосканской жизни я... забеременела. Представляешь, раньше ничего не получалось, а уж Энрико так хотел детей. Он вообще заявил мне, что у нас будет три сына, и старшему он передаст правление замком! Но - родилась Полинка, и я вызвала сюда Надежду Саввишну. Правда, после одного страшного случая. Нет, нет, ничего особенного. А сейчас посмотри на часы, Марусечка, ночь уже, быстро пошли спать.
  
   * * *
   Утром очень скоро выяснилось, что в "фиатик" не помещается не только Энрико, который еще накануне смирился с тем, что Иветка поведет машину, а он останется, но и обеих девочек надо оставлять - багаж у Надежды Саввишны за двухмесячный итальянский отпуск набрался славный, еле поместился. Перецеловав внучек, она первая села в машину.
   - Веточка! Опоздаем!
   Как чудно получается у нее Иветкино имя, подумала Маша, но все равно, для меня она только Княжна. Маша забралась на заднее сиденье.
   Ползком спустились на дорогу.
   - И я хочу сразу договориться, чтобы никаких выдумок! - Надежда Саввишны даже захлебнулась от волнения. - Только обычной дорогой, а то строит из себя гонщика, Шухермахера!
   - Шумахера, Надежда Саввишна.
   - Вот, вот. - и обернулась к Маше. - Сколько прошу ее не рисковать, не ехать этим кривым коридорчиком, где, не дай Бог, встречный выскочит, так нет, все по-своему. Один раз меня прокатила - я чуть последних нервов не лишилась. А что выигрывает? Десять лишних минут?
   - Целых полчаса!
   Маша отрешенно глядела в окно, слушая вполуха, не вникая в последние наставления Надежды Саввишны. А моя мама вообще не села бы в машину, если б вести пришлось мне, подумала она, только у меня никогда ее и не будет, машины.
  
   * * *
   Из аэропорта возвращались молча. Теперь у Иветка глаза были мокрые. Что и говорить, каменная громада замка превращалась в теплый родной дом, когда в нем целыми днями хлопотала мама. А с другой стороны, мама ей конечно очень помогла, освободила от домашней рутины, но несколько морально утомила. Два месяца ежедневно нужно было следить за балансом в атмосфере, чтобы мама не слишком выступала и чтобы Энрико не слишком замыкался. Да еще и себя сдерживать, не лезть в бутылку от ежеминутных попреков и замечаний - от неверно сложенной посуды в шкафу до неправильных принципов воспитания девочек. Ну, а с третьей стороны - это же разлука, разъезд, расставание! Снова жить без мамы!
   Маша сказала:
   - Не думай о грустном, Княжна.
   - Да, да, - быстро согласилась Иветта. - Знаешь, мы сейчас завернем в центр, найдем паркинг и посидим в моем любимом кафе, я тебя туда еще не водила.
   Им повезло, напротив кафе оказалось свободное место.
   - Но сначала я покажу тебе одну вещь, - загадочно сказала Иветка. - Видишь на той стороне вывеску? "Trattoria Ruggera"? Я туда идти не могу, потому что директор ресторана мой заказчик, и когда он видит меня, начинает сажать за стол, угощать, ну, в общем, мне этого не нужно. А ты зайди на минутку и посмотри на полотно на противоположной стене от входа. Это моя работа. А я тебя жду здесь.
   Маша почему-то задержалась. Явилась минут через двадцать. Глаза вытаращены, щеки пунцовые.
   - Что такое?
   - Ой, Иветка, не могу! Ты просто гигант, та-а-кая картина! Вся Флоренция! Боже мой, как можно зделать такое полотно чисто физически? Ну, ты гений.
   - Брось, отдышись сначала.
   - Представляешь, я стою, разглядываю. подходит какой-то мужик и начинает тараторить, показывая на картину. Улыбается...
   - Жирный такой, с бородкой? Это директор.
   - Да!? И я понимаю, что он мне про картину так возбужденно говорит. Ну, я киваю, сама тоже хочу что-нибудь сказать. И вдруг вспомнила, что я знаю два слова: браво, брависсимо! Ну я и ляпнула, и он даже зааплодировал. Нет, Княжна, ты мне расскажи, как тебе удалось такой большущий пейзаж выдать?
   Иветта потащила Машу за руку, и они вошли в кафе.
   Сразу было видно, что это достойное заведение, недаром Иветкино любимое - малюсенькие столики, исключительно для двоих, были покрыты белоснежными скатертями, на каждом - в тонкой прозрачной охристого оттенка вазе горела свеча, ряды пальм отделяли столики друг от друга, а главное, запах!
   Маше мгновенно вспомнился знаменитый в прошлом московский магазин на Кировской - не только в магазине стоял этот чарующий запах свежесмолотого кофе, но и на улице, и даже в метро! Пассажиры даже улыбались, когда в вагон на "Кировской" заходил человек, только что купивший кофе - шлейф чудного пряного запаха вился вокруг него до следующей станции...
  
   * * *
   Это была все та же музыка, начала Иветка, отхлебнув капельку горячего кофе. Я имею ввиду ту долгоиграющую пластинку, что запустила славная тетя Фелиция. Меня передавали от одного жаждущего по дешевке выполнить свою давнюю сумасшедшую мечту другому сумасшедшему. Я же говорила тебе. Помню - выкладывала керамической плиткой морской пейзаж на стене в ванной, причем, эту керамическую плитку делала я сама. Я реставрировала фрески в церкви, расписывала потолки в детских комнатах в двух чадолюбивых семействах, шила портьеры, и вот - полотно для ресторана. Этот сумасшедший итальянец захотел повесить не просто живописное изображение своего ресторана, а такое, чтобы была видна вся Флоренция позади ресторана! Чтоб каждый узнавал и Галерею Уффици, и Собор Дуомо, и даже чтоб Давид был виден на площади. А само-то здание его ресторана и близко от этих мест не стоит, оно затиснуто меж обычных домов, ну, ты же видела. Как же сделать такую халтуру? А деньги обещал безразмерные - сколько захочешь, столько дам, сказал. Ну я и схитрила.
   Купила три холста, метр на метр. Сфотографировала здание ресторана чуть с угла, написала его на первом холсте, закамуфлировала густой зеленью его очертания, а все вокруг оставила пустым. А потом написала другие два полотна - скопировала с фотографий двух главных городских пейзажа. И соединила полотна, запрятав с помощью теней и деревьев швы, поместив посередине первое полотно с рестораном. И тогда осталось только записать пустые куски вокруг ресторана придуманными зданиями. Возилась я целый месяц, ведь я сначала вообще все сделала в карандаше, чтобы представить себе, что получится. Потом эти многочисленные фотографии, потом компоновка... Вот ты похвалила, а между прочим, человек, которого я очень уважаю, сначала тоже похвалил, но больше за смелость и нахальство, а, присмотревшись, поругал. А знаешь, кто это? Да Гришечка-Глубинка! Я тебе рассказывала, он останавливался у нас на два дня прошлым летом, когда и мама была. А я как раз мучалась с этим проклятым рестораном. Присмотрелся, и говорит, а ты что, болела в тот день, когда мы перспективу проходили? Раньше, говорит, я не замечал, чтобы у тебя перспектива хромала. А тут, что, руки распустились? Я разозлилась и говорю: включи мозги, это про нервы говорят - распустились, а руки, бывает, опускаются. И голова, бывает, пухнет. И сердце рвется. И душа стонет... Он даже испугался, что я раскричалась: ну, перестань, не наговаривай на себя. А потом отшутился: никогда не слышал, чтобы душа стонала, вот как в животе бурчит - слышал... В общем, поиздевались мы немного друг над другом, но я-то сама знаю, что эта хорошо оплаченная работа была самой настоящей халтурой. Я потом следующие заказы старалась делать на совесть, замаливала грех.
   А, кстати, наш Григорий, любитель старины, двух сыновей родил, ты знала об этом? Нет? Ну да, вы в одной стране живете, а я, выходит, чаще тебя с ним общаюсь. И знаешь, как он назвал детей? Ни за что не отгадаешь. Старший - Фрол, младший - Демьян. Если родится девочка, говорит, назову твоим именем. Иветта. Через два "т", как полагается по-французски. Шутка, конечно, да и жена не позволит. Представляешь: Фрол да Демьян и - Иветта. Я ему в унисон: а если у меня мальчик родится, я назову его Гришей! Между прочим, когда он уезжал, то все как-то мялся-мялся, а потом говорит: я для тебя сюрприз готовлю, Княжна.
  
   * * *
   Ночь случилась неспокойная.
   Откуда ни возьмись налетел сильный ветер. Маша проснулась, объятая непонятным страхом. Стучали ставни - ветер то прижимал их к раме, то отжимал, словно пытаясь сорвать с петель. Но главное - крики во дворе! Кричал Энрико, слов было не разобрать. Лаял, гремя цепью, Нероне. И вдруг все стихло. В одно мгновение наступила огромная провальная тишина, без ветра, без стука, без шелеста - многовековая ночная августовская тишина в горах.
   И во дворе наутро было все так же тихо.
   Маша, как уже успела привыкнуть за эти дни, накинула на плечи "свой" плед, который, кстати, на самом деле был просто детским одеяльцем, и пошла на утренний наблюдательный пункт - к столу под перголу. Сидя на деревянной лавке, спиной к замку, лицом к открывающемуся бескрайнему простору, она недвижно замирала здесь, у спящего еще дома, и была рада продлению этих тихих минут. Каждое утро к ней непременно присоединялся старый Нероне - он медленно выбирался из своей конуры, таща за собой длинную цепь, и укладывался у ее ног, едва помещаясь между скамьей и решеткой, огораживающей эту часть двора от пологого обрыва.
   Наконец, выползла Иветка. Почему-то в халате, хотя никогда раньше Маша не видела ее неодетой, но - с непременными двумя кружками кофе. Нероне тут же переместился к Иветке, опустив лохматую башку на ее матерчатые тапки, показывая, что кое-что, а может, и кое-кто принадлежит здесь лично ему.
   - Ночью, наверное, проснулась? Слышала? - Иветка повернула сонное и неумытое лицо к Маше.
   Та кивнула:
   - Расскажешь?
  
   * * *
   Это все из того же бездонного колодца, хранящего тайны средневековья, все тот же шлейф загадок, окутывающий наш распрекрасный замок.
   Иветка даже не улыбнулась, говоря это.
   Нет, серьезно, прибавила она, как бы почувствовав, что перегнула с пафосом. Я вот со своим авантюрным характером, как ты говоришь, склонна верить, что какие-то события, потрясшие людей век назад и пять веков назад, повторяются, возвращаются или видоизменяются, но так или иначе - имеют продолжение, или отпечаток, или отклик в современности. Говорить о привидениях пошло, и я о них и не говорю, но я могу поверить, что мысль, или идея, или страстное желание, или сон, то есть нечто нематериальное может вдруг при концентрации сил и энергии и совпадении каких-то еще обстоятельств - материализоваться! Воплотиться в реальности! Ведь послушай: нечто... когда-то... что-нибудь... Эти слова куда интереснее, чем - ничто, никогда, ничего! С загадками жить веселее, чем без загадок. И пусть Энрико смеется надо мной, пусть ни во что такое не верит, я - предпочитаю оставлять место для ответа на загадку. Жить с мыслью "может быть", а не с - "не может быть никогда!" А ведь Энрико копается в прошлом и часто наталкивается на всякие неразгаданные и необъяснимые случаи. Ведь это он раскопал историю с Бьянкой. Так вот, я убеждена, что сегодняшняя ночь это отголосок легенды о погибшей Бьянке.
   Хочешь знать, что было ночью? Опять явился этот паршивый пес. Он является раз в году. Помнишь, как хозяин замка, виновный в гибели Бьянки, впал от тоски в отчаянье, а может и в безумие, проклял сам себя, обозвал себя поганым псом и поклялся отыскать душу Бьянки? Я уверена, и пусть Рики высмеивает меня, сколько хочет, что это именно он, безумный хозяин замка, действительно превратившийся в пса, приходит к нам ночью. Я сопоставила: замок был куплен ранней осенью, Бьянка разбилась вскоре после покупки, и пес явился к нам первый раз тоже осенью, после рождения Полинки, двадцать девятого сентября. Раньше не приходил, пока она не родилась, а теперь вот уже в шестой раз, то есть шестой год подряд. Ищет в новом новорожденном душу убиенной? Только на этот раз почему-то пришел раньше, в августе. Ну, не важно. А важно то, что он страшен и опасен! Хорошо, что ты не видела ничего, Марусь, умерла бы со страху. Представь, себе злобную гиену, только огромную и худющую. Гиена, правда, поджимает хвост, а этот пес воинственно рычит, скалит клыки и в бешенстве мечется без остановки, кругами, роет то тут то там ямы, раскидывая землю. В тот первый раз, когда он явился, я оставила во дворе у порога Линочкину коляску - слава Богу, она спала дома в кровате, - так он бросился на коляску, опрокинул, разорвал в клочья. Ну и конечно кончилось все кровавой дракой с Нероне. Подлый пес исчез в кустах, побитый, с разорванным ухом. Рики убежден, что все это случайность, что пса легко прогнать палкой, а я ночи не спала после этого и даже решила срочно вызывать Надежду Саввишну. На следующий сентябрь эта страшная ночь повторилась. Рики поджал губы! Но придумал, что это совсем другой пес, что ничего особенного в этом не видит. И говорил это еще раз на следующий год и еще. Словом, на сегодняшнюю ночь его терпения уже не хватило, он как следует разозлился и кричал, обзывая последними словами нашего несчастного пса. А мне теперь уже не столько страшно, сколько жалко неприкаянную душу этого оборотня, честное слово!
   Только знаешь, какая смешная мысль свербит в голове: вся эта чертовщина, переселение душ и преобразование тел, может иметь место именно в здесь, в средневековом замке, а, скажем, не в твоих хрущевских новостройках, извини, Маш! Нет, я не шучу, наоборот, я в тревоге. Не потому, что боюсь, а потому, что не вписываюсь! Я до сих пор вижу себя здесь чужой - не мой замок, не моя земля, не мои, стало быть, и привидения...
   Ну, ладно, не принимай близко к сердцу мою болтовню. Вот Энрико мне жаль действительно. Он ведь утром уехал с девочками по делам - устраивать Лорану в детсад в младшую группу, а шестилетнюю Лину перевести в этом же саду в подготовительную школьную группу. А я ведь знаю, о чем он мечтает. О городской жизни, о нормальной квартире во Флоренции, о приличной, а не этой, сельской, школе для девочек. Он спит и видит, когда покинет навсегда этот архизамечательный замок, у него вся надежда на господина Ридзотти, который обещал рекомендовать его на вакансию в госархиве. Так что - голова пухнет, сердце разрывается, душа стонет... А еще ты, Маш, прибавляешь - уезжаешь завтра! Ну, Марусь, как ты могла взять только 10 дней! Ну что такое для нас 10 дней, когда мы не виделись столько лет...
   Знаешь, Маш, здесь растет такая трава, я покажу тебе, элладиум называется. Вот растет кустик, слабенький, желтоватенький. Ты его вырываешь из земли, а за ним вытягивается, кроме пучка корешков, еще отдельная длинная нить корня, который, оказывается, идет к другому кустику, аж за метр от первого. Вырываешь и его, а за ним на нитке - третий. Вот это я понимаю - прижиться, врасти. Здесь все такое - вросшее навеки, люди, деревья, замки. А я - что? Палочка откуда-то принесенная и куда-то воткнутая. Ты скажешь, что я тоже пустила корни и у меня появились две веточки, две мои дочки. Но, представь, эта радость почему-то непонятным образом не стерла, а глубже запрятала мне в душу мою, пусть очень крошечную, но очень острую какую-то рану. Это даже не тоска, тосковала я, когда было скучно, а ощущение какой-то вины, как будто я что-то неправильно сделала, кого-то обидела или обманула. И этот кто-то наверное я сама. Или мой дом, который я покинула, или моя мама, или... Может быть, я вот эту Тоскану обманываю, что приехала, поселилась здесь. Почему у меня теперь этот замок? Почему мои девочки, дочери русской мамы, говорят со своей мамой по-итальянски? Что-то сдвинулось, как сдвигаются вдруг диски в позвоночнике. Что-то я нарушила, где-то когда-то допустила ошибку. Или грех.
   А с другой стороны, знаешь, бывают у меня вспышки радости. Выйду утром раньше всех сюда, к виноградникам, посмотрю вокруг и - балдею от красоты. И кажется мне вдруг, что не права я, что это моя земля, небо - мое, горы - мои. Становится так мягко на душе, и меня обдает каким-то теплым тихим покоем. Как будто я древняя старушка, и вот живу здесь весь свой век. А что было однажды в Пизе! Это когда Рики меня возил по окрестностям Тосканы, развлекал, когда деньги появились. Я гуляла по городу одна и вдруг остановилась посреди какой-то улицы, и не могу понять: как будто вчера здесь была, все знакомо! Знаю каждый дом, каждый поворот улицы, а я ведь сроду не видела Пизу, только эту Падающую башню на фотографии. Я прошлась по набережной, остановилась, оперлась на парапет и мне вдруг показалось, что это не набережная, а палуба корабля качается подо мной, веришь, Марусь? И слушай самое необъяснимое. Я четко услышала чьи-то слова, сказанные шопотом по-итальянски прямо мне в ухо: lasciato muoio, ma ho svolto il mio ruolo! Пусть я умру, но свою роль я сыграла... Ощущение было жуткое, страшно - до обморока. А вокруг - никого. Может, это я сама - привидение?
  
   * * *
   Расставались они так же, как и встретились, отчаянно рыдая, долго не выпуская друг друга из объятий. Вытирали слезы, молчали и снова начинали всхлипывать. Наконец, когда последние пассажиры прошли контроль и задерживаться уже было нельзя, Иветка отпустила Машу и отошла в сторону. Уже пройдя контроль, одев свою курточку и подхватив с ленты конвейера сумку, Маша встала на цыпочки и поверх голов снова успела увидеть и помахать Иветке. И заметила, что Иветка ответила - сняла с шеи свой белый длинный шарф и высоко вскинула его, словно взмахнула белым широким крылом...
  
   * * *
   В самолете, в аэропорту и даже в метро голова Маши была полна... да, как у Ива Монтана, была - солнцем полна голова, солнцем Тосканы, воздухом Тосканы, силуэтами Флоренции. Но стоило ей выйти из метро в Кузьминках - она, наконец, увидела, куда приехала. Домой. От ларька отлепилась фигура в лохмотьях и подскочила к ней, и Маша вспомнила, что это бомжиха Маня, которая не отстанет, если ей не дать рубль. Пока искала в сумке рубль, подгребли какие-то подростки, стали без стеснения рассматривать наклейки на чемодане, поворачивая его за высокую ручку туда-сюда. Отогнала мальчишек, бросила рубль бомжихе и буквально бегом побежала к дому. Чемодан прыгал на ухабах, не хотел ехать по щебенке, но вот и подъезд. Маша остановилась передохнуть перед подъемом на четвертый этаж без лифта и вдруг увидела поразительную картину: на нижней лестнице сидели трое угрюмых мужчин в меховых шапках - это в августе! - а в открытой двери первой квартиры прямо на полу на матрасах лежали дети, человек пять, и спали. Внутри квартиры между тем стоял гвалт - тараторили женщины, споря или ругаясь на разные, но одинаково визгливые голоса и на нерусском языке.
   - Мама, что происходит?
   - Ой, Машенька! Что ж ты из аэропорта не позвонила! Но все равно, у меня все готово, - засуетилась Ольга Николаевна. - А что происходит? Где? Да ты отдышись сначала, давай чемодан. Это ты про узбеков? Да, вот так живут вповалку, то ли беженцы, то ли торговцы. Нижняя соседка сдала им квартиру, сама к сестре переехала, деньги-то нужны, пенсии не хватает. Думала, сдала мужу с женой и ребенком, а оказалось - мужьям с женами и детьми. Сколько точно, и неизвестно. А сейчас многие так делают, сдают. Это в центре пришлых мало, а по окраинам - полным-полно. У всех свое горе, свои проблемы...
   Маша уже успела раскрыть молнию и вытянуть из чемодана два свертка.
   - Это - тебе, мам. От меня. А это - от Иветки.
   Маша любила дарить подарки, особенно Ольге Николаевне. А кому ей еще дарить? На работе сослуживцы новые, не привыкла еще, не сильно сдружилась. Витька давно забыт. Ольга Николаевна просто расцветала, когда принимала подарки. И сейчас, примеряя вязаный теплый из овечьей шерсти жилет с уютными карманами, даже раскраснелась от счастья.
   И Иветка как хорошо угадала - набор всевозможных предметов для рукоделия, Ольга Николаевна никогда такого богатства и не видела!
   - Так, мам. Рассказы потом, а сейчас душ и поесть чего-нибудь, я самолетную рыбу есть не могла. А почта была какая-нибудь?
   В почте ничего интересного не было, только вот толстое письмо от, постойте, от кого это? Да от Гриши-Глубинки, надо же! Маша не сдержала радостного вскрика.
   - Мам, представляешь, от нашего Григория из Воркуты! Ну, это мы будем читать медленно, с расстановкой.
  
   * * *
   Только к вечеру, уже выключая на работе компьютер и готовясь идти домой, Маша вспомнила, что забыла прочесть и даже не взяла с собой письмо от Гриши.
   И прекрасно, сказала она себе в метро, есть приятное занятие на вечер. Но уже открывая дверь ключом, услышала всхлипывания Ольги Николаевны. К горлу подкатил ком страха, сердце забилось часто-часто. Маша прислонилась к косяку, стараясь успокоиться. Ольга Николаевна не слышала, как она зашла, и Маша постаралась легким голосом бросить в комнату:
   - Ма-ам! Я дома. Ау!
   Ольга Николаевна зашелестела тапочками и остановилась в проеме, сотрясаясь от рыданий без слез.
   - Не раздевайся...Поезжай... к Надежде Саввишне...
   ...Спускаясь в метро, Маша, путаясь в мыслях, разговаривала сама с собой: что там? Сердечный приступ? Что может быть еще? По кольцевой на одну станцию длиннее, но зато только одна пересадка. Упала, разбилась? Или от сына Ивана какая весть, он все-таки на флоте, в армии. Но почему мама так плачет? А потому что, если сердечный приступ, это ее растроило, они одногодки, вот она и расплакалась...
   ...Дверь открыла соседка, старенькая бабушка Женя. Приложила палец к губам,
   показала руками, что, мол, Надежда Саввишна спит.
   Но она не спала. Стоило Маше появиться в дверях, Надежда Саввишна сбросила со лба мокрое полотенце и заливаясь слезами, протянула к Маше дрожащие руки:
   - Она погибла, Маша!.. Она погибла!.. Она умерла!.. Нет больше моей Веточки...
  
   * * *
   Заснула Надежда Саввишна глубоко заполночь.
   Обе они беспрерывно плакали, Маша и сама пила валерьянку, и поила совершенно обессилевшую Иветкину маму.
   С грехом пополам, сквозь рыдания, она рассказала Маше, что только вчера еще, утром, разговаривала по телефону с Иветкой, веселой и радостной, потому что проводив Машу, она, оказывается, скрытница такая, пошла в женскую поликлинику, и узнала, что у нее будет мальчик! Три месяца уже, если не больше. Ну вот. А вечером... такая весть... от Энрико. Разбилась насмерть. Возвращалась домой по этому страшному однополосному корридору, а навстречу - машина...
   Двери обеих машин разрезали автогеном, тот - жив, а у нее от удара - разрыв аорты, внутреннее кровоизлияние, умерла почти мгновенно.
   Ранним утром, передав дежурство бабушке Жене, - днем должен прилететь брат Иван, Маша поехала домой. Опухшая, еле волочащая ноги. Как это Иветка говорит... говорила: голова пухнет, сердце разрывается, душа стонет...
   Ольга Николаевна уже ушла на работу. В кухне на сковородке - еще теплая половина омлета с сыром. Нет, есть не хочется. Только кофе. Пошла в свою комнату, машинально села за стол и тут увидела письмо от Гриши. Не письмо даже, а толстый пакет. Разорвала - сначала в глаза бросился оторванный кусочек листа: "Привет, Маш! Я, дурень, не знаю Иветкиного адреса, ни почтового, ни компьютерного. Это - для нее (ну и для тебя тоже). Найдешь способ передать. Буду в Москве - загляну. Ваш Григорий." Найдешь способ передать... Нет, Гришенька, такого способа. И вдруг Машу пронзила мысль: какой он счастливый - он еще не знает! Он знает, что она жива, он посылает ей письмо. Вот, что такое счастье - не знать, что случилось горе!
   Маша взяла солидную пачку листов, отпечатанных на компьютере, пересела на диван, удобно устроилась, обложившись подушками, и принялась читать.
  
   * * *
   "Дорогая моя Иветка, дорогая моя Княжна Перепелкина! Я сделал то, что обещал сам себе много лет назад. Но все по порядку.
   Я всегда знал, что ты красивая, красивее всех девчонок на курсе, но когда увидел, что красота твоего лица перенесена на холст, вернее, что ты двойник, копия красавицы, изображенной на картине Флавицкого, меня пронзило, прямо пришпилило к земле, к паркету, там, в Третьяковке: ты - особенная, ты живое продолжение этой женщины, княжны Таракановой...
   Я стал искать доказательства. Скажешь, мура, бред? А я потратил на это годы.
   Вытащил на свет Божий по библиотекам и архивам все, понимаешь, все, что есть об истории этой княжны. И - больше.
   Было их две.
   Одна - настоящая княжна, внучка Петра Первого и дочь царицы Елизаветы Петровны. Звали ее Аврора. Отцом ее был придворный Елизаветы, граф Алексей Розумовский, а дети, рожденные в таком морганатическом браке, обычно отсылась подальше от трона, в Европу. Аврора и жила в Европе, у своей богатой опекунши с трудной венгерской фамилией Дарагань, считаясь ее дочерью. Но когда на престол взошла императрица Екатерина II, она об Авроре вспомнила, и после недолгой переписки с госпожой Дарагань, чью фамилию в России быстро переделали на Тараканова, распорядилась привезти монаршую наследницу в Петербург, и затем, от греха подальше - мало ли что может выкинуть дочка строптивой Елизаветы, если в ней проснется и забурлит царская кровь, - заточить в Ивановский монастырь в Москве под именем монахини Досифеи. С это княжной Таракановой номер один все понятно, она дожила до глубокой старости и умерла в монастыре в 1810 году.
   А вот вторая княжна... История ее жизни куда интереснее.
   В то же время, когда первая возможная претендентка на престол была Екатериной изолирована, на арене появилась - на ее голову! - вторая. В Италии. Некая неотразимая молодая красавица, сводящая с ума мужчин всех возрастов.
   Одни, очарованные ее красотой и изяществом, влезают в долги и попадают в тюрьму, другие - становятся ее верными рабами. Какой-то итальянский вельможа, невзирая ни на какие политические мотивы, умоляет ее выйти за него замуж, какой-то французский придворный покидает ради нее двор Людовика ХV, чтобы всюду следовать за ней. Она посещает влиятельных людей, берет у них большие кредиты и уверяет, что она настоящая дочь Елизаветы Петровны и намерена восстановить справедливость и взойти на престол, поскольку Екатерина II всего лишь мать наследника Павла Петровича, а не царица. Что было делать Екатерине? Разумеется, поймать и арестовать наглую самозванку!
   Выполнить это указание был послан граф Алексей Орлов, брат фаворита императрицы Григория Орлова. Алексей Орлов был адмиралом российского флота и отправился на охоту за итальянкой во главе целой эскадры на флагманском корабле "Три иерарха".
   Между тем уследить за перемещениями смелой авантюристки было нелегко. Она появлялась то в одном городе, то в другом, обобрав до нитки одного покровителя, со всей своей свитой переезжала к дугому, доверчивым дуракам раздавала титулы и дарила поместья, которых не имела. И долго бы граф Орлов гонялся за самозванкой, если бы она сама ему не написала! Будучи умной, образованной и хорошо осведомленной особой, лже-Елизавета составила воззвание к российскому флоту и манифест о незаконном владении Екатериной русским престолом и отправила эти бумаги Орлову. Тот немедленно ответил приглашением в дом, нанятым для этой встречи в Пизе. Уверенная в своих чарах, она приехала и действительно очаровала вельможу. Это случилось 15 февраля 1775 года. Красавица не подозревала, что до нового года она не доживет...
   Обманщица была обманута. Алексей Орлов, хоть и влюбился в нее с первого взгляда, но поручение царицы выполнил. Покатав красавицу по прекрасному городу Пизе, повозив по операм и балам, вдоволь насладившись интимными встречами, он пригласил ее в один печальный для нее день на свой корабль и... заковал в кандалы.
   Допрашивал ее князь Голицын, испытывая при этом жуткие мучения: претендентка на русский престол не знала ни слова по-русски, а переходила поминутно с французского на английский, с английского на немецкий, с немецкого на итальянский. Она и имя свое называла каждый день по-разному, почему князь Голицын для простоты дела и распорядился назвать ее той же фамилией Тараканова, точно зная, что прежняя "Тараканова", действительно царская дочь, заточена в монастыре.
   Строптивости арестантке было не занимать. Она знала, что беременна от Орлова, но не желала подчиняться, требовала освобождения, отказывалась от пищи, отрицала свои притязания на престол, а на свидании с Алексеем Орловым, который умолял ее просить у Екатерины прощения, чем спасти себя и их ребенка, обозвала его негодяем. "Вы предали меня! Вы единственный, кого я любила, но теперь я ненавижу вас! Подите к своей императрице и скажите ей, что я не ее подданая и не рабыня ей!"
   Через девять месяцев в ноябре 1775 года в камере Петропавловской крепости у нее родился сын, а спустя несколько дней она умерла от истощения и чахотки. Последние ее слова были (точно переписываю по-французски): Je meurs, mais j'ai joue mon role! Я умираю, но свою роль я сыграла!
   Рождение мальчика от отца скрыли, как и ее смерть. Ребенка тайно отправили с кормилицей в глухую деревню Шумихино Нижегородской области. О его происхождении не знал никто, но земля русская слухом полнится, и в конце концов о нем стали говорить: Орловский сын. Так и прилепилось к нему имя Алексей Орловский.
   Вот отсюда, милая Иветка, копать мне стало труднее. Но дело сдвинулось, когда я обнаружил среди отличившихся героев Бородинской битвы Алексея Орловского.
   Войну 1812 года он окончил в полковничьем звании в 37 лет. За заслуги ему была дарована во владение родная деревня Шумихино. Все ясно? Сын княжны Таракановой, то бишь итальянки-авантюристки, стал богатым русским помещиком.
   Жил он тихо, лечил раны, женился весьма довольно поздно - ближе к 50-ти годам. Но каждый год рожал по ребенку, да все девочек и девочек. И пока не родился у него сын, четвертый ребенок, не успокоился. Это был Петр Орловский,
   пошедший по стопам отца, повторивший буквально его судьбу. Он стал военным, около 2-х лет участвовал в боях в Крымской Войне с англичанами, и в главном сражении под Севастополем - в Балаклаве, под Сапун-горой в октябре 1854 года был тяжело ранен в штыковой атаке. Между прочим, я прочел в военных документах, что - прямо цитирую - Балаклава была для англичан тем же, что для русских в 1812 году было Бородино: проигранным сражением выигранной войны. Вернулся Петр в родную усадьбу в Шумихино героем войны. По моим подсчетам ему было всего 26-27 лет. Жил, как и отец, почти безвыездно в усадьбе, но широко и успешно вел хозяйство: торговал лесом, в Нижнем Новгороде открыл фабрики по деревообработке, словом, стал передовым заводчиком и коммерсантом. Но пуще всего его заботили дети, которых у него родилось двое, старшая - девочка, а младший - мальчик. Внимание! Мальчика назвали... Саввой!
   Это, дорогая моя княжна Иветта Перепелкина, был твой прадед!
   Потомственного дворянина Савву Петровича, родившегося где-то в самом начале 90-х годов, отправили учиться в Москву, но по достижении 16 лет он стал курсантом старейшего в России, Вольского (считай, Саратовского) юнкерского училища, которое было создано еще по указу графа Аракчеева. Выпускником-офицером он стал в 24 года. Дальше - небольшой пропуск в его биографии, но вот я встречаю Савву Петровича Орловского в списках командиров армии Колчака. Когда Колчак потерпел поражение в Сибири, на Урале и на Алтае, он передал в 1919 году свои полномочия "Верховной Всероссийской Власти" генералу Деникину. Полковник Савва Орловский оказался в ближайшем окружении Деникина. Но совсем недолго. В начале 1920-го, не выдержав войны с Красной Армией на фронте и с недовольным крестьянским населением в тылу, Деникин объявил о расформировании армии. Он предложил наиболее приближенным офицерам, в том числе и Орловскому, выехать за границу. Этот путь - сначала в Константинополь, а затем в Париж, проделали с Деникиным немногие. Не уехал за границу и Савва Петрович Орловский.
   Где после этого он пребывал, бывший белый офицер, где жил, где скрывался, а ему следовало именно скрываться по меньшей мере в первые годы революционного террора, малопонятно. Но где-то на Северо-Востоке страны. У него была и мирная специальность, полученная еще в военном училище, - инженер-строитель. Словом, почти через 10 лет он появляется в 1931 году в Москве и нанимается на строительство Метрополитена - тогда набирали рабочих со всех концов страны.
   Здесь 48-летний инженер, красивый, статный, неженатый, встречает в рабочей столовой 28-летнюю учительницу литературы, работавшую в школе рабочей молодежи, расположенную по соседству. Вера Головина приводит своего жениха в дом отца, и здесь выясняется, насколько близки по духу эти люди, бывший царский офицер, дворянин Орловский и бывший владелец издательства, дворянин Головин.
   Год уходит на проверку отношений влюбленных, на чудные уютные вечера в Вериной квартире в Лаврушенском, с чтением стихов, слушанием музыки. И вот когда у Орловского появляется своя комнатка в коммунальной квартире вместо койки в общежитии, они в этой комнатке и празднуют свадьбу. Через два года, в 1934-м, родилась в счастливой семье Орловских девочка. Кто? Понятно - Надежда Саввишна, твоя мама. А еще через год - расспроси как следует маму, что она помнит по рассказам бабушки Веры о том времени, - Савву Петровича арестовывают. Как "недобитого беляка", "подрывного элемента", "троцкистского прихвостня" его... расстреливают.
   Бабушка Вера всю жизнь была уверена, что причиной послужил... Пушкин. Да, Пушкин. Савва Петрович как-то на радостях принес в подарок влюбленной в поэзию Верочке томик Пушкина - "Евгения Онегина" на французском. Раскопал в букинистическом. Они и читали вслух друг другу весь вечер - по главе по очереди.
   Соседи и донесли. На "чуждого элемента", на "врага". А врагов... - известное дело.
   Вера Ивановна Головина замуж больше не выходила. Переехала жить к старику- отцу. Растила дочь. И наперекор всему - приучила твою маму любить литературу, поэзию, французский. И на тебе, особе женского пола, род Орловских закончился.
   Я сам собой горжусь, Иветка. Узнал твою тайну, о которой и ты не знала.
   Алексей Орловский, сын легендарной итальянки, красавицы-авантюристки, исторической личности, родил сына Петра, твоего прадеда, который родил сына Савву, твоего деда. Вот и все. Пронзившая меня мысль тогда, перед картиной "Княжна Тараканова", оказалась вещей: ты, моя красавица, - ее кровь, ее продолжение, ты - это она.
   На этом прощаюсь.
   Твой Григорий."
  
   * * *
   Слезы лились из глаз Маши сами собой. Она откинула голову, а они, стекая по щекам, все капали, капали. Листки письма выпали из ее упавших рук и рассыпались на ковре под столом белым широким веером.
  
  
  
  
  
   январь, 2007
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   32
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"