Некогда один человек потерял бриллиантовую запонку
в бескрайних просторах синего моря.
И вот проходит двадцать лет, и в тот же самый день,
предположим в пятницу, он есть большую рыбу,
но увы, никакого бриллианта в ней не обнаруживает.
Вот какие совпадения мне нравятся.
В.Набоков "Смех в темноте"
Вот мое купе, номер два. Я бросила вещи на полку. Конечно, мне обязательно должно достаться около туалета. Ну ладно, зато не буду в очереди стоять, первая утром зайду. Не бывает минусов без плюсов, главное, убедить себя в этом. И потом, между мной и туалетом - проводница. Так что, все в порядке.
Сто лет я не ездила поездом. Так смешно теперь сидеть и смотреть в окно. Как Лев Толстой - сидел у окна и приговаривал: вон корова, вон бабы с вилами. Я тоже смотрю, как отплывает перрон, как люди спешат идти вперед, но уходят назад, как исчезает фигурка последнего человека, машущего рукой, как убыстряется мелькание столбов. Сейчас закончатся задворки Москвы, все эти бесконечные склады, сараи, мастерские, и начнется, наконец, классическая картинка, поля, перелески, холмы. Может и корову увижу, может и баб с вилами... Россия большая, а ехать мне неблизко.
Внезапно лязгнул замок - я даже подпрыгнула на месте! - и дверь отъехала. Проводница пропустила вперед высокую молодую женщину. Только тут я поняла, что беспардонно размечталась, что в поездах бывают соседи по купе, что в одиночку не получится. Пятнадцать минут посидела в свое удовольствие, теперь - жмись. Соседка.
- Вот тут вам самый раз, две женщины! - громко, громче, чем требовалось, затараторила проводница. - А то что, трое мужиков! Замучаешься! Тут вам самый раз. И давайте билетики сразу заберу.
Она взяла у нас билеты и вышла, не закрыв дверь. Женщина молча села напротив меня, отвернувшись к окну. Я встала и задвинула тяжелую дверь. Моя соседка не пошевельнулась. Это был лучший знак для меня. Не болтлива, не лезет с расспросами. Это прекрасно. Я тоже уставилась в окно.
И все-таки, в ней было что-то странное. Одета, впрочем, более чем неплохо, бежевые тона: более активного коричневого цвета блузка и цвета какао мягкий льняной костюм - пиджак и юбка-годе. Лицо... Про такие лица не говорят - миловидное или хорошенькое. Хорошенькие ничем не интересны кроме своей хорошенькости. А вот от таких лиц не оторвешь глаз, запоминаются раз и навсегда. У моей визави высоко поднятые брови, припухшие веки, чуть нависшие над глазами, отчего глаза казались удлиненными, полуприкрытыми и совершенно черными, овал лица почти квадратный, под скулами легкая тень, губы четко обрисованы, с чуть загнутыми кверху уголками, и, главное, необыкновенно чистая, бархатистая кожа. Это было очень породистое лицо, одновременно волевое и необычайно привлекательное.
Но она была то ли напугана, то ли смертельно уставшая, потому что во взгляде ее, устремленном в окно, была полная пустота.
И тут я поняла, что самое странное в ней - нет багажа. Маленькая сумочка, почти косметичка на ремешке, и все! Так можно придти в театр, или на свидание, но ни одну женщину - ее, делового возраста, а ей, как и мне, примерно лет тридцать - тридцать два, вы не встретите сегодня без всяких там портфелей, папок, сумок. Тем более, когда она садится в поезд.
Прошло еще пятнадцать минут, и я подумала, что дальше молчать невежливо и спросила у нее:
- Далеко едете?
Она не оторвала взгляда, не повернулась ко мне.
- Не знаю.
Я прикусила язык. Нечего приставать, когда не просят. Сиди и молчи, никто с тобой не собирается разговаривать. И вообще, где мой Аксенов?
Я достала неначатого еще Аксенова, - прочту за дорогу, ехать же восемь часов - забрала ноги на сиденье, прикрыла углом одеяла и уткнулась в книгу.
- А чайку? Кому чайку? - голос проводницы, закаленный на шумной работе, громко вещал на весь вагон. - Вам, девочки - первым!
На нашем столике появилась пачка печенья и здоровенные чашки с чаем. Постойте, а где же знаменитый железнодорожный атрибут - шелестящие, мило звякающие тонкие стаканы в подстаканниках? Я, может быть, только из-за этих подстаканников и поехала поездом!
- Раньше чай разносили в подстаканниках... - Я даже вздрогнула от неожиданности. Не меняя позы, моя соседка передвинула к себе толстую чашку и обхватила ее обеими руками. - В стакане видно, хороший чай или бурда. А в чашке можно и бурду...
Наконец, она взглянула на меня - как одарила. Пустой взгляд стал внимательным, даже теплым. Но - оценивающим. Ноги я немедленно спустила на пол, поправила юбку. Она посмотрела на корешок моей книги - прочла название, я видела.
- И куда едешь?
Боже мой, да когда же она будет вести себя по-человечески? Ты? Незнакомому?
Пусть! А я буду вежлива.
- Вы вряд ли слышали об этом городке - Советск. Под Казанью. Неблизко.
- А чего туда понесло? - Она искренне удивилась. Высокие брови поднялись еще выше. Господи, какая она красивая. - В командировку?
- Можно сказать и так. Я журналистка.
Прищурила свои и без того узкие скифские глаза:
- Журналистка или журналюга?
Я замолчала. Я не понимала ее, не могла разгадать - приятная во всех отношениях, точно по классику, молодая очаровательная женщина и такая грубая.
Она снова отвернулась к окну.
Там уже играли вечерние краски. Солнце еще не село, но уже расставалось с землей - протягивало вместо лучей длиннющие тени. Октябрь. Мой самый любимый месяц, в моей Москве он особенно красив, а я вот потащилась в чужие места. Но выбора у меня не было, надо было хватать тему, пока давали. Привезу три подвала, не меньше - "оправдаю поездку". Да и за билеты газета заплатит.
- А что за тема?
Нет, она какая-то не совсем нормальная. Мысли умеет читать.
- Тема? В простой сельской семье растет мальчик-вундеркинд. Необычайная память. Посмотрит мультфильм и все диалоги может пересказать без запинки от начала и до конца. Ему 4 года, а он сочиняет сказки...
- Вундеркинд, говоришь? - Она резко перебила меня.
Ну, какой интерес продолжать разговор с такой грубиянкой, подумала я, но она неожиданно пересела на мою полку, прижалась к плечу и низко опустила голову.
- Не обижайся. Я теперь на ты со всем светом, мне теперь на все наплевать... Только на тебе я не хочу вымещать свою ярость, прости.
Ты говоришь - вундеркинд. Ужасное слово, правда? Я, с вашего позволения, филолог. Но слово определенно ужасное. Какое-то рычащее, кровавое, не находишь? Вундеррр-кинд... Вуррр-далак... Вырро-док... Не находишь? - Она повернула меня за плечи лицом к себе. - Будешь писать об этом мальчике? Напиши обо мне!
Вскинула голову и улыбнулась, показывая всем видом, что шутит. Потом снова пересела на свою полку. Оставила на полу туфли, и, подтянув ноги, накинула на них свои широкие оборки. Стала сразу какой-то уютной. Я быстро сделала то же самое, и в воздухе разлилось явно ощутимое тепло. Теперь я была уверена, что это из-за того, что у нее переменилось настроение.
- Познакомимся, наконец?
- Лана, - назвала я себя.
- Инесса! - она театрально склонила голову. - Я тоже вундеркинд. И у меня тоже сногсшибательная память. Не веришь? Что это у тебя, Аксенов? У Аксенова появилась дурацкая манера всюду пихать свои собственные стихи. Прости за грубость, но если ты в принципе читающий человек, ты не можешь не согласиться со мной. Это его новый роман? Там есть его стихи?
- Кажется, есть.
Я быстро перелистала книгу и быстро обнаружила страницу со стихами.
- Почитай.
- Зачем?
- Увидишь.
Запинаясь я прочла 16 строк. Инесса сидела с закрытыми глазами. А потом медленно, гораздо лучше меня стала, раскачиваясь, читать:
И вновь - аллеи тамариска,
Бискайский мир, мильон примет.
Хожу, таскаю том Бориса
И как предмет секу предмет.
Она не запнулась ни разу! Все 16 строк прочла, словно по книге. Потом открыла глаза.
- А ведь плохие стихи труднее запоминать, согласна? Ты вообще любишь стихи? Какую главу из "Евгения Онегина" прочесть? Да что - Онегина, его любой запоминает. Может, из лирики вагантов? Слыхала о вагантах? "Глас услышите вы ныне вопиющего в пустыне. Бог того, кто согрешил, милосердия лишил..." Или лучше из Шекспира? "Мы огласим сокрытое желанье. Подайте карту. Знайте, разделили мы королевство натрое..." Нет, лучше из моего любимого Бродского: "Голландия есть плоская страна, переходящая в конечном счете в море..."
Я обалдело смотрела на нее. А она повернулась к окну и тихо
сказала:
- А вот послушай Набокова:
В листве березовой, осиновой,
в конце аллеи у мостка,
вдруг падал свет от платья синего,
от василькового венка.
Твой образ легкий и блистающий
как на ладони я держу
и бабочкой неулетающей
благоговейно дорожу.
И много лет прошло, и счастливо
я прожил без тебя, а все ж
порой я думаю опасливо,
жива ли ты и где живешь.
Но если встретиться нежданная
судьба заставила бы нас,
меня бы, как уродство странное
твой образ нынешний потряс.
Обиды нет неизъяснимее:
ты чуждой жизнью обросла.
Ни платья синего, ни имени
ты для меня не сберегла.
И все давным-давно просрочено,
и я молюсь, и ты молись,
чтоб на утоптанной обочине
мы в тусклый вечер не сошлись.
Мы долго сидели с ней молча. Я со своей куриной памятью запомнила и повторяла про себя одну строчку: "и я молюсь, и ты молись..." Потом я не выдержала:
- Ты знаешь столько стихов! Ты что, специально сидишь и учишь их? - Я и не заметила, что тоже говорю с ней на ты.
- Просто я родилась в библиотеке...
- Смеешься.
- Ну, почти. Схватки у мамы начались в университетской библиотеке.
- А в честь кого мама назвала тебя Инессой? Уж не в честь ли...
- Вот банальные мозги! Первое, что всем приходит в голову. Прости.
Нет, я не Арманд. Я Инесса Каткова. Безо всяких красот. Но мама всю жизнь звала меня - Инча.
- Инча? Почему - Инча? И почему... звала?
В ее черных глазах я вдруг увидела синие искры. Так у своего Тишки, когда он сердится и выпускает когти, я всегда вижу в его желтых глазах переливы синего огня.
Инесса намеренно четко, раздельно произнесла:
- Потому что я сегодня убила ее.
Меня отшатнуло.
А она спокойно добавила:
- Но сначала я убила своего брата.
* * *
Дом, где жила Инесса со своей мамой, был, наверное, самым странным во всей Москве. Когда его построили, где-то в 50-м, это была еще не Москва, а деревня Раменки. Теперь, разумеется, это не деревня, а престижный район вблизи Мичуринского проспекта, но вот барачный дом, чиненый-перечиненный, стоит, не шелохнется уже полвека, наверное потому, что его крепко прижало к земле, можно даже сказать - закопало в землю.
Словом, это был барак в ряду еще десятка таких же бараков, которые сколачивали для себя строители Московского Университета на Ленинских Горах. Бабушка и дедушка Инессы были оба теми ошалелыми комсомольцами, которые первыми откликались на любой призыв родной комс-ячейки. Они бросили старинный, когда-то купеческий дом родителей в Туле, перепоручили домочадцам воспитание своей Клавочки, дочки (ибо сами, по-ударному, еще в неполных девятнадцать стали родителями) и, "задрав штаны", как пел Есенин, помчались за комсомолом на стройку. Пыл их, правда, немного поостыл, когда оказалось, что первые месяцы им придется спать чуть ли не в землянках, еще сильнее он остыл, когда они увидели, что основная масса рабочих, тершихся бок о бок с ними на стройке, были привезены из ГУЛАГа - это были "счастливчики", имевшие строительные специальности, а совсем уж тоскливо им стало, когда рядом с их бараками соорудили жилую спецзону для этих грустных счастливчиков, окружили ее вышками, и теперь из своего окна, просыпаясь, первое, что они могли видеть, была беспрерывно маячущая фигура караульного с винтовкой.
Но время летело, и в конце 1953-его наступил срок "сдачи объекта". Все вокруг преобразилось, от спецзоны и след простыл. Бабушка и дедушка Инессы пожили еще немного в Раменках, растя Клавочку, будущую абитуриентку родного университета, и когда, наконец, дочка оправдала их надежды и поступила на химфак, выбрав самую модную профессию, бывшие комсомольцы посчитали себя вправе не скрывать более своей тоски по духу новостройки и укатили строить БАМ. Незадолго до отъезда они и успели сделать из своего непритязательного жилища то самое строение, которое стало - ну, на наш, склонный к преувеличениям взгляд, - самым экзотичным домом на окраине Москвы.
Дело в том, что когда-то их барак был построен из шести комнат - на шесть семей. Постепенно, когда вокруг стали появляться каменные многоэтажные дома, три семьи из шести переселились. И по доброй иронии судьбы освободились как раз три нечетные квартиры, и таким образом у каждой оставшейся семьи сбоку образовалась свободная комната, ничейное пространство. Долго никого не подселяли, и два нерястерявшихся соседа, а именно дедушка Инессы, дослужившийся на "университетской высотке" до прораба, и его друг, дед Серега - бригадир плотников, сговорившись, сделали себе из этих ничейных комнат по кухне с ванной. Красота! Зачем переезжать? По доброте душевной они и третьей соседке, бабе Поле, бессменной буфетчице на стройке, тоже соорудили и кухню и ванную.
Но и это еще не вся экзотика.
У обитателей этого единственного неснесенного барака изменилось не только качество жизни (разумеется, этот термин мы украли из будущего времени), изменился для них и весь окружающий ландшафт.
По мере возведения многоэтажек вся местность вокруг барака, и без того достаточно холмистая, превращалась в испытательный полигон для проверки выносливости жителей - то канава, то яма, то гора, то ущелье. И в конце концов, когда все было закончено и строители уехали, взору открылась чудесная несдешняя картина. Свозимые бульдозерами горы земли как бы поглотили барак: перед фасадом горы земли дошли до самых окон - можно было открыть раму и ступить из комнаты прямо на улицу, а с тыла вышло наоборот - гора перед дверями хорошо утопталась и вдоль всего дома образовалась дорога, край которой полого спускался полуэтажом ниже и уже там, на первом этаже, образовывался круглый двор, надежно защищенный громадами новых домов.
И снова в голове у дедушки взыграла изобретательская жилка: почему бы не использовать площадки перед дверями в качестве... террасы. "Ты знаешь, Серега, я видел такие в Гаграх...". "А ну, нарисуй!" Как добыли разрешение - неважно, но только в два дня эти абхазские навесы были врукопашную приделаны к стенам барака над дверями и оперты на столбы.
Таким образом, если смотреть с торца, в профиль, то обыкновенный скучный в прошлом одноэтажный барак стал удивительным строением, вписанным в трехуровневый горный рельеф. Против трех террас наши ушлые строители прорубили в пологом земляном откосе три удобные лесенки с поручнями, что прибавило пущей торжественности входу в дом со двора и уравновесило бедняцкий и даже полухулиганский вход через окно.
Вот, значит, какое эксклюзивное жилище предки Инессы решили все таки безжалостно покинуть и уехать на Амур - там на БАМе сразу "давали" обыкновенные советские хрущевки.
И получилось, что с отъездом они поспешили.
Их Клавочка (это для родителей она оставалась Клавочкой, а для всего света стала Кларочкой - всего-то одну букву переправила в документах) была душой всего факультета и при этом еще старостой своей группы. Красивая, независимая и влюбчивая Клара Каткова обрела на третьем курсе такого же влюбчивого друга и к весенней сессии обнаружила, что... беременна. Обнаружила поздно, но экзамены кое-как сдала, твердо решив осенью на четвертый курс не являться. Позору не оберешься - нагуляла без загса, уронила честь курса ну и т.д.
Попытались оба броситься в ноги его матери, но грозная мама, натренировавшая голос на извечных райисполкомовских митингах, так наорала на них, что они еле выползли из дома. Мама, правда, через минуту распахнула дверь, оттолкнула беременную Клару в сторону, выразительно сунув ей кулак с кукишем под нос, и затащила зашиворот своего отпрыска назад в парадную.
Только его и видели.
С месяц потосковав по утраченному счастью, Клара в конце концов взяла себя в руки и стала искать работу. Лето было в разгаре, студенты разъехались и она, не боясь неприятных встреч, пошла в отдел кадров родного университета. И щепотка счастья все-таки обнаружилась на дне ее горемычной судьбы - в центральной библиотеке нашлась вакансия, правда, не на выдаче книг, а в отделе библиографии. Клара быстро развеяла тучки сомнения, возникшие у директора относительно ее некомпетентности, горячо пообещав уже через неделю "освоить предмет", и была благодушно зачислена в штат.
А через четыре месяца, сидя в своем библиографическом закутке она вдруг почувствовала страшное сердцебиение, жуткие боли и, только успев крикнуть на помощь, сползла со стула...
Родилась девочка Инна, Инесса.
* * *
- Ты спросила меня, почему я для мамы была Инча? - Инесса опять
равнодушно смотрела в окно. - Могу рассказать. Или ты не хочешь дальше слушать?
- Что ты! Очень хочу!
Я и не думала принимать ее слова об убийстве матери и брата за правду. Ни капли не поверила, и так ей и сказала, на что она лишь хмыкнула. А потом вдруг резко встала и вышла из купе.
Вернулась нескоро. В руках держала свертки, а подмышкой - в газете - бутылка коньяка. Я поняла - сходила в ресторан.
- Ненавижу всяческие совпадения, - довольно зло проговорила она и стала разворачивать на столе еду.
Я тоже поспешно полезла в свои сумки. Получился очень даже приличный ужин - ветчина, сыр, свежие булочки, лимон, шоколад. Только в голове у меня все это время, а мы разговаривали с Инессой уже часа три, клубился какой-то туман, неуютно было на душе, если не сказать сильнее - тревожно.
Она отвинтила крышку и стала разливать в чашки коньяк.
- Ненавижу совпадения! Вот сегодня 3-е октября, так? У меня - день рождения.
- Ой!
- Да подожди ты! И сегодня погибла мама! Так как прикажешь теперь с этой датой жить дальше?
Я растерянно поставила чашку на место, а она выпила свой коньяк залпом.
Помолчали.
- Я вижу, ты ничего за мной не записываешь, подруга! - У нее снова перемена настроения. - Надеешься на свою память?
- Нет, я просто еще не сориентировалась... - я говорила абсолютно искренне. - И потом, я же не пишу в блокнот. Если не возражаешь, я включу диктофон.
Она внимательно проследила, как я приспособила диктофончик на столе. Мне показалось, что на секунду она заколебалась. Но потом проговорила.
- Теперь все тайное станет явным. А, фиг с ним! Мне все равно теперь... Значит, ты спросила, почему я была Инча.
* * *
Когда ей исполнилось три года, нагрянули на побывку
бабушка с дедушкой. Тайшет, Усть-Кут, Комсомольск-на-Амуре... Казалось, что предки приехали лишь для того, чтобы отчитаться, где они уже успели побыть и пожить на своей любимой БАМовской стройке. Но у их ног крутилась маленькая Инна, и они, наконец, обратили на нее внимание.
- А ну, лягушка-квакушка, - дед высоко поднял ее над головой, - расскажи нам, поведай, как тебя зовут и сколько тебе лет?
Мама Клара зарделась от смущения, она еще не успела сказать родителям, что дочке идет четвертый год, а она не умеет разговаривать. Не говорит ни слова! Зато пишет! Нет, не в том смысле, что умеет писать слова, но она умеет их рисовать. Она вообще хорошо рисует и относится к буквам и словам как к картинкам. Точно, как знаменитый Пабло Пикассо: сильно отставая в школе по арифметике и не умея не только складывать, но даже просто писать цифры, он тоже придумал их перерисовывать, и вместо цифр в его тетрадке всегда цвели цветы и летали голуби.
Девочка Инна росла вежливой, и просьбу дедушки выполнила. По-своему. Она склонилась над блокнотом и изобразила свое имя - ИННА, только забыла нарисовать левую ножку у второй буквы Н. Получилось не Н, а Ч - ИНЧА. Так, обласканная и обцелованная за этот милый рисунок, она и осталась на всю жизнь для мамы со своим новым домашним именем - Инча.
С отъездом бабушки с дедушкой кончился, наконец, беспорядок в доме. Кончилась неразбериха с валявшимися по углам баулами и чемоданами, наполненных покупками, кончились и споры про тесную шумную Москву и тихую сибирскую ширь. Жизнь быстро вошла в колею.
Растила Инессу мама Клара не одна, а вдвоем с добрейшей старой бабой Полей, которая давно уже не работала в буфете, куковала одна, - ни детей, ни племянников, - и теперь стала родной душой для своих ближайших соседей. "Я старая, но не дряхлая!" - любила приговаривать толстуха баба Поля и была права, потому что справлялась с хозяйством лучше иных молодых, всему двору помогала - кому постирать, для кого постоять в очереди - ну, а первым делом, конечно, пеклась о Кларе с Инчей.
Был и третий участник воспитательного процесса - директор университетской библиотеки, интеллигентнейший, уважаемый всеми Виктор Петрович, который и принял когда-то Клару на работу. Как выяснилось теперь, - на свою голову. Потому что брошенный женой, одинокий человек, книгочей и библиофил, разочаровавшийся в женщинах и давший зарок никогда близко не сходиться с ними, как-то тихо и незаметно для себя попал под обаяние милой, женственной и покладистой Клары. А проще говоря, глубоко и нежно полюбил ее. Он и сам с ней стал покладистым и послушным, не умеющим ни в чем отказать своей обожаемой сотруднице. С таким же очевидным обожанием Виктор Петрович относился и к маленькой Инне, не только разрешая, но и умоляя Клару приводить ее с собой на работу. В тесном кабинетике мамы Инесса и дядя Витя проводили целые часы в полном согласии и удовольствии друг от друга. Книги были общим и единственным предметом их интересов. Из книг они строили дома и дороги, мосты и тоннели, а когда уставали ползать по полу, оба садились читать - дядя Витя свои книги, Инна - свои, которые можно было разрисовывать и украшать собственными картинками. Ну и еще, конечно, дядя Витя читал молчаливой девочке вслух, беря при этом не детскую книжку, а своих любимых поэтов.
Эти теплые почти семейные встречи на рабочем месте были их глубокой тайной от всего остального люда - робкий немолодой директор не хотел перессудов, тем более их боялась Клара, не имевшая в характере авантюрных наклонностей, а маленькой Инессе даже нравилось играть в прятки и тихонько прокрадываться в мамин закуток, "чтобы никто не увидел!"
Но однажды случился черный день, когда мама Клара сильно накричала и даже побила свою маленькую Инессу.
Спеша с работы домой Клара, как всегда, экономя минуты, вошла в квартиру через окно (чтобы не обходить кругом дом, не огибать двор, не подниматься по лестнице), и спрыгнув с подоконника на пол, позвала громко Инессу. Ее нигде не было. Клара вышла на террасу и заглянула за стенку, на террасу бабы Поли. Ее маленькая Инна сидела на корточках перед большим цинковым ведром и своими пухленькими пальчиками методично отцепляла цепляющиеся за край ведра... кошачьи коготочки. Отцепленный котенок плюхался обратно в воду, на его голову взбирался другой и тоже, зацепившись за край, пытался выбраться, только Инесса была начеку и успевала отцепить и его коготки.
Не помня себя, Клара схватила за плечи перепуганную Инессу, затрясла ее сильно, закричала: ты понимаешь, что ты делаешь! ты убиваешь котят! Тебе не жалко? Ты жестокая маленькая убийца! Ты убиваешь, убиваешь!
Она хлестала плачущую Инессу, куда попало, потом прижала к себе, а потом горько зарыдала и сама. И долго плакала, раскачиваясь из стороны в сторону, пока Инесса не выскользнула из ее ослабевших рук.
За стенкой, прижав руки к груди и боясь высунуться, стояла баба Поля и шептала про себя: "Ой, дура старая, недоглядела! Ой, черт меня попутал! Ох, зачем согласилась топить! Дитё же ж рядом!"
Размолвка с бабой Полей была, впрочем, недолгая. Отходчивая Клара быстро простила искренне каявшуюся старуху и прискорбный случай был вскоре забыт.
Черные полосы в жизни обычно перемежаются со светлыми, а в судьбе подрастающей Инессы этот принцип стал просто незыблемым, как незыблемо качание маятника.
В пять лет, тихая, малоразговорчивая, а вернее сказать - мало и плохо говорящая девочка преподнесла вдруг всем подарок. Случилось это на работе у мамы. Инесса вдруг поднялась с полу, где вечно возилась со своими тетрадками, вышла на середину библиотеки, раскрыла какую-то книжку и громко сказала: я сама буду читать! И - прочла, ровно и четко: "Наша Инна громко плачет, уронила в речку мячик, тихо, Инночка не плачь, по утонет в речке мяч!"
Сраженная наповал Клара, широко раскрытыми глазами смотрела на дочь и ничего не понимала. Ее Инча прекрасно говорит! И - стихи!
Или она их читает? Покажи книжку, попросила она. Да, Агния Барто. Да, эти стихи. Только там - "наша Таня"...
- Ты выучила это?
Инесса кивнула. И показала свою тетрадь. Там коряво и некрасиво,
но как и нужно - столбиком, было перерисовано стихотворение про Таню, но вместо Тани стояло - Инна. И еще на других листках - много других стихов.
Так Инесса одним махом скакнула высоко вверх, и теперь, умея и писать и читать, часами этим занималась, сидя у окна на подоконнике, в ожидании мамы с работы. Баба Поля время от времени заглядывала в комнату и только молча вздыхала.
Но маятник всегда качается. Инесса могла быть послушной и робкой, но вдруг - капризной и шумной, в ней будто жило два разных существа, и все, что она делала - хоть смеялась, хоть плакала, - получалось от души, со страстью.
Когда мама привела ее записываться в школу (Виктор Петрович помог устроиться в школу с английским уклоном), учителя были поражены ее развитием. Все охали да ахали, и Инесса и тут учудила, почувствовав себя в центре внимания. "А знаешь ли ты какой-нибудь стишок?" - сладеньким голосом спросила одна тетя. И Инесса, придав, сколько могла, грозности голосу и сильно нахмурившись, стала, нараспев, читать: "Над седой р-равниной мор-р-ря ветер-р тучи нагоняет, между тучами и мор-р-рем гордо реет бур-р-ревестник..." Учителки замерли от восторга, а Инесса читала дальше и вдруг, не моргнув глазом, выдала: "Баба Поля робко прячет тело жир-р-рное в утесах..." Словом, Инесса сильно смутила школьную администрацию...
Училась, не зная проблем. Быстро, и в тоже время бережно, с удовольствием делала дома уроки, но когда баба Поля отпускала ее поиграть во дворе, Инесса брала свое: гонялась как разбойница из любимой сказки, бросалась вместе с мальчишками камнями, лазала по деревьям, устраивая соревнования - кто залезет выше.
Когда Инесса училась в третьем классе - ей, между прочим, едва исполнилось девять лет - третьего октября, а многие в классе были уже десятилетними! - снова случился черный день.
Впрочем, он был не по осеннему теплым и солнечным, да еще - было воскресенье. Клара занималась стиркой и после завтрака разрешила Инче выйти во двор. С некоторых пор во дворе стал появляться мальчик Лева из соседней двенадцатиэтажки. По мнению Инессы - чудной какой-то: никогла не бегал, мяча с мальчишками не гонял, а приходил, садился на их лесенку и всегда что-то мастерил. То из веревок, то из бумаги, то из собственного носового платка. Он был очень худой, особенно лицо было худое и какое-то синеватое, а губы просто фиолетовые. Инесса не знала, что Лева в школу не ходит, что, наоборот, учителя к нему ходят на дом, что у него больное сердце, - ведь он ни о чем таком не рассказывал. Но она видела, что новый сосед какой-то слабый, вялый и решила показать ему, какая она - ловкая и смелая. Это у нее получилось отлично - в минуту она забралась чуть ли не на самую верхушку дерева, а еще через минуту - уже снова сидела рядом с ним на лесенке. Слегка запыхавшись, сказала: а давай вместе залезем на дерево и оттуда будем твоих голубей запускать?
Глаза Левы засветились от удивления. На дерево? Залезть? Он аж задохнулся от желания увидеть себя сидящим на дереве!
Инесса помогла ему зацепиться за нижнюю ветку. Потом помогла поставить в нужное место ногу, потом он уж сам полез дальше. Она - за ним. Разумеется, забралась гораздо выше. Лева - с остановками - за ней. О бумажных голубях было забыто. Но когда Лева, счастливый и задыхающийся, ступил на ветку повыше, нога его соскользнула, на мгновение он повис на тоненьких скользящих руках с побелевшими кончиками пальцев и, не выдержав своего веса, полетел вниз, ломая сучья.
Инесса замерла от страха, а когда сверху увидела струйку крови, вытекающую изо рта мертвого мальчика, закричала, что было сил и кубарем скатилась на землю.
Кто-то вызвал скорую, кто-то сильно рыдал во дворе, наверное, Левина мама. А мама Клара тоже, давясь слезами, схватила Инессу в охапку, привела на террасу и, страшно глядя ей в глаза, почему-то не закричала, а зашептала:
- Что ты наделала опять? Ты - выродок, урод! Я теперь знаю, от тебя только смерти жди! Ты погубила своего брата, он умер у меня в животе! Понимаешь? Твой брат-близнец! Ты родилась, а он исчез, растворился! Ты все соки его выпила! Вот какого я выродка родила! Теперь ты погубила еще одного мальчика...
Весь этот страшный день мама Клара ходила с завязанным лбом - когда у нее болела голова, она туго перевязывала лоб полотняным полотенцем, - и все вздыхала, вздыхала. Молча развешивала белье на террасе, молча готовила обед. Но к вечеру отошла, сняла со лба повязку. И пошла к бабе Поле, узнать, что там говорят во дворе.
* * *
У меня в этом месте рассказа почему-то у самой разболелась голова, и я была рада, что наш поезд как раз приближался к станции.
- Стоим 15 минут! 15 минут! - наша проводница свою службу справляла аккуратно, все объявления или требования предъявляла лично и каждому, а начинала с нас, с ближайшего купе.
- Выйдем, прогуляемся? - предложила я Инессе. - Купим ведро яблок, как в старину? Или семечек.
Мы вышли на перрон. Инесса безучастно пошла рядом, не обращая внимания на выстроившихся в ряд, громко зазывающих к себе бойких женщин. Побродив туда-сюда, мы подошли к двум хозяйкам, которые, кстати, никого не звали, а горячо обсуждали что-то свое меж собой.
- Украла, и все тут! - убеждала одна женщина.
- А ты уверена? - смеялась вторая.
- Так я ж искала, искала, ну нету нигде туфли и все тут! А стояли обе на пороге, я ж не пьяная была. Ну, думаю, тварь, придешь другой раз - прибью. А потом подумала, если придет - наоборот, накормлю, голодную.
- И что твоя лисонька, вернулась?
- На другое же утро появилась. Хвостом так, знаешь, хлясть-хлясть из стороны в сторону - рыщет. Я ей поставила миску сметаны на порог. Совесть, думаю, имеешь? Раздобреешь, может, от сметанки-то и вернешь туфлю?
- Ну?
- Она поела и - в кусты! Я за ней - ищу туфлю, может, занесла туда. Нет и нет.
- И что?
- На третье утро - смотрю, хвост опять мелькает в кустах. Вернулась! Я за сметаной побежала - так уверена была, что она принесла мою туфлю обратно! Выхожу, а лиса уже трусит назад в кусты, а в зубах у нее... второй мой туфель!
Обе женщины так заразительно расхохотались, что и мы с Инессой не удержались от улыбки.
Мы выбрали в корзинах по громадному яблоку и расплатились. Вернее, расплатилась Инесса. Решительно отведя мою руку в сторону, она вытащила из своей сумочки-косметички какую-то бумажку и, не глядя, бросила ее в корзинку с яблоками. Тогда я подошла к лотку с разной выпечкой, купила пару эклеров, и мы вернулись в свой вагон.
Когда состав тронулся и стал ползти по перрону, мы хором прочли название станции: Двуреченск.
- Не возражаешь, пойду принесу чай, - сказала я Инессе, беря две чашки. Она кивнула, не отвечая. Сидела, что-то бормотала про себя.
Проводница налила мне кипятку, сунула в кулак два пакетика с чаем и даже открыла передо мной дверь в купе.
- Слушай, Инча! А про лису с туфлей - как ты считаешь, выдумки?
- Уверена, что чистая правда. Вот послушай, как это было. -
Инесса встала, театрально поклонилась и детским голосом продекламировала: Басня Крылова "Лиса и Башмаки".
И стала читать:
Однажды бабушка Тамара
С улыбкой светлой на лице,
Вернувшись поутру с базара,
Забыла туфли на крыльце.
Тут как назло Лиса бежала
С ухмылкой злобной на лице.
И туфли эти увидала -
Они стояли на крыльце.
Лиса схватила туфель "Гуччи",
Хоть ей не подходил размер,
И, ускакав по горной круче,
Печальный подала пример.
Рыдала бабушка Тамара,
Но эту тварь увидев вновь
Ее сметаной угощала,
Сменив обиду на любовь.
Лиса ж, наевшись до отвала,
Не оценила доброты.
Второй башмак тотчас украла
Удвоив скорость быстроты!
Мораль сей басни многозначна:
Не ставьте "Гуччи" на крыльцо,
Не относитесь к жизни мрачно -
Прощать умейте хитрецов!
Я зааплодировала:
- Ине-ес-с-са! У меня нет слов! За пять минут! Как здорово получилось!
Она отвернулась к окну. И снова от нее повеяло холодом.
- У меня всегда все здорово получалось...
* * *
Она росла как-то очень быстро. Наверное, от большой
активности, жадности, неуемности. Делаем стенгазету? Я - согласна, буду редактором. На лыжах - в Сокольники? Конечно, обязательно буду!
Уже в пятом классе в нее стали серьезно, - ведь в триннадцать лет все очень серьезно! - влюбляться мальчишки. Но она заметила, что именно мальчишки ее не интересуют, более того - вызывают раздражение. Она не принимала их глупых шуток, несмелых дерганий за косы, она готова была в любую минуту любому из этих нелепых ухажеров влепить пощечину. Почему-то в ее душе копилась тяжелая злоба на мальчишек и не отпускало неясное чувство притаившейся грядущей трагедии.
К восьмому классу Инесса обнаружила, что стала совсем девушкой, рослой, гибкой, даже какой-то змеиной: длинные ноги, длинные округлые руки, льющаяся за спиной копна густых темно-каштановых волос. И этот переход от подростка к девушке тоже произошел быстро и без особых проблем, а те проблемы, какие и полагалось иметь в ее возрасте, она легко, без комплексов, обговаривала с девчонками. Не с мамой Кларой - сюсюкать и шептаться у них обеих было не принято.
У мамы Клары и своих забот хватало. Во-первых, надо было помогать бабе Поле, которая теперь уже была не просто старой, а еще и дряхлой. Раньше ведь она бегала для них по очередям - ухватывала, где что "выбросили", теперь, хоть и кончилось голодное время, и кооперативы всюду пооткрывались, но все равно - в магазин надо сбегать, в аптеку надо, вот на маму Клару все это и повесилось само собой. А во-вторых, маму Клару еще мучали сложно-странные отношения с Виктором Петровичем, который звал Клару жить у него, но замуж не звал. Никак не мог решиться, а ведь они уже восьмой год были вот так - полувместе, полуврозь. В хорошем настроении мама Клара говорила своей взрослой дочери: "сначала ты у меня в садике отбывала пятидневку, теперь вот у меня пятидневка". Дело в том, что Клара с понедельника по пятницу жила у Виктора Петровича, его дом был ближе к университету, к тому же у него была машина, "жигуль" первая модель, вот она и оставалась у него пять дней, а в пятницу после работы Виктор Петрович привозил Клару домой. И выходило: в чужом доме побыла хозяйкой, теперь в своем доме мой да убирай.
Но - ничего страшного, привыкла. Потому что благодарна была Виктору Петровичу за любовь и ласку к Инессе. Может, ради нее, своей Инчи, она и терпела неопределенность своего статуса - бездетный, одинокий и стареющий Виктор Петрович души не чаял в ее дочери.
Инесса же просто обожала общество Виктора Петровича. Его голова была наполнена поразительными сведениями, его квартира была полна книг и музыки, а о круге его знакомых и говорить нечего. Инесса и в детстве считала, что самые веселые и интересные часы ее жизни проходят только в обществе дяди Вити, теперь же, став взрослой, она с еще большим трепетом ждала любого его приглашения, зная, что это будет незабываемо. Он брал ее с собой на театральные премьеры, на творческие вечера актеров или писателей, а то и просто на дачу к друзьям. Когда какой-нибудь малознакомый человек лез в душу и спрашивал "а вы дочка Виктора Петровича?" Инесса спокойно отвечала "Да". Но больше всего она любила оставаться в квартире дяди Вити одна, когда он с мамой куда-нибудь отправлялся. Ее тянуло, завораживало комфортное одиночество. Она отключала телефон, ставила музыку, читала вслух стихи...
Вообще Инесса чувствовала некую свою "печать особости" - так говорила о себе ее любимая Цветаева. Она не всегда адекватно вела себя среди ребят и вообще давила своей яркой индивидуальностью. Не переносила, например, запах сигарет, и мальчишкам, которые увивались за ней, приходилось с этим считаться. Не любила цветы, а это всем казалось кривлянием, никто ведь не знал, что цветы ассоциируются у Инессы со смертью, и ее всякий раз охватывает холод при виде пышных букетов (там, на месте гибели несчастного синегубого мальчика Левы теперь растет клумба цветов, посаженная его матерью...)
Еще у нее периодически случались запойные увлечения - нет, нет, не душевные, не любовные, а предметные. Появлялись хобби, в которые она уходила с головой. Был период экслибрисов: она наткнулась однажды на красивый фамильный экслибрис в нескольких раритетных книгах Виктора Петровича и стала сама придумывать и рисовать их. Скрупулезно и неустанно она покрывала экслибрисами собственного сочинения все книги в своем доме. Виктор Петрович робко объяснял ей, что "ex libris" должен быть один, единый для данной библиотеки знак, как личная печать. Но Инесса возражала: а мне нравится, когда рисунки разные, а надпись же у меня тоже единая: "Из книг Клары Катковой".
Был еще гитарный период, когда сначала на чужой гитаре, а потом и на своей, подаренной мамой Кларой на Новый Год, Инесса научилась играть буквально виртуозно. Выяснилось, кстати, что у нее хоть и не сильный, но нежный, звучный голос и главное, высокая степень музыкальности. Это увлечение пришлось на лето 80-го года, когда она перешла в девятый, и когда на другой день после похорон ее любимого Высоцкого, она устроила в пустой школе, в пустом актовом зале, уставленном козлами и ведрами с побелкой, собственный концерт в его память - шумный концерт, после которого ее чуть не исключили из комсомола...
Смысл жизни Инесса находила только в поэзии. Это была настоящая мания, мешавшая ей достичь расположения к себе со стороны сверстников - из нее постоянно выплескивались потоки стихов, а это вызывало только зависть. Стихи не помещались в ее душе, просились наружу, она читала их, стоило только мелькнуть какому-то импульсу - слову, возгласу или жесту. Однажды из-за этой ее мании рассыпалась веселая первомайская вечеринка. Подвыпивший
мальчишка из соседнего 9 "Б", переполненный радостным вдохновением, вскочил на стул и раскинув руки, закричал, что было сил: да здравствует вакханалия! Инессу словно зажгло это слово, она тоже вскочила на стул и громко прочла отрывок из последней поэмы Пастернака "Вакханалия":