Картина полугодовой давности. На плацу, с утра покрывшимся налетом белого инея -- предвестника близкой зимы, стоят в две шеренги человек семь или восемь новобранцев, одинаково стриженных под машинку, одетых в новенькую, но не подходящую по размеру солдатскую форму, и отчаянно пытающихся, несмотря на пронизывающий ветер, сохранить стойку "смирно". Перед ними неторопливым шагом с грозным и требовательным выражением на лице -- ни дать ни взять монгольский хан, осматривающий своих нукеров -- прохаживается среднего роста коренастый и широкоплечий узбек в невероятно ушитом, а оттого облегающем, как трико, обмундировании, со свободно повисшем на бедрах кожаным ремнем, и чересчур маленькой -- на пару размеров меньше, чем нужно -- шапке-ушанке, сдвинутой на самый затылок.
-- Йисли вы, молоды солдаты, -- важно провозглашает узбек, -- хуй на службу ложите -- потом сами себя пинайте.
Он, конечно же, имеет в виду: "сами на себя пеняйте". Однако цепкий, но чересчур конкретный ум дехканина категорически не принял абстрактность русского глагола "пеняйте" и заменил его на легко визуализируемое "пинайте". Воображение живо рисует комическую картинку: люди, вставшие в круг, энергично поддают друг другу киселей -- образ, в котором, надо полагать, содержится некий восточный идеал легкого наказания -- одновременно позорного и болезненного, но в то же время не очень жестокого. Так или иначе, выражение в модифицированной форме весьма понравилось рядовому Кериму Ибрагимову (именно так зовут узбека); он взял его на вооружение и теперь употребляет при каждом удобном случае.
Человек, знакомый с воинской службой лишь по советским фильмам а ля "Максим Перепелица", немало удивился бы, наблюдая, как некий рядовой учиняет строевой смотр равным ему по званию солдатам. Однако ни один из новобранцев (или "духов" на армейском жаргоне), в это время суток уже довольно измученных холодом и муштрой, не подвергает сомнению право Ибрагимова повелевать и не пытается уйти в теплую казарму, послав самозваного начальника куда подальше. Мощная коренастая фигура свидетельствует о недюжинной силе, поэтому "духи", чья воля к сопротивлению и так подавлена внезапным погружением в ужас армейского существования, повинуются узбеку с обреченной покорностью. Керим недавно "очерпачился", то есть прослужил год и стал называться "черпаком". Это почетное звание в неформальной солдатской иерархии предоставляет Ибрагимову не поощряемую уставом и официальной идеологией, но освященную многолетней традицией власть над теми, кто позже него призвался в ряды "несокрушимой и легендарной".
Постсоветские социологи склонны усматривать в дедовщине еще один пример криминализации общества в период застоя. Но для феодального сознания дехканина в "неуставных взаимоотношениях" нет абсолютно ничего предосудительного. Керим относится к "духам", как сеньор к вассалам, точнее, принимая во внимание азиатский колорит, -- как бек или хан к нукерам. Он, например, считает своим долгом ограждать их от притеснений со стороны старослужащих из других подразделений, ибо рота, в понимании Ибрагимова, есть нечто вроде клана, где молодежь обязана относиться с подобострастным почтением к "своим" старшим, а к "чужим" -- с вызывающей враждебностью.
Формальные начальники -- офицеры -- в представлениях Ибрагимова являются примерно тем же, чем были языческие боги для древнего монгола. Богам возносят всевозможные хвалы и почести, при их явлении народу во всю глотку орут "смирно!", демонстрируя таким образом праведное рвение; им во славу отправляют изнурительные, но, вероятно, очень важные религиозные ритуалы, например, часами ходят строем и поют хором маршевые песни. Но боги и люди принадлежат разным мирам, между которыми нет реальной зависимости. Боги (особенно высшие громовержцы -- в папахах и штанах с лампасами) могут запросто стереть человека в порошок. Для того, чтобы этого не происходило, достаточно лишь скрупулезно соблюдать культовые обряды, прописанные в священной книге -- уставе. Ведь боги, строго говоря, вовсе не нуждаются в людях и легко поэтому о них забывают.
Напротив, старослужащие и "молодые" обитают в одном мире. И это мир человеческий -- в нем кипят страсти и ни на минуту не утихает борьба за признание и власть. Это мир, в котором нужно ежедневно утверждать себя и подавлять желающих утвердиться за твой счет. Это справедливый мир, щедро вознаграждающий тех, кто силен и храбр и умеет идти напролом.
Неуставную солдатскую иерархию Керим признал с первого дня, хотя и с небольшими оговорками. Он сразу же согласился, разумеется, с тем, что "черпакам" и "дедушкам" полагаются всевозможные привилегии. Им, скажем, подобает щеголять в ушитой, подогнанной к фигуре форме, а "духи" должны облачаться в обмундирование, на пару размеров большее, чем нужно, и выглядеть поэтому, как огородные пугала. Это разумно и справедливо, ибо позволяет с первого взгляда определить, кто есть кто. Ясно также, что "дедушки", поставленные в наряд, работать не станут, и отдуваться за всех будут исключительно "молодые". Это тоже правильно, ведь "старики" за полтора года в полной мере "всосали службу", каковая, само собой, теперь должна стать полегче. "Духи" же в это самое время обязаны "хуярить со страшной силой", ибо в упомянутом действии и заключается процесс "всасывания службы".
Но, будучи в душе настоящим джигитом, Ибрагимов решительно отверг ту часть традиции, которая предписывала "духам" оказывать старшим товарищам услуги личного характера -- стирать и гладить "дедушкино" обмундирование, вечерами подшивать свежие подворотнички, а по утрам приносить "старичкам" из столовой прямо в постель "кофе" (так называлась некая ячменная бурда, по цвету и запаху отдаленно напоминавшая благородный напиток) и "солдатские пирожные" -- бутерброды с маслом и яичным желтком.
-- Это жинский работа! -- с омерзением воскликнул Керим и бросил наземь грязный "дедушкин" китель.
-- Ты чё, чурбан, забыл кто здесь ебёт и кормит?! -- возмутился "старик", хватая узбека за грудки, но в ответ получил мощнейший удар лбом в переносицу, отчего рухнул и с воплями покатился по полу, оставляя за собой на желтом линолеуме след из ярких рубиновых пятен.
Разумеется, все находившиеся поблизости "дедушки" и "черпаки" тут же набросились на Ибрагимова, дабы примерно наказать "оборзевшего духа" и придушить в зародыше всякую попытку бунта. Коллективными усилиями им удалось забить отчаянно сопротивлявшегося потомка ратоборцев Тамерлана до потери сознания, но в процессе многие познали тяжесть его десницы. В дальнейшем попытки привести к повиновению непокорного узбека предпринимались еще неоднократно, но всякий раз "старики" проявляли всё меньший энтузиазм, действуя лишь во исполнение известного благородного принципа, который французы называют "noblesse oblige". Ибрагимов упорствовал, бросаясь в битву в ответ на любое предложение заняться "жинский работа", так что спустя некоторое время желающих продолжить его воспитание практически не осталось, и на Керима махнули рукой, тем более что вокруг имелось достаточное количество куда менее строптивых новобранцев, коих запросто можно было "припахать".
В этот период за Ибрагимовым закрепилось прозвище "басмач". Из-за курьезного стечения обстоятельств оно удовлетворило всех без исключения. Русские полагали кличку обидной, ведь басмачи в советских фильмах изображались свирепыми, но тупыми и отсталыми, и в конце концов их всегда побеждали красноармейцы. Керим же, напротив, находил прозвище весьма почетным, ведь басмачи, или моджахеды, были неустрашимыми воинами, борцами за веру, никем непокоренными и павшими в сражениях с намного превосходящими силами противника.
Всё проходит, как известно человечеству со времен Экклезиаста, прошла и "молодость" Ибрагимова, и он благополучно "очерпачился". Среди прибывших в роту новобранцев Керим отобрал парня, неосторожно признавшегося, что умеет портняжничать, и "припахал" бедолагу на всю ночь ушивать форму, дабы та соответствовала статусу новоиспеченного "черпака". Утром, примерив обновку, узбек оказался недоволен, ибо обмундирование сидело, как он полагал, чересчур свободно. Ибрагимов, как сразу же выяснилось, не отличался утонченностью вкуса, поэтому ни эстетика, ни элементарное удобство одежды его не интересовали. Форма должна быть максимально зауженной, ведь именно в узости штанов и кителя лучше всего проявляется "черпаческий" статус. Поэтому, надавав портняжке для науки затрещин, Керим приказал бедняге той же ночью привести обмундирование в надлежащий вид.
Примерка, состоявшаяся на следующее утро, оставила заказчика в полном удовлетворении. Однако радость длилась недолго, ибо галифе с треском разошлись по швам, как только Ибрагимов сделал попытку присесть. В конце концов, методом проб и ошибок была найдена такая степень ушитости, которая, придавая обмундированию вполне "черпаческую" узость, позволяла всё-таки более-менее свободно передвигаться. Носить новую форму было не очень легко, но Керим заботился, конечно же, не о комфорте, а лишь о соблюдении всё того же принципа, изобретённого некогда благородными французами.
Во имя того же славного принципа Ибрагимов стал по утрам игнорировать команду "подъем" и продолжать спать до конца завтрака. "Кофе" и "пирожное" в постель ему теперь приносил ежевечерне назначаемый для этой цели дежурный "дух". На первый взгляд, такой образ жизни может показаться аристократическим, но это не более, чем иллюзия. Во-первых, расслабиться и предаться грезам после подъема нельзя -- в любой момент может нагрянуть дежурный офицер и пинками выгнать уклонистов на зарядку. Во-вторых, ячменный "кофе" морозным утром приходилось нести в жестяной кружке через весь плац, поэтому тот успевал хорошенько остыть и превратиться в откровенно противное пойло, а бутерброды во время транспортировки укрывались от офицерских глаз за пазухами подневольных "денщиков", отчего приобретали совсем уж неаппетитный вид. Только убежденный стоик может жить и питаться подобным образом на протяжении длительного периода.
Если "молодой" выказывал непокорность, Керим, опять-таки следуя духу благородных традиций, предлагал решить дело поединком.
-- Ти не хотишь дилать для миня?! -- вопрошал он строптивца. -- Тогда здрайся с миня! Я ни хуя ни дилал для диды и чирпаки! Но я каждый динь с ними здрался!
Желающих помериться силой не находилась, ибо слава о боевой мощи "басмача" к тому времени повсеместно распространилась и теперь более всех прочих факторов устрашала непокорных. Увы, мысль превращает всех нас в трусов, как верно подметил в свое время Шекспир.
Личные вещи (скажем, мыльницу или зубную щетку) Ибрагимов вначале подписывал "чирпак Кирим", но затем решил принять более сложный титул: "чирпак Кирим, будучий дидушка". Таким образом, он не только утверждал свой текущий статус, но и указывал на перспективы неизбежного иерархического роста. От подвластных "духов" Ибрагимов требовал, чтобы те величали его "Керим-ака?".
"Басмач" к этому времени сделался в солдатской среде фигурой весьма популярной, так что некоторые даже стали подражать его манере говорить по-русски. Например, какой-нибудь воин, делясь с товарищем только что украденным в офицерском кафе шоколадом, мог сказать:
-- Живо поставь на карман, пока никто не засёк!
Напарник, не переспрашивая и нисколько не удивляясь странному обороту речи, всё прекрасно понимал и тут же торопливо рассовывал по карманам коричневые плитки.
Времена года в армии сменяются согласно приказам министра обороны. Вот выйдет приказ о новом весеннем призыве и увольнении в запас тех, кто призвался позапрошлой весной, и смотришь -- а вместо сугробов уж зеленеет на сопках трава и мягкий мох, полярная ночь уступает место столь же бесконечному дню, а солдаты снимают зимнюю полушерстяную форму и переодеваются в летнюю -- хлопчатобумажную. С приходом весны Ибрагимов сделался "дедом" (или, как он сам выражался, "дидом") Заполярья. Последнее слово Керим произносил на удивление четко, почти без акцента, возможно, потому что оно не означало ничего абстрактного. Заполярье -- это полгода тьмы, а затем -- полгода солнца, ни на минуту не сходящего с небосвода; сорокаградусный мороз, как огонь обжигающий неприкрытую кожу; обмороженные носы и пальцы на ногах; северное сияние, которым, впрочем, не очень-то полюбуешься, ибо именно в это время стоят самые жестокие морозы; и многое другое, о чём "басмач" даже помыслить не мог, проживая в родном ауле недалеко от Ферганы. Поэтому в день приказа Ибрагимов взял новую пилотку, недавно полученную в обмен на шапку-ушанку, и, преисполненный сознанием собственного достоинства, начертал на изнанке раствором хлорки свой обретенный в этот день краткий, но гордый титул: "Кирим-ака дид Заполярья".
Если воинская служба разделяется на периоды молодости, зрелости ("черпачества") и старости, то увольнение в запас нужно, видимо, приравнять к смерти. Вывод этот может показаться натянутым, но только на первый взгляд. Конечно, как скажут многие, дембель -- отнюдь не трагедия, а напротив -- причина для ликования, но есть всё-таки в этом событии нечто, роднящее его с переходом в "страну безвестную, откуда нет возврата". И дело даже не в том, что никто и никогда не возвращался из запаса, дабы еще раз отслужить срочную, вновь пройти все ступени неуставной иерархии. Дело в том, что дембель является вовсе не возвратом в допризывную юность, но перемещением в иной, неизведанный мир, в котором придется с нуля начать борьбу за место под солнцем, однако, ранг в иерархии вовсе уже не зависит от выслуги лет. По сравнению с тем, что ожидает за пределами военной части, всё достигнутое за два года в армии, кажется лишенным какого-либо значения, бренностью, суетой сует. А самое главное, как удачно заметил всё тот же Шекспир, неведомому люди предпочитают хорошо знакомое, даже если оно не очень приятно. Так стоит ли, в самом деле, считать дни до приказа?
Военные не склонны к досужему мудрствованию, и такие мысли их посещать не должны, но всё же замечено, что на последнем полугодии службы солдатами нередко овладевает философская грусть. Исчезает безудержная "черпаческая" удаль, пропадает охота, жертвуя собой во имя принципа, пить по утрам холодный ячменный "кофе" и жевать измятый бутерброд, и, что самое главное -- возникает желание, как можно меньше напрягаясь, подобно последователям Лао-Цзы, проводить дни в неспешном, а ещё лучше -- неподвижном -- созерцании. Что ни говори, а всё это -- типичные признаки старости, и сегодня они доставляют Ибрагимову немалое беспокойство. Сомнения, прежде неведомые уму простодушного дехканина, смущают и даже пугают его.
В последнее время неясная тревога стала приобретать более конкретные очертания -- Керим чувствует, что теряет авторитет. Нет, "духи" отнюдь не перестали его бояться, а сопризывники -- уважать за физическую силу и готовность отстаивать интересы поколения "дедов", но популярность потихоньку переходит к другому "старичку" -- Гене Божкову -- высокому спортивному парню с насмешливым выражением лица и умным взглядом, успевшему до армии отучиться в педагогическом институте и потому сильно превосходившему по возрасту тех, кто вместе с ним призвался исполнять "почетную обязанность" и отдавать "священный долг". Подобно Кериму, Гена, будучи "молодым", не подвергался эксплуатации со стороны старших товарищей, но не потому, что каждый день шел на бой за свою свободу, а потому, что как образованный сразу же был направлен служить в секретную часть штаба полка, отчего в расположении родной роты появлялся редко, а ночевать и вовсе не приходил.
Однако всё это в прошлом. Отслужив полтора года, Гена -- теперь уже старший сержант -- соскучился, видимо, по обществу себе подобных и стал частенько наведываться в казарму. Каждый раз во время такого визита вокруг него собираются толпы любопытных, желающих послушать рассказы о вольготной жизни при штабе. И Божков никогда не разочаровывает своих поклонников. Особый успех имеют полные чувственного драматизма описания походов в расположенное неподалеку от полкового городка женское общежитие медучилища. За штабными практически нет надзора, и Гена предпринимает романтические вылазки еженедельно в ночь с субботы на воскресенье, а следующим вечером обязательно является в казарму и, подбадриваемый восклицаниями слушателей-энтузиастов, поражает воображение публики новыми эротическими откровениями.
Ибрагимов тоже всегда приходит, слушает, сосредоточенно улавливая каждое слово, но хранит при этом угрюмое молчание. Это поведение не ускользнуло от внимания Божкова, и как-то раз он спросил:
-- А ты зачем, басмач, такой серьезный? Может, вместе сходим разок? Развеешься...
-- Нахуй, -- сквозь зубы бросил узбек.
-- Это почему же?!
-- У миня дома дивочка есть, -- ответил Ибрагимов после некоторой паузы.
-- Ой ли? -- недоверчиво спросил Божков, а где-то в глубине казармы послышался явственный смешок, от звука которого Керим вздрогнул и заиграл желваками.
-- Йибало закрой, Гина, -- угрожающе прошипел он.
-- Да пошел ты нахуй, басмач, я ж с тобой по-человечески...
Закончить Божков не успел, потому что узбек метнулся к нему, аки хищный зверь, схватил за грудки, притянул к себе и рыкнул прямо в лицо:
-- Ти миня, Гина, в хуй не посилай!
Кровопролития не случилось, ибо верный принципам Керим не нашел возможным по такому мелкому поводу поднять руку на другого "дедушку" -- братство всё-таки, а Божков проявил благоразумную пассивность, после чего инцидент был исчерпан. Теперь Гена во время выступлений игнорирует "басмача", а тот садится чуть поодаль и хмуро слушает всё с тем же напряженным вниманием.
Надо полагать, рассказы о Гениных эротических достижениях у многих порождали смешанные чувства, ибо через пару недель Божкова вызвал для воспитательной беседы замполит полка. Если завистники надеялись таким образом погубить ротного Казанову, то они жестоко просчитались -- у замполита оказалось вполне перестроечное мышление (хотя и слова этого еще никто ни разу не слышал). Он не только не обнаружил в поведении старшего сержанта ничего "аморального", "пятнающего" и так далее, но даже поручил Божкову использовать свои связи для организации эдакого массового культурного мероприятия в помещении чайной, где солдаты и приглашенные медички встретятся, пообщаются, выпьют по стаканчику яблочного сока и, может быть, даже, чем черт не шутит, потанцуют. Вероятно, замполит был тайным поклонником дворянской культуры и намеревался воссоздать нечто вроде гусарского бала, но средства при этом желал употребить примерно те же, что и Эллочка Щукина в состязании с дочерью американского миллиардера.
И наконец -- вот он бал. Окна плотно занавешены, дабы летнее заполярное солнце не разрушало своим светом романтическую атмосферу. У стен поставлены квадратные столики о четырех сидячих местах. В центре каждого столика возвышаются прозрачные кувшины с яблочным соком и бутылки шипучего напитка "Байкал", а на обширных фарфоровых блюдах разложены сдобные булочки с изюмом и накачанные жирным кремом эклеры -- царское угощение для парней, что провели последние полтора года в казарме, да и для девушек из общаги тоже. Из магнитофона выводит громкие трели популярный и, конечно же, отечественный вокально-инструментальный ансамбль, а царящий в зале полумрак, следуя ритму гитар, пронзают разноцветные вспышки цветомузыки. Но праздник всё-таки не клеится. Дамы сгрудились все вместе в одном углу, кавалеры -- в другом, а танцевальное пространство посередине так и осталось невостребованным.
Такая ситуация огорчает замполита, решившего лично курировать мероприятие, и он подзуживает Божкова, дабы тот воодушевил товарищей на романтические свершения, наставил, если нужно, мудрым советом и увлек личным примером. Гена сначала ломается, но не очень долго и в конце концов, призвав соратников следовать его примеру, элегантно приглашает на танец высокую блондинку с большой грудью, вишневыми губами, зелеными веками и аппетитно натянутыми на ягодицах истертыми джинсами. Именно на этой девушке с самого начала вечеринки сосредоточились взгляды всех потенциальных кавалеров, но пригласить её ни один не решался из опасения в случае отказа стать посмешищем в глазах остальных, но и партнершу попроще выбирать никто хотел, дабы не признавать сразу же свое поражение. Теперь же, когда Божков устранил главную трудность, солдаты начинают сначала осторожно, а затем посмелее подходить к девушкам, и пространство посреди зала постепенно заполняется танцующими парами.
У грудастой блондинки есть, однако, соперница -- тоже красавица, правда, иного типа. У неё густые каштановые волосы, большие синие глаза и задумчивое лицо. Тургеневская девушка, так сказать. Вряд ли большинство кавалеров являются почитателями прозы Ивана Сергеевича, но невозможно не плениться изящной красотой девушки, хотя сексапильностью она, конечно же, уступает пышнотелой блондинке. К ней, тем не менее, никто не подходит. В самом начале вечера товарищи попросили Божкова прокомментировать сравнительные достоинства присутствующих дам и обратили особое внимание на большеглазую красавицу, но Гена, проявив достойную поручика Ржевского искушенность, забраковал её кандидатуру:
-- Да нахуй нужно?! Не видите, что ли -- она же целка. Сначала уламывать заебёшься, а потом так пристанет, что и не отвяжешься.
Вот она и сидит в компании двух толстушек, тоже никем не востребованных, потягивает сок из граненого стакана и всем своим видом демонстрирует, что мужчины её нисколько не интересуют. И тут случается невероятное: из-за столика в противоположном углу зала встает Ибрагимов, немного деревянной, но довольно уверенной походкой приближается к задумчивой медичке и, старательно копируя жесты, перед этим употребленные Божковым, склоняет голову и протягивает руку, приглашая девушку на танец. Та поднимает на узбека немного удивленный взгляд, пожимает плечами, но от предложения не отказывается и выходит с Керимом на середину зала, где под медленную музыку топчутся пары. Он кладет ей руки на талию, она -- ему на плечи, и они начинают неуклюже переступать с ноги на ногу, стараясь (не очень, правда, успешно) попадать в такт тягучей музыке. Он что-то ей говорит на ухо, она прыскает, потом смеется в голос.
Солдаты очумело взирают на происходящее. В самом деле, менее всего на свете Ибрагимов соответствует образу галантного кавалера, и шансов на обольщение какой бы то ни было девушки у него примерно столько же, сколько у Квазимодо в борьбе за сердце Эсмеральды. До последнего момента сослуживцы не верят, что узбеку и впрямь удалось "снять тёлку", хотя вот же она -- танцует, говорит с ним и -- самое поразительное -- заливается звонким хохотом от его шуток. В конце концов, однако, даже самые упорные из скептиков вынуждены признать очевидное поражение, когда Керим после бала отправляется провожать тургеневскую девушку с каштановыми волосами. Только он и Божков -- два романтических героя -- выходят за ворота части в сопровождении прекрасных дам.
В казарму Ибрагимов возвращается в три часа ночи. "Дух", стоящий на посту возле тумбочки, спрашивает с нотками подобострастия в голосе:
-- Ну, как было, Керим-ака??
-- Заебис, -- не глядя на дневального цедит сквозь зубы узбек и торопливым, но осторожным шагом, стараясь не производить лишнего шума, устремляется в спальное отделение.
Предосторожности оказываются излишними -- "дедушки" и "черпаки" бодрствуют, сгрудившись вокруг табуретки, на которой установлено блюдо с остатками бальных пирожных вперемежку с сосисками и солеными огурцами. На полу возле табуретки, поблескивая в солнечных лучах, пробивающихся сквозь неплотно затянутые шторы, стоит наполовину опорожненная бутылка водки.
-- Эй, басмач! Айда накатим по стаканчику, расскажешь, как время провел.
-- Спат хочу, -- угрюмо говорит Керим, садясь на кровать и стаскивая сапоги.
-- Ну, запердолил-то хоть, скажи?
-- Ясний хуй, -- всё так же лаконично бросает узбек и ныряет под одеяло.
-- Дык тебя же подруга дома ждет! -- восклицает кто-то с неподдельным укором в голосе.
-- Ну и хули?! -- отвечает Ибрагимов. -- Она на Фиргана, а я на Заполярье.
После этой реплики он укрывается с головой, пытаясь таким образом спрятаться от назойливого солнечного зайчика, начинает усиленно сопеть и на вопросы более не отвечает.
"Дедушки" же продолжают переговариваться сердитым шепотом.
-- От так, бля! А Гена-то еблом прощелкал: целка, целка!
-- Какая ж она целка?! Блядь она, если чурбану дала!
-- А, может, и не давала нихуя, да такому разве объяснишь? По-русски, небось, ни одного слова нормального не знает.
-- Всё равно -- блядь! Честная отвертелась бы.
-- А мне поебать. Нехай её чурки теперь хоть строем дрючат!
Ибрагимов вовсе не спит. Он прекрасно слышит, как братья по оружию с тактичностью носорогов перемывают косточки и ему, и красавице-медичке, каковую они в данный момент полагают никак не менее, чем предательницей и оскорбительницей всех мужчин своего народа. Керим осознает, что принципы чести требуют встать и примерно наказать злопыхателей, но его сковывает прежде неведомое тягучее чувство неуверенности и страха. А порождается это чувство тем обстоятельством, что "басмач" не знает, как назвать свою подругу, если кто-нибудь спросит. Можно, конечно, придумать любое имя, но вот беда -- в их общежитии Божков ведь свой человек и вполне может знать, как её зовут на самом деле.
Надо было, конечно, саму девушку спросить, но Керим так и не решился. Он вообще заговорил только один раз во время танца, но, видимо, настолько комично переврал русское произношение, что партнерша не смогла удержаться от хохота. В тот момент Ибрагимов впервые в жизни устыдился своего косноязычия так же внезапно, остро и болезненно, как оперный Отелло устыдился своей черноты. Потом он всё время молчал и даже не стал спрашивать, нужно ли её провожать, просто пошел рядом и всё. Собственно, нельзя даже сказать, что он именно её провожал, потому что прямо за ними, не отставая, перешептываясь и хихикая, следовали подруги тургеневской красавицы -- те самые две толстушки.
Впереди в нескольких десятках метров шел Божков, поддерживая за талию пышную блондинку. Выйдя за ворота части, они тут же свернули в лес -- так можно было напрямую выйти к общежитию и заодно избежать любопытных взглядов. Но девушки, которых сопровождал Керим, в лес не пошли, а направились к автобусной остановке. Желтый "Икарус" появился через десять минут, и девушки вошли в распахнувшиеся двери. Ибрагимов хотел было последовать за ними, но синеглазая красавица остановила его мягким и в то же время решительным жестом:
-- Нет, нет, спасибо. Дальше мы сами.
"Басмач" повиновался. Автобус уехал, а Керим, потоптавшись на месте, вдруг, словно вспомнив о чем-то важном, бросился бежать по направлению к лесу. Ибрагимов подумал, что, так как автобус едет длинным путем в объезд леса, он сумеет, если побежит достаточно быстро, добраться до общежития раньше девушек и еще раз увидеть их. Этим планам не суждено было осуществиться, ибо, пробежав немного, Керим увидел впереди целующихся Божкова и блондинку и вынужден был свернуть с тропинки в заросли. Из боязни привлечь треском сучьев внимание парочки, Ибрагимов забрался подальше в чащу, отчего немного заплутал, весь ободрался о сосновые ветви и в конце концов вышел к общежитию гораздо позже автобуса.
Он, однако, не пошел обратно в часть, а стал ждать, спрятавшись за толстым деревом и надеясь еще хотя бы разок, пусть даже только мельком, увидеть красавицу. Провидение вознаградило его. Где-то через час девушка появилась на крыльце с мусорным ведром. Одета она была в очень легкое короткое платьице, от ветра липнувшее на бедрах. Нескромное солнце позволяло довольно подробно рассмотреть её фигуру. Зрелище продолжалось лишь несколько секунд, но за это время Ибрагимов покрылся испариной, а когда порыв ветра особенно высоко задрал ткань платья, Керим вздрогнул, как от удара электрическим током. Избавившись от мусора, красавица исчезла за дверьми общежития. Подождав еще полчаса, "басмач" побрел обратно в часть. Шел он опять через заросли, чтобы не нарваться ненароком на Божкова с его подругой.
И вот теперь Ибрагимов лежит, укрывшись с головой одеялом, и мечтает о тургеневской красавице. Постепенно им овладевает дрёма, воспоминания смешиваются с грезами, она снова появляется в дверях общаги и идет прямо к нему, а каштановые волосы, как знамя, развеваются на ветру. Внезапный порыв срывает с неё платье, под которым не оказывается никакой другой одежды, она идет к нему обнаженная, протягивает руки, касается лица нежными подушечками пальцев.
В этот момент Керима, как тогда в лесу, сотрясает электрический удар, и он просыпается. Видимо, прошло уже несколько часов, последние полуночники разбрелись по койкам и мирно похрапывают. Убедившись, что никто за ним не наблюдает, Керим поворачивается на бок, и через некоторое время пружины под матрацем начинают ритмично поскрипывать. Этот предательский звук пугает Ибрагимова, и наступает тишина, но уже через несколько секунд скрип возобновляется, более того, звук становится громче, а ритм учащается, пока из глотки "басмача" не вырывается приглушенный хриплый стон. После этого Керим приподнимается на локте и снова внимательно осматривает казарму. Удостоверившись, что никто не проснулся, Ибрагимов с облегчением роняет голову на подушку, через пару секунд засыпает и спит уже до утра, как мертвый, безо всяких сновидений.