Аннотация: Через десять лет после демобилизации рассказчик вновь проходит курс молодого бойца.
- Левой! Левой! Раз, два, три!! - орет рослый мордатый сержант. - Что вы переваливаетесь с боку на бок, мать вашу! Вы солдаты или утки, кладущие яйца?
Голос детинушки срывается от возмущения, а на лице его лежит отблеск священного гнева. Хороший сержант обладает способностью мгновенно приходить в состояние священного гнева, как только этого потребует служба.
У меня острый приступ dИjЮ vu. Мне кажется, я перенесся на десять лет назад - на плац учебной части где-то под Ленинградом. И сержант внешне весьма походит на того, оставшегося в прошлом. И выражается он очень похоже. Но есть и разительные отличия. Во-первых, десять лет назад, когда я впервые ступил на строевой плац, стояла холодная поздняя осень, а сейчас воздух наполнен духотой жаркого летнего вечера. Во-вторых, хотя сержантские вопли звучат до боли знакомо, выкрикиваются они вовсе не по-русски, а совсем на другом гортанном и тягучем языке. И наконец, облачен я не в советскую шинель, а в новенькую, хрустящую форму бойца израильской армии.
Я снова на военной службе. Но это уже другая армия, а той, в которой я служил десять лет назад, уже нет. Она исчезла, как исчезла и страна, на верность которой я некогда присягал. Тогда, в прошлом, грозное имя этой державы внушало ужас доброй половине человечества. А сегодня и имя страны, и её устрашающая мощь (точнее воспоминание о таковой) стали достоянием истории. Государства рушатся, не выдержав напряжения борьбы. Сама же борьба вечна, и всегда кто-то будет носить военную форму. Цвет хаки никогда не выйдет из моды.
Ни я, ни те, кто маршируют со мной в одном строю, не напоминаем стриженых салажат. Это - курс молодого бойца для солдат-иммигрантов. Среди нас нет ни одного моложе двадцати пяти и ни одного старше сорока. Многие уже служили в армии, но это было в другой жизни и в другом мире, а здесь всё нужно начать сначала. Почти все новоиспеченные солдаты - отцы семейств. Многие носят весьма заметные животики - символы солидности. Животики смешно колышутся, когда их обладатели топают ногами по асфальту плаца. Вообще многие из нас смотрятся в военной форме весьма комично.
Занятие на плацу быстро заканчивается. Строевую подготовку никак нельзя причислить к сильным сторонам израильской армии. Порядочного советского старшину хватила бы кондрашка, увидь он то безобразие, которое израильтяне называют "строем". В Советском Союзе, пожалуй, и в стройбате шагали лучше, ведь умение маршировать расценивалось как основа всего остального военного воспитания. В Израиле же ситуация совсем иная. Даже батальон охраны парламента, специально предназначенный для парадов, строевым шагает достаточно скверно. Обычный же израильский солдат занимается на плацу не более двух-трех раз в жизни.
На сегодня занятия закончены, и мы расходимся по палаткам. Палатка вмещает человек тридцать. Большинство новобранцев - выходцы из республик Советского Союза. В основном, это евреи, но есть представители и других племен, по какой-то причине связавшие свою судьбу с еврейским государством.
Вот один из них - Джимми из Нигерии. Для его описания лучше всего подошло бы вычитанное мною где-то слово "негрилла" - этакий синтез "негра" и "гориллы". Росту в нем почти два метра, и при этом, даже для своего роста, он широк в плечах и вообще обладает довольно плотным телосложением. Волосы на голове он бреет, и потому голова и формой и размерами более всего напоминает черный баскетбольный мяч. Шея же у Джимми коротка, и поэтому кажется, что мяч головы растет прямо из воротника военной рубашки.
Грусть не входит в число эмоций, которые этот африканец способен испытывать. Если Джимми ничем не занят, то он либо рассказывает анекдот, либо ржет над анекдотом (возможно им же рассказанным). Поэтому его рот всегда открыт, и великолепная белоснежная улыбка никогда не сходит с черного и блестящего, как начищенный армейский ботинок, лица. Вообще, Джимми излучает дружелюбие и оптимизм, что вкупе с некоторой присущей ему неуклюжестью совершенно уничтожают пугающее впечатление, изначально создаваемое его импозантной фигурой.
История появления нашего нигерийца в Израиле так никогда до конца и не прояснилась - Джимми не любил обсуждать детали своей биографии. Вероятно, он приехал в страну победившего сионизма на заработки, а затем женился на израильтянке, став, таким образом, постоянным жителем. Впрочем, на вопрос о своем семейном положении Джимми отвечал нечленораздельным мычанием. Наверное, это положение нельзя было описать одним словом.
Соседом Джимми оказался голландец ван Дайк, который вполне мог бы претендовать на звание эталона нордического расового типа - высокий стройный голубоглазый блондин. Он утверждает, что происходит из семейства знаменитого голландского художника 17-го века Антониса ван Дайка. Проверить истинность этого утверждения мы, разумеется, не можем, но во всех повадках голландца сквозит аристократизм и легкая презрительность. Надо полагать, так и должен себя вести наследник древнего европейского рода.
Ван Дайк несколько лет назад задумал совершить путешествие по Ближнему Востоку. Такие путешествия в моде среди молодых европейцев: они кочуют из страны в страну, нанимаясь на поденную работу, чтобы добыть себе на пропитание и на переезды. Напоследок он заглянул в Израиль, где устроился подрабатывать в кибуце. Там его, видимо, окрутила пригожая еврейская крестьянка, и наш голландец остался здесь надолго.
Несмотря на аристократизм внешности и манер, ван Дайк ревностно исполняет все приказания командиров, ибо как истинный представитель германской расы он чтит порядок и дисциплину. В нашей среде он выделяется, как белая ворона, но его это трогает мало. Он со всеми холодно дружелюбен, но ни с кем не сходится близко. Нет никого, кто бы искал с ним дружбы, но никто его и не задирает.
Этого нельзя сказать о немце Штефане, устроившемся в другом углу нашей палатки. Штефан чуть выше среднего роста, ужасно худ и сутул. Время от времени он погружается в себя, и тогда на лице его появляется отсутствующее выражение и такая полумечтательная, полувиноватая улыбка. Короче, весь вид Штефана недвусмысленно намекает на возможность безнаказанно его обидеть, на что всегда находятся охотники.
- Так ты, етить твою мать, немец!? - вопрошает на жуткой смеси русского и иврита приблатненный одесский еврей Толик. - А как же ты к жидам в армию попал? Глядите, пацаны, - обращается к публике Толик, - в нашей армии фюрер объявился!
До приезда в Израиль Толик занимался чем-то сомнительным и даже провел несколько лет за решеткой. Ему нравилось бравировать при случае блатными манерами и изображать из себя этакого Мишку Япончика.
Толпа радостно гогочет. Приблатненный одессит, почувствовав поддержку общества, продолжает кураж.
- А ну, фюрер, бля, - провозглашает он повелительным тоном, обнимая за плечи ничего не понимающего немца, - говори: "Гитлер капут!"
Разумеется, Штефан ничего не понимает, ибо восемьдесят процентов слов Толик произносит по-русски. Он только нервно вздрагивает на словах "фюрер" и "Гитлер".
- Kaput, ja, ja, kaput, - бормочет потрясенный Штефан, начиная соображать, что от него ожидают.
- Не слышу нихуя! А ну, скажи как следует! - Толик входит в раж, хватает Штефана за узкие плечи и начинает его трясти.
- Кончай издеваться, Толик! - раздается негромкий, но твердый голос из толпы.
- Нихуя себе! - оборачивается на голос одессит. - Да ты чё, забыл, что они нам в Освенциме устраивали! - в глазах блещет праведная ярость, и весь его вид свидетельствует, что уж Толик-то не забыл те ужасы, которые лично Штефан лично Толику устраивал в Освенциме. Однако окружающие посматривают на Толика неодобрительно. Одессит, понимая, что потерял народную поддержку, отпускает немца и убирается восвояси.
Штефана больше никто не трогает. Но с этого момента за ним закрепляется кличка "фюрер". И всякий раз, услышав это слово, он вздрагивает и краснеет на пущую потеху окружающей публики.
В шесть утра подъем. Далее, по идее, должна следовать утренняя зарядка с кроссом, но, учитывая немалые лета новобранцев, командиры не особенно настаивают на скрупулезном следовании распорядку. Командирами, кстати, являются восемнадцати и двадцатилетние юнцы и девицы, что весьма раздражает великовозрастных "молодых бойцов".
После завтрака младший сержант собирает нас в колонну по три, чтобы отвести на стрельбище, где нам до поздней ночи предстоит стрелковая подготовка.
- А ну-ка, споем песню! - сержант изо всех сил старается выдержать грозный командный тон. Он и сам не так уж много прослужил, и ему не по себе с великовозрастными новобранцами. Он уже убедился, что ответом на иную команду может явиться выкрик "а, пшел ты!", и его голос предательски дрожит, выдавая напряжение.
Однако кто-то затягивает по-русски из середины строя:
Ой, при лужку, при лужке,
При счастливой доле,
При знакомом табуне
Конь гулял на воле!
Несколько слегка фальшивящих, но полных энтузиазма голосов подхватывают песню. Правда, по мере пения, голосов становится всё меньше - мало кто знает слова до конца. Наконец, после "чтобы вышла красна девка с черными бровями" умолкает и сам запевала.
Некоторое время строй идет молча. Затем опять раздается голос сержанта:
- А ещё песню?! Только на этот раз на иврите!
- А мы на иврите не умеем, командир! - раздается язвительный голос из строя.
- Ну, на каком-нибудь другом языке. А то, можно подумать, что мы в России! Другие ведь тоже должны петь.
- А здесь девяносто процентов русских. Пусть остальные по-русски поют!
Раздаются энергичные протесты нерусскоязычной части взвода. Тут в разговор вливается полный энтузиазма голос Джимми. Он предлагает спеть боевую песню центрально-африканских воинов. Хотя песня поется на языке одного из африканских племен, слов в ней, по утверждению Джимми, немного, и они очень простые. Так что, все смогут легко её подхватить. Не дожидаясь ответа на свое предложение, Джимми затягивает боевой африканский мотив, звучащий примерно так: "аю хую ёбу влоб". В ответ раздается истерический хохот русскоязычной части взвода. Джимми, фыркнув, замолкает. На лице негра написано презрение артиста к освиставшей его невежественной толпе. Дальнейшее движение происходит без песнопений.
На стрельбище нас встречает двадцатилетний лейтенант по имени Гиль. Он - инструктор по стрельбе. Гиль начинал службу в сверхэлитном спецназе генштаба. Через некоторое время его оттуда выгнали. То ли провинился чем-то, то ли просто оказался недостаточно крут. Так или иначе, но дослуживать ему приходилось, обучая разношерстную публику искусству стрельбы из автоматической винтовки.
Сложением он походит на несколько уменьшенного Джимми. Однако в Гиле нет даже намека на добродушную неуклюжесть, присущую гиганту-африканцу. Наоборот, во всех движениях бывшего спецназовца явственно чувствуются кошачья пружинистость и ловкость. Всем своим видом лейтенант напоминает готового к прыжку хищника.
Начинаются занятия. Пристрелка оружия. Стрельба лежа. Стрельба с колена. Стрельба стоя. Потом мишени передвигают подальше и всё повторяется.
Затем мы начинаем отработку атаки стрелкового подразделения. Это включает в себя приближение к мишени короткими перебежками с залеганиями и стрельбой из лежачего положения. Подобравшись к цели метров на двадцать, надо метнуть гранату, а потом бросится на мишень, стреляя на бегу. Это упражнение выполняется сначала каждым индивидуально, затем звеньями по три, затем отделениями.
Разумеется, за всем следит бдительное око Гиля. Он носится позади своих учеников, подавая команды, указывая на ошибки. Его рот не закрывается ни на мгновение.
- Ты продвигаешься слишком быстро! - орет он в самое ухо слишком торопливого солдата. - Ты что же, хочешь получить пулю в задницу?! Ну, хочешь, скажи?! А ты ползешь, как черепаха! - обращает Гиль свое рычание в сторону другого солдата. - Посмотри, как ты отстал!! Ты хочешь перестрелять всех остальных?!
Постепенно всё вокруг обволакивает тьма и мы продолжаем бесконечные упражнения при свете осветительных бомб, которых минометы периодически выбрасывают в ночное небо.
Так в занятиях, караулах, нарядах, стрельбах проходит месяц. Мы приблизились ко дню принятия присяги. Этот день призван увенчать наш курс молодого бойца. Присягнув, мы официально станем воинами резерва израильской армии.
Процедура принятия присяги оказалась несколько смятой - с востока ветер гнал грозовые тучи, и начальство спешило закончить всё до начала ливня. Нас в срочном порядке вывели на плац и построили в три шеренги. Офицеры и сержанты суетились, раздавая солдатам томики священного писания. В Израиле присягают на священных книгах. Евреи на Торе, христиане на Евангелии, мусульмане на Коране. Но слова присяги едины для всех: "вот я обещаю и клянусь всей своей честью... верно служить... выполнять приказы... не жалеть никаких усилий... и при необходимости пожертвовать жизнью...".
- Клянусь, клянусь, клянусь, - троекратно прокричал строй одетых в хаки людей. В ответ раздались отдаленные раскаты грома. Видимо Бог услышал и принял нашу клятву на верность новой Родине.