На матерчатом потёртом раскладном кресле загорал старый человек. Волны моря ударялись в бетонную стену, залитая полоса берега плакала солёными слезами, мыла старику слабые ноги. Людей на ужатом пляже мало. Война запрещает купаться.
Я глядел на парящий полёт чаек, хотя мог и не глядеть, много раз наблюдал пернатые облака. Сегодня чаек мало, чайки любят ветер, даже в скупом колыхании воздуха забаву находят, подставят крылья и парят, ветерок гладит их распростёртую крылатую игру, то вверх поднимет, то в сторону унесёт. Вдруг все зависают, затем косяк дружно разворачивается и скользит до самой воды, ударят брызги волн в не мокнущий пух, и птицы широко машут распростёртыми крыльями, поток желаний уносит стаю наверх, снова забавляются чайки, обдувают легковесные перья, радуются дыханию простора. Одна из них вздумала отделиться, отрывается, от живой заверти, перекосила равновесие, боком вниз устремляется, несётся, словно одинокий лыжник с заснеженного склона падает, порыв страсти показывает. Остальные вслед пошли спускаться. Снова коснулись лапами воды, и снова наверх, снова радуются невидимому, ласковому, нагретому солнцем небесному порыву. Кружат посолонь чайки, рыбу не ловят, непонятно, зачем им это нужно, что даёт задор такой слаженной потехи. ...Наконец понимаю. Они так делают, потому что мне это нравится.
Старик смотрит на меня, глаза разочарованы, угнетены временем и солнечными лучами, кажется, себе он не нужен, по неувязке случая остался существовать в возникшей формации. Вид у него - рваный рубль из ушедшей эпохи.
Откуда-то подошёл озорной малый; весь выкупанный, удочку высоко держит, не боится военного патруля. На соломенной голове тина прилипла, стал сходу чесать придирку, к старику пристал, спрашивает:
- Сколько тебе годов дед? Ну, ты и старый, наверно девяносто девять нагнал, - слегка дрожит малый, видно долго купался, запрет мыл, старается бойко держаться, дразнится, мормышка чуть ли не в глаз старика целится, - Скажи-ка, скажи дед, сколько лет одолел, какие грузила тащишь?
- А тебе, стукнуло сколько? - спросил старик.
- Тринадцать! - малый свои годы греет на солнце, вытянулся, жемчужные капельки на глазах обсыхают, шлёпает в мелкой воде, бедовое нетерпение показывает.
- Так ты старее моей собаки! - сказал старик. - У неё лапы изношены, ходить не может.
Малый приуныл, посмотрел на меня, поковырялся в носу, бока почесал, затем мокрой ступнёй высохшую икру поскрёб, ...и побежал, прытко бежит, удилище как копье вперёд выставил, песок откидывает, бренчит губами, наверх по пологому обрыву ползёт. Я насторожился.
Там, выше, на забытом морском склоне, в затеши, прятались засорённые людские обитания и, скупые остатки заброшенной природы - рытвины заросшие камышом и дикими маслинами. В согретых вертикальными лучами, отлогих водянистых местах, я каждый год серпом срезаю камыш для летней прохлады; в обед, высокое солнце, гонит нагретых купальщиков моря под толстую тень. В затинном забитом обрыве, под сенью замшелых маслин лениво шевелятся одинокие недоразумения, лежат в лохмотьях люди затухающего строя, над ними пятнышко рваной кровли, на тонких верёвках держится хилое неопрятное укрытие. Каждый год мне приходится отмерять семьсот шагов, когда в жару дня холодок устилаю, обновляю дачный навес тростниковой прохладой. Выброшенные из жизни, отжившие суслики, в трёх шагах от камыша кроют своё утешение: рваной ветошью, картоном, и выцветшей плёнкой из мусорных сборников. Завалящую праздность рядят; нищенство упало и глумится над обретением их стонущего угрюмого удовольствия.
Старик не был человеком из тех убогих стойбищ. По неосторожной привычке я пренебрежительно сморщился, нехотя отвернулся: не нравятся мне дряблость его потемневшей кожи и потёртое ветхое кресло. Подросток потерялся. Я заслонил ладонью солнце, смотрю в просторную высь, хочу дурное восприятие сгладить, говорю:
- Если устроить конкурс, кто больше всего висящих чаек пересчитал в небе, я на первом месте в мире.
- Мир больше, чем ты думаешь, - сказал старик, - а чайка не самая чистая птица, чтобы ею восторгаться.
- Хо-хо, - хотел возразить, хотя знаю что люди, киснущие худые ступни в прибитых водорослях и солёных волнах моря, слабы доводами разума. - Всё же не сравнить с вороной, та неряшливо, неуклюже и дурно машет крыльями. Скажи женщине чайка: утешит светопреставленье, состоянием расцветёт, рассыплет на ветру длинные косы; не уподобить красоту женской страсти с ужатыми сизыми перьями. Назови ту женщину вороной - обидится.
- Я знал женщину, которая гордилась, что чёрной вороной живёт, - сказал почерневший от загара старик, - одинокого светлого голубя в плен уволокла та ворона, накрыла диким крылом; по служебному поручению академика выудила, прибрала опечаленного мужа, сказочную рыбку поймала. А известно: чужая квартира волю души тяготит.
- Два года подряд, никто рыбу не удит! Пропали рыбацкие лодки. Запрет. Мины плавают вместо лодок.
- Горячее решение пришло, бросишь шнур, а крючок за шипящий чугун зацепится, авианосец расколотый притащит. Я притчу о золотой рыбке миллиардным тиражом бы издал, комиксами бы изрисовал, подарил бы каждому негру и индейцу, пусть читают и знают как владычица морей и океанов, очутится у очертаний расколотого, ржавого корыта.
И дальше, что-то затрёпанное говорит худой старик, бледнолицым американцам книжку давать не хочет, и вся сказка его небылицами пересолена, занятный старик, чудаковатый, мешает моему желанию, без ужимок одежды содержать распорядок высчитанных минут, затухающие колебания моря слушать.
Для обновлённого волнения перекликается шум пропадающих волн с высокопарными крикуньями. Рассказывает старик, будто, всего рядовой академик. Плохо слышу. Вынужден отвлекаться. Не похож. К словам придираюсь.
- Ну-ну и, что вы теперь хотите прошлым обретением изобразить, - руку не опускаю, держу над головой, тень в обратную сторону, на него падает.
- Состояние неосмотрительного попутчика в сети чертовки поместилось, оказывается, затейница мстила за дела родителей. Неожиданно прервалось её беззаботное детство, не может забыть обиду тех лет. Управитель жёсткой пролетарской эпохи, из глубин подполья пришёл, по партийному рядил твёрдость кадров, имел обыкновение уводить за черту нового строя тех, кто содержал порочную страсть, неучтённым состоянием обзаводился, пробрался в революцию за тем, чтобы царских чиновников подменить. Классовое сознание серпом и молотом верховодил, придирчиво и железно преобразовывал людской материал. До блеска расчистил сословную беду, навсегда упразднил приползшие от деятельных предков, даром доставшиеся преимущества. Рабочего человека сделал главным героем высоких сводов и великих событий. Чайка это Лора, может Клава. Другая по рождению Елена, Люсей звалась та чёрная ворона, почти тоже, что чёрная вдова. Имена все обычные, затем путаюсь в памяти. Может для тебя невидаль, а я следы непредсказуемых чудес лично наблюдал. Доподлинно знаю.
- Выходит, каркнула та ворона, и сыр тот выпал!..
- В одном лице была: и ворона, и лисица. А сыр, он в горячей воде всегда согревал, разогретое всё ел.
Дерёт разволнованная трахея, дребезжит, мешает сосредоточиться, неинтересно, а всё же спрашиваю:
- Кто?! - не раз противоречия слышал. - Вас стариков, не переубедишь, везде мировое неустройство. А новые поколения хотят роскошно жить, потому бунтуют.
- С тихим бунтарём, мы теоретические частицы заряжали, я всего однозвёздный курчатовский птенец, не трижды герой труда. Все награды его на запад вывезли, большие ценности в них спрятаны. Я заслуженное золото продавать, не намерен. Вместе, всей ученой группой делили мы переживания, и атомы водорода, невиданную подводную бомбу изобрели. Дружили, пока жива была первая жена. Затем, увела его Люся из нашей школы.
- Надо же, не пойму я вас, к чему такие напоминания, всё ушло, забыто, пора по-современному упражняться. Только водородной бомбы не хватало. Одних взорванных морских мин не сосчитать, во сколько водорослей выбросили.
- Гадание на водорослях не моё напутствие, забраковала нас судьба-настоятельница, утянула на дно многих. А другой жизни добивались. Крупным бреднем заволокла нашего разночинца нелепая сумятица. Иным человеком выполз из бредня. Лично наблюдал, какой сахарной владычицей сделалась назначенная жена, сладкую жизнь своим птенцам приобрела. Видел, я это, сказал, чем всё закончится. Не поверил.
- Послушаешь, вы прямо провидица Ванга.
- А нет более холодной службы, чем должность уходницы военно-санитарного поезда. Там норма бдения, триста смертей в сутки. Чёрная ворона страшнее чёрной вдовы. С первого дня накаркала беду.
- После списанных событий, знатоков море, грубое ваше заключение. Она что, всенощную отбывала, вашего героя за галстук вешала, или избивала. Будто не вы, а она из глубин вод, бога Посейдона разбудила. Вы Атлантический океан с Тихим соединять намеривалась, сами невиданную беду изобрели, а мирную женщину в виновницы зачислили.
- Безвременье установилось, обычные впечатления сами по себе возникли, замешательства случая обнаружились, люди устали от ужатой правды, им простонародного зрелища не хватало. Перевелись настоящие поводыри. Замухрышки правили заспанным состоянием людей, невинными все прибывали, закрыли глаза и пускали пузыри, изобилия ждали.
- Точно, все вы в полусне дремали, сами заманивали зверя. Гиена добычу чует. Причина неудачи, в вашей глупой недогадливости, нелепые свершения в мозгу поместилась. Всего-то молчали, и плешивому безумию восхищались.
- Виной всему Конституция, и это не имя революционной комиссарши, а настоящий документ. Писал он листы с суровым намерением улучшить распорядок строя, разгул хотел остановить, всегда жил с заботой о мировом равновесий. Его наивная задумка: "пятьдесят безмятежных республик, напротив пятьдесят зачисленных штатов". Я останавливал, говорил: тризну себе пишешь, ты же видишь, как они спешно переиначивают назначение должностей, что-то нехорошее предстоит, у них древесно-угольное мышление, не в состоянии тёсаные лица услышать нервы земли, их только бомба века разбудит. Три мяндовых венца империи, в кондовую, не гниющую основу нуждаются. Их вовсе нет. Сумерки удалили население от глубины гранитной неуязвимости. Подходящий материал жизни устранили серости. Столько глупцов за один век, это очень много. Без сучков, просмоленные прочные ядра в сторону задвинуты. И поныне безмолвствуют. Репрессии отсутствуют - и качества нет. Если текущие управленцы, не забракуют мяндач выструганный из трухлявых отпрысков, терем империи окончательно развалится.
- Вижу малый прав, вы дед птица отжившая, корни неувязки наугад состыковываете, отовсюду искусственный разум наступает, а вы смеете о людском несовершенстве рассуждать.
- То беда многих, не твоя. Стадии несоответствия увязают в людской растерянности, население успокоено зарослями пустующих лугов. Траву люди пасут. Резцы, как у травоядных, сытыми хотят быть, гневно секут глубинные побеги, стон земли слушают. Вокруг хищники воют; пурга вой прячет, в сторону носит, и прибранные пастухи заодно с волками гудят.
- Умеете, исповеди придумывать, а ничего не сделали. Все вы, слуги прошлой затеи, о предстоящем не подумали. Тяготите моё состояние.
- В тот роковой день, империя поместилась на весах уставшей истории, скрытно оговоренное тайно свершается. Утомительны смутные события, до сих пор смерч чёрный вижу. А он, словно та библейская женщина, несёт монету из одной чистой слезы, без дозволения поднял написанные страницы, каменные гири глумления сухими чернилами хочет перевесить. Большие силы против него установились, будто новую революцию задумал, а он всего планы мировых переустройщиков забраковал. Падающему Союзу дерзкие подпорки придумал. Долгий гимн сочинил. Приговор себе написал. Поздно. Мировое несовершенство уже установилось. Триллионы такое не прощают.
- Ну-ну, прямо император Наполеон у вас воскреснул, где не появится, везде крепостное право отменяет. Рассказывайте!..
- Без меня всем известно: тут ворона-медсестра, из военно-санитарного поезда и сгодилась, для того выкармливали, скальпельное сердце понадобилось, умеет разрезать чужеродные нужды, у неё невосприимчивость к роковой смерти, тысячи мёртвых тел вывезла из окопов войны, на военно-политических принуждениях выросла, казнь отца-кормильца сурово переживает. Приступом покорного сердца напугана жена восставшего академика, растеряна приговором, несвоевременные упущения обнаружились. Два огромных массажиста ждут, не дождутся, в три часа ночи нервы успокаивают, травят время на лестничной площадке. По тайному сигналу, окончательное решение бросились исполнять, вбежали к разбуженному уклонисту, рассеяли сомнения... Неимоверно всполошенная, охваченная слезливым страхом хозяйка зарешёченного жилья, раскрыла двери смерти, сама осталась площадку дежурить. На голове у неё шапка-ушанка, во рту папироса "Казбек", она курит, из глубины квартиры стоны слушает. Печалится, и не знает, как на сквозняке, последние минуты проигранного человека умилостивить. Чуть ли не в обморок падает испуганная санитарка-хирург, чадит на ступенях событий, себя не помнит, подглядывает одним глазом, уговорную развязку положено исполняет, подсчитывает цену сговора. Исход ждёт.
- Никогда в такое не поверю.
- Прелестница по неосторожности на нестираемой плёнке записала, как трагедию той судьбоносной ночи пережила. Затем уж, все испугались, в архив припрятали завершение порченого периода.
- Никому мир не нужен! Зачем утерянное заключение впотьмах искать?
- Дошедшему до беспамятства, лучше видно. Цифровая эпоха пришла: стены, и плетни-изгороди повсюду устраивают чиновники. Сушка банных веников, чистый воздух, лов рыбы, сбор орехов и диких ягод... большой деньги теперь стоит, ввели запрет на извечный народный промысел. Финансовое угнетение установилось, налоговых учётчиков предостаточно! - старик вынул ноги из водорослей, видно переохладились, пока невод подозрений тянул.
Я вспомнил, что чайник на горящей плите забыл, бойче малого бросился бежать. Вода выкипает, а я академические бредни подбираю. Своих злоключений вполне хватает.