Старый дом стоял на отшибе под буераком. Когда строился два века назад, буерака вовсе не было; теперь ветер упруго слизывает его откосы. Новые два дома, посажены на ровных и добротных пятнах. Сквозняк шумно блуждает в ещё незашитые стрехи крыш; не прибитая местами обрешётка ударяет кровлю. Скучно смотреть на саманную пыль заметаемую ветром. Все дома стоят строениями одной семьи, неогороженны, наряжены, будто кругом широкая песня плывёт. Благозвучие их общего начала выводит вечерами весёлую и слаженную жизнь, носит ускакавшее время. Человек богатый песнями силён мечтой и простором земли. Земля ужата трудом, и любая работа, даже самая тяжёлая не будет угнетаемой, если человек исполняет её как песню славного рода. Он тут не чувствует принуждения, просто поёт время своего личного труда.
Старый дом прежде был крыт соломой и пеплом, потом крыша стала камышовая, затем кровлю склепали из цинковой жести. Пришёл жестянщик усердный, дал скрытую цену оцинкованному металлу. Под вёдра, лейки, лоханки решил гнуть большие листы, снятые с крыши. Вырядили новое покрытие из черепицы; так и пестрит красная крыша с кирпичным красным дымоходом. Стены утонули по самые окна, двери перекошены, рамы тоже. Потолки низкие и вздутые, зимой стоит в нём тепло от одной дымной печки. Дом наполнен сажей, запахом жареных семечек, печёной сдобой, и ещё горячими мыслями. Мощёные дорожки большого двора, устланные каменным трудом осени, на весну расползаются. Лето приносит много всякой заботы. Два дома с новыми стенами стоят: стройно, ровно, высоко, и невесело. Молодые невестки, что выделились в эти недостроенные дома ходят довольные уделом. Их дети постоянно убегают в старый дом, мужья тоже надолго засиживаются в люльке своего детства. Тут наступившая осень стынет: сладким тыквиником, запечённой в вине айвой, копченой свининой; много вина льётся в старом доме, льются и песни. Хозяин всегда желает слушать старинные песнопения. Сам тоже носит медный голос. Родственники, соседи махалы, гости из других сёл, умеют засиживаться в старом доме; тропы, ведущие в новые строения им непривычны. Да и сами выделившиеся молодые семьи долгими вечерами дышат тёплотой давности. Утонувший дом наполнялся песнями ушедших веков, и не определить были ли те песни громче, чем в других сёлах и краях. А Бессарабия древняя и очень певучая земля. Прежде бывало, безлюдною оставалась; много дичи кормилось в буйных травах степи; ветер пел. Почва и кровь через тысячу лет завопили, позвали свой народ в бывшие племенные стойбища. Все шестьдесят семь булгарских сёл поют тут свои песни, и каждая своё содержание несёт; не выведать, откуда столько много песен. Не сосчитать начало и конец долгого времени.
Если на этой бессребренной земле да поместить всё золото мировых банков, народы мира необыкновенно счастливо бы зажили.
Совсем сердечные племена тут находили сытые пастбища и широкие воды. Богата трудом - земля Бессарабии. Каждый знает: не стоит выгоду за правду прятать, нужно знать, откуда, правда выгоду захочет принести. И дышат мотивы старых песен по всему открытому простору.
В старом доме гостит человек с тонкими въевшимися морщинами и тонкими усами, гордится своим музыкальным сыном, песни которые он поёт, всегда расхваливает. Начинает каждую так, будто бы сто человек его слушают. Объявляет:
- Великолепные гости, и вы любезные гостиницы, услышьте песню " Собирала и дева виноград".
Поёт, - Василий Конев!
Наигрывает, - Павел Конев!
...Нет! Песня другой будет: " Собирали девы розы" называется. Павлик! - сделай проигрыш отцу.
И начинает петь, поёт скучно, но все тихо слушают. Две девушки, что когда-то украдкой резали чужие розы, шепчутся. Старуха в длинном чёрном платье, укоризненно машет кривым пальцем; неприлично девам уносить цветы из прошлой песни, особенно когда музыка заглядывается на их красоту. Гармонь и поющий голос тягучими волнениями висят над старым домом.
Много всяких людей приходит тут петь. Ещё два других человека часто засиживается, тоже немало песен знают, а больше, кривыми словами раздумывают о прошлом, пьют ещё мутное вино. Когда поют, вся притихшая улица слушает, как голоса их плывут по длине опустевших нив, теряются песни в далёкие времена. Поющих людей много, этих легко можно нарисовать: один светлый стриженный, другой тёмный, носит чёрный чуб и чёрные усы, загнутые подковой до самой бороды, очень неприличные усы. Оба выставляют себя знатоками глубокой родовой историй. Вьются вокруг годов столетий, как две нити суконной пряжи, рассуждения их куцые, скулы от собственного незнания - лёд дробят. Смуглый исполняет песни задиристо, вроде первый раз на резвом коне несётся. Светлый тоже поёт хвастливо, и казался он человеком: зазнавшимся, нахальным, унылым, на каждой ветке соловьем хочет сидеть. Рассуждая, всегда жевал тоску. Когда ночь в старом доме пустела людьми, двор и стены остывали, он начинал лично для себя тянуть мелодию неслыханной раньше песни. В сердце своём побуждал мысли тяжёлые.
Марево веков совсем забыто, а народ, что так долго и беспрерывно удерживал переживания предков, принялся распродавать свой мир: зачем нам наше, когда везде много чужого, если мы и что-то привнесли, почему бы не отказаться; нам надлежит быть отсталыми, вредить своему успеху, ходить последними по старому свету. Пусть люди живут бедно, нуждающимися, а если и не нуждающимися, то всегда озабоченными, унылыми, так сподручнее забытыми существовать.
Некому презреть влияния сторонние, воспротивиться чуждому хождению по земле своей. И только когда поют, - удерживают тепло целого народа! Светлый любил изливать гордость за всех сразу, не видит, что славные песни уже забыты. Перестали люди своей жизнью согреваться. Не хотят усилиями труда достигать совершенство, прекратили истреблять пороки свои. Забыли извлекать из недр своей старой веры противодействия совершенному разложению.
Если твоя нация полна обычным добронамерением, а чужие наущения вводят в беззакония, поощряют ложь, изуверствуют повсюду, - разве ты не под новым игом.
Смуглый и Белый иногда пели вместе, но каждый имел личное построение в оборотах стиха, растягивали не созвучное уныние, разругались из-за путанного словесного строения текстов, содержали с непониманием свои знания. Скрежет отношений наполнили отталкивающей суровой спесивостью. Гладили зудящую кожу своего ума. Весь народ из важничающих самолюбцев выращен! - легко покорить можно.
От того гостившие в старом доме люди часто путались в восприятиях, не знали кто Темный и кто тут Светлый. Гости переживали, что пустота начитанных людей ударится в высоту уплывших облаков и унесётся бесследно, окончательно рассыплются песнопения; чьи пререкания тогда будут слушать?
Как-то Белый между песнями заявил, что при знании национальной души можно спеть двадцать пять тысяч народных песен подряд.
Многие прикусили губы от гордости, которую всегда ожидали. Топали ногами и били ладоши. Все стали сразу дорожить этими тысячами песен.
Один усатый не согласился, приоткрыл крупные зубы, вынул ещё пять тетрадей записанных песен, заявил, что наберутся все тридцать тысяч.
Некоторые из тех, кто расслышал, упали на колени.
- Ты и триста тридцать не споёшь, - нахальный, кажется, позавидовал усатому, тот никогда не повторял однажды сказанную песню, не любил дважды переживать спетый случай.
Хорошая песня - дарит хорошие мысли. И замотанная чёрной косынкой женщина, на иной лад вывела обидную мелодию, пережила ту же его песню очень мягким и сердечным голосом. Усатый морщил веки, чесал губы, будто ощутил искры нового вина. Где-то затерялось случайное брожение несогласных чувств человека, жаждущего всегда иметь только свои волнения.
Белый смотрел в пустоту и спрашивал громко себя: - Откуда он мог начерпать ещё пять тысяч тягучих голосовых сказаний?!
Старый дом заодно со старыми песнями жил, всех черпал новым вином. Оно в холоде зимы самое насыщенное, весной теряет трепет прошлогоднего сбора.
Выстоянное вино - коммерческая выдумка виноделов!
- Ты разве знаешь, кто собирал чистые гронки именно для этого стакана вина? - Белый поднял тяжёлый стакан. - Как и не знаешь те песни, которые ты ни разу ни пел.
- Однозначно поясню, по всей Бессарабии родолюбивый Николай Янкович собирал песни наши, спроси Старого, он ему напел целый ленточный круг на магнитной записи.
Старый был хозяином старого дома, ещё помнил забытого певца Саву Пельтек. Особенно ценит, когда желательная жена говорит выбранному мужу: мой хозяин. А добрый муж всегда говорит жене: моя милая хозяйка. Он знал что любовь - увлечение чисто женское.
Умел, молча слушать, иногда пел, упруго получалось. Ударял ладонью грудь сердца, говорил: если хочешь спеть песню неподражаемую, а у тебя не получится, скажи благодарность порыву своему.
Заумные книжные сказания засидевшихся родственников, Старый выслушивал необыкновенно гладко, не зарывался в печатные написания вымыслов, верил только то, что пережил, видел или слышал случай от человека бывалого. Он заметил, что чужая песня всегда больше восторженных поклонников имеет. Содержал понимание, какое умел сказать; а говорил Старый всегда осторожно:
- Чужеродная песня, которую мы понимаем посредством чувственного звучания, и душевного переживания, - передаёт нам состояние людей, которые образовывали язык и мелодию песни. Мы становимся подражателями собственников сочинивших напев и слова. Сами не являемся её творцами. Возникает внутреннее явление, когда воспринявший чужое подражание становится зависимым от того влияния. И если для потомков не родственная песня окажется единственным источником волнения, она будет содержать унаследованную зависимость. Надо содержать все наши песни без глубинных отклонений.
Белый почти седой, недоверчивый, умел пререкаться, и начинал с того, что Тёмному мало известно: - Три-пять тысячи народных песен добрать дело великое, я согласен со Старым, даже знаю, как один народный учитель собрал больше чем семнадцать тысяч пословиц и поговорок, - унаследованных сказаний со всеми наречиями и говорами народными, без них литературный язык мертв. Язык что не вобрал весь без исключения словарный запас, считается неживым, не может поднять гордость наций.
- Ну и что?.. Мы заблудшими небыли, давно вернулись в нашу старую землю. У них своё, а у нас наше. Пусть беднеют словами.
- Не ты один, все мы себя упрекаем,- завистливо, враждебно смотрим изнутри на своих. Свои, хлестче чужих истязают себя.
- Ого, куда ты загнул. Тут все очень давно живут; и мы нация старая, негордая, скитающаяся, тысячи лет вокруг моря ходим. Тоже многое сумеем сказать! Скажи Старый...
Сидевшие вокруг ждали, когда песни начнут литься. Наслышанные вымыслы бьют по пустоте вечера, ковыряют ожидания. Старый наливал вино из кувшина и тоже надеялся, что петь начнут; но просили сказать, он рассудил: - И откуда гордость возьмётся, когда совсем мало людей кем мы можем гордиться, удел не может быть первым, если первенствующих в народе нет. Мы на отсталом месте поместились. Гордиться можно тем, кто имеет непререкаемое достояние. Народ обязан выдвигать людей способных вытягивать нацию вверх. Где они? Таких мало и всех губим. У назначенных деятелей - назначенное мышление. Народный упадок - наша слабость, внутренняя зависть разложит каждого человека. Племя без великих людей устаёт. Выискивайте и поддерживайте в поколениях упреждающих творцов, - тех, кто поёт народную жизнь. Надо вытянуть нашу старую религию, она резво содержала народ. Православие застыло в скромности, забыто изначальное предназначение: беречь род и поднимать дух племени. Надо умерить чрезмерное питьё и еду. Вернуть мягкие буквы в нашу исковерканную речь. Тогда поднимемся.
- Старый, а ты знаешь, что македонцы Александра, Филиппа и всех предыдущих царей тоже наши славянские славные предки. Скинули шкуры, слезли с гор, покорили: Фракию, все Греческие государства, приняли учёность, и пошли на Персию. Все они наши арии. Ты говоришь некем гордиться? Никто в мире не имеет такое великое начало. Остались рассыпано жить достойно славящие землю люди.
- В покорении народов - нет яркого достоинства, любая империя, богатеющая на чужих землях, устаёт от расширения, и обязательно разваливается. Империя, какой бы великой она не была, удержится в пределах своих природно-сложившихся границ. Поэтому Россия вечная! А я давно знаю про того учителя что все пословицы и поговорки собрал, он расширил знания наших сказаний. Богатеющие словами не устают. Балканцы, ни одного "толкового словаря" не издали толково!
Белый знал, что в природе есть чистая вода и болотная муть. Мешанина не утолит жажду. Смесь правды с ложью не помогает истине.
- Где он?
- Его нет! То, что написал, осталось. Написание всегда остаётся. И то, иди, знай всё ли истина! Серость поглощает свет. Сперва торба с написаниями в мутном Дунае утонула, потом всё в ящиках сгоревшего дома истлело, в пепел превратилось, затем новые чины в корзину зависти труд его жизни выбросили, разворовали труд народного поэта. И при восстании он к смерти был приговорён, а турки не то, что наши, они поэтов не убивают. В Освободительную войну писатель-народник смело видел победу, разузнавателем, переводчиком с русской армией ходил. Упала свобода, Берлин ужал, покорил усталых сердцем, исковеркал восторг свободы. Постоянные тяготы довлеющих лет и теперь скрипят громче пишущего пера.
Ленивый песнопевец слушал полулёжа, и перебил всех не вставая:
- Если крадут народные сказания, так неужели эти самые сплочённые берлинцы не разворуют наши песни. Западающие, - враги разрозненных людей. Миллионы вредящих себе, готовы прогибаться под одним куцым чужаком. Разве не так Старый? Скажи!
Старый развёл руками и всем сердцем:
- Чтобы такого не было, необходимо прежде развивать в себе чувство родства, - всегда надо думать обо всех соплеменниках сразу, не только о себе. Когда человек думает только о себе, он загоняет себя в невыносимое состояние, ощущает узость мысли, скуку, не имеет вдохновения. Отстаёт от других народов. ...Что тут скажешь, - у всех есть ошибки. Возможно, и мы надолго ошиблись.
- Знаю, другой поэт, тоже к казни был назначен, его дважды расстреляли. Наряд криво пустил свинец, ожесточённые слуги, без устава тут же с балканским рвением его добили.
- Так, то другой, то поздний, то самый звёздный поэт.
- Нет различия, я много таких знаю. Власть, что убивает поэтов, ходит с презрением по земле!
Слушай и молчи! Мир полон делами настоящими, а ты сжигаешь прошлые переживания. Наша давняя Вера не соединилась с Новым Заветом. Отстали неимоверно, все нас опережают. Ищем себя и не находим. Чуждаемся каждого, продаём своих умельцев и хвастаемся. Самая большая печаль стягивать смелых обратно в чан неудачи. Отрезанные саблями головы, разве не наши?! Умеем жечь и топить своё достояние в суждениях уничижения.
Зазевавшийся расстегнул киптар, принял от Старого вино, и подкова усов тут же обняла волнения стакана. Вроде умно смотрел, а глаза были глупыми. В этом старом доме столько народу, запутаешься: кто поэт, кто умеет петь, кто слушает, кто умный, глупый, кто нахальный, сердитый, гневный, или кто в радости обнять всех хочет.
- Не везёт нам с поэтами, другое дело песни.
- Песни тоже поэзия.
- Ну, тогда спой. Мотивы у нас высокие, а ты вижу, в землю смотришь.
- Тысячу лет смотрим пустоту, и ни одного славного кормчего, все боятся видеть простор океана, - человек новый и сердитый тоже захотел развить своё мнение. Вдруг запел, потому что здесь все поют, начал тянуть протяжно и свирепо, жена, сидевшая рядом с ним, надумала подпевать, ...и перестала. Сердитый тянул, тянул сквозь зубы, тоже замолк; оглянулся, все на него смотрят.
- Извините люди добрые, мне голоса не хватает.
Белый ударил его кружкой в пах: - Тоже мне песенник, если голоса не хватает, чего разорался!
- Люди добрые, меня фарфором избивают!..
Его никто слушать не захотел, каждый стал своё кричать.
Малые дети поковыряли пальчиком носики, непоседливые пазухи разворошены, студят ожидания, они пришли слушать сказку, что дед им задумывает каждый вечер, имели своё назначенное увлечение. Сказки были добрые, иногда страшные, иногда очень короткие. Дед по назначению начал:
- Ходила по свету большая печь, своё тепло несла, детей грела что мёрзнут. В холодное время печь, - матерь заменяет. Из далёкого заморья зверь страшный приплыл, ударил лапами и хвостом, остыла печка, посыпался страх, упали недалёкие истопники, сложили руки и стали клясться: не хотим тепло, не надо нам огонь и полена, мы указания страшного зверя желаем ласкать, обледенеем, но не ослушаемся. Тёплые избы других детей не наше признание. Приклоняться и падать в лапы, вот многовековая находка. Скажите всем ужасающим зверям, что мы их любим до обморока. Рвите ушанку мужика с топором, что возле печки, мы убежали от него. Проснулись от обморока поставленные, видят: и печь цела, и колун силён, дров много наколото, и ни одного зверя, все в норы убежали, попрятались. Снова припали ниц недалёкие истопники, мужику уже рады, кричат: мы тебя ждали, ты наш отец , хотим, как у других тёплую печь содержать. ...А его уже нет. Стужа кругом. Холодно...
Дети вынули пальчики из носа, испугались что сказка, которую прослушали, в быль превратится. Убежали спать в тёплую постель.
- Вижу, Старый ты любишь детей. Не ошибаюсь? - Скажи...
- Любовь к детям незаменима по природе жизни. Её подчёркивание неуместно, поскольку станет несуразно объяснять явления обыкновенных природных отношений. Без надобности оправдывать извечное назначение. Так определено мироустройством изначально.
Утонувший старый дом дымил прошлыми годами, полз тягучий ветер под незашитые стрехи новых крыш. Затерялись заунывные песни в неспетые просторы. Старый ещё сказал: - Стынущие струны, всякие присказки везде подбираем, ходим по не нашей жизни, - оглянулся, посмотрел на весь свой род и заключил: - Свои песни хотим петь, их у нас уйма. А некому слушать.