ПЕСНИ СТАРОГО ДОМА.
Старый дом стоял на отшибе под буераком. Когда строился два века назад, буерака вовсе не было; теперь ветер упруго слизывает сыпучие откосы, подтачивает опоры уставшей основы. Новые два дома, на добротных ровных наделах рядом построены, недалеко от пустыря посажены. Сквозняк шумно блуждает в ещё незашитые стрехи крыш, не прибитая местами обрешётка временами ударяет по не до конца устланной кровле. Скучно смотреть на пыль времени заметаемую волнениями сухменя, завертня, или иных ветров, которые появились ещё до существования людей.
Видно, что старый и новые дома, стоят как строения одной семьи, неогороженны, окна по-разному смотрят на пустырь. Песен в новых домах нет; от старого дома песнопения приплывают. Благозвучия былого начала, выводят вечерами слаженную и противоречивую жизнь, уносят в забытье пропавшие дни. В старый дом приходят, чтобы наполнить раннюю темноту брошенными заботами. Человек богатый песнями - силён мечтой, простор мёрзлой земли ласкает отложенные крестьянские хлопоты. Земледельцы самостоятельным трудом обеспечивают своё жильё, и своё пропитание; песни существуют без обязательного труда. Земля переживает зиму, скована морозом и покрыта снегом. Всякая работа, даже самая тяжёлая не кажется унылой и скучной, если человек наполняет свои думы волнующими и задушевными песнями. С песней, человек не ощущает принуждёния назначенных усилий, поёт время своего пребывания на земле, для того и пришёл на землю, чтобы петь и радоваться жизни. Радость любви, личного труда, и веселья поёт вдумчивый и беспечный человек, поёт и про другое, если того желает небо.
Старый дом прежде был крыт соломой и пеплом, потом крыша стала камышовая, затем кровлю склепали из цинковой жести. Пришёл жестянщик усердный, дал скрытую цену слегка позеленевшему прокату. Под вёдра, водосточные трубы, лоханки и лейки захотел жестянщик гнуть снятые с крыши добротные листы. Вырядили новое покрытие кровли из красной черепицы; так и пестрит шатровая крыша старого дома с закопчённым, высоким кирпичным дымоходом. Стены утонули, двери перекошены, окна потускнели, рамы местами сыпятся. Потолки низкие и вздутые, зимой в комнатах тепло от одной большой чадящей печки и тепла людей, что зимними вечерами гостят в старом доме. В гриднице запах дыма и выбранного отдыха, много шелухи от вылущенных семечек; печь наполняет дом привкусом печёной в вине: тыквы, айвы, яблок. Много чем постным, чистым постом насыщен дом; скрытыми взглядами наполняется. Смешные, горячие, нудные: всякие мысли гуляют под низким потолком.
Мощёные дорожки большого двора соединяют все три строения, устланы дорожки каменным усердием осени, на весну расползаются. Лето тоже не ласточка, приносит много налитых солнцем забот, поля и огороды наполнены зреющим урожаем, дом целыми днями пуст, ночью прохладным сном дышат невысокие потолки. Два новых строения, двух женатых сыновей, обособившихся от неторопливого отца и озабоченной продолжением жизни матери, перекликаются глинобитными стенами, совместным трудом, и родством крови. Глина вечный спутник человека. Стоят новые дома: строго, ровно, высоко и невесело. Молодые невестки нетерпеливо спешили отделиться в эти недостроенные дома, ходят довольные уделом, рады, что без свекрови по просторному дому ходят; никто над желаниями не виснет. Их дети постоянно убегают в старый дом, мужья тоже надолго засиживаются в люльке своего детства. В старом доме каждая наступившая зима посиделки с гостинцами, радостями передышки и весельем наполняется гостиная. Кончается пост, и уже иной пригарью согрета полная изба: поджаристыми жирными потрохами, свежениной запеченной свинины, запахом подрумяненной яичной сдобы, замешанными в спешке задымленными калачами, каждый несёт, что для вечера приготовил; много вина льётся из принесенных стомн и графинов. И из хозяйского кувшина льётся вино, льются песни до позднего вечера, никак не могут люди от старых забав и привычек избавиться. Невестки редко тут бывают, они обустраивают свои дома. Случайные зёрна, что с соломой из прошлого урожая попали в сохнущую с осени глину, ищут выход своему назначению, прорастают в ещё небеленых сырых стенах. Ростки нетерпеливого пробуждения упрекают молодых женщин за вожделённую спешку. А у молодух свои забавы, срывают побеги. Рукоделием, смехом, и захватывающим задором переполнены девичьи посиделки.
Хозяин старого дома любит слушать долгие старинные песнопения, в них прошлые суждения которые он сполна пережил, прежде слышал, и теперь содрогается от них; такова седина его волос, таковы мысли, что ползут по ровной голове и ровной жизни. Сам он носит дребезжащий медный голос, сторонится голос частого звучания. Родственники, соседи махалы, знакомые из других сёл, люди наслышанные и совершенно сторонние, надолго засиживаются в старом доме: умеют работать и умеют веселиться. Есть и те, что любят волынить пустое время, а ничего, они тоже наши люди. Тропы, ведущие в новые строения, гостям непривычны, выделившиеся сыновья, долгими вечерами пропадают в старый дом, дышат тёплотой незабытого шума. Мать всегда им рада, из всех молодых мужчин они самые статные и красивые.
Наполняется утонувший дом сердечными, незабытыми песнями ушедших веков, а может недавней грустью и пережитым горем наполняются слёзные глаза, никто не знает, кем и когда те песни придуманы, не определить звучали ли они когда-то в землянках, юртах, в дымящих куренях, в устоявшихся избах новых деревень и сёл, которые заботливо обняли степь. Иди, знай, может не пришли ещё укоризны будущего времени. А Бессарабия древний и очень певучий край, шатры кочевых племён издавна тут крыли небо от дождя, бури, и мороза. Прежде бывало, и безлюдною оставалась заросшая земля, тогда один ветер пел грусть; много дичи кормилось в буйных травах широкой степи, перелётные птицы щебетали длинные воркования и трели, песни позывов поют в своих гнёздах пернатые покорители беззаботного неба.
Через тысячу лет, снова завопили почва и кровь. Вернулось ржание коней в заросшие пастбища, сильные крупы волов чернят степь, наслаивают борозды медленные копыта, напрягают волы зашпили хомутов, пашут землю, что не знала прежде плуга. В сушу времени, до корней выпасают траву средне рогатые стада, мхи с деревьев слизывают многоголовые отары. Засушливые годы: беду принесут, и убегают. Снова оживляются блеянием давние стойбища, грызутся овчарки с похитителями овец, вечно голодными волками. Все шестьдесят четыре села вернувшиеся в родные места, как и шестьдесят церквей: звонят в колокола, поют псалмы памяти веков, и псалмы богу, молятся за жизнь, славят назначение родины и веры. Каждая песня молебен, желает: урожая, любви, приплода. А святая щедровка, та свою коляду хвалит, размышления далёкие носят родимые звуки; не выведать, откуда столько песен налетело. Никто не сосчитает, где начало жизни родилось, не ведают люди, было ли когда-то начало времени, и уверены - песня всегда была.
Все знают, если на этой земле-бессребренице, да поместить всё золото мировых банков, народы мира необыкновенно широко и счастливо заживут. Все войны прекратятся.
Вернулись люди, остановились в сытые пастбища телеги, запах родины не пропал, ещё не угас жар жизни и смерти, кости в курганах помнят давние стрелы. Много озёр, рек, заводей, земли много, степь большая, под землёй жёсткая вода. Вдали от большой воды, в просторе глубокой земли ищут люди, где пресная вода стонет; прежде скот напоить надо, а потом и жажду свою можно утолить. Обрастает смехом и стонами земля бессарабская, затаился народ от чужого мира, а мирной земле это и надо. Каждый свою тяжесть несёт, не надлежит плач и веселье родины за клятвой иконы прятать, надо ходить жизнелюбивым, знать, откуда, правда - выгоду захочет привнести. А кто гневом наполнится - тех степь задушит.
И дышат мотивы старых баллад, песен, сказок. По всему открытому простору разлетаются сказания. В степи много вдохновении запрятано.
И Пушкин, и Горький, и Ботев, многие Словосочинители тут творчество своё зачали. Многих творцов вдохновляет ширь бессарабской степи вползающая в простор моря, до самого морского горизонта гуляет привольная мысль, а дальше тоже русская земля. Но мы люди тихие, неприметные, зачем об этом упоминать.
В старом доме, перед самым новым годом, гостит человек с тонкими въевшимися морщинами и тонкими усами, гордится человек своим музыкальным сыном, песни которые поёт, благостно расхваливает. Начинает каждую так, будто сто человек его слушать собралось. Объявляет:
- Великолепные гости, и вы любезные красавицы-гостиньки , услышьте песню: 'Собирала и дева розы' называется. Поёт Василий Конев! Наигрывает гармонист, его сын Павел Конев!
...Нет! Пусть песня другой будет: 'Собирали девы виноград' - её имя. Павлик! - сделай наигрыш родителю.
И начинает петь тонкоусый, который на самом деле не Конев, а Кунев, поёт скучно, но все бесшумно слушают. Две девушки, что когда-то украдкой в стороннем цветнике срезали георгины и розы, исподтишка шепчутся. Старуха в длинном чёрном платье, укоризненно машет кривым пальцем; неприлично девам уносить розы из прошлой песни, особенно когда музыка заглядывается на их красоту. Гармонь и унылый голос тягучими переживаниями висят над старым домом. Для того только и человек этот тонкоусый снова пришёл, чтобы песню свою снова спеть.
Многие, зимуют длинными вечерами в старом доме, особым волнением взбудоражены женихи-парубки, взглядами девушек очаровывают, так сложилось, тут каждодневная вечеринка - радушная седянка и рукодельная придачка. Хозяин сердечный и приветливый тут живёт. Ещё два других песнопевца постоянно засиживается, хозяевами вечеринки себя определяют, много песен знают, надпевают друг друга, а больше, словами скрытными над песнями раздумывают, об обычном говорят, приходят петь, и пить зреющее в бочках укоренившееся причастие, а затем в масленицу, отстоявшееся как венчальное платье невесты, розовое вино над горящей лампой поднимают. Кроме песен ничего не носят, песня слаще петмеса. Когда запоют, вся притихшая улица слушает, как звучные голоса приподнимают село, уносят в опустевшие нивы; теряются песни где-то далеко в степи. Не только в старом доме, по всей степи носятся голосистые народные напевы, там их другие дома находят, подхватывают, передаются большим и малым селениям голоса громкой песни, в забытьи времени шлют песни радость и печаль.
Этих двоих песнопевцев легко можно нарисовать, таких немало; любят выдавать себя за людей, в которых нуждается божий мир. При желании выпить - всегда религиозны. Когда поют, не привлекают псалмы, считают, что песня содержит назначение любви и жизни больше чем верования. Опасаются, вдруг придёт колхозное распоряжение жить без народной песни, тогда конец существования наступит. Постоянным присутствием в старом доме обозначаются эти двое, подолгу засиживаются. Запросто даром им наливают, закусывают незначительно, значительными певцами выставляют себя, горделивыми лымарями наличествуют. Гуляками давно затесавшимися тут, обормотами и бездельниками скрытно их можно назвать, несут совсем разные ломти в умах людского побуждения, но не стоит об этом кричать, вдруг это не та песня, могут услышать, и обидятся. Один русый давно не стриженный; другой тёмный, на голове чёрный чуб, под нависающим недовольством ноздрей чёрные усы, загнутые подковой до самой бороды, очень неприличная упругая щетина на всём лице. Оба считают себя знатоками одаривающие обычаи, глубокую родовую историю, и все иные текущие процветания, за которые не грех выпить. Вьются певцы вокруг привычного шалопайства, вьются их песни вокруг столетий как две нити суконной пряжи; рассуждения имеют вдвое личные, глубокие и куцые, скулы от собственного зазнайства домыслами наполнены. Когда поют, их кичливость и надменность - лёд дробит. Бывает, долгую тяганину устанавливают в старом доме. Светлый исполняет песни задиристо, вроде каждый раз верхом на резвом коне несётся. Смуглый хвастливо и сдержанно чинит услугу, кроме всего неудачного в нём, он нахальство своё не скрывает, на каждой ветке хочет соловьем сидеть и росу божью глотать, рассуждая, обычно жуёт соломинку и горделивую деланную тоску. Когда в ночь старый дом опустевает людьми, стены остывают от тепла людского, Смуглый последним уходит, выжидает, когда хозяин выцедит из кувшина последние остатки, и затем по дороге лично для себя тянет мелодию неслыханной никем песни со скучным концом. Смуглый живёт бобылём, не помнит, когда точно в нём зародился гнев. Одиноким пением, побуждает мысли тяжёлые и грустные, о плохом постоянно думает, идёт и говорит тёмной пустоте:
- Марево веков в нашем крае совсем забыто, и народ, что так долго и беспрерывно удерживал переживания предков, изменился, принялся этот народ неуспокоенный переделывать мир по своему, а это неправильно, зачем нам наше, когда можно схватить чужое и удерживать, его везде много, пусть нам преподносят. Если мы и что-то привнесли, почему бы нам первыми не отказаться, бедным людям надлежит быть отсталыми, пакостить всякому желанию иметь какой-то успех, пусть ходият последними оборванцами по стеснённым улицам, так легче ожидаемой ненавистью наполняться. Надо гордиться своей нищетой, жить безобразно, просить подаяния, стакан переделки надлежит выпивать залпом, не отрываясь, и другой выжидать, просфору хлеба и ту должно вымаливать. Жёсткое самочувствие не оставит тебя, если ползёшь по канату жизни человеком, нужно ползти змеёй нуждающейся в извержении яда. Надо пресмыкаться, быть всегда всем недовольным, озабоченным, унылым, вредить себе и другим, это обычное раздражение людей греховных, ушедших от земного притяжения, толпящихся у врат ада. Нужда и смерть наличествующие в мире, самое законное явление, надо брать, а не отдавать, все так делают. Много народу развелось. Некому презреть влияния сторонних пришельцев, некому воспротивиться горячему хождению лишних людей. Хотя я сам, далеко не лишний в этом мире, и тут у меня много почитателей, и тоже, когда поём совсем ведь забываемся, зачем удерживать некое преобладание, которое нам ненужно, да и мы сами никому не нужны!..
Светлый уходил малость раньше, и тоже любил изливать неудачную свою судьбу на всех сразу, имел иную заботу, рассуждал укоризненно, сожалел, что много славных песен забыто, некоторые ни одну не знают. Перестали люди своей жизнью согревать мир, для того ведь родились, а сторонятся. Не хотят усилиями знаний достигать превосходство над властью скрытых безбожников, стали самих себя раздаривать, перестали истреблять пороки свои. Забыли извлекать из недр веры противодействия разложению, упустили ощущения простора, а это вечное желание старого православия. Простор, это наличие души человека. Надо запретить проникновения чуждых в наше сознание. Спрашивал сам себя Светлый: если твоя нация наполнена добрыми свойствами характера, полна обычным добронамерением, а чужие наущения вводят в беззакония, заслоняют приволье, хитрят, поощряют ложь, предательство, изуверствуют повсюду, разве тогда, не с новым назначением надлежит затаптывать их желания. Не стоит ли теперь, новыми стрелами буйствовать! ...Иначе нас самих истребят.
Светлый и Смуглый по-разному тянули волнения вечера, иногда даже пели вместе, один дудел средним певческим голосом, хотел подпортить общую песню, другой слишком низко рвал созвучия связок, пусть поймут: он тут лучший, а ему мешают. В оборотах стихосложения также находили невыразительные построения, останавливали ощущения мелодий, и начинали оспаривать некое двоемыслие. Как-то разругались из-за путанного словесного построения одного припева, с разрозненным непониманием стали выдвигать знания забытого толка, чуть не подрались. Скрежет их отношений часто полнился отталкивающей спесивостью, тогда кулаками гладили зудящую кожу на лбу ума, и каждый соглашался, что народ из важничающих самолюбцев выращен! Легко такой народ покорить! Один говорил, что это хорошо. Другой что плохо.
От того, гостившие в старом доме люди, часто путались в восприятиях, не знали Светлый и Смуглый вместе идут со знаниями скрытой от всех правды, или врознь ступают, кто на самом деле тёмный и кто светлый. Маловдумчивые гости старого дома, не считали их шарлатанами и бездельниками, переживали, вдруг знания этих постоянных спорщиков ударятся об высоту прочитанных газет и телевизорных экранов угрожающих осведомлённости, унесутся заодно с важными знаниями в неведомые края, тогда окончательно рассыплются все суждения, пропадут наслышанные мелодичные песнопения.
- Пусть правят песнями, как хотят и умеют, - говорили все, - иначе, чьи пререкания будем слушать? Заскучаем.
Как-то Светлый, томясь между уже напетыми песнями, заявил, что при знании обуславливающего национального бессмертия, из вечера в вечер, досочиняя некие пропуски, может спеть двадцать пять тысяч народных болгарских песен одну за другой подряд. Он лично все их знает.
Многие прикусили горделивую губу, восхитились таким неслыханным наличием песен, которые всегда ждали от Светлого. Молодцы топали ногами и били в ладоши, девушки милостиво улыбались. Все стали сразу дорожить этими тысячами песен, хотя до конца не представляли, как такое большое исчисление можно вместить в одной такой, хоть и светлой, голове.
Один плешивый певец, с вороной бабочкой густо оставленной под клюющий нос, не согласился, приоткрыл крупные зубы, вынул ещё пять воображаемых тетрадей записанных им песен, и заявил, что наберётся все тридцать тысяч.
Те, кто сумел расслышать невообразимое, чуть на колени не упали, другие, перебивая шум, сказали: - Снова рутина и томления начнутся.
- Ты и тридцать не споёшь, - Смуглый, кажется, позавидовал песням, вместившимся под носом этого певуна, стал ощущать дребезжания неплотных стёкол в окнах, которые иногда умели повторять гнетущие звуки.
Плохих песен тут не поют, а хорошая песня дарит хорошие переживания, - сказала женщина замотанная греющей косынкой, на иной лад вывела обидную мелодию, протяжно пережила любимую песню Смуглого, очень мягким и сердечным голосом спела, такое впечатление, что поймала за крылья волшебную птицу в облаках неба. Смуглый в такт песни морщил веки, ноздри его ощутили искры вина наточенного из только что пробитой бочки. Где-то глубоко в нём, затерялись брожения пережитых чувств жаждущие иметь всегда несогласное волнение. Всего только хныкнул и промычал.
Белый, тоже негодовал на распоясавшегося исчислениями плешивца, он даже покраснел от несогласия, смотрел в пустоту, спрашивал громко себя, и ещё громче всех гостивших: - Откуда этот ненаш мог начерпать ещё пять тысяч песен, тягучих голосовых сказаний, которых я будто бы не знаю?! Их нет, сам он тут соринка, и тетради его лишнее воображение. Кроме меня, никто не в состоянии обуздать ненужные порывы и объять неописуемое, один стою над всеми, а если излишки этих песен существуют, я их осеребрю.
Хозяин дома никогда не спорил, хотя напряжённые рассуждения имели для него значение. Подходили все к нему уважительно, сразу Степан Петровичем звали, но кто-то сказал: - Старый! - к хозяину старого дома так обратился, хозяин мягко прищурил глаза, улыбнулся, после все забыли имя-отчество, для всех он стал - Старый.
Дружно, заодно с песнями переживал стынущие вечера Старый, всех черпал ново-налитым вином, оно в стужу зимы самое насыщенное, весной неполная бочка теряет трепет прошлогоднего сбора, в лето даже малая посуда оцеживается с кислинкой. Когда черпал по ряду всех вином, Старый подавал сыновьям и бывает, смотрел угрюмо. Те отказывались брать лишнее от рук отца, руки, что сдержанно воспитали их, ещё удерживали наличие строгости. Затем отец, незаметным шевелением сердца одобрял рассудительное присутствие нрава, уводил содрогание хмели в спинку стула, плешивому засидчику подал стакан вина.
- Выстоянное вино коммерческая выдумка торговцев! - сказал обрадованный засидчик, и резко выпил не до конца отстоявшийся зайбер, который он ценил, из-за стойкости винограда к болезням.
- Ты разве знаешь, кто собирал чистые гронки винограда именно для этого содержания? - Светлый привычно поднял над глазами тёмное стекло чаши, посмотрел сквозь полноту. - Как и не знаешь те песни, которые якобы записаны, ещё ни одну полно, ни спел. Ты друг случайная простота, такое бывает, а было... - напетый случай увлёк старания Светлого, - было, даже люди из далёких музыкальных академий приходили записывать наши песни, потому что в академиях не бывает народного содержания. Зашёл, давно это было, он по всей Бессарабии ходил, человек родолюбивый - Николай Янкович его звание. Собирал песни для нашей памяти, тогда правящие однопартийцы близкой нам страны, чурались нашего края, угодничали малым наличием, восхваляли наличия более значимой должности. Спроси Старого, он напел целый ленточный круг на скончавшейся магнитной бобине, и я по молодости годов, спел одну песню. Светлый принялся напоминать и другой случаи, которые когда-то вычитал, и которые не раз повторял.
Старый был наследственным хозяином старого дома, не только это помнил, в малолетстве его ступни однажды потеряли землю, был унесён одной длинной песней в колыбельный сон, оставил своё наличие на онемевшем многолюдном соборе возле затёртой партсекретарями церкви. Тогда на мегдане пел забытый всеми, Сава Георгиевич Пельтек. Бессарабия никого не помнит, быстро затирает всех! После Собора, Стёпа многого раз слышал эту песню: от жнецов в поле, от колобродящих в прохладном погребке отлынивающих косарей, его мать пела эту песню, но даже она не брала его за руку и не водила по райскому саду.
Нёс Старый, и особенную цену одному своему давно созревшему желанию, любил, когда желательная жена говорит единственному мужу: мой Хозяин. А добрый муж говорит жене: моя милая Хозяйка. Он так же знал что страстная любовь - увлечение чисто женское, в его жизни такое нелепое переживание никогда ни имело обоснования. Умел, молча всех слушать. Когда сам пел, и упруго получалось, ударял ладонью грудь сердца, говорил: если хочешь спеть песню неподражаемую, а у тебя не получится, скажи благодарность порыву своему.
Заумные напечатанные в книгах сказания и размышления, что повторяли засидевшиеся грамотные гости, среди которых был и один учитель труда, Старый выслушивал необыкновенно гладко, сам не зарывался в особенные предпочтения чужих мыслей, не доверял им, верил только в то, что: лично пережил, сам видел, или слышал случай от человека хоженого. Повторял про себя: книги знания дадут - а ума не прибавят.
Ещё Старый заметил нечто настораживающее, лично своё, ещё не пробравшееся в старый дом: удалённая нездешняя песня, имеет излишне восторженных поклонников. Содержал он понимание, какое умел словами донести, а говорил Старый всегда осторожно, не хотел никого обижать: - Чужеродная песня на непонятном языке, которая посредством чувственного восприятия находит поклонников, пленит людей только потому, что несёт специальное внедрение, и даже имеет некие бодрящие переживания, передаёт состояние того народа, который образовывал язык и мелодию той песни, не знаю откуда идут те, что сочинили такие дорогостоящие гремящие звучания, видно, совсем издалека. Наши грамотеи становятся подражателями собственников, сочинивших напев своим заумным словам. Сами мы, не являемся песнетворцами. Возникает внутреннее явление, когда воспринявший чужое подражание, незаметно становится зависимым от того влияния. И если для потомков не родственная песня окажется единственным источником волнения, она не поднимет никого над землёй, не поведёт по райскому саду, все окажутся приземлёнными, не сумеют удержать наследственное достоинство. Такой человек легко покорится чужому воздействию. Его волю закуют в кандалы и уведут, в рабство он сам прибежит, народ на глазах пропадает. Надлежит отдавать предпочтения, нести и содержать наши приподнимающие над землёй установки, воспринимать их без вредящих уклонений. Надо смотреть с состраданием на тех, кто неумышленно бесится, не умеет ценить своё, в таких людях увядает воля, следует их пожалеть
- Их следует не жалеть, а убивать! - крикнул кто-то из тёмного угла.
Учитель труда подумал: если бы Старый умел писать статьи в политических журналах, он бы вполне мог возглавить какой-нибудь отсталый народ, или возглавить мировую политику, мечтающую о свержении ещё не разгаданного класса.
Волосы Светлого почти серебристые, бывает: Седым окликают. Он уважал Старого, к Смуглому и Мелкоусому недоверчив, умел пререкаться, иногда крестился двумя пальцами, поэтому продолжил то, что ему известно, он сказал: - Я недаром побелел, стал тем, кто есть, пою то, что тысячу лет назад пели, - захотел Седой выделиться, поддержать тревогу, что только услышали все, и заодно начитанность свою показать, как-никак дважды подряд выпил. Нетерпеливые снова упали в простодушие, а Седой своё жал: - Три или пять тысячи народных песен добрать дело невеликое, я согласен со Старым, даже знаю, как один учитель, возможно учитель народного труда, собрал больше чем семнадцать тысяч пословиц и поговорок, унаследованных сказаний со всеми наречиями и говорами разных краёв. Без них записанный язык мертвеет, дело не лёгкое. Язык что не вбирает всю без исключения словарную базу, все диалекты, будет неживым, это я доподлинно знаю, потому Василич, и ты Смуглый, вы не в состоянии поднять гордость наций, а диалект слово чужое и понятие вредное, такое слово надо забыть.
- Ну и что?..- спросил Мелкоусый, он умел вести себя вызывающе, показалось, готов заступиться за Смуглого, и не возразить Старому тоже хочет, - мы заблудшими не оказались, давно вернулись в нашу старую землю, а это не так-то просто. У них своё, у нас наше. Пусть беднеют оторопелыми понятиями.
- Не ты один, все себя упрекаем: завистливо, враждебно смотрим изнутри, хлестче чужих истязаем наши дни, каждой лающей собаки боимся, а бояться бесполезно, выставлять вожаком себя надо! - крикнул из темноты тот же голос, что и прежде кричал.
- Ого, куда загнул. Тут все очень давно живут, не задумываются о прошлом, мы нация старая, негордая, скитающаяся, всюду мы есть, и нигде нас нет, везде потерянные и забытые, тысячи лет вокруг моря ходим, деньги не печатаем, наработанное даром расходуем. Может, и многое сумеем сказать, но нас никто слушать не будет! Далеко удалились, не только петь, рисовать картины мира умеем, ни простецами входили в чужие племена, многие спрятались за нашими именами, скажи Старый! - дремлющим голосом сказал молчавший до сих пор пузатый мужик. Пузатые мужчины вызывали у Старого сдержанный хохот, от такого неудобства он пытался избавиться, но у него не получалось. Поэтому, он согласился с дремлющим голосом.
Сидевшие вокруг навестители старого дома, умели скучать, ждали, когда снова песни начнут литься. Наслышанные небыли ударяют по пустоте вечера, сковыривают ожидания, гости шёпотом говорили о своём желаний слушать песни, ничего больше не хотели, пришли для этого; девушки молча, стеснялись и приданное вышивали.
Одна смелая чумазая девочка с созревающими грудками, писклявым, ещё детским голосом спела забытую шуточную песню, которую даже Светлый не знал, спела так хорошо, что кто-то, всё из того же тёмного угла, шопотом заметил: - О!.. это наше будущее. Наша бессарабская Гана Пенева!
Хозяин наливал вино из кувшина и тоже знал, что лучшее время, когда песни поют; но просили сказать, кувшин и стакан застыли в разведенных руках, рассудил Старый как умел, имена наслышанные не знал, нёс только собственные суждения. - Пусть учитель труда про гордость поразмыслит, - попросил Старый, - у учителя лучше получится.
- А откуда гордость возьмётся, когда совсем мало людей кем мы можем гордиться, удел не может быть успешным, если первенствующих в народе нет, не за кем тянуться, на отсталом месте разместилась родимая кровь, она наша постоянная печаль, - рассудил учитель труда. - Правильно тут изрёк один имеющий убеждение и боль: истязаем, друг друга, чураемся своих, столетия листают время, а нас в том времени нет. Восхищаться нужно теми, кто несёт непререкаемые достояния, таких немного, теряем согревающий огонь. Людской рой обязан вскармливать личности способные вытягивать нацию наверх, превозносить творцов, что родились вспомоществовать преодолению тягот, где они? Не знаю таких. Забыты, мало их, губим способных. Одарения назначаются небом. Отсталые коленоприкладствуют, упадок наша слабость, зависть такая зараза, что каждого в дребезги разложит. Племя без значительных людей убывает числом, устаёт от постоянной дремучести, растворяется в сильных нациях. И пропадает.
- Надоело, всё хрравно прехрасней песни нет ничего, - чей-то картавый голос обижался...
Старый заслушался и потому отвлёкся, снова подал вино Светлому, знал, что не пьянеет, сам уверенно смотрел в слабо освящённое лицо учителя. Учитель продолжал:
- Выискивайте и поддерживайте в поколениях зиждителей упреждающих время, они те, кто поёт народную жизнь. Надо вытянуть из старого времени забытую религию, что усилиями созревающего ума водила зарождающееся становление тропами удачи, не стало нужных волнений, и народная воля принялась убывать. Потерявшие себя говорят всякие нелепости, не надлежит воспринимать это всерьёз, слушайте только своё сердце. Старое православие застыло в скромной тишине прошлых тысячелетии, мы были волхвами значительных событий на земле, теперь плетёмся задвинутые мраком, забыто изначальное предназначение слова. Надо нести жизнь вере, так же как и песне, беречь род и поднимать дух племени. Может надо умерить чрезмерное питьё и еду...
Старый смутился, неловким движением упрекнул себя, подумают что копеечничает, не согласился тут с учителем. Тот о, другом думал: - Надо избавиться от страха, жалости к себе, вернуть уверенность, отчество имени и мягкие буквы вернуть, отбросить засоренную речь. Надлежит во всём содержать практическую разумность, двигать здравомыслие. Сделать жизнь соплеменников интересной, эта высота больше той, чем сами люди захотят увидеть. Порой чередуются беспрерывная скука, люди устают от собственного безобразия, власть становится невыносимым посмешищем, она изгоняет из мира любви способных привнести благополучия. Пока не развалится зависть, придётся жить оторопело. Для неряшливой власти, благодетельство - самое плохое настроение, власть это не чувствуют, у нечистоплотных властителей безумство держится на подсознательном уровне, самолюбие - их вечное совокупление. Песни народа принадлежат всем, их невозможно украсть, власть бессильна что-то с этим сделать. Песни бесплатны, они доступны каждому: разоблачают хитрости бездарной камарилий, и это огорчает их!
Многие не вникали в рассуждения учителя, он был редким гостем старого дома, пришёл сказать и почувствовать передовое наличие, поэтому все промолчали. Некоторые, по своей доброте, сумели согласиться с тем, что услышали, и тоже промолчали.
- Мало ли кем были, важно кто мы сейчас! Нас нигде нет!
- Учитель такого не говорил...
Тонкоусый человек, что пришёл гордиться своим музыкальным сыном и тем как он хорошо поёт, тоже захотел выставить свои устные размышления. Слова учителя подзадорили, принялся он наслышанные несуразности и нелесные наблюдения говорить:
- Стоит кому-то назвать православное имя, как такого человека тут же захотят вычеркнуть из мира, сразу станут вопить, грызть кулаки, бить палкой по ступням, трястись, приступ припадка окончательно взбесит тех избранных сказателей. Это хорошо, нам это и надо. Я поддерживаю наше забытое пребывание, которое интересует только нас, потому и обнадёжены, но это не конец. Тоже кое-что слышал, я человек наслышанный, сумею так сказать, что все упадут. Если выложу то, что не знают, станут лить слёзы. То, что было, повторится ещё не однажды, вот вам и упреждение, это доподлинно мне известно, это давно забыто, были цари. Чтобы победить: 'филиппки' тяжелее 'дариек' чеканить стали. Вот главное и нужное предпочтение! И никто со мной спорить не должен.
- Ну, Василий Васильевич ты сказанул, это и без тебя узнают, если захотят; твоё изложение не трогает умопомрачение знатных, сам, ведь согласился: преимущества историй это только сон, который немедленно надо забыть. То другие цари существовали, давно тех нет. Надо проснуться и идти помимо них. Ведь сказано: нет яркого достоинства в том, что уже было; важно, что стало и что будет. Ты вроде это знаешь, и я тебе скажу: - Зарытые молниями и вулканами, богатеющие на извержениях веков, устанут от перенапряжения и упадут. Какими бы скрытыми и могучими не были лиходейства, они развалятся от своей же алчности. Устремления продержатся только в пределах своих природно-сложившихся границ, в само восполняющейся среде. Именно это и есть завещанное, которое сполна присутствует, но не признано. А никакого признания не нужно! Следует презреть такое понятие. Я их всех: Не признаю! И призираю!
- Седой, осуждаю тебя за это, непросвещённый ты человек! Скажу ради уважения к Степан Петровичу. Не сегодня, давно слышал про того учителя что ты говорил, не наш учитель труда, это важнее, ты песнями богат, он пословицы и поговорки собирал и записывал, расширял знания тысячу сказаний о которых ты не сказал, это тоже песни, и спрятаны не под парчой.
- Песни записывать не годится, не те покрова души, их петь надо.
- Где он? - спросил кто-то.
- Его нет! То, что написано, осталось. Написания всегда остаются. И то, иди, знай, все ли волнения в них помещены! Солнце болота сушит, а слово человеческое душу высушит. Постоянные тяготы довлеющих лет и теперь скрипят громче пишущего пера. Я слежу за миром, знаю обстановку, хоть и не был на войне. Поэтому стакан вина, что подал Старый, выпью как причастие, сделаюсь причастным к делу этому, осушу волнения, что до скончания века не померкнут.
- Эти начитанные, всё время нас в прошлое тянут, как будто бы нет для них чёрной метлы! - ленивый по форме содержания, толстый, совсем неторопливый с мягкими мышцами человек, который любит давать постоянный отдых своему телу, всё время молчал, хотя считает себя самым отменным песнопевцем. Слушает всё полулёжа. Приплюснутыми глазами скучает, потому перебил ненужный гомон, не вставая с лавки, на которой полулежал, упёрши голову в кулак, изрёк всем понятное назначение: - Если нашлись такие, что крадут вековую мечту, и даже предания крадут, так неужели этот самый сплочённый разрозненными уделами континент, не сумеет украсть песни, которые пока наши, а кроме как нам никому не нужны.
- Им они точно не нужны!
Ленивец уверенно своё ворочал и гнул: - Один приверженец нищеты, что везде бывал и уважает неторопливых, это он лично мне сказал, сказал и другое. Я вот лежу не от умиления, а от того что миллионы вредящих себе людей не захотят приподнять даже даром упавший осенний лист, а лютые заверения готовы принимать как данность, готовы прятать за пророчащей иконой обнадёживающие записки, захотят жить в согласии с последним куцым чужаком, который вздумает придти к нам с неудовольствием. Знаю, лично мне он ничего не принесёт. Имеющие выгоду скажут, не имеющие подтвердят, я же только у чёрта могу спросить, пусть расскажет про желания мои, которые тридцать три года прячу в своём изношенном нутре. Пусть те, что стоят на ногах из-за занятой всей лавки, тоже поймут: мне лежать любо.
Старый развёл руками, и как обычно, всем сердцем сказал:
- Чтобы путаницы в людях не было, необходимо прежде отдалиться от запредельного самолюбия, и развивать в себе чувство родства, всегда надо думать обо всех соплеменниках сразу, а потом о себе. Когда человек думает только о себе, он загоняет себя в невыносимое состояние, ощущает узость мысли, скуку, не имеет вдохновения, такой человек отстаёт от добра присущего народу в целом, а народ это мы все. Что тут скажешь, у всех есть ошибки. Возможно, и мы надолго ошиблись.
- Ошиблись! И ошиблись не хило, дуэль запретили, надо поединок чести вернуть, тогда честь выше жизни будет, - Светлый сказал так уверенно, вроде из оскорбления жизни вышел: выстрелил, а затем триста лягушек квакнули. - Известно, как из ненависти к благородству и ко всему прочему наше достояние дважды расстреляли. С рвением добили поэта, что искренне пел, я забыл имя его, он Слово о песне человека рассказал. И успокоились убийцы. Никакая это не дуэль, ждут другие жертвы. Никто не имеет права мои возмущения запретить! Один я против нелепости, а все: против меня одного!
- Опять вы о прошлом, то что-то другое, не звёздное, давно забыто, надоело, выдавайте нам текущее, настоящее, - из тёмноты заявили такое, видно знают, что надо заявлять.
Зазевавшейся, сторонний с виду человек, которому вся эта болтовня давно надоела, расстегнул киптар, принял от Старого причастие, толстые губы и большие усы тут же обняли граненое стекло. Вроде неглупо смотрел, глаза были неумными, тоже решил рассудить людскую простоту, неуважительно начал:
- Слышу, хорошо повторяете всё подряд, вроде в Историческом парке побывали, а время, в котором живёте не знаете, рассуждаете не о том. Я тут первый раз. В этом старом доме столько народу засиживается, запутаешься: кто-то себя за артиста выдаёт, кто не умеет петь поёт. Есть, кто молчит и слушает, кто-то страстный, другой охочий до темноты. Есть здесь: нахальные, сердитые, гневные, и даже добрые. Присутствуют тут и те, кто в радости обнять всех хочет, и скажу вам - это всё я! Никто не переубедит, что я не тот, кто нужен всему миру.
- Не везёт нам хозяевам с гостями, - заключил Светлый, - с хвастливой затеей и болотным изяществом невезение, другое дело песни, они очарование...
- Песни выразительное притяжение!
- Ну, тогда спой. Мотивы высокие, а ты вижу, взгляд в напраслину утопил. И люди давно заскучали.
- Не часы и минуты, а тысячу лет смотрим бесцельно, - сторонний, повторил то, что говорили другие, - что толку, живут люди и уходят, землю орошают, а ни одного славного кормчего не наставили, боятся двигаться по простору. Буря давно зародилась, скоро сметёт всех...
Перебил стороннего, человек вроде как неуравновешенный, и к тому же сердитый, его тоже мало кто знает, нашёл место, захотел выставить мнение. Вдруг запел, потому что все заскучали, а неистовые поют, начал тянуть он протяжно и свирепо, жена, сидевшая рядом с ним на тесной лавке, надумала подпевать, ...и перестала. Сердитый тянул, тянул сквозь зубы необычную песню, тоже замолк. Оглянулся, все на него смотрят:
- Извините люди добрые, мне голоса не хватает.
Смуглый ударил его кружкой в пах: - Тоже мне песенник, если голоса не хватает, чего разорался!
- Люди добрые, меня керамикой избивают!..
Сердитого никто слушать не захотел, каждый свои соображения выставлять принялся, вдруг все сразу закричали, шум поднялся, какого давно не было...
Малые дети, что упрямо зевали, поковыривают пальчиками носики, непоседливые пазухи разворошены, студят ожидания, они пришли прослушать сказку, что задумывает им каждый божий вечер дед, пряник от него получить должны, ждут черёд бдящему завлечению, глазки протирают. Сказки дед рассказывал добрые, иногда страшные, а бывает очень короткие. Отвёл их ближе к печке, и по назначению начал положенную в вечер новую сказку излагать:
' Ходила по свету большая печь, своё тепло несла, детей, которые мерзнут, грела. В холодное время - печь матерь заменяет. Из далёкого заморья зверь страшный приплыл, ударил лапами и хвостом, остыла печка. Посыпался кругом страх, упали на колени недалёкие истопники, что топили эту печь, сложили руки и стали клясться: не хотим тепло, не надо нам огонь, и полена не надо, мы указания страшного зверя желаем ласкать, у него ворс богатый, ему холод наш люб. Обледенеем, но не ослушаемся, тёплые избы отклонённых мест не наше признание, то ошибка. Приклоняться и падать, лезть в лапы и когти, вот многовековая находка, глядишь, и что-нибудь да достанется. Хотим оправдаться, скажи премного страшный наш зверь всем ужасающим другим зверям, что мы их любим до обморока. Рвите ушанку мужика с топором, что возле печки без нашего желания дрова колит и складывает в непомерно большую поленницу. Он не наш. Мы давно убежали от его колуна, хотим хоть одного твоего волоска коснуться, от такой признательности согреемся и уснём.
... Проснулись обмороком представленные истопники, видят: и печь цела, и колун длинно посажен, дров много наколото, и ни одного зверя, все в норы убежали, попрятались. Снова припали ниц недалёкие умом истопники, мужику в норковой ушанке уже рады, клянутся благодетелю, кричат: мы тебя всегда обожали, ты наш отец , хотим, как у других печь свою согревать, тепло жизни удерживать, без устали полена будем подкидывать.
...А его того что в ушанке, уже нет. Стужа кругом. Холодно'
Дети присмирели, зевают, вышла какая-то холодная в вечерне сказка, мало что поняли, но испугались что сказка, которую прослушали, в быль может превратиться, им стало грустно, убежали в новые дома к матерям, в тёплую постель спать захотели. Рассказывал дед детям, и взрослые слушали. А не поняли - вырастут, поймут.
- Вижу, Степан Петрович ты любишь детей. Не ошибаюсь? - Скажи...
- Любовь к детям незаменима по природе жизни. Её подчёркивание неуместно, объяснять явления обыкновенных родственных отношений ни к чему, несуразно будет выглядеть такая божья данность. Без надобности говорить или оправдывать извечное назначение, так определено мироустройством изначально мы всего бережём то, что нам дано.
Утонувший старый дом дымил прошлыми годами и дымом затухшей печки, скоро полночь, слышно как ползёт тягучий ветер, ударяет незашитые стрехи новых крыш. Затерялись заунывные песни в неспетые просторы. Никто не приходит слушать сказки. Старый, один остался в старом доме, трость где-то затерялась, рассыпавшаяся печь не греет. Закрыл глаза, посмотрел на людей, которых давно нет, давно опустевшую избу ощутил, подумал: всё сбылось, время одолело нас, слабые струны тянем, чужие присказки подбираем, ходим не по нашей стороне, свои песни должны петь, их у нас уйма, а некому слушать. Все разбежались...