Сидят старики у побуревшего забора, на истлевающей давнишней лаве, не те простоватые в конопляных протёртых штанах, что говорят об урожайной кошенине, о непомерных налогах пришлой власти, о тягловой силе волов, лошадей; а люди все современные, начитанные, грамотные. Имперское образование осваивали в бесклассовой школе; на тыловом фронте: в забоях шахт ползали, у станков стояли, искры домны - их гордость, мартены - сталь мысли, при "культе личности" свободу края и закалку получали. Человек, который тогда возвышался над страной, был весомее, чем рыскающие протестантские коты, очищал амбары от уничижения, родину возвращал, живопознание народа поднимал. Некем двигать страну. Прежние привилегированные сословия, что праздно взгромоздились на славных плечах предков, давно оглупели, не годятся для торжественных достижений. Удалены ненавистью и отмщением. Из глубины времени ползёт скрежет и удар полного раскрепощения, селянство природный закон земли, не в борозде земли, в гражданской войне скорбь зарыта. Ратная сила, что столетиями томилась, воспрянула, все сражения выиграны.
Одни, обогащённые, в современных фраках люди, возле некого плодового дерева рассуждения научные поднимают, знают болезни дерева банками опущенные, формулами химической смеси опрыскивают листву, в разросшейся кроне количество веток с почками высчитывают, удобряют корни невиданными растворами, ...а дерево сохнет.
Другой садовод за прирост ощущением следит, ножом черви выковыривает, посев вредителей факелом палит, сухие ветки секатором режет, дерево поливает голубиным помётом, ключевую воду льёт, счетоводство не учил, знает, что природе ведомо, не обманешь, переживанием растит плоды - дерево расцветает.
Волнения на улицу вынесли селяне, сами намного старше дощатого забора, из тёса сколоченного; прислонились к деревянным потемневшим щелям и трещинам. Неучей хватает, жизнь длинная теряется в пустоте, уходит за раздвоенную плаху, на которой сидят. Давно устлана горбыль акациевая, бревно в землю утонуло, замаслено жиром и суждениями, не гниёт. Сидят оставленные временем люди, на лицах не видно усов задымленных, бородами не заросли, лица выбриты бритвами одноразовыми, говорят не о старине, не о приземлённых воздушных боях в небе, что видели когда-то. Забыли, как шеф де пост домне Бобик, в период оккупаций, лощённою румынской палкой, лично добил раненого красного лётчика Шульгу.
О ракетах, об орбитах, о Земле, сразу обо всей Вселенной говорят. Некий механик, что мысленно разбирает и собирает зерноуборочный комбайн, номер подшипника на внутреннем валу безошибочно называет, напротив всех стоя шевелит плотное состояние, крепкое как сошедший с конвейера последний отечественный мотор. Утверждает, что концепция - это сцепление навески трактора с плугом, вагона к вагону в длинном составе с золотыми слитками, ухватом согнутых пальцев показывает жёсткость неотвратимой концепции. Все соглашаются, не раз лично видели такую концепцию.
- Здорово передовики!
Нет в седых волосах восторга, что-то лениво второпях пробубнили отвлечённые старожилы. И снова: вакцина, молекулы, телевизоры плоские как зеркало тоньше оконной рамы, маленькие карманные экраны из которых всё прошлое в настоящем перебегает; тайно прячется будущее.
- Что, двадцать лет назад всё также было? - спрашивает тот же несмышленый шалопай.
- Хуже, хуже! Также врали.
- Хоп, на слове поймал, заточен мыслью. А сорок, не дней. Годов сорок?
- О, тогда империя стояла, непросто из одного края в другой добраться, везде крепкое жизнеобитание ощущалось, потеряешься пока всё обойдёшь, одряхлеешь.
- Вы и без того уже дряхлые. А шестьдесят лет прежде?
- О-го-го, тогда мы колядниками все были! Убежали наши песни.
- Кто такие? - вопрос бездельный спрашивает неуч, обычное не знает. - И что такое колядники, это бабуры которые из пахарей-степняков в приведения преображаются, одежду из бараньих шкур подобно скифам, навыворот одевают, с деревянными мечами ходят, топчут сухую полынь?
- То кукери, другой наряд, колотушками и бубенцами опоясаны. Пять тысячелетий назад было, и ещё идут, никто ту историю не знает, придумывают бездну времени, подлогу западающую наука повторяет. Через забытое время, история написанная саксами-лютеранами и папским Ватиканом, будет рассказывать, что славянское православие концлагеря фашистские, из сибирских горелых брёвен рубили, американские племенные стрелы пулями опустошали, урезали жизнь коренным народам планеты. Выискивают бредовые сказания, а мы пишем. И где тогда обитание будет наше?.. Затёрта старая вера, не найдём, скрыта упреждающая сила.
Колядники иное, благородные зёрна родной земли, дружины образовываются по назначению времени; смерть врагам веры - их изречение и надпись. Триста человек спаянных долгом, одновременно любую власть переустановить могут, никакие орудия и танки не нужны. Собирают сход женихи природы, каждая махала, своих колядаров выставляет: четверо молодцев с пятым наставником-четником рождество года славят. Четники друг друга по наряду времени узнают, колядари спрятаны в отлаженной стройности. События строгие, тягучие как морозный ветер, не умопомрачения местных депутатов, не коты мышеловные. Дружины, "кошачью свору" из подростков набирают, мяукать обязаны не выросшие юнцы, чем больше "котов" тем значимее чета. Всю рождественскую ночь мяукают неспелые. Созревшие узнают время по состоянию, голос для песен обрядовых берегут. Песни те незаписаны, забыты. Дружина силу честит.
- Скажи дружина!..
- Верно идёт! Хвала!
Каждый колядник стремится попасть в мгновение, в дом невесты петь желает, а запрещено уделы смешивать, четники строго следят, организация изнутри напряжена. Тренируются группы задолго до дня рождественского и новогоднего, песенные разнообразия знать обязаны, косяк злых собак одним пальцем укушенным обезвредить могут. Каждой семье своя песня положена, каждая семья имеет своё горе и свою радость. Бывает и такое: некий четник заводит чету к крестнику своему, что в уделе ином расчерчен, и прямо с порога сглаживает путаницу. Выросший пышный каравай давно другому сборищу подарен.
- Крестник! - заявляет четник. - Век не видать тебе добра, если нас достойно не встретишь.
Неказистый с виду, маленький с кривыми ногами крестник, а горластый как ворон; каркает:
- Хлопцы, даю вам сто левов, наверх полного каравая серебро сыпаться будет, если споёте мне песню "Разволновались Чёрное море и Тихий широкий Дунай".
Слышали песню, а петь никто не знает. И деньги и каравай крестнику остаются. Хитрец, удел твёрдо хранит.
Хлебов много уже собрано, спит в темноте праздничной ночи заснеженная земля, "коты" на длинной жерди нанизывают замотанные в месалах караваи, несут по очереди, меняют местами зяблые руки. Сдобные караваи воскрешения отдельно складывают, тесто то долго месили на молоке, яйцами, мёдом перемешано, осторожно садили в горячую печь, подают заодно с месалом, цветными нитками персидской иглою расшитым. Слаженные дружины, складывают караваи в рундук саней, запряжены кони постромки добрыми, полозья в снег глубокий утопают, упряжь лоскутами цветными украшена. По умыслу намеченные упреждения вяжутся. Низкое небо заснеженную землю обнимает.
"Коты" впереди дружины идут, до десятка юнцов набирается, и все мяукают громче, чем в сказке, глаза их словно милостыню просят. Хозяин тут же фонари и лампы палит, двери открывает. Праздник огня и света несут колядари. При надобности примарию и управу заранее снести могут. Своих установят, если не продались.
Да, - говорит неказистый крестьянин, образование в три года вобрал, - не все сословия годятся для управления великой страны, не умеют сад взращивать. Только мы. А худшие из подворотни всё лезут, в наш мир втискиваются. Ударит колокол судьбы, таки далеко ушла наша песня. Вся Бессарабия гордится!
Молдова не Бессарабия, иное владение, православная земля. Бессарабия сама по себе, по совести - бессребреница. За Дунаем Добруджа - добро предвещающая сторона. Две части одного древнеславянского народа, простор моря синего видеть их назначение, сырым соляным ветром дышат степные травы, одни и те же коледари в обоих краях дунайского устья землю древнюю поют. Оккупированы оба края. Беда.
Вы думаете, если западники наговорили всякий бред - то история. История - это сердце народа. Не вымышленная несуразица. И Новый Завет продолжение Старой религии, Старое Православие преднамеренно забыто, сожжены бересты, что много тысячелетии содержали в здравии народ. Подмененный язык - кровь стирает.
И всего: сгорела православная традиция славянских ариев! Сказано давно - а не знают вдохновения, слабы знаниями.
- Дружина скажи:
- Истинно! Аминь.
Коледари в чёрных астрогановых папахах, похожие на урезанные ночи, с боку розами украшены, невесты рядили волнения. Ночь колючая, кошки двор заснеженный оглашают, мяукают по-весеннему. А следом, колядники заходят, освящение предваряют добрым словом. Кизяки тлеют в печи, в гостиную топленную, праздником наполненную втискиваются коледары, наставник со другами, из открытых дверей наблюдают согретое ликование. Хозяин с хозяйкой, вся челядь возле образов выстраиваются, ожидание чуда застыло на лицах, чем больше семья, тем глубже вязнут колядари, каждому песню булгарскую скажи, многообразий премного. Измученное коромыслом плетёной корзины, усталое хозяйское плечо побочилось. Невесты свою радость ждут, встрепенувшиеся сырые глаза плещутся в смиренных сомнениях, печаль от отца зависит. Каравай сплетен многими узлами и полон красой пожеланий, мечты с нём длиннее, чем девичья коса.
Сияет девица Венера среди звёзд
Улыбка её - яркое солнце.
Брови - как ясное новолуние
Ни одна песня сердце до конца не откроет...
После спетых песен подают каравай на расшитом рушнике предводителю дружины, его благословение владыку в церкви затмит, речитатив всего года перед образами предстаёт, в вытянутых руках святится каравай. Строго и важно оглашает Богославку проводник:
Мы ратники-коледари долго шли - путь искали.
Дороги болотистые месили-топтали,
Пополуночи, ночами тёмными блуждали,
Сквозь заснеженные сугробы пробирались,
Изломали шиповники колючие, сердца гнетущие.
Пришли во двор ровный, дважды топнули
Трижды проголосили слово громкое.
Айва мёрзлая желтеет в голых ветках.
Мы думали, хозяин сердитый человек
Саблей нас сечь будет, пушкой палить станет
А он вышел медленной походкою
С головой преклонённой, сединою стриженой, на ноги босой.
В руках, увесистый пучок с ключами от доброго сердца,
Обрадовали хозяева коледаров - их господь обрадует.
Пусть колесница солнца, вода дождя,
Тёплый ветер степи, не обходят ваш дом.
Пусть волны новых поколений
Вечно ласкают ваш род, мы скажем.
Дружина скажи:
- Аминь! Трижды верно.
Светает, ранние дети с расписными сурвакарками пошли по утоптанным в снегу дорожкам, звенят бубенцы в звёздах у мальчиков, ленты на ветру вьются, сверкают. Тканные шерстяные торбочки, через плечо свисают густыми разноцветными кисточками; сладостями полнятся. На другой бок верёвка с нанизанными кренделями, копейки в глубоких карманах звенят.
Спрятавшийся в холодной вислой дымке восход солнца, ко сну клонит. Колядари расходятся, "кошек" отпускают. Спать пора.
После обеда все дружины на мегдан собираются, женихи пухлые караваи высоко поднимают, хриплый голос раскалывает день, умение своих невест показывает:
- Этот славный каравай испекла Мария Девитлиева!
И все в восхищении от столь пышного каравая...
А тут сороковой год пробуждение ударил, короткая ночь в мгновение преобразилась, триста человек собирает момент времени, призыв колоколов - твёрдый голос с высоты, дружный сход не колеблясь на мегдане возле примарий собирается, быстро сметает чужаков. Бурный вечер проснулся и не спал до утра. На рассвете уже снесено насилие времени, проснулись, а оккупаций нет. В Валахию убежали бояре.
Повелительно посыпались указания, исказили новые установки полноту чаяния; вместо, чтобы сильных хозяев бригадирами и председателями назначать, в Сибирь, кулаками работных людей, отправляет крепкая власть. Суховей беду края кроет. Цепкие рассуждения увяли. Родину не выбирают.
Гром слышен. В Бессарабии двести лет не было военных сражений. Всё течет, как время хочет. В сорок первом оккупация вернулась, народ в беспамятстве. Сорок четвёртый август готовят колядники.
Снова молодцы по призыву сходятся, бойни нет, свергнута палочная власть. В августовскую ночь, ветер тёплую песню тянет. Удар положенный вычет меняет, пули очищают край от скверны. Бескровно выметает сор Бессарабия. И голодовка подбирается.
Сильная организация стояла, и забыта, послух объявился тоскливый, нет колядаров, упразднена стройная служба. Нет славных песен, некому Богуславку оглашать. Ходит покинутый селянин с непокрытой головой, гнутся затерявшиеся волнения, неслыханные заботы точат сердце, тоскливыми мыслями опечален, утеряны прежние знания обычаев, рыскают бродячие псы, двор его переживаниями разворошен.
Сам не знает, где находится, ...что ждёт.