Было это в период хрущёвской изморози. Теперь, настоящее то время затёрто, - почти забыто, вроде его и не было. Тогда, действительно не было: ни компьютеров, ни смартфонов, ни проникновение затаённой мысли, ничего, что теперь есть. А в селе, где жили школьные друзья, которые нам тут всё рассказали, не было телевизоров. И даже электрического света ещё не провели в том селе. Уроки, заданные на дом, ученики делали днём, а если приходилось вечером читать или писать, то только возле единственной керосиновой лампы, что горела во всём тёмном доме. Керосин скупо берегли, - ещё керогаз и примус должны керосином гореть: на них готовили, ими разогревали остывшие каши. Керосина очень не хватало, его в сельпо отпускали скупыми нормами. Тогда, многое приходило по нормам: и хлеб, и мыло, и крупы, почти все товары, что в торговле находились - меру продажную держали. Не было тока, а во всех домах обязательные маленькие радиоприёмники имелись, они умели без электричества говорить, - радиоточкой называлось такое радио; по оголенным воздушным проводам к приёмнику двигалась одна - самая главная радиопередача большой страны, ...и точка. Во дворе, на улице, за околицей под ветром, тоже была слышна - целая страна, она звучала из большого рупора, что взгромоздился на высоком столбе, у колхозной конторы. Горловина громкого радио была направлена в сторону недавно разрушенной церкви, казалось, именно это орудие развалило огромную архитектуру: высоченные купола, колонны, и беленные толстые кирпичные стены. Радиоточки в домах, и горн высоты столба посылали: музыку, песни, спектакли, стихи, сказки для детей, давали последние известия для взрослых. Эти самые известия, были единственными из всех передач, которые огорчали старших людей. Новости выдавались: пугающие, всегда тягостные и пустые, - так думалось людям, когда-то наученным ожидать от радио только громкую победную правду. Для самих детей, последние известия звучали, совсем уж скучно, и даже нелепо. Интересное: про космос было, и сообщалось такое, только к случаю нового полёта нового космонавта. А больше всего гремели новости о деятельности партийных секретарей, - эти люди, имели звания самых главных начальников, что тогда управляли всем огромным государством. Секретарей, радио беспрерывно возвышало, а особенно самого первого среди них - Микиту, - это так его когда-то обозвал тот, кто до него хозяином государства стоял, который намеривался ликвидировать всех секретарей, но не успел. Теперь дед Микита вовсю, занимал место усопшего Вождя и мстил ему за всех выбравшихся из затаённого страха секретарей. Дядя Демьян говорил, что сам Микита удержался, только потому, что его настырную двуличность не учуяла Надежда Сергеевна, - застрелившаяся жена Вождя, - она с надеждой отозвалась о его малограмотном устремлении. А Вождь всегда был предан памяти близких и благопристойных людей.
Расплодил секретарей Микита видимо-невидимо, - всё кабинеты ими расширял, и все прошлые победы коммунизма себе стал приписывать: - Это я победитель! - кричал он на весь мир, забивая каблуком гвозди в каждую трибуну. Чтобы его хвалила далёкая заграница: он всем заграничным государям, списывал их долги, - золотые рубли, которые наработали старшие люди ударным трудом и творческими заслугами. Но попытка человека глупого, изображать из себя деятеля умного выглядит нелепо, он не в состоянии творить добрый почин. Сплошь дрянной, и комичный первый секретарь нам попался, - говорили старые крестьяне. За это, и за всю остальную бестолковщину, толковые дяди обругивали Микиту сорными словами, от женщин тоже проклятия исходили. Из-за этого Микиту, - и самому радио тоже доставалось, что совсем не нравилось ребятам. Радио всё-таки плохо его слушало, оно хорошее: песни детские поёт, мелодии пионерские играет, про смельчаков, про победы военные рассказывает, про славный стахановский труд, который все школьники мечтают возвысить, о Гагаринском подвиге передаёт радио.
Правда, была ещё баба Варвара - согбенная, почёрневшая от копоти годов старуха, с седыми растрёпанными волосами под всегда чёрной косынкой. Одна нога у неё деревянная, - когда-то сделанная из плохо отёсанного чурбана; от древности, - обрубок соснового бревна потрескался, скололся пополам, кузнецы из бригадного двора, где она жила, одели на чурбан два металлических бугеля, после чего баба Варвара стала совсем звучно бить землю кованой ногой. Длинные, постоянно чёрные: конопляные, сатиновые, суконные, и из домотканой шерсти платья, за долгое время, изгладили до блеска бревенчатую ногу. Никто из школьников села не утруждал себя воображениями представлять книжную Бабу Ягу. Каждый был уверен: баба Варвара и есть та самая Баба Яга - деревянная нога. Часто мальчуганы, которые не знали своей бабушкой, подкладывали бабе Варваре-Яге в кошёлку: обломки кирпичей, утаскивали деревянную ногу, когда спала, закидывали золу в глаза, - она глядела всегда смиренно, её потухший пепельный взгляд был бесконечно виноват, печалил своим излишеством на земле. И даже когда взрослые отгоняли, прикрикивали на хулиганов за их жестокие шалости, она не утешалась, в ней не было досады, не возникала жалость к себе. Словно ползущая чёрная тень одинокой тучки, она царапала пустоту улиц, и самая злая собака не смела лаять, когда она палкой стучала в калитку двора. Целый день убогая обходила дома с рваной кошёлкой в руке, упираясь деревянной ногой и деревянным посохом, старалась исключить себя из света, будто бы её нет среди живых, собирала подаяние, и всегда потухшим голосом просила ещё глоток вина к милостыне. Вечером, когда никого не оставалось в бригаде, и в коридоре конторки никто не занимал железную кровать, где она ночью спала, баба Варвара садилась на каменное крыльцо: кормила всех бригадных собак, и множество бродячих кошек. Зная это, многие хозяйки подавали порченное, она не различала, упирая подбородок в нижнюю губу, кормилась заодно с рычащими собаками и настороженными кошками; когда еда заканчивалась, животные слизывали с её лица прилипшие крохи.
Иногда монтёры ремонтировали провода дальней линии, и рупор на столбе замолкал; тогда милосердные могли услышать тихий виноватый голос нищенки, которая впервые появилась на улицах села, когда закончилась послевоенная голодовка. Никто не знает, как вышло, что она сохранилась, пережила беду, - первую, привнесенную в Бессарабию, печальную выходку Микиты, который поместился управлять краем сразу после освобождения. Ещё тогда она кому-то грезила несвязанной глухой речью:
- Кто из амбаров умыкнул трудом собранное возвысится, а кто с непосильной ношей устал направлять вновь уверовавших будет оклеветан.
Никто не обращал внимания на её слова. У иного забора она твёрдо бьёт палкой пока не выведает кого-то из дома, у другого дувала садится на уличную лавочку возле ворот, надолго застывает: ждёт, когда скрипнут петли калитки. Может целый день прождать. Выходит хозяйка - тоже старая женщина, со своею заботой; древняя весталка оставляет дремоту, говорит ей: - Вас, Елина не подняли в Сибирь, вы колхоз не признаёте, а я в колхозной бригаде живу...
- Варвара я тебе вчера клала в кошёлку, сама знаешь, что хрущи всё у нас увели, нету больше ничего лишнего, а у тебя излишки накапливаются для собак, - упрекает нищенку Елина.
Варвара молчит, солнце давно прогнало тень со скамейки; её впалые глаза смотрят на пыль дороги и закат дня, удостоверяются, что ещё живут, еле слышно лепечет:
- Кто сердечно просит - тот от сердца даёт. Довольствуйся святостью плоти, когда в тебе сидит волнение и имеешь что подать, будь всегда наполнена радостью, когда несёшь воздаяние. Не жди благодарности за доброе, если оно даже от смеренного сердца твоего, когда услышишь хулу, насмешки, - они будет исходить прежде от того кто воспользовался твоей добротой. Упавшему человеку помоги подняться, помоги безответно, ...когда он бросит тебе вслед камень, скажи: он помогает мне ходить с оглядкой в душе. Пыль от упавшего камня быстро осядет, твоё же сердце будет открыто, останется не придавленным обидой за твою вспомощь нашей Вере. Налей мне Елина, стаканчик воды с вашего колодца, чтобы моё ходящее по миру сердце наполнилось любовью к чужим детям...
И действительно, у детей было много своих - самых настоящих оснований не любить Микиту, и из-за этого потешаться дровяной нищей хромотой живой бабы Яги. Хрущ беспрерывно слал детям лютые беды и свирепые горечи. По указанию первого секретаря урезали приусадебные участки, на которых как раз росли сладкие насаждения: малина, крыжовник, земляника, арбузы, дыни, твёрдокожий виноград. Для фруктовых деревьев, он придумал иссушающие налоги, теперь, чтобы не видеть свой крестьянский труд как дармовое сырьё, взрослым хозяевам приходилось постепенно спиливать и рубать сады на дрова. Не стало: груш, слив, айвы, яблок, абрикос, жарделей, черешен. Одни шелковицы остались на подворье: приходили присланные бригадиром колхозницы, и сдирали листья, что бы ими шелковичных червей кормить. Микита так же запретил рождественские колядки, а что особенно возмутительно, он обязал отцов сдирать с забитых кабанов шкуры, - целыми и засоленными в сельсовет сносить; шмалить кожу заколотых на рождество кабанчиков не разрешалось, и какие это праздники без румяной, ароматной шкурки запеченной жёлтым соломенным пламенем, только раз в году такая вкуснятина, ...а её упразднили. Может вам кажется, что запекать соломой свиную шкурку не сострадательно к животным, но крестьянские дети и не думали искать сострадательность там, где её не должно быть. Ещё, этот дурацкий хрущ Микита, запретил содержать коров в домашнем хозяйстве. Ни стало: ни сыра, ни йогурта, ни молока, опустели едой подвалы. Но совсем уж страшная угроза для мальчишек подобралась, когда овцы принялись сокращать. Сказал, Микита, что ликвидирует все овцы, а пока не более пяти голов на семью.
Иные по незнанию, съязвят: - Причём тут запрет на овцы?! ...А притом, что овцы - мальчишечья свобода. Для школьников села: выгон овец и ягнят - это вольное времяпровождение. Овец надо пасти, и совсем за селом; в том-то удача, что пасутся они сами, а мальчикам вволю наиграться можно: в лапту, в чилик, в прятки, футбол, войну..., словом простор без всякого надзора. Были из старшеклассников даже такие, кто толстые книги библиотечные с собой в поле брали, вслух читали приключения мальчики. А кто тебя дома оставит романы и повести листать?! Дома обычно говорили: - Что опять с книжкой обнялся, книжка тебя не накормит, работать надо, а ну, наломай сноп прутьев солнечника и принеси ещё обглоданных стеблей кукурузы для печки, пусть подсохнут для выпечки хлеба. Поменяй курай возле тропинок у дома, замазался полевой скребень, ноги не чистятся, видишь: грязь дорожная с обуви не сползает. Ещё надо и воду из колодца натаскать, теребить кукурузу, крутить огромные круглые камни когда булгур молотится на жерновах у деда Спаса, выстиранные руна шерсти теребить-волочить, вымести снег навеянный под крышей... Хватает дел зимних!.. Остальная - тёплая пора года, ещё и огородными работами загружена, много всякой работы выползает по всему крестьянскому подворью.
В предзимнее время, на каникулах после первой школьной четверти, одноклассники: Илюша Дамянов, Витя Дуков, Коля Патилов и Веник Говоруха, уже второй день как пропадают на пастбище: в полях возле виноградников - овец пасут. У Веника: родители учителя. Интеллигенция кроме кур другой живности не разводит, а Вене тоже охота скрыться за селом на целый день. Друзья его отпрашивают у Георгия Вениаминовича, или Галины Романовны, - как-то даже страшновато.
Поля у виноградников ещё не проснулись от ночного уныния, дремлет залитая обширная степь под усталым солнцем и шелестом ветра. Пригодных мест для всяких игр - уйма. Толстые, раскиданные по всей длинной лощине заслоны из ореховых, тутовых, и дубовых деревьев с дуплами, - настоящие военные укрытия, ложбины рытвины - природные окопы; война не забыта. И каждая полянка уже стадион, - четыре комка грунта обозначают ворота, и площадка для игры в футбол полностью готовая. Мяч конечно не кожаный, - резиновый мяч, неудивительно, что меньше кожаного настоящего. Вчера ребята тут играли до-упаду. Теперь, они уговорились тоже гонять футбол, и ещё, совсем исправить вчерашний полуголодный день: когда подбирали в траве грецкие орехи, находили оголившиеся после сползшей листвы сморщенные гронки винограда, рвали уцелевшие, созревающие к зиме поздние груши и тёрпкую айву.
Сегодня пришли с полными торбами, продукты набрали на весь день; сложили в старом, оставшемся от бахчевников шалаше, который подлатали сучьями и соломой. Для большего раздолья, сразу отогнали овец подальше самим находить себе выпас на угнетённые сорняками поля, и побежали на обозначенный вчерашний стадион, решили счёт голам продолжить. Игра как-то сразу не пошла, никто с Колей не соглашался играть, потому что у него настоящая пастушья обувь цървули,- постолы такие, сшитые из той самой, сыромятной толстой свиной кожи, а может быть и воловьей... Обувь сама: без твёрдой подошвы, стянута вверху оборкой, - кожаной тесьмой, похожа обувь на киноэкранные индейские мокасины. В них легко бегать, носок острый как индейской лодки. А вот, точно бить мяч не получается, - отскакивает в разные стороны мягкий шар, за поле игровое уходит, даже в свои ворота может залететь.
- Резиновый мяч, не то, что кожаный, - оправдывался Коля, - кожаным мячом, я играл бы чётко.
- Между прочим, южные индейцы, придумавшие футбол, играли как раз: каучуковым клубком, - подчеркнул Илюша, - и тоже мокасины были у них на ногах. Он был Знайка, у него три брата в старших классах, ещё и отличники все. А самый старший начинал каждый учебный год школы с того, что вырывал из учебников портреты вычеркнутых вождей, попробуй, поспорь с Илюшей!..
На этот раз пастушки - игроки, решили разделиться по-иному: играли Илюша с Веней, и другая пара - Витя и Коля. Игра ничуть не складывалась, Коля, как и вчера бестолково слал мяч за пределы размеченного поля. Витя беспрерывно нервничал, упрекал всех в неправильной игре. Илюша, Веня, хоть были довольны забитыми голами, всё же согласились, что гонять прыгучий резиновый шарик без задора, не очень-то занятно, все подолгу скучают, пока Коля ищет затерявшийся в высокой сухой траве, этот самый обесцветившийся упругий клубок.
- Давайте в волейбол играть предложил Коля, за вчера и сегодня достаточно ногами пошевелили, набегались мы вдоволь.
...Ребята сняли с виноградной шпалеры длинную стальную проволоку, натянули меж двумя толстыми орехами, и стали в волейбол играть, - руками ударять по резине. Смена игры увлекла, взбодрила вольных пастушков, теперь у Коли с Витей игра пошла лучше, хоть засчитанные очки часто оспаривались, всё же безответные посылы мяча через проволоку были на их стороне. Но тут, случайно замешкавшийся Веня прервал игру, он как-то неожиданно получил жгучий резиновый удар в лицо, пыль и искры в глазах рассердили его. Веня отошёл в сторону, сел на огромный ступенчатый пень, похожий на трон лешего, и обиженно сказал: - Это не игра, я лучше домой пойду.
Илюша тоже опустился в кресло Веника, принялся бодрить его, игроки с другой половины площадки подошли шумно, сердито доказывали, что удар летел по правилам - зевать не надо...
В это время зашевелился горизонт, из-за холма стали вырастать безногие морды и гривы лошадей, когда мальчики вгляделись: крупные животные уже целыми вбегали в луг, выплывали и обозначались на длинных ногах разновозрастные кони, кобылы, жеребята. Они отвлекли Веню, он засмотрелся - и забыл обиду. Показавшийся конюх, только хлестнул отставшую худую кобылу кнутом, развернул коня, на котором сидел верхом, шлёпнул в воздухе длинной сыромятиной кнута, и скрылся обратно за большим бугром поскотины.
- А давайте мы тоже будем кататься на лошадях: - Заключил новое решение Илюша, и вытолкал Веника с пня.
- Нее... я проголодался, - возразил за всех Витя - надо пообедать, чтобы силы набраться, потом кататься можем, до самого темна. Хоть и рановато для обеда, но согласились все; направились к шалашу, где торбы с продуктами лежали. Друзья ещё вчера вечером условились, кому, что захватить на толоку. Витя принёс медовые соты - у него отец колхозный пасечник и кузнец в бригаде. Коля наполнил торбу хлебом и брынзой. Веник, как и договорились, взял чай, масло, - сгущёнки дома не осталось. Илюша тайно вынес из кладовки - лопаточный окорок - засоленное сырое мясо. Они на днях в полуночи, за сараем, в месте закрытом от сельсоветской стороны поросёнка шмалили, чтобы на зиму сало согревающее иметь. Мясо ребята разделили равными долями, из одеревенелой лозы каждый сделал себе шампур для шашлыка. Сухая трава и хворост разгорелись от одной спички, жгли длинные сухие ветки, углей нагорело уйма; пекли мясо и вдыхали ароматный дым. Витя нетерпеливо надгрызал полусырые куски, съел быстрее всех; бросил лозу в огонь, и только хлеб мял, выглядывая чужие скворчащие отрезки мяса, торопил всех быстрее порций свои выжаривать. После шашлыка, в старой задымленной кастрюле вскипятили воду из недалёкого колодца. Жевали медовые соты, запивая чаем из битых кружек и вчерашних жестяных банок оставшиеся от сгущённого молока. Ранний обед оказался сытым, - обильным и долгим. Веник стал рассказывать про фильм, который смотрели с двоюродным братом в летнем театре Аккермана, когда гостил у дяди. Так... там, четыре юных будёновца, на красивых конях, гонятся за беляками, мстят им за уворованных коров и побеждают всех. Очень занятная картина!.. Ребята потирали руки, завывали от нетерпения: когда же, наконец, кино это в село привезут. Веня ещё хвастался, что в гостях много мороженого ел...
- А что это, за мороженое такое? - спросил напрягшийся Коля.
- Это снег, - только сладкий снег, лучше, чем мёд...
- Разве мороженое, может быть в Аккермане, - удивился Витя - мороженое, только в Москве есть.
- Вдруг и нам завезут, когда кино такое будут показывать... - Коля облизал губы, воображая нечто более сладкое, чем мёд, как-то задумался, отмахнулся от дыма, слезящиеся глаза в небо задрал, лениво чмокнул пустоту, - не... е, мороженое точно не завезут! - сам себе ответил.
Летом кино крутили, также в открытом, огороженном дощатым забором - летнем кинотеатре. Зимой фильмы шли в клубе, - бывшем доме раскулаченной семьи Николы Томева. Советская власть заботливо убрала саманные перегородки из длинного кирпичного здания, перенаправила жилой дом - в массовую культуру. Теперь каждая бабушка, когда внук уходил в кино - достоверно говорила: Пошёл у Никол-Томевых.
- Только доставят ленту в клуб, обязательно на сеанс идём, надо непременно сходить, - решили поевшие, во всю насытившиеся ребята. - Пять копеек уж найдётся. Будем смотреть!
Во время подробного пересказа Веней фильма, Витя постоянно поглядывал в сторону пасущихся лошадей, он с важной нетерпеливостью предложил: - Давай-ка, мы тоже будем красноармейцами, а овцы, которые огогоо...оу куда забрели, убегающими беляками нам будут казаться. Сказал и пошёл подбирать себе саблю в таловых кустарниках.
- Давай! Точно. Давай... - все повставали, и пошли за Витей тоже сабли себе делать.
- Пока вы соображали, я уже при вооружении, - сказал хвастливо Витя, со свистом размахивая длинной гибкой палкой. Желая быть первым конармейцем, он уверенно заспешил к пасущейся коннице. Остальные ребята, сломав себе прутья, последовали за ним. Подойдя близко к лошадиному табуну, Витя остановился, стал выжидать, когда вспугнутые лошадки снова пастись начнут. Он повернулся и стал рассматривать деревянные сабли остальных, мерил, свой прутик приставлял к каждой жердине друзей; сравнил, ухмыльнулся и сказал: - Коряги какие-то вы наломали.
Однако оседлать коней оказалось не так-то просто. Ни кобылы, ни жеребята, ни тем более двух - трёхлетние игривые лошадки в руки не давались. Только худая кобыла с совсем малым жеребёнком не думала убегать, она мирно скребла траву ощеренной мордой. На ней за скрывшимися врагами не угонишься. Остальные подгоняемые со всех сторон лошади, косяком сбились у густой лесополосы, Илюша, единственный кто подобрался к ним совсем вплотную, он выбрал момент, ухватился за гриву крупной лошадёнки, взметнулся, и прижался к её спине. Ошарашенная лошадка на некоторое время замерла, затем зафыркала, подалась назад, шаталась, запрыгала, пытаясь скинуть неожиданный груз, стала брыкаться в пустоту, поднялась на дыбы, но Илюша не падал, прилип, зарылся в густой гриве. Не понимая, как освободиться от наездника ещё не выросшая кобылка, подпрыгивая и извиваясь, вздумала бежать во всю мощь резвых ног. Добежала до виноградников, ударилась о шпалеру и, припадая поочерёдно на все ноги, развернулась: всадник вылетел, опрокинулся, свалился в лозу. Неожиданно освободившаяся от ненужного веса лошадка, лишний раз взметнула задом, заржала, и помчалась обратно в разновозрастное конское стадо. Тяжело поднявшись с земли, Илюша пошёл следом, он хромал, и вяло ощупывал рёбра. Громче всех смеялся Витя, он кричал издалека: - Тоже мне кавалерист, я же тебя направлял, подсказывал - к овцам гони - а ты виноградники пошёл пасти, разве таким аллюром лошадей используют?.. Сейчас я выловлю себе классного коня, и ты увидишь, как следует удерживаться, у меня дед в кавалерий служил, я в верховой езде подкованный пацан.
Коля крался к косяку, делая вид для лошадей, будто бы не намерен их ловить, палку выбросил, голову отвёл в сторону, глазами только косит, нацелился на косматую, - бурую низкорослую лошадку, подвигается к ней боком. Похоже, настороженное животное поверило, что ничто не угрожает, снова зарыло большие зубы в траву, продолжила лошадка пастись. Близко подкравшись, Коля неожиданно взвинтился, сделал куцый прыжок, непонятно как хотел, но оказался под лошадкой, упёрся в усеянную бодяками грудь лошади, руками и ногами обнял ей шею. Пойманная кобылка прыгала, извивалась, мотала Колю, но он прочно повис, вцепился, заплёл пальцы и царвули в густые, короткие волосы гривы.
- Держи, держи, - кричал Витя, подбегая к пойманной лошади, - сейчас я покажу, как можно скакать, как надо верхом за овцами гнаться, буду как атаман Кочубей. Держи, дай мне забраться, мне, мне..., ты не сумеешь её оседлать...
Витя, с разбегу запрыгнул на спину лошадки, плашмя повис, лежал подковой - упирался головой и ногами в косматый живот. Противившаяся, постоянно играющая, подпрыгивающая недовольная лошадка, высоко взметнула круп, подкинула Витю, вывернулась, сбросила его, ...и лягнула крепкими задними копытами. Витя отскочил, словно резиновый мяч покатился, застрял у комля гледичий, распластался на жухлой скрипучей траве, и громко заголосил на всё обширное поле, аж насторожившийся вдалеке овен приподнял рога. Устав держаться Коля плавно свалился на землю. Веник тем временем давно сидел на остром хребте тощей кобылы и, ударяя жердиной по выпирающим костям, пытался сдвинуть её с места. Кобыла, за много лет привыкшая ко всяким понуканиям всё-таки сделала несколько шагов, но только для того, чтобы ближе подойти к ещё не окрепшему жеребёнку. И, всё же, Веня сидел на кобыле важно, крутил палку, вытягивал её над головой лошади, бил худые, неладные рёбра, и словно красный дьяволёнок, указывал кривой саблей, куда следует устремить решительную атаку всей четвёрки. С высоты выпирающего хребта, обиженные лица угрюмых друзей отставших от героизма неминуемых событий всего дня, казались ему недостойными такого неуловимого наездника как он, - на кобыле. Увлечённые верховыми занятиями, и мальчишечьими кавалерийскими подвигами, ребята не заметили, как к ним подъехала рессорная бидарка. Два бессменных работника сельсовета, посыльные распоряжений настоящего и всех пяти предыдущих председателей, объезжали державные поля. Для ребят они были не менее грозными, чем истинный белогвардейский разъезд. Сельсоветский караул остановился возле единственно удержавшегося наездника.
Люди власти - всегда важные люди, они строгие охранники всяких законов, и иных прочих порядков. Кроме того эти двое ещё были партийными, что делало их законченными начальниками. За много лет совместной службы, посыльные, в общем-то, люди разные, сделались одинаковыми. Рост у них был - тоже одинаковый, хотя каждый видел себя значительно выше напарника. Были они, возможно чуть ниже Веника, который соскочил с кобылы, что бы ни возвышаться без нужды. Остальные мальчики, с разных сторон неохотно хромали в направление остановившейся бидарки. Для всех, объездчики были ужасно высокими распорядителями власти, не столько из-за того что смотрели свысока, а потому что видели во всём нарушения порядков, отображали собой укор малейшему неповиновению распоряжениям начальства. Когда эти самые посыльные расхаживались возле сельсовета, они ходили усталой начальственной походкой, имели подражающие манеры, даже выглядели главнее всех других начальников, хотя лично, очень переживали, что их природная длина не совсем удалась. Всё же, чтобы как то сойти за начальство для безграмотных колхозников, они надевали рубашки с узким воротом, застёгивались на все верхние пуговицы, выдавливали, как у секретарей - второй подбородок. Шеи натирали красными шерстяными кушаками, что бы насыщенными виднелись, казались широко откормленными, лоснились бы розовой бугристой плотностью. Время от времени гонцы носили свои папахи к шапочнику, и он утягивал их, надевали они папахи на макушке головы. Обувь таскали высокую, на два размера больше, солому подкладывали; их привыкшие к царвулям ноги не выдерживали жёсткость высоких каблуков. Иногда в отсутствие председателя, прохаживаясь они у сельсовета, словно штабные полковники и незаметно касались плечами, - прикидывали насколько каждый ходит выше другого. Бывает, что раз в три года по некому вопросу зайдёт в сельсовете горбатый дед Миха. Тогда, не отходит от него караульня служба, будто две глыбы окружают гонцы совсем приземистого деда Миху.
- Ну что? - спросили глыбы, - какое количество овец наличествует тут?! Кто здесь конкретно нарушает постановление свыше? ...это ведь не шутейное дело!
- У нас мало овец..., всего двадцать..., пятнадцать, - сказали с утаённым волнением разные детские голоса.
- Да, да..., нас то уж не надурите, нашли кому брехать, мы большое районное начальство вчера принимали, понимайш, а вы тут шутковать вздумали. Не выйдет, это только голодный волк стадо не считает, ему всего одна овца надо, а мы знаем тропу каждого, быстро фамилии..., сколько ты насчитал Васили Георгиевич?
- Голов тридцать пять Георги Васильевич, не меньше.
- Ого...гоуу... - заголосили из бидарки посыльные, - придётся лишние принудительно в ползу государства изымать, собственно говоря, будем обязаны безвозмездно забрать превышающее количество.
- Мы здесь не только своих баранов... ещё и соседские пасём, - оправдывались робко ребята.
- Да, да - рассказываете, а то мы не засекли, собственно говоря, что метки на ушах три образца всего-то имеют, вы, что нас за идиётов принимаете, мы старой коровы телята, - под кобылой не полезем. Нас не проведёшь. Так..., где наша тетрадка, давай Георги Васильевич пиши всех немедленно, чтобы сумнение не имелось потом. Завтра сельсовет постановление будет решать, и штраф не малый положен. Дело не шутейное..., понимайшь.
В старой, потрепанной общей тетрадке, объездчики заносили фамилий всех пастушков; один поочерёдно слюнявил два огрызка химических карандашей, - один передавал другому, тот с нестираемой уверенностью записал фамилий всех, немного подумал... и Говоруху зачеркнул; подытожили: - Три повестки для штрафа надо относить, всего-то... собственно говоря..., - убрали с макушки, нахлобучили на лоб папахи, хлестанули начальники коня, и... уехали в сторону большой дороги, где другое овечье стадо виднелось.
После отъезда бидарки, ребята совсем приуныли, решили, лучше будет, если огонь запалят, что бы согреться от холода сельсоветских стражей. Овцы сами повернули назад, шли навстречу, издалека вырастали серыми тулупами бараны.
- Что, я вам сказал, - Витя вперил против всех изодранный в проростках гледичий нос, - моя очередь засчитывается, овцы вон - обозначились, обратно идут, это я так захотел - я хитрый, а вы простаки. Идите кто-то наберите воду в колодце, чай вскипятим, я забрус утащил, не для того что бы домой снова уносить, в бидон обратно скидывать. Слово забрус незнакомо ребятам, потому Витя голосит его каждый раз так, вроде тётку его родную - Забрус зовут.
Коля, подобно взрослому пастуху, присел на одно колено, подтягивал расслабившуюся оборку: - Давай, Веник мы с тобой сходим, всё же как-то меньше пострадали, - сказал он.
- Ничего себе: мало пострадал, я место отбил на котором сидел, видал, как галопом носился, а спина у лошади ого, даже твёрже и острее лестничных перил в школе, вспотела вся спина, гарцевал бы ты так, чувствовал бы каково мне, - обидчиво возразил Веник, почёсывая побитые места.
Коля топнул кожаными лодочками, удостоверился, что они крепко привязаны, взял баклажки, и молча, по сухой траве поплыл к колодцу.
...С горьким, от дыма и заварки, чаем, ребята доедали обеденные остатки, сжёванные резаные соты забруса бросали в огонь, наблюдали, как плавится и сгорает воск, дым клубочками поднимался к верхушкам деревьев. А..., где-то высоко в облаках послышался далёкий гул, он стал приближаться, разрастался над всем полем.
- Самолёты! - сказал Коля, - я их вижу!
В небе появилась тройка самолётов, они летели не совсем высоко, прямо над редкими жухлыми облаками толоки. Вслед первой тройки, гудела вторая, ...испугавшиеся овцы побежали в сторону села. Потом ещё самолёты показались, все они летели по прямой высотной линии, выверенными звеньями, с одинаковым интервалом. Ребят охватило беспокойство, грозные самолёты пролетали над ними, задевали потерявшийся дым костра, казалось, что сотрясается вся земля, тревожное смятение застыло на детских лицах. Веня отошёл, прильнул к стволу дерева: - Может война началась... - предположил испуганным сомнением он. Одни звенья скрывались в уже темнеющем небе, другие разрастались, выныривали из далёкой высоты огромные расплюснутые машины, их мигающие фонари обозначали: широкий размах крыльев, и всю растянувшуюся длину эскадрилий. Казалось, что несмолкающий дребезжащий вой внезапно нагрянувших самолётов появился, чтобы разорвать небо пополам.
- Летят во Вьетнам - ихних пионеров защищать, - заключил Илюша, наши помогают Хошимину, что бы его самая бедная страна - победила самую богатую Кровавую Империю, которая каждый день убивает много октябрят и пионеров - по всему миру.
Витя побледнел..., он хотел возразить, но самолёты продолжали с высоты слать пугающие грозные раскаты. Только когда последнее звено потерялось, и установилась потемневшая тишина, он взволнованно сказал: - сто семнадцать самолётов пролетело.
- А я, ровно сто десять посчитал..., - поправил Коля, и продолжал удивляться пропавшему самолётному передвижению.
- Сто шестнадцать штук всего! - крикнул Веня, отрываясь от ствола дерева.
Витя прав, - подытожил Илюша, - сто семнадцать - число кратное трём, тридцать девять звеньев улетело бомбить врагов Вьетнама.
- Во! Поняли! - Витя усмирёно глянул на просчитавшихся товарищей, затем посмотрел на затихшее, целое, светящееся всегдашними звёздами небо, на тлеющие угли - неожиданно подпрыгнул, спохватился: - А где овцы?..
В мутной темноте наступившей долгой холодной ночи ничего нельзя прояснить: луг спрятался во мраке, пропали лошади, не стало овец?! Ребята бросились искать овечий гурт в озимой ниве, где в сумерках, при затухшем свете вечера они ещё паслись. Всё зелёное поле стояло чёрным, везде тихо, и холодно после тёплого огня от сгоревшего хвороста.
- Воон они, видите, - вдали потёмки шевелились, Коля указал на чернеющее пятно. Мальчики дружно побежали в сторону непонятного тёмного образования похожего на приземлившийся самолёт. Бежали долго по темноте, самолёт стал пароходом, наконец, ребята врезались в преющий навоз, свезенный для будущего удобрения земли.
- Бараны! - сказал Витя, замыкавший бегунов, - Бараны не дурнее нас, что им в навозе искать, они возле шалаша ждут, у них привычка пастбищная, - всегда около шалаша на кошаре ночевать.
Все согласились, что даром бежали, и понеслись обратно. Возле шалаша овец не оказалось.
- Почему мы толпой ищем, - подосадовал на себя и на всех остальных Илюша, - надо разойтись по одному, и все четыре стороны обследовать.
- Лучше по двое разделиться, не так боязно - предложил Веня.
- Ты что боишься?.. тоже пастух какой подвязался к баранам - упрекнул Веника, Коля. - Далеко не убегут! Им, что охота волками быть съеденными.
При слове - волки, у Вити затряслись ноги, он осмотрелся по сторонам, съёжился, голос у него слёг, задрожал: - Веник прав,- сказал он, выдавливая проглоченный воздух - мы с ним ищем, идём в стороне села, а вы, - он указал на Колю и Илюшу, - идите вдоль балки к омуту, может они на водопой туда ушли. Не дожидаясь общего решения, он ухватил Веника за куртку, потащил в село. Коля с Илюшей домчались до колодца, двинулись наверх по балке: в кронах деревьев свистал ветер, вынырнула на половину ущербная луна, а всё, что возвышалось в темноте над землёю, было похоже на спрятавшихся овец. Возле бетонного бассейна, в котором приготовляли раствор для опрыскивания виноградников, пахло остатками извести и купороса. Дальше за пригорком истлевали кучи лозы, свезённой после весенней обрезки кустов. Ребята дошли до высокой и длинной скирды из гороховой ботвы. Везде тихо. Поля под луной стыли серой изморозью. Дуло холодом осеннего вечера.
- Если овцы на горох не пришли, бродить тут бесполезно, - заключил Коля, - видно в сторону села ушли, значит, пацаны давно нашли их.
Обратно Илюша и Коля бежали резво под мутным светом месяца, спотыкались, попадали в рытвины, запутывали ноги лозой, ударялись в сухие ветки хвороста. Возле шалаша принялись гукать Витю и Веника, - никто не отвечает, тихо. Пастушки подобрали свои валявшиеся торбы, подумали... и пошли в село. Шли той дорогой, по которой гнали овец на пастбище, вошли в узкую овражную улицу. На перекрёстке шумно кричала толпа взрослых людей, собралось много взрослых мужчин: они ругались, спорили, пререкались. Может штраф обсуждают, или куда овцы наши забрели, а вдруг волки в село забежали, подумали мальчики, и нерешительно просунулись мимо спорящих, решили идти к Вите. Тут в толпе Илюшин отец тоже что-то доказывал, никто на пастушков внимания не обратил. Радио на конторском столбе беззаботно тянуло какую-то скучную музыку. Во дворе у Вити, под навесом, тускло горел керосиновый фонарь, его мама, объёмная, очень обширная женщина, настолько же добрая, как и вся её дородность, она что-то толкла в ступе, тени полных щёк трепетали заодно с ударами железного песта.
- Тетёха Маша! А Витя дома?..
- Запер овцы, и по-бе-жаал куда-то... - певуче ответили толстые щёки, не переставая трястись после каждого стука ступы.
- А что за собрание, на перекрёстке образовалось? - недоумевали громко ребята, собравшиеся идти узнавать дома ли их овцы, как давно сами вернулись?.. или это Витя с Веней их пригнали.
- А... аа, кът, кът, кът... - засмеялась Витина мама своим мелким всегда ладным смехом, - то Микиту сняли. Говорят, новый царь разрешил корову снова держать, овцы можно больше голов, огороды будут возвращать... Они все довольны, будто той корове корма не надо.
-Урааааа! Ураа! Ура! - радостно закричали мальчики. - Изъятие и штрафа не будет! Они выбежали из двора, и помчались весёлые по ночной улице, не знали от веселья, куда прежде бежать. В переулке возле бригады увидали Витю, он шёл им навстречу, ещё баба Варвара стучала бревном, вдруг... прислонилась к бригадному забору.
- Ну что?! - съязвил Витя, - Я же сказал вам, что я хитрый, а вы пеньки, - овцы сами давно по домам разбрелись, их и искать не надо было...
- Это мы знаем, - прервали его товарищи, - это чепуха. Так Микиту же ведь убрали, вот это новость! Поля - снова наши! - Тут настоящая воля нашему желанию!
- Микиту убрали?.. - переспросил Витя.
- Вот именно что ты, пень дубовый, раз ещё не знаешь.
Друзья взялись за руки закружились, пританцовывали, все вместе кричали: - Никиту вон! Хруща вон!..
- Овцы дома! давайте тогда бабу Варвару домой заведём, - предложил Илюша, указывая на прилипшую к дощатому забору бабу Варвару.
Витя с Колей шли робко, нехотя, Илюша подошёл смело: - Баба Варвара, - сказал он, - овцы дома, от Хруща мы отделались, давай, тогда ещё тебя проводим до дома.
Старушка накинула ремень, удерживающий её деревяшку нужную для передвижения, виновато приподняла палку слабой рукой: - Мой дом там... - она попыталась увидеть звёздное небо, свалила голову набок, - здесь нет ничего. Вы радуетесь, гибели малого горя, а великое подбирается, ещё не пришло; меня не будет, но не упразднится писание, целиком всех заберут, хуже меня будете, в четыре стороны света за идущие четыре семилетия прогниёт всё, одни мои бугеля нетленными, кованые с плачем в сердце останутся...
- Да брось ты эту старуху, видишь, своё бредёт, ходит приведение древоногое, - Витя отдёрнул Илюшу. - Пошли!..
В это время, замолкшее радио хрипнуло... и запело:
Солнечный круг, небо вокруг...
- Ураааааа! - невольно заголосили ребята на всю улицу.
Они взялись за руки, устремились вниз в темень улицы, ловко подпрыгивали в такт звучащей песни, подпевали:
- Это рисунок мальчишки...
Забыли про бабу Варвару. Потерялись во мраке. Радио голосило окончание жуткой хрущёвской эпохи. Доносилось всегдашнее желание:
- Пусть всегда...аа... буу...ду - Я!