Шушаков Олег Александрович : другие произведения.

И на вражьей земле мы врага разгромим 1 книга 2 часть 9-11 главы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Как самый младший по званию из присутствующих, он поднял тост: - З а С т а л и н а! И все встали... - З а С т а л и н а!! И слова эти разнеслись по залу глубокой, низкой волной. И посыпались стулья, падая. И все вставали, один за другим. И все поднимали рюмки и бокалы. Ребята повернулись к залу. И Золотые Звезды засверкали у них на груди... - З а С т а л и н а!!! И все, кто их видел. Все, кто в этом зале был. Все подняли бокалы вместе с ними!..
  9. А вдали осталась девка краса...
   Чита, сентябрь - октябрь 1939 г.
  
  ...В середине сентября в Читу пришло бабье лето. Днем было тепло и даже жарко, хотя по ночам заметно холодало. Аллеи городских парков осыпало листвой. И тополя, и клёны, и лиственницы осень позолотила очень щедро...
  Лейтенант Пономарев очнулся через несколько дней после многочасовой операции.
  Он опять лежал в Читинском окружном военном госпитале. Только теперь в палате для тяжёлых. Лежал и тупо смотрел в потолок. Жить ему не хотелось. Но никто об этом не знал, не то его сразу бы отнесли в морг, наверное.
  'И это было бы хорошо' - вяло подумал Владимир.
  Он был ранен в начале сентября. В дни тяжёлых воздушных боев над Циндао. Очередь борт-стрелка самурайского тяжёлого бомбардировщика насквозь прошила ему грудь. Владимир нажал слабеющей рукой на гашетку, и тоже не промахнулся. Вражеский пулемёт замолк, и у него появилась возможность поквитаться с врагом напоследок. Он и поквитался. Бомбардировщик загорелся и упал. А Владимир развернулся блинчиком, и поплёлся на аэродром в излучине Хуанхэ, с которого поднялся в небо поутру.
  Он продержался до самого места, и сумел посадить повреждённый самолёт. Уже мутнеющим взглядом Владимир разглядел взлётную полосу посреди рисовых полей, и выпустил закрылки. И, слава Богу, что на шасси сил у него уже не осталось. Пропеллер потом можно и кувалдой поправить, а, вот, если кувыркнешься на пробеге, и тебя сверху накроёт, девяносто девять и девять, что каюк.
  Когда его 'ласточка' плавно коснулась мокрой травы, он отключился...
  Если бы военврач третьего ранга Рева не гордилась бы так своей операцией, не приходила бы смотреть, как идут дела у этого больного, может быть, Владимир и не глядел бы сейчас в этот потолок, а лежал бы уже в другом, более грустном месте.
  Но военврач знала, что всё было сделано правильно и пациент был просто обязан выжить! Она не приняла бы ничего иного! И только поэтому Владимир потихоньку приходил в себя. Хотя, это и было ему все равно. Но военврач третьего ранга не сдавалась! Потому что ей было не всё равно.
  И ещё кое-кому было не всё равно, выживет лейтенант Пономарев или умрёт от ран. Одной, отдельно взятой, медсестре.
  Когда Анька в середине лета написала ей, что Володька Пономарев лежит в Читинском окружном военном госпитале, Татьяна пошла к главврачу и сказала, что увольняется. Ничего объяснять она не стала. И слушать тоже. Забрала документы, села в поезд и через пару недель снова надела белый халат медсестры. Уже в Чите.
  Его она, само собой, не застала. Не успела. Выздоровел и убыл в часть. И, слава Богу! Выздоровел! А она, всё равно, стала ближе к нему на пять тысяч вёрст!
  Когда, под Новый год, приехали Алексей с Николаем, а Владимир не вышел на перрон, ей было очень больно. Но она справилась. И даже не показала виду!
  Он понравился ей с первого взгляда. Что-то было в нём такое, что заставляло её трепетать.
  'Влюбилась как дура!'
  Когда Владимир держал её за руку в кино, всё кружилось у нее перед глазами. Всё кружилось у неё перед глазами, когда он танцевал с ней печальное аргентинское танго. А потом она его поцеловала на вокзале. Без спросу.
  'Какая же ты дура! Ну, зачем ты тогда его поцеловала!'
  Николай сделал Аньке предложение. Чего и следовало ожидать. Никто и не сомневался. И Лёшка-балбес женился на своей. Что было очень предсказуемо. Совершенно ясно. Даже слепому было видно, что у него от Томки башню сносит!
  'Почему же ты не вышел тогда на перрон вместе с ними?!'
  Это не важно! Никуда ты от меня теперь не денешься!
  Татьяна сдаваться не собиралась. Ей было не всё равно.
  А Владимир вдруг начал узнавать не только военврача, а ещё и эту стройную и красивую кареглазую девушку, которая ухаживала за ним все это время. Убирая, как за маленьким. Он смотрел на неё, и ему стало казаться, что он знал её когда-то, и Владимир подумал: 'Ну, вот, хоть кто-то знакомый будет рядом, когда будет надо'.
  Он уже устал сопротивляться этой непонятной женщине... Этим двум непонятным женщинам... В белых халатах... Которые не давали ему уйти, тихо и мирно... Никого не тревожа... Насовсем... Они... Она... И вдруг он вспомнил о Наталье...
  'Боже мой!'
  Татьяна сидела рядом с Владимиром и думала только об одном. О том, что она ни разу так и не сказала ему, как она его любит. А он то приходил в себя, то уплывал. Она чувствовала это по-женски, по-матерински, по-сестрински. Она чувствовала, когда он уходил, и держала его, не давая ему сорваться в пропасть, откуда не было возврата. Лишь бы он выжил! Она так его любила! И молилась, хотя не знала ни одной молитвы. Она придумала их сама, все эти молитвы! И, наверное, они помогли. Потому что взгляд его становился всё более осмысленным, всё более здешним.
  И однажды он вымолвил чуть слышно:
  - Наташа...
  И тогда она заплакала. Тане хотелось убежать и спрятаться, но нельзя было оставить его ни на одну минутку. И она плакала, сидя рядом с ним, глотая горькие солёные слезы, и держа его за руку.
  А когда пришла Рева, эта, самая сильная женщина в госпитале, и поправила ему подушку, и сказала, что теперь всё будет хорошо, Татьяна всё-таки не выдержала и убежала, всхлипывая... А военврач третьего ранга оглянулась на неё, и сказала старшей сестре, сопровождающей её на обходе, что, видимо, девочка устала и надо её сменить.
  А он смотрел на них, и молчал...
  'Это мое горе...'
  Двадцатилетний мальчишка, которого научили убивать людей, но никто ещё не научил любить. Он потерял свою единственную Любовь, едва её найдя. Судьба отняла у него всё. Но помиловала и оставила в живых, хотя за жизнь он и не цеплялся. Наоборот, он её не хотел. Но молодой организм выдюжил. Владимир поправлялся не очень быстро, но уверенно.
  Однажды в тёплый октябрьский день Татьяна сменилась с дежурства. И, уходя, увидела его во дворе под тополями... И, не удержавшись, снова поцеловала. Без спросу.
  Начальник первого хирургического отделения Читинского окружного военного госпиталя военврач третьего ранга Софья Зиновьевна Рева смотрела на них из окна с высоты своих сорока лет и вздыхала. Мальчик выкарабкался. И, слава Богу. И, конечно же, он заслужил немножко любви. И она тоже заслужила. Рева видела, как бедная девочка присматривала за этим раненым. Тогда она ещё не понимала почему. Теперь поняла. Эх, молодость, молодость...
  На следующий день во время обхода Татьяна так на него смотрела, что Владимиру стало не по себе. А белый халат туго обтягивал её высокую грудь и стройную фигуру.
  Но у них ничего не получилось. Потому что не могло получиться...
  Потому что он всё вспомнил. Наконец. Именно в этом госпитале он лежал в июне. Именно, здесь он увидел тогда Наталью. О ней напоминали и стены, и потолки, и подоконники, и, конечно же, тополя в госпитальном дворе. Он вспомнил всё.
  Начав ходить, Владимир познакомился с лейтенантом Рябцевым из соседней палаты. Федор Рябцев был комвзвода двести двенадцатой авиадесантной бригады. Он уцелел во время штурма высоты 'Палец' в начале августа на Халхин-Голе, но через пару недель поймал-таки пулю в Чанчуне. Впрочем, ему повезло. То ли рука у снайпера дрогнула, то ли подтолкнул его под локоть ангел-хранитель, но самурайская пуля угодила в грудь, а не в висок, как это обычно бывало. Федора в бессознательном состоянии эвакуировали на ТБ сначала в Тамцаг-Булак, а затем в Читу. Как, собственно, и Владимира.
  Сначала они просто сидели рядом на Солнышке во дворе, и неспешно беседовали, вспоминая Халхин-Гол и Китай. Пока Владимир случайно не упомянул в разговоре о том, что в авиашколе увлекался прыжками с парашютом. Когда Федор узнал. Сколько. Прыжков у Владимира. То раз и навсегда признал в нём своего.
  Зашёл как-то разговор и о сотой отдельной авиадесантной бригаде осназ, которую выбросили на Харбин в первый же день наступления Дальневосточного фронта.
  Владимиру нелегко было касаться этой темы, но то ли боль притупилась, то ли он к ней понемногу стал привыкать. Потому что мог говорить о Харбине уже почти спокойно. А, впрочем, кто удивится, если выздоравливающий побледнеет посреди фразы или у него перехватит горло и собьется речь на полуслове?
  Рябцев знал немного, но кое-что знал. Знал о том, что бригада вела тяжёлые бои. Что потери были большие, хотя она и выстояла, продержавшись до подхода мониторов Амурской военной флотилии. Они десантников и выручили. Тех, кто уцелел. А уцелело, ясное дело, немного. Но если бы не мониторы, не уцелел бы, вообще, никто.
  Только после войны военные историки, корреспонденты и писатели напишут об этих боях почти правду или почти всю правду. Кому сколько разрешат. А пока, о том, что происходило в Харбине в течение недели, с тринадцатого по двадцать первое августа, знали только Военный совет и штаб Дальневосточного фронта.
  А дело было так...
  Тринадцатого перед рассветом первый батальон сотой отдельной авиадесантной бригады особого назначения десантировался с парашютами в нескольких точках на окраине города. Стремительным ударом десантники захватили аэродром и мосты через Сунгари. Охрана серьёзного сопротивления оказать не успела, и была безжалостно перебита. Перерезав стратегическую Китайско-Восточную железную дорогу, батальон выполнил свою главную задачу. После чего взял под охрану аэродромные запасы топлива и ангары с самолётами, а частью сил захватил радиостанцию, водонасосные станции и склады вооружения. При этом один взвод сразу же был выделен на охрану советского консульства.
  Кроме того, были разгромлены штабы японских войск, дислоцированных в городе, в том числе штаб Военной Сунгарийской речной флотилии. При этом удалось арестовать её командующего, пожилого китайца в звании генерал-лейтенанта, который, похоже, страдал бессонницей, и на свою беду задержался в штабе.
  Вторая волна, два батальона и управление бригады, десантировалась посадочным способом через час после первой. Были захвачены вокзал, почта, телеграф и телефонная станция, а также склады с продовольствием. В районе аэродрома, опираясь на уже имеющиеся доты, десантники приступили к созданию нового оборонительного рубежа. С помощью мобилизованного местного китайского населения, само собой.
  К полудню на аэродром прибыл советский консул, вместе со спешно сформированным отрядом самообороны, под командованием штатного сотрудника соответствующих органов и по совместительству советника по культуре.
  В Харбине жило и работало более трёхсот советских граждан. Майор Мошковский приказал выдать всем военнообязанным мужчинам винтовки, патроны и гранаты с захваченных складов, и сменил ими десантников на ряде второстепенных объектов.
  Но, как оказалось, людские резервы на этом ещё далеко не были исчерпаны. В Харбине жило очень много русских эмигрантов. Причем, большая часть из них здесь и родилась. В семьях бежавших когда-то из Советской России казаков, обманутых белыми генералами и атаманами. А кое-кто жил в Харбине ещё с дореволюционных времён. Многие молодые юноши и девушки с энтузиазмом предложили свою помощь свалившимся на них с неба землякам.
  Военком, отлично понимая, как мало у них шансов продержаться в глубоком тылу противника в одиночку, махнул рукой на классовую чуждость этой молодежи. А, впрочем, они ведь были русскими людьми! И почему бы им не искупить вину своих родителей перед Родиной своей русской кровью?
  Только начальник особого отдела бригады резко возражал против создания народного ополчения из этих недобитков. Тогда Мошковский предложил ему взять взвод и самостоятельно организовать имеющимися силами захват и оборону Харбинской тюрьмы, жандармского и полицейского управлений, городской управы, банков, военного госпиталя и больниц, продовольственных складов и пекарен.
  Крыть было нечем. И лейтенант унялся. Пообещав самому себе повнимательнее присматривать за майором. И, если что... Незамедлительно принять в его отношении необходимые меры.
  Яков Мошковский не хуже своего военкома понимал, что шансы продержаться до подхода помощи, у бригады не велики. Хотя смертником себя и не считал. Умирать он пока не собирался. Он собирался повоевать с самураями как следует!
  Впрочем, смерти он не боялся. По разным причинам.
  Во-первых, когда-то он летал на таких хрупких аппаратах, что иначе как смертником в глазах простых обывателей и не являлся. Потому что стал пилотом ещё в двадцать третьем году. Во-вторых, у него уже более пятисот прыжков с парашютом, в том числе затяжных и особой сложности. И это тоже о чём-то говорит. В-третьих, когда он искал экипаж Леваневского, то полярной ночью в одиночку ходил очень далеко за Северный полюс, рискуя повторить его судьбу. Хотя Сигизмунда так и не нашел. И, в-четвертых, на совести у Якова была гибель товарищей в той нелепой катастрофе в мае прошлого года под Архангельском.
  Он тогда не сумел справиться с машиной. Потому что перед этим не спал ночь, и очень весело провёл время в дружеской компании.
  В то утро, когда он оторвал свой верный 'СССР Н-212' от взлётной полосы, вдруг сдал один из четырёх моторов. Он прибавил оборотов остальным, но не сумел выдержать линию взлёта, ударился шасси об отвал какой-то траншеи и пробил бак. Самолёт при этом подпрыгнул и, пролетев сотню метров и загоревшись, упал в реку.
  При ударе его выбросило на плоскость. Горели бензобаки. Он открыл задний люк, и стал помогать выбираться пассажирам. И, вроде все выбрались. А потом оказалось, что выбрались-то все, а вот доплыть до берега в меховых комбинезонах и унтах не смогли.
  Герой Советского Союза Михаил Бабушкин не смог. Потому что в недавней аварии сломал обе ноги, и Яков должен был его доставить в Москву. А когда его самолет упал в реку, он ещё два ребра сломал, как потом определил патологоанатом. Яков сам его вытащил из воды. Но было уже поздно...
  'Хватит самоедством заниматься! Этим ты никого уже не вернешь!' - Мошковский взял себя в руки и усилием воли отбросил тяжёлые мысли.
  Мобилизационный пункт он организовал в здании городской управы, а создание ополчения поручил военкому. Батальонный комиссар Углов, осознавая, что времени у них в обрез, и самураи вот-вот очухаются и навалятся всем скопом, взялся за дело по-большевистски решительно. Он формировал и вооружал отряды, назначая командирами парашютистов. Часть ополченцев была им направлена для захвата и охраны различных городских учреждений, а наиболее боеспособные подразделения выдвинуты к аэродрому, чтобы принять бой вместе с основными силами бригады.
  А бой принять пришлось уже на следующий день...
  За сутки, которые ему предоставили самураи, комбриг успел организовать на подступах к аэродрому и мостам настоящие укрепрайоны с несколькими линиями обороны. Была у него и своя авиация. Полковник Слюсарев, как и обещал, посадил в Харбине эскадрилью И-шестнадцатых.
  К этому времени ТБ семнадцатой отдельной тяжелобомбардировочной авиабригады перебросили на Харбинский аэродром ещё два батальона мотострелков, великодушно выделенных Мошковскому вышестоящим командованием. С Харбинских складов были доставлены и розданы по взводам ручные и станковые пулемёты с патронами. В достаточном количестве, что бы превратить авиадесантную бригаду в пулемётную.
  В городе десантникам удалось захватить в исправном состоянии две артиллерийские батареи вместе со снарядами и самурайскую роту лёгких танков. Ещё одну, легко-танковую роту Т-26, на внешней подвеске доставили тяжёлые бомбардировщики из Благовещенска. Кроме этого, они привезли и дивизион сорока пятимиллиметровых противотанковых орудий.
  Командование японской третьей армии, наконец, пришло в себя от неожиданности, и бросило против советских десантников и Харбинского ополчения обе дислоцировавшихся недалеко от города бригады. Ещё две смешанных бригады и пехотная дивизия в срочном порядке перебрасывались по железной дороге. Этот нарыв, внезапно образовавшийся в глубоком тылу Квантунской армии, необходимо было вскрыть в самые кратчайшие сроки!
  Но самураи недооценили советских парашютистов. Обе бригады, атакуя в лоб подготовленные позиции, понесли большие потери. Оказывается, у русских были и танки, и артиллерия, и даже авиация! В критический момент две роты танков ударили во фланг перегруппировывающейся сорок седьмой пехотной бригаде, и при поддержке истребителей разметали её боевые порядки огнём, броней и гусеницами.
  А наступившей ночью несколько разведгрупп десантников прошли по самурайским тылам, ведомые проводниками из местных русских эмигрантов, и, хорошенько, поработали ножами. К этому самураи не были готовы совершенно. Потому что знали, что русские ночной бой не любят. Наверное, это были какие-то неправильные русские.
  На следующий день под Харбин прибыли части японской шестьдесят третьей пехотной дивизии. Три пехотных полка, артполк (девять батарей), инженерный (две роты) и транспортный (две роты) полки, кавалерийский эскадрон и рота танкеток (семь штук). Более четырнадцати тысяч солдат и офицеров. Против тысячи восьмисот парашютистов, семисот стрелков и трехсот военнообязанных. И нескольких тысяч ополченцев.
  За эти три дня десантники неплохо окопались и пристрелялись на местности. Кроме того, ожидая атаки, Мошковский загодя вызвал бомбардировщики. А потом отправил звено 'ишачков' в разведку, намереваясь к подходу СБ выявить районы сосредоточения самурайской дивизии и затем навести на них авиацию. И это ему почти удалось. Почти, потому что лететь до Харбина всё-таки было далеко. Тем не менее, многие японские части попали под бомбы на марше. А потом их проштурмовали истребители.
  Вражеская атака была отбита. И следующая. И ещё одна. И ещё. А потом Мошковский нанёс контрудар своими танками по позициям пехоты и артиллерии врага. Контрудар имел успех. Правда, несколько танков было потеряно. Экипажи погибли. Но тут уж, как говорится, ничего не поделаешь.
  Ночью через линию боевого соприкосновения опять отправились разведчики. И эти еженощные вылазки были отнюдь не безрезультатны. В ночной ножевой драке, точнее резне, парашютисты вновь и вновь выходили победителями.
  Четвёртый день принёс новые остервенелые атаки самураев. В пулемётах закипала вода. Танки и сорокапятки стреляли прямой наводкой. Дважды приходилось переходить в контратаку.
  А на улицах Харбина шла своя война. Уличная. Небольшие японские подразделения пытались проникнуть в город, но, попав под сосредоточенный и хорошо продуманный пулемётный и винтовочный огонь, отошли. Брать Харбин решили погодить. Ещё успеется. Для начала надо разобраться с десантом. А местному населению второй Нанкин они смогут устроить и позднее.
  Между тем, силы десанта таяли. От бригады осталась едва ли треть.
  Вечером бомбардировщики привезли Мошковскому ещё один батальон стрелков. Но этого, конечно, было мало. А в окопах и дзотах десантники и ополченцы уже давно перемешались, щедро поливая маньчжурскую землю русской кровью.
  Восемнадцатого радисты поймали сообщение о разгроме вражеской эскадры в Японском море, и у Мошковцев был праздник. Но долго праздновать самураи им не дали, к обеду они перегруппировались и ввели в бой две подошедшие смешанные бригады.
  Хорошо, что весь первый день, реквизировав несколько десятков автомобилей, Мошковский завозил на позиции патроны с Харбинских складов. Расход был очень велик. Но он приказал патронов не жалеть. Не оставлять же их самураям! Лучше их боеприпасы на них же и потратить!
  А на следующее утро на самурайских позициях стояла тишина. Десантники ничего не понимали. Но догадывались, что это тишина перед бурей.
  Так и вышло. После обеда всё пространство перед позициями сотой отдельной авиадесантной бригады особого назначения почернело от атакующей пехоты. Самураи словно сошли с ума! И впервые им удалось ворваться в окопы, завалив всё поле перед ними своими трупами. Мошковский бросил в бой все резервы - несколько взводов парашютистов и стрелков и под вечер всё-таки сумел отбросить врага.
  Во время ночного сеанса связи с Большой землей он узнал, что прошедшей ночью советская авиация выжгла японские острова зажигательными бомбами практически дотла. И тогда комбриг понял, чем была вызвана послеобеденная бешеная атака самураев.
  За ночь Мошковский перетасовал своих ребят, укрепив десантниками самые важные участки обороны. Он готовился к решительному штурму, к последнему бою, и вызвал самолёты для эвакуации раненых. Тяжёлых они погрузили, а легкораненые улетать отказались наотрез. И комбриг впервые не смог настоять на своём. Потому что не имел права лишить их возможности драться и умереть вместе с товарищами.
  Однако весь день прошел на удивление тихо... Лишь под вечер силами до батальона самураи попытались атаковать. Но отброшенные сосредоточенным пулемётным огнём, отошли, не добежав ста метров до советских окопов. Скорее всего, вчерашние потери были настолько велики, что японскому командованию понадобились эти сутки на переброску свежих частей. Которые опоздали.
  Потому что на рассвете к Харбинской пристани пришвартовалось шесть бронекатеров и мониторы Краснознамённой Амурской военной флотилии 'Сун-Ят-Сен' и 'Ленин', которые высадили два батальона стрелков в тылу у врага и открыли огонь из шестнадцати ста двадцати миллиметровых и двенадцати трехдюймовых орудий.
  Бригада выстояла. Но Яков Давидович Мошковский недолго радовался победе. Потому что, именно, в этот радостный для всех день, в ходе зачистки города от разбежавшихся самураев его настигла пуля...
  Ничего этого лейтенант Рябцев, конечно, знать не мог. Потому что не положено было. Но и того, что он знал, было достаточно, чтобы Владимир понял, что Колька Дьяконов не врал и там действительно жарило! А, значит, не врал он и в остальном.
  Но это ничего не меняло в его отношениях с Татьяной. Потому что ничего их изменить не могло!
  'Какая же ты дура! Ну, зачем же ты его опять поцеловала!'
  - Ты! - горько кричала ему она, глотая слезы. - Ты!
  А он просто смотрел на неё. И ему было очень жаль эту милую девушку. Просто было очень жаль... Такая хорошая. И такая несчастная. Но он её не любил. И не хотел обманывать... А, может, и любил, но как-то не так? А как?.. А, впрочем, не всё ли равно.
  Владимир так отстраненно думал обо всём этом, что даже если бы его сейчас стали убивать, не почувствовал... А, может, он уже умер? Наверное... Уже давно. Ещё тогда в августе...
  Он молча отвернулся. И Таня убежала, горько плача.
  А он смотрел на этот белый подоконник, облезший и потрескавшийся, смотрел на эти зелёные стены госпитального коридора, и думал о том, что, вот, он скоро вернётся в строй, и сядет в самолёт, и полетит в небо... Такое же льдисто-серое. Такое же огромное. Такое же недостижимое... И было бы неплохо, если бы он убился. Во всяком случае, может быть, тогда она успокоилась бы.
  'Мне бы одну, ту бы...'
  В начале ноября его выписали, и в ожидании нового назначения он переехал в командирскую гостиницу. И с Таней Маковкиной больше не встречался.
  Но как-то однажды вечером вышел из гостиницы за сигаретами. И наткнулся на отчаянный взгляд идущей навстречу Татьяны. За талию её обнимал какой-то невзрачный пехотинец.
  Владимир безразлично кивнул ей, и протянул киоскеру трёшку:
  - 'Казбек' и спички.
  Они прошли мимо него и завернули за угол. А он дошёл до тихого и пустого скверика, присел на скамейке и закурил. Ему было всё равно. С кем она, что она, как она... Он курил, и смотрел на чуть присыпанные грязным серым снегом читинские газоны. Всё, как и минувшей зимой. Когда он только-только сюда приехал. Ничего не изменилось. Небо - чёрное, деревья - голые... Холодно.
  'Это мое горе...'
  На душе у него было также пусто и холодно. Ненужный вечер в чужом ледяном городе на безлюдной морозной аллее. Ничего ему не хотелось. А чего хотелось, того делать было нельзя. Нельзя было достать ТТ из кобуры на боку и шлепнуться на хрен. Хотя на этот раз пистолет на боку имелся. И две обоймы к нему... Имелись.
  Нет, стреляться он не будет. На него и у самураев пуля припасена, и у фашистов, и у британцев, и у американцев. А свою обойму он для них сбережет. Они ему за всё и заплатят.
  Таня подошла и молча села рядом с ним. Он бросил сигарету и без интереса посмотрел на неё:
  - А этот где?
  - Прогнала! - ответила она. - Мне никто не нужен, - и вдруг заплакала навзрыд. - Кроме тебя...
  Слёзы неудержимо катились из её огромных карих глаз. Она взяла Владимира за руку и стала целовать его замёрзшие пальцы. А он почувствовал внезапно, какие у неё горячие слёзы. И ему стало её ещё жальче... Но что он мог поделать.
  'Мне бы одну, ту бы...'
  А ничего ему делать было уже и не надо. Потому что в кармане у него лежал долгожданный вызов. Владимир получил его сегодня в штабе округа. Лейтенанту Пономареву предписывалось срочно прибыть в Москву, в наградной отдел Верховного Совета СССР. Чтобы получить свои ордена.
  Полковник Кравченко ещё в начале августа сдал полк. Он был назначен начальником отдела истребительной авиации Лётной инспекции РККА. Но Кравченко никогда не забывал своих бойцов, вовремя подавал наградные листы, и присматривал за их прохождением через инстанции. И к первому дважды Герою Советского Союза, само собой прислушивались.
  Из-за ранения, ордена лейтенанта Пономарева всё ещё лежали в наградном отделе Верховного Совета. И пока на его тёмно-синем кителе поблескивал только один орден - монгольский, 'За воинскую доблесть', который ему, как многим другим, прямо на аэродроме вручил после разгрома самураев маршал Чойбалсан.
  'А, ведь, вызов пришел в самый нужный момент!' - подумал вдруг Владимир.
  Он уезжает по вполне уважительной причине. А в Москве расшибётся в лепешку, но сделает всё, чтобы получить назначение как можно дальше от ЗабВО и от Читы. А, самое главное, как можно дальше от заплаканных глаз Татьяны. И больше своей полевой почты Кольке никогда не даст!
  На следующий день, не откладывая отъезд ни на минуту, как и положено дисциплинированному командиру Рабоче-Крестьянской Красной Армии, лейтенант Пономарев сел в поезд и уехал.
  А Таня осталась одна...
  
  
  10. Ты помнишь, товарищ, как вместе сражались...
   Москва, 24 ноября 1939 г.
  
  ...Владимира поселили в гостинице 'Москва', совсем рядом с Красной площадью.
  Когда он, постучал и зашёл в номер, его сосед, молодой коренастый майор-танкист, стоял перед зеркалом в коридоре, насвистывая марш из кинокартины 'Три танкиста'.
  - Здравствуйте! - сказал Владимир, и представился. - Лейтенант Пономарев. Будем соседями.
  - Здоровеньки булы! - ответил майор, протягивая руку. - Майор Ильченко, - и кивнул на монгольский орден у Владимира на груди. - В каком полку летал?
  - У Кравченко! - ответил Владимир, заметив такой же орден на кителе танкиста. Под Золотой Звездой Героя. Рядом орденом Ленина и двумя орденами Красного Знамени.
  - Уважаю! - сказал танкист. - Давно ждал случая. С меня причитается! Ты вечером свободен?
  - Да, вроде свободен... В наградной отдел только зайти надо.
  - Ага! - понимающе кивнул майор. - Заодно ордена обмоем! Тут внизу ресторан есть. Посидим, погутарим! - он надел шинель. - Ну, ладно. Я в Автобронетанковое пошел. До вечера, значит?
  Владимир кивнул и майор, напевая 'на границе тучи ходят хмуро...' вышел.
  Оставив вещи в номере, Владимир явился в наградной отдел Верховного Совета СССР и предъявил документы. Ему велели подождать в коридоре. Он приготовился просидеть до вечера, но бумаги нашлись быстро. Всё было в порядке, и его тут же включили в состав какой-то группы, которой через час должны были вручать ордена в Кремле.
  Награждение прошло почти обыденно. Владимир даже слегка разочаровался. Он-то ожидал чего-то особенного, но ничего такого не случилось. Сначала ордена вручали каким-то колхозникам и колхозницам. Потом вызвали Пономарева Владимира Ивановича. Председатель Президиума Верховного Совета Михаил Иванович Калинин отдал ему две красные коробочки и удостоверения к ним. Владимир аккуратно пожал старческую ладошку (его специально и строго-настрого попросили руку Михаилу Ивановичу не жать и не трясти!) и на этом процедура завершилась.
  Там, на первой, халхингольской, войне, когда добили Комацубару, и маршал Чойбалсан вручал лётчикам двадцать второго Краснознаменного авиаполка монгольские ордена, сначала на аэродроме был общий митинг, потом торжественная часть, а потом товарищеский ужин. С монгольскими даргами (командирами) и цириками (бойцами), которых маршал привёз с собой. Были Жуков и Смушкевич, Гусев, Лакеев и другие 'испанцы' и 'китайцы' Герои Советского Союза.
  Да-а-а... Вручение первого ордена, пусть и монгольского, он никогда не забудет!
  Выйдя из зала, Владимир зашел в туалет и на глазок привинтил ордена к кителю. Посмотрелся. Один вроде пониже получился. Он перевинтил его по новой. Теперь вроде было нормально. Он повертелся перед зеркалом, пока никого рядом не было. Выглядело очень даже ничего... Суровый, седой лейтенант. Шрам через лоб. Три ордена. Красиво... Год назад бы то же самое. Владимир прислонился заштопанным лбом к холодному зеркалу.
  'К чему это всё...' - подумал он.
  Сердце у него уже не болело... Так. Ныло иногда... Медицина тут помочь ничем не могла. Потому что этот недуг был ей не по силам. Да и не нашли у него никакого недуга. Медкомиссию он прошёл. Годен без ограничений. Хоть сейчас в бой! Владимир скрипнул зубами, и сжал кулаки.
  Ну! У кого на него пуля припасена?! Где ты, вражья сила! Ну! Иди сюда! Буду морду таранить!
  У него вдруг задергался кадык... Но он сдержался. Несколько раз глубоко вздохнул. И взял себя в руки... А потом одёрнул китель и пошёл в гостиницу.
  Войдя в номер, он повесил шинель в шкафу и прошёл в комнату. Танкист сидел в рубахе и галифе со стаканом чая в руке и читал 'Правду'. Очередной Указ о награждении орденами и медалями бойцов и командиров Красной Армии занимал весь разворот.
  Майор поднял глаза, заметил два новеньких ордена Красного Знамени у него на груди, и широко улыбнулся:
  - Вот, это по-нашему! Молоток! Чай будешь?
  Владимир помотал головой.
  - И то, верно, - майор посмотрел на свои командирские часы. - Так. Семнадцать тридцать. Слушай, а чего нам вечера ждать, пошли в ресторан прямо сейчас!
  Владимир пожал плечами, дескать, не вопрос.
  - Ну, тогда я сейчас по быстрому, - звякнув подстаканником, Ильченко поставил чай на стол и, хлопнув себя по коленям, пружинисто поднялся.
  А через полчаса они уже сидели внизу за столиком в огромном зале гостиничного ресторана. Его размеры потрясали воображение! Владимиру в какой-то момент даже показалось, что здание гостиницы - просто шатёр вокруг этого необъятного зала. Впрочем, довольно скоро он перестал замечать отсутствие потолка над головой, и увлёкся товарищеской беседой. Под это самое, конечно, как и полагается.
  - Ну, давай, для начала, за знакомство! - сказал майор, наливая в рюмки на два пальца, и протянул ему широкую ладонь. - Николай. Одиннадцатая ордена Ленина танковая бригада. Слыхал про такую?
  - А то! Баян-Цаган! - ответил Владимир, пожимая руку. - Владимир. Двадцать второй Краснознамённый истребительный. Слыхал про такой?
  - Обижаешь, Владимир Батькович! Кто же про вас не слыхал! - майор прищурился. - А сам-то над Баян-Цаганом летал третьего числа?
  - Было дело. Переправы штурмовали! Семь вылетов за день сделал!
  - У-ва-жа-ю! - по слогам сказал майор. - Столик за мой счет! И без разговоров! Кабы не вы, совсем труба! Самураи у меня и так полроты пожгли! Ну, ладно! Давай первую за знакомство! - майор звонко чокнул своей рюмкой об Владимирову и опрокинул ее в рот.
  - Нас, ведь, с ходу, в бой кинули. Прямо с марша. Без пехоты, - он словно оправдывался. - А самураи за ночь такую систему противотанковой обороны отгрохали, прощай мама! Ну, мы и вляпались по самое не хочу! Носимся по горе, вокруг одни рожи ускоглазые! Бегают, шныряют вокруг. Под гусеницы сами лезут! Потом Сашка, механик-водитель мой, весь переблевался, не к столу, будь сказано, пока траки отчистил от этого дерьма! А по башне ба-бам! И снова ба-бам! Вот такие дыры! - он сомкнул кольцом большой и указательный пальцы. - У них там было понатыкано противотанковой артиллерии в окопчиках, как бульбы в огороде! То тут пушка, то там! Я сам штуки четыре точно раздавил! Но машину они мне таки продырявили в нескольких местах, сволочи! Хорошо хоть не задело никого! - майор увлекся темой, но про рюмки не забыл, и наполнил их по ходу дела.
  - Давай, знаешь сейчас за что... - он посерьезнел. - Давай за тех, кто там остался! За моих ребят. И за твоих... Видел я сгоревший ястребок. И летчика в нем тоже видел. В кабине... Что у танкистов, что у лётчиков, смерть одинаковая. Как движки на танке и на самолёте!
  Они встали и молча выпили не чокаясь. Никто на них не обратил внимания. В зале было полно военных. И свет огромных хрустальных люстр, свисающих на длинных тросах с далекого потолка, играл и отсвечивал на рубиновой эмали, золоте и серебре орденов и медалей, шпал и ромбов. Многие были с женщинами. Может, с жёнами. А может, с боевыми подругами. Подруги были в ярких красивых платьях и громко смеялись.
  - Я так понимаю, ты сбивал, - скорее утвердительно, чем вопросительно сказал Ильченко, кивнув на ордена Владимира.
  - На Халхин-Голе, - кивнул Владимир. - Семь лично и ещё пять - в группе. В свалке иной раз не разберешь, - пояснил он, заметив недоуменно поднятую бровь. - Стреляешь по всем подряд. А потом посчитают на земле по обломкам, сколько всего сбито и на всех записывают.
  - На Халхин-Голе... В смысле, ты еще и в Китае повоевал? - спросил майор.
  - Недолго. Успел только троих завалить, пока самого не зацепило.
  - А... Теперь понятно, почему только сейчас за орденами приехал.
  - Ну, да. Пришлось в госпитале поваляться. Пару месяцев.
  - Ты, смотри! Крепко зацепило!
  - Ничего, оклемался потихоньку! Были бы кости целы, а мясо нарастет! - усмехнулся Владимир.
  - Точно! А второй, значит за Китай, - качнул головой Ильченко.
  - Да, нет оба за Монголию. Один за майские бои, а второй за август.
  - Так ты там с самого начала, выходит, был! - присвистнул майор.
  - Ага! Меня первый раз ещё в мае ранило. - Владимир показал на свой шрам. - До двадцатого июня в госпитале лежал, но успел вернуться, когда опять началось!
  - А мы в июле под Баян-Цаганом крестились... Слушай, а почему за Китай у тебя нету? Раз троих сбил, ещё одно Знамя положено! - удивился Ильченко.
  - А хрен его знает, товарищ майор! - пожал плечами Владимир. - Вроде подавали. У нас пока Кравченко командовал, все представления наверху проскакивали со свистом! А потом как заржáвело... Да, ладно, не за ордена же воевали!
  - Так-то, оно, так! - протянул Ильченко. - И всё же, всё же, всё же... Добро! Тогда давай, хоть эти обмоем!
  Владимир осмотрел стол. Хрустальная вазочка из-под хлеба подходила для процедуры в самый раз. Он аккуратно переложил хлеб на салфетку, и налил в вазочку стакана два водки. Ильченко уже отвинтил орден Ленина и Звезду:
  - Вчера вручили. Указом от семнадцатого ноября удостоен. Не успел ещё обмыть. Вот, зáраз и обмоем, - сказал он и бросил их в вазочку.
  Ленточка медали сразу потемнела, намокая. Владимир отвинтил свои ордена, и бросил туда же. Майор помотал вазочку из стороны в сторону, и протянул ему.
  - После тебя... - мотнул головой тот. - По старшинству!
  Ильченко кивнул, прищурился, примериваясь, отпил половину, и передал вазочку Владимиру. Тот принял её двумя руками, выдохнул резко в сторону, и, не отрываясь, осушил до дна. Они достали свои награды и привинтили обратно. За соседним столиком, слева, группа пехотинцев, с интересом следила за действом, и одобрительно зашумела, когда оно завершилось. Это привлекло внимание проходившего мимо невысокого худощавого морского летчика.
  Он повернулся, пригляделся, и вдруг воскликнул:
  - Володя! Привет!
  Это был Николай Полищук. Владимир порывисто поднялся к нему навстречу, и они обнялись. А потом отодвинулись, разглядывая друг друга. У Николая было уже три кубаря на петлицах. На груди сверкала Геройская Звезда, а рядом орден Ленина.
  - Ты где присел? - спросил его Владимир.
  - Нигде пока, - пожал плечами Коля.
  - Давай к нам! - Владимир повернулся к Ильченко. - Товарищ майор! Не возражаешь? Друга встретил старого. Год не видались!
  - Какой разговор! - сказал тот, пододвигая Николаю стул от пустого столика справа, и замахал рукой официантке.
  Николай сел и всмотрелся в друга. Владимир сильно изменился. Не в орденах дело, хотя и в них, конечно, тоже. Седой совсем стал... И этот шрам. А глаза потухли... Что-то случилось.
  - Что случилось? - спросил он.
  - Ты о чём? - переспросил Владимир. И понял, о чём его спрашивает друг. А потом посмотрел на Николая и вдруг такая боль отразилась в его глазах, что Коля почувствовал её почти физически:
  - Авиадесантную бригаду, в которой она служила, в первый же день, как началось, выбросили на Харбин, - у Владимира перехватило горло. - Сказали, погибла.
  - Та-а-а-ак... - протянул Коля. - Ты точно знаешь?! Может ошибка какая?
  - Мне товарищ написал, с Дальневосточного. Он служил с ней рядом.
  Майор переводил непонимающий взгляд с одного на другого, а потом вдруг вник. Кивнул сам себе, и поставил в ряд три рюмки. И молча всем налил. И они выпили не чокаясь.
  'Такая вот война...' - подумал Ильченко. И так больно ему стало. И хорошо, что никто не услышал этой боли. Он отвернулся.
  - Ну, а ты когда успел? - спросил Владимир, мгновение спустя, Колю, кивнув на Золотую Звезду.
  - Указом от двадцать девятого августа, за таран, - просто ответил тот. - А старшего лейтенанта, месяц назад дали.
  - Таранил, значит, - сказал Владимир. - Пропеллером?
  - Не-а. На скорости консолью рубанул по крылу. И сам тоже упал. Там такое было! Слыхал, как они на Владик ходили? По сотне бомбардировщиков за раз! И сотня истребителей в прикрытии. Такая мясорубка была! Вовку Малахова помнишь?
  - Ну?
  - Расстреляли в воздухе, когда он на парашюте выбросился из горящей машины.
  - Сволочи!
  - Я у самой земли открыл, всё никак не мог вращение остановить, а то и меня бы тоже, наверное, - сказал Коля.
  - Такая вот война, - сказал Ильченко и опять отвернулся.
  А что тут еще скажешь... И не надо.
  Владимир налил всем и встал. Как самый младший по званию из присутствующих, он поднял тост:
  - За Сталина!
  И все встали.
  - За Сталина!!
  И слова эти разнеслись по залу глубокой, низкой волной. И посыпались стулья, падая. И все вставали, один за другим. И все поднимали рюмки и бокалы. Ребята повернулись к залу. И Звезды засверкали на их груди.
  - За Сталина!!!
  И все, кто их видел. Все, кто в этом зале был. Все подняли бокалы вместе с ними! Все! Ради этого можно было умереть! И они выпили! Все вместе! А потом захлопали. И эти аплодисменты, стоили, дороже всего на свете.
  Владимир сел и склонил голову. Нет, он не пьян. Просто у него больше ничего нет. Не было. И не будет! Никогда! Кроме Сталина!
  - А знаете что, ребята? - Ильченко разлил по новой из графина. - А давайте теперь, за вас, за Сталинских Соколов! И морских, и сухопутных.
  Владимиру этот тост показался смутно знакомым. Но был он так красив! И за это нельзя было не выпить. Они и выпили.
  - Ну, вот, а потом меня подбили, - Ильченко опять рассказывал свою историю, но уже обращаясь к Николаю. - Иваненко, помкомвзвода, рядом шёл. Буксир завели по быстрому, пока самураи не набежали. Ну, и вытащили меня. А пока ехали, ещё один экипаж подобрали из соседней роты. Вывезли. Обгорели ребята здорово. Это у нас обычное дело, - майор махнул рукой и поднял голову.
  А лучше бы не надо. Потому что в этот момент мимо них проходили музыканты и певица. Которая. Взглянула ему в глаза. И улыбнулась. Ему. Так. Нежно...
  Ильченко онемел.
  Яркая, безнадежно красивая блондинка в роскошном длинном платье, с причёской как у немецкой киноактрисы Греты Гарбо. Неземная женщина.
  Когда музыканты заиграли, она запела нежным контральто:
  
  ...Забыть тебя не так уже легко мне!
  Забыть твой взгляд, забыть твой смех, обман!
  Жить мне одной без тебя невозможно!
  Не верю я тебе, твоим слезам!
  
  Танцплощадку перед небольшой сценой в центре зала сразу же заполнили пары.
  И голос певицы, и всё остальное, как весьма обтекаемо показал рукой майор, было очень даже, как бы это сказать! И ребята вдруг увидели, как это бывает. Когда к человеку приходит любовь с первого взгляда.
  - Жаль пригласить нельзя, - вздыхал Ильченко. - Петь-то некому будет.
  - А пусть музыканты одну песню без слов сыграют, - предложил Владимир.
  - Точно! - ухватился за эту мысль майор. Он хлопнул рюмку вне очереди, встал, одернул свой стальной китель, и направился к конферансье, притулившемуся недалеко от сцены возле столика администратора.
  А под высокими сводами плыла грустная мелодия, и разрывала душу:
  
  ...Признайся мне! В твоей слепой измене!
  Признайся мне! За правду все прощу!
  Ты и я в слезах любви найдем забвенье!
  Их запить хочу, измену, грусть свою.
  
  - Ну, а ты, Коля! Ирину не забыл еще? - спросил Владимир.
  Коля помотал головой. У него так щемило сердце от этой песни! Он обхватил голову руками. Нет! Зачем он об этом говорил. Нет! Причём, тут Володя. Нет! Ирину он не забудет никогда! И никогда, и никого больше не полюбит! Почему-то он знал это совершенно точно.
  - Ты, не понимаешь, Володя... Я даже не знаю, какая у нее теперь фамилия! Как мне её найти, если я не знаю, какая у нее фамилия?! Нет, ты скажи! Как?! Как я могу ее найти?! Как? - повторял он снова и снова.
  А мелодия, отражаясь от мраморных стен, печально бродила по залу, между столиков. Чудесный голос проникал прямо в душу, и терзал ее, и терзал. А может, певица так проникновенно пела о своей собственной горькой любви?
  
  ...Признайся мне! Пока еще не поздно!
  Признайся мне! Но не жалей меня!
  Ты провинился! Поправить все возможно!
  Твоя! Признайся мне! Прощу тебя!
  
  Владимир смотрел на друга, и сосредоточенно размышлял.
  Они уже выпили два графина на троих. И мысли у него были ясные. Хотя как-то потихоньку начинали крутить виражи... Надо найти Ирину, решил он. Да, но как? Как найти человека, если не знаешь его фамилию? Нет фамилии, нет и человека... Владимир посмотрел на Колю, сидящего, уставившись в одну точку. Надо найти Ирину, решил он... Стоп! Выходим из виража! Он наполнил рюмку и выпил.
  И, как ни странно, это помогло!
  - Был такой древний грек, - начал он издалека.
  И Коля, подняв голову, недоуменно взглянул на него.
  А Владимир продолжал:
  - Его звали Ар-хи-мед. Так, вот, он как-то сказал 'Эврика!' - и Владимир хлопнул товарища по плечу. - Я знаю, как найти твою Ирину!
  А у того в глазах вдруг загорелась безумная надежда. Он вдруг поверил, что способ действительно есть, и Владимир его знает!
  - Значит так! Берешь отпуск. Едешь в Оренбург. Общагу ты знаешь? Знаешь! Во-первых, если она, сначала поменяла фамилию, а потом съехала оттуда, то в домовой книге есть запись. Во-вторых, если она сначала съехала, а потом поменяла фамилию... Стоп! Так! В любом случае ты знаешь её девичью фамилию! Есть фамилия, значит, есть и человек! Это раз! И, вообще, наверняка, она сначала вышла замуж, и только потом уехала из Оренбурга! Короче, покупаешь конфет и обходишь все ЗАГсы по списку. И просишь, чтобы они посмотрели, какую фамилию взяла такая-то и такая-то! Ты же Герой! Да они землю будут носом рыть, чтобы её для тебя найти! Ты, понял?!
  
  ...Признайся мне! Пока еще не поздно!
  Признайся мне! Но не жалей меня!
  Ты провинился! Поправить все возможно!
  Твоя! Признайся мне! Прощу тебя!
  
  И он понял. Коля вдруг понял, что просто боялся её искать. Ведь, Володька всё верно говорит! Можно её найти! Нет, не так! Он помотал головой... Нужно её найти! И Коля от всего сердца пожал другу руку!
  В это время к ним подошёл поздороваться старый знакомый. По виду моряк... А на самом деле, речник! Это был капитан третьего ранга Ревякин. Они обнялись все трое. У Шурки на кителе эмалью и золотом поблескивал орден Ленина.
  - Здорово, ребята! Я смотрю, в этой гостинице прямо дом свиданий! - Шурка был немного навеселе. Впрочем, как и они с Николаем. - Еще кого-нибудь видели?
  - Нет, пока! - ответил Владимир. - Ты-то как? Давай рассказывай!
  - А что рассказывать! Дали, вот, на днях кап-три вне очереди и Ленина. За Харбин! Мы там самураям холку так намылили!
  Владимир схватил Александра за рукав:
  - Стоп! Ты сказал за Харбин?
  Шурка даже осекся от неожиданности:
  - Ну, да! По Сунгари дошёл до Харбина, на своем линкоре! Я тебе скажу, у них там укрепрайонов понатыкано было! И засады на каждом перекате. Хорошо, что у нас броня! Но, однажды чуть-чуть всерьёз не прилетело! Под Хуньхэдао.
  - Шурка! - дернул его за рукав Владимир. - Про Харбин давай! Парашютистов видел?
  - А как же! Я тогда, после Хуньхэдао, к командующему пришел и говорю, чем так ломиться, и с каждым Фуцзинем и Сансинем разбираться, может просто рвануть сразу в Харбин?! А командующий и говорит, дело говорите, товарищ старший лейтенант! Вот, вы и рванёте! Я и рванул. А так ещё неделю ковырялись бы! Там все эти парашютисты полегли бы, на хрен, за это время, пока пехота пешком дошла бы! А танки все в грязи застряли, а которые не застряли, тех смертники пожгли! Сволочи! Они у меня штурмана застрелили, Лешку Стрекалова... Такой штурман был!
  - Так это ты, значит, к ним в Харбин прорвался! - Владимир сжал виски руками.
  - Ну, да, я... Мы с 'Лениным'. В смысле мой 'Сун-Ят-Сен' и 'Ленин'. Такой же линкор, однотипный, как у меня. Привезли мы с ним с собой два батальона стрелков. Высадили их на рассвете в тылу у самураев. И постреляли потом. Как следует. Жаль только, ни одна канонерка подраться не вышла. Их там парашютисты ещё тринадцатого, оказывается, тепленькими взяли. Ну, да ладно, в другой раз! Не последняя, чай, война... - Шурка был все такой же удалой речной пират!
  Николай тоже прислушивался к беседе, но помалкивал, понимая, что творится на душе у товарища.
  - А скажи, когда вы там закончили, ты с парашютистами встречался? В штабе был у них? - Владимир смотрел на Шурку с нескрываемой, сумасшедшей надеждой, что, вот, сейчас он скажет. Что. Видел её.
  - Было дело! Любопытно же было посмотреть, где они там целую неделю пехотную дивизию и четыре бригады мурыжили! Я тебе скажу, они там сами себе укрепрайон построили, и давали самураям прикурить! А командиром у них был майор Мошковский, но его снайпер застрелил, под самый конец уже. Ему Ленина дали посмертно. Вот это был командир! Он там весь Харбин под ружьё поставил. Народное ополчение из эмигрантов и наших, из консульства.
  - А скажи, ты там, в штабе, девушку не видел, старшего лейтенанта Серебровскую, невысокая такая, блондинка? Или, может, слышал что о ней? - затаил дыхание Владимир.
  Шурка потёр лоб, и пожал плечами:
  - Ты знаешь, Володя, я ведь недолго там был. Договорились об огневой поддержке, и разбежались. Самураев не добили, ведь, ещё к тому времени. Нет, не видел... Девушку я бы запомнил. Очень уж место было неподходящее там для девушек. Даже для старших лейтенантов. А что, знакомая, да?
  Владимир ничего ему не ответил. Загоревшаяся было надежда, растаяла. И ему вдруг стало во сто крат больнее... Что делать с этим он не знал. Поэтому налил водки, и выпил.
  Шурка смотрел на ребят, и переводил непонимающий взгляд с одного на другого. Николай молчал. А Владимир уставился куда-то невидящим взором... Тогда Шурка налил себе, и тоже выпил. К чему слова. В кругу старых друзей.
  Как Ильченко удалось уговорить конферансье, ребята не знали. Но это было не важно. Хотя бы один танец с этой невообразимо прекрасной женщиной геройский майор все-таки протанцевал. А потом, забыв про водку, сидел весь вечер, не сводя с нее восхищённых глаз.
  
  Голубые глаза, вы пленили меня
  Средь ночной тишины, ярким блеском маня.
  Голубые глаза, столько страсти и огня,
  Вы влечете к себе, голубые глаза, страсть и нежность тая...
  
  Она пела словно для него одного. И все её песни были грустные-прегрустные. А, может быть, она и пела для него одного? Почему же тогда Владимиру было так больно?
  
  Голубые глаза, в вас горит бирюза,
  И ваш сон голубой, словно небо весной.
  Голубые глаза, столько страсти и огня,
  В этих чудных глазах. Голубые глаза, покорили меня...
  
  В какой-то момент Владимир не выдержал. И, едва простившись с товарищами, ушёл, почти убежал из этого зала. Он успел дойти до номера. И даже закрыл дверь. А потом упал лицом в подушку, и закричал.
  И, наконец-то, горько-горько разрыдался...
  
  
  11. Сердце, как хорошо на свете жить!..
   Москва, 25 ноября 1939 г.
  
  ...Ильченко пришел в номер только под утро, трезвый как стекло, но совершенно ошалевший. Владимир, разлепив спросонья глаза, посмотрел на него вопросительно. Майор молча отмахнулся. И упал, не раздеваясь на кровать. Закинул руки за голову, и со счастливой улыбкой уставился в потолок...
  Когда часа через два Владимир проснулся, танкист так и лежал в той же самой позе, всё с той же самой улыбкой, глядя в потолок и ничего не видя.
  Владимир не стал ему мешать и пошел в душ.
  В полдень посыльный доставил Ильченко пригласительный на большой правительственный приём в Кремле и банкет в честь новых Героев Советского Союза. Владимиру билет был не положен, но танкист разбился в лепешку, и через какие-то свои связи сумел-таки его раздобыть.
  - Поражение русских войск в тысяча девятьсот четвертом году в период русско-японской войны оставило в сознании русского народа тяжёлые воспоминания. Оно легло на нашу страну черным пятном, - глуховатый голос с сильным грузинским акцентом далеко разносился по залу. - Наш народ верил и ждал, что наступит день, когда Япония будет разбита и пятно будет ликвидировано. Тридцать пять лет ждали мы, люди старшего поколения, этого дня. И вот этот день наступил. Япония признала себя побежденной... Это означает, что Южный Сахалин и Курильские острова отойдут к Советскому Союзу, и отныне они будут служить не средством отрыва Советского Союза от океана и базой японского нападения на наш Дальний Восток, а средством прямой связи Советского Союза с океаном и базой обороны нашей страны от японской агрессии. Наш советский народ не жалел сил и труда во имя победы. Отныне мы можем считать нашу отчизну избавленной от угрозы японского нашествия! - и весь зал, отбивая ладони, стоя аплодировал своему вождю.
  Когда майор Ильченко, старший лейтенант Полищук и лейтенант Пономарев вошли в этот зал час назад, они едва не ослепли от блеска Золотых Звезд. Сегодня здесь собрались все Герои, дожившие до победы. Но не только они... Зал был очень большой. И его переполняли молодые, прекрасные и светлые лица. Они все были герои!
  - Какая всё-таки у нас молодежь хорошая, жизнерадостная! - сказал Сталин, глядя на них, Ворошилову.
  - Замечательная молодежь, Коба! Сталинская молодежь! - ответил тот.
  Банкет пока ещё не начался, и толпа струилась и струилась сама сквозь себя. Мудрый генеральный секретарь решил дать Героям немного пообщаться, покрасоваться друг перед другом, похвалиться своими орденами, шпалами и ромбами. А за стол они ещё успеют. Ещё не вечер.
  А встреч было много и долгожданных, и нежданных вовсе...
  - Дима! - окликнул подполковника Погодина худой лысоватый майор-танкист с орденом Ленина и Золотой Звездой на груди.
  - Пашка? - с трудом узнал боевого товарища Дмитрий, и неуверенно сказал. - А мне говорили...
  - Меня оговорили. Но теперь всё выяснилось, - первый Герой Советского Союза, получивший эту награду за боевые заслуги, Поль Арман, очень изменился, и постарел лет на десять, не меньше. - Когда Ежова разоблачили, новый нарком приказал пересмотреть все дела. И тех, кто уцелел, освободили... Меня тоже.
  - И где ты сейчас?
  - Учусь в Военной академии имени Фрунзе.
  Оторвавшись от друзей, нашедших своих товарищей и увлечённо обменивающихся новостями, лейтенант Пономарев тоже решил оглядеться. Знакомых лиц было много, но всё больше по портретам из газет.
  Он узнал Жукова. Орденам уже становилось тесно на его широкой груди. За Китай он был награжден третьим орденом Ленина, и досрочно получил очередное воинское звание командарма первого ранга.
  Рядом с ним толпилось много военачальников, желающих погреться в лучах Жуковской славы. Владимир заметил среди них и комбрига Куцепалова. С Золотой Звездой и тремя орденами. Свою удачу он держал за хвост не менее цепко, чем его бывший комполка.
  Известных людей вокруг было очень много...
  Михаил Громов рядом с Байдуковым и Беляковым. Водопьянов, что-то увлеченно обсуждающий с Папаниным. Гризодубова с мужем. Марина Раскова. Такая красивая и такая суровая. Братья Коккинаки, Владимир и Константин. Смушкевич, как всегда окруженный толпой своих лётчиков.
  А вон и первый Герой Советского Союза Анатолий Ляпидевский...
  Увы, но в праздничном кремлёвском зале не было первого дважды Героя страны майора Грицевца. Нелепая случайность оборвала жизнь непревзойденного воздушного бойца и прекрасного человека!
  Познакомившись с ним в начале августа, Сталин высоко оценил этого летчика, и был сильно огорчен, если не сказать больше, когда ему сообщили о гибели Сергея Грицевца в авиакатастрофе. Из-за преступной халатности командования, во время перебазирования на аэродроме Балбасово под Оршей, самолёты одновременно заходили на посадку с противоположных сторон взлётной полосы. И столкнулись на пробеге. Грицевец уже стоял на крыле своего самолёта, и при столкновении вращающимся пропеллером ему снесло голову.
  Виновные понесли суровое наказание, но человека этим уже не вернешь! И какого человека! Самого результативного советского истребителя! Дважды Героя! И это было так не вовремя! Поэтому вопреки сложившейся традиции Сталин не стал устраивать пышных похорон, фактически скрыв от страны его гибель... А начальника управления ВВС Локтионова с должности снял. Хватит! Сколько ещё Героев у него угробится не в боях, а в катастрофах?!
  Завидев полковника Кравченко, Владимир подошёл поздороваться.
  Тут же, вокруг командира, собрались и остальные боевые товарищи Владимира. Герои двадцать второго истребительного Краснознамённого обступили его, хлопая по плечам. А Кравченко тепло обнял. Порадовался за него, увидев ордена, и удивился, узнав, что за Китай Владимира обошли.
  - Виктор, ты на Пономарева представление подавал? - спросил он майора Чистякова.
  - Так точно Григорий Пантелеевич! У него до полусотни боевых вылетов, три лично сбитых в Маньчжурии, полтора десятка штурмовок, тяжёлое ранение... Полная кабина кровищи была, когда его без сознания оттуда вынимали. Как долетел, как садился, непонятно. Я, вообще-то на орден Ленина подавал. Может, на Знамя надо было? - пожал он плечами.
  - Скорее всего, представление тормознули в штабе армии, - сказал батальонный комиссар Калачев. - Там у Пономарева есть 'доброжелатели'. Дружки Куцепаловские. Некто Ледневич и Иванищевым. Они похерили! Больше некому.
  - Та-ак! Завтра с утра все встречаемся у меня в Лётной инспекции. Потолкуем! И посмотрим, что можно сделать!
  - Спасибо, Григорий Пантелеевич! - сказал Владимир. И так тепло ему стало от этой заботы! Как в родной семье оказался.
  Вдруг он заметил ещё одно знакомое лицо:
  - Извините, товарищ полковник, разрешите отойти! Друга увидел!
  - Иди, иди! Но, не теряйся далеко! - отпустил его Кравченко.
  Это был майор Галушка. Они обнялись с Владимиром.
  - А Павел где? - огляделся тот. - Я читал Указ. Вам же обоим Героя дали!
  Галушка тяжело вздохнул.
  - Посмертно дали! Нет больше Пашки, - глаза у него предательски блеснули. - Таранил линкор! Флагмана самурайского Пашка утопил! На моих глазах!
  'Да, что же это такое!' - помотал головой Владимир.
  И тут... Вдруг... Увидел... Её...
  Галушка замолчал на полуслове. Лицо его товарища бледнело на глазах. Становясь белее, чем даже его седина. А глаза уплыли, ушли куда-то сами в себя, на глубину. Майор подхватил пошатнувшегося Владимира, и, закинув его руку себе на плечо, отволок к ближайшему стулу.
  'Это все контузия! Эвон, какой шрамище на лбу-то' - решил майор.
  И в это мгновение к ним подбежала невысокая, белокурая девушка, схватила лейтенанта за руку, заглянула ему в лицо, и выдохнула:
  - Что с ним?
  Когда Владимир открыл глаза, он увидел любимое лицо, но, решив, что этого не может быть, снова медленно опустил веки. И вдруг почувствовал лёгкое пожатие руки. И словно что-то взорвалось у него внутри. И он распахнул глаза во всю ширь!
  - Ты... - прошептал он. - Ты... А мне сказали, что тебя больше нет. Боже мой!
  А она глядела на него своими огромными льдисто-серыми глазами, и молча держала за руку.
  Галушка смотрел на них, и что-то таяло у него в груди. Какой-то лёд. И вдруг он решил. Завтра же он поедет в Луганск! И пойдёт к Галине! Он возьмёт её за руку и скажет: 'Ты - лучше всех! Я тебя люблю очень сильно! Прости, но Павло уже не вернуть... Выходи за меня замуж, Галю!'.
  На банкете Наталья и Владимир сидели рядом.
  - Ну что же, наши дальневосточные границы мы укрепили, - в зале мгновенно затихло движение, гул разговоров и позвякивание посуды, как только генеральный секретарь поднялся со своего места с бокалом в руке. - Границы на западе мы тоже отодвинули вперёд. Пришло время позаботиться и о северо-западных границах. Враждебное окружение слишком близко подходит к городу великого Ленина, колыбели нашей революции. Мы обратились к Финляндии с предложением отодвинуть границу на север за вдвое большую территорию на другом участке. Но Финляндское правительство отказалось. Это было очень недальновидно с его стороны.
  Теперь о так называемых странах Балтии. Это не настоящие государства, это - какие-то опереточные государства. Теперь, когда Польша, это уродливое детище Версальского сговора Антанты аннулирована, и Германия вплотную подошла к границам стран Балтии, им придётся сделать выбор - или германская оккупация, или вступление в братскую семью советских республик. Это вопрос ближайшего будущего.
  Сейчас я хочу поднять тост за образование Союза Дальневосточных Народных Республик! И за образование в будущем ещё одного союза - Союза Прибалтийских Народных Республик, - Сталин поднял свой бокал и выпил, и все разом зазвенели своими, чокаясь друг с другом.
  Владимир старался не смотреть на сидящую рядом с ним Наталью, чтобы только не спугнуть это видение. Он всё ещё не мог придти в себя от счастья. А ведь он думал, что она погибла, что её нет больше, что жизнь его уже окончена.
  Бокал с шампанским задрожал у него руке, и он поставил его, чтобы не расплескать. Задрожал, потому что Наталья, нечаянно коснулась рукава его кителя своим рукавом. Владимира обдало таким жаром, так застучало его сердце, что он испугался, что все вокруг услышали... Но этот стук могла слышать только она.
  Наталья наклонилась к нему, и прошептала:
  - Давай, убежим отсюда!..
  - А как? - Владимир мотнул головой на окружающий их праздник.
  - А так... - улыбнулась она.
  И они убежали.
  Когда они вошли в его гостиничный номер Владимир, воткнул ключ в замочную скважину, и автоматически повернул. Они разулись. Владимир снял свою шинель, потом принял шинель у Натальи, и повесил обе в шкаф. Она прошлась по номеру, заглянула в ванную комнату. А потом подошла к нему, и взяла его за руки.
  Они стояли и смотрели друг на друга. И не могли насмотреться... Он сам не заметил, как стал целовать ее прохладные с мороза щеки. И целовал пока она не нашла его губы своими губами.
  Внезапно Наталья слегка отодвинулась от него, и Владимир замер, не понимая... А она, глядя ему прямо в глаза, стала медленно, одну за другой, расстёгивать пуговицы на его кителе, а, когда они кончились, сняла его и бросила на стул. Затем она, так же медленно, распустила его галстук и, стянув вниз, уронила на пол.
  Владимир стоял как завороженный, и не мог пошевелиться. А Наталья, продолжая смотреть на него своими огромными льдисто-серыми глазами, не глядя, расстегнула манжеты на его рубахе. Одна пуговка отлетела, но ни он, ни она этого даже не заметили. Между тем, её подрагивающие пальцы всё быстрее расстёгивали оставшиеся пуговицы на его рубашке, пока она не распахнулась. И тогда Наталья положила ему руки на плечи под неё и, подчиняясь их движению, рубаха сползла сама. И она прижалась к нему, обнимая и гладя, и стала целовать шрамы от пуль на его груди... Владимир запустил свои ладони в ее золотистые локоны, вдохнул их тонкий аромат, и голова у него закружилась.
  А Наталья снова отодвинулась и, глядя на него в упор и глубоко дыша, стала расстегивать свой китель, а потом повела плечами, и уронила его. Мгновение спустя вслед за ним соскользнула на пол юбка.
  У Владимира шумело в голове, горели щеки, все пересохло во рту.
  Наталья развязала галстук, расстегнула манжеты, и подняла руки. И он, повинуясь немому призыву, стянул с неё рубашку, под которой больше уже ничего не было.
  И тогда она прижалась к нему, и его руки, перестав ему подчиняться, покатились по горячему девичьему телу. А она взяла его лицо в ладони и стала целовать его губы, щеки, глаза.
  Владимир был как в тумане.
  А мгновение спустя, её руки тоже вырвались из-под контроля, и принялись лихорадочно расстегивать его брючный ремень...
  Они пришли в себя очень не скоро. Наталья беззвучно плакала, улыбаясь сквозь слёзы. А он целовал её солёные губы, глаза и щёки и шептал какие-то глупые, ненужные слова. А потом всё повторилось. И она не плакала больше, а лежала, притихнув и положив голову ему на грудь...
  Когда Владимир открыл глаза, Наталья, подперевшись ладонью, смотрела на него сияющими глазами. Увидев, что он проснулся, она принялась целовать его, прижимаясь к нему своей высокой грудью, и у Владимира опять всё поплыло перед глазами.
  И они снова потеряли счет времени...
  Но оно само напомнило о себе стуком в дверь. За окном было уже совсем темно. Стучал сосед Владимира по номеру. Они затихли. Майор немного потолокся у двери, и отправился искать горничную, видимо, решив, что Владимир где-то в гостинице и просто вышел по делам, заперев номер.
  Быстро одеваться Владимира научили ещё в авиашколе. Быстро заправлять постель его научили там же. А когда через минуту он с этим закончил, Наталья вышла из ванны уже причесанная и полностью одетая. Светлая, как апрельское утро. Они схватили свои шинели и, взявшись за руки, так никем и незамеченные, вместе покинули этот чудесный, самый волшебный в мире номер.
  А потом до утра целовались, стоя в подъезде её дома.
  - Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя... - шептал Владимир.
  - И я люблю тебя... - шептала она. - Люблю. Люблю. Люблю...
  - Ты выйдешь за меня замуж? - спросил он.
  Но она вместо ответа лишь ласково закрыла ему рот поцелуем.
  - Наташа, скажи, ты выйдешь за меня? - через какое-то время снова спросил он.
  - Куда ты денешься, - тихо прошептала она, и засмеялась, совершенно счастливая, и уткнулась лицом ему в шинель.
  А тучи на северо-западных границах хмурились все сильнее и сильнее...
  
  Конец 1-й книги
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"